Полночь в Часовом тупике Изнер Клод

— А какой, вы считаете, у него мотив преступления?

— Вскорости выбьем из него и мотив. Все указывает на него, он постоянно размалевывает тротуар кошмарными сценами, иллюстрирующими убийство Робера Доманси и Шарля Таллара. Он обронил свой мелок возле его тела. Кроме того, две почтенные личности практически опознали его. Тут дело ясное.

— Почему же он выдал себя таким глупейшим образом?

— Потому что он, дорогой мой, потому что он действовал по образу и подобию любого другого преступника. Я информировал мать Робера, в Узесе, она настаивает, чтобы сына похоронили там. Это у черта на куличках, я туда не поеду!

— Узес? Мне приходят на память две строчки из Жана Расина, который жил там как-то в течение года:

— Расин? Надо же. Жаль, но я не стану совершать туда паломничество, лучше денек отдохну и поужинаю у Прюнье. Вознагражу себя за работу супом с устрицами и блюдом улиток, потом проведу вечер «У Максима», где светские вертихвостки будут пытаться меня соблазнить. Интересно, посчастливится ли мне повстречать Лиану де Пужи, чья постель слывет такой гостеприимной?

— Господин комиссар, вспомните, что случилось с нашим последним президентом Республики.

— Прошу вас, мсье, я на пятнадцать лет моложе старины Феликса Фора, придерживаюсь строгой диеты, постоянно хожу пешком, романтизм мне чужд, я не рискую сложить оружие во цвете сил в объятиях красотки. Ну я не лишаю себя иногда приятных излишеств, чего-нибудь мучного, например, потому что при разумном соблюдении чувства меры это вовсе не опасно.

— Я не собирался читать вам нотации.

— Я видел вас в компании этой бесстыдницы в саду Пале-Рояль, вы, кажется, были готовы поддаться ее чарам. Проще поймать ветер в поле.

— Вы что, меня выслеживали?

— Какое противное слово! Я просто убедился, что вы преисполнены доброй воли помочь мне, но теперь это больше не нужно, поскольку мы поймали убийцу.

— Он уже признался?

— Терпение, у нас свои методы.

— А как же мотив? Вы меня, конечно, извините, но просто так не убивают.

— Какой может быть мотив, когда мы имеем дело с неуравновешенным субъектом, или же у него раздвоение личности, как у доктора Джекила, героя знаменитого романа Стивенсона, который я читал в оригинале?

Виктор вспомнил свою беседу с Шарлиной Понти и ее ироничное, даже язвительное замечание по поводу Робера Доманси: он словно хотел усидеть одним задом на двух стульях…

— Я очень признателен вам за вашу своевременную помощь, мсье Легри. Я надеюсь, что отныне вы сможете целиком отдаться торговле книгами. Подумайте над словами Расина о том, что «умрет книготорговец» и пословицу о том, как «повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». Ваша военная служба окончена, возвращайтесь в семью.

— К черту ваши цитаты и поговорки! — отмахнулся Виктор. — Я не дурак и всегда был очень осмотрителен.

Огюстен Вальми встал и оперся руками на стол: аудиенция была окончена.

— Да, кстати, Легри, когда вы мне наконец найдете «Мемуары Видока»?

«Вот наглец! Спровадил меня, вроде как отпустил домой, словно я его подручный. Жалкий фат! Конечно, тебе удобно подвести под монастырь беззащитного бедолагу. Художника всякий обидит! Надо поговорить с воздыхателем Шарлины, как его, Арно… Арно Симпатяга».

Арно Шерак сомневался в своем таланте настолько, что порой считал себя отвратительным актером и через день раскаивался в решении покинуть родную деревушку Латуй-Лентийяк и переехать в Париж. Ни успех, ни комплименты, ни похвальные отзывы критики не могли убедить его в собственной значимости. Когда его хвалили, он думал, что над ним насмехаются. Давали ему главные роли, но он оставался на ролях второго плана. Иногда он вставал с постели, исполненный воодушевления, божественного вдохновения, которое уже привело его в труппу «Комеди-Франсез» и не оставило до сих пор. Но неделя сладкого опьянения проходила, он достигал вершин своей отваги и силы, и тут на него вновь набрасывались беспокойство и хандра. Трах-тарарах! И одного вскользь оброненного слова, одного неправильно понятого замечания хватало, чтобы это непрочное душевное равновесие рухнуло и неуверенность вновь начала охватывать его при каждом шаге. Эта тоска так изнуряла его, что он нашел себе некую паллиативную меру[38], на которую возлагал все свои надежды: любовь. Только нежная подруга сумеет внушить ему веру в себя. Его выбор пал на головокружительную Шарлину Понти, он разразился каскадом букетов, духов и лакомств, и каков оказался результат: ему предпочли Робера Доманси, тщеславного нахала, который считал себя выше гениального Фредерика Леметра. Страшную смерть соперника он воспринял с облегчением, но к цели все равно не приблизился. Истерзанный духом, он оставил надежды покорить прелестницу и довольствовался тем, что подавал ей реплики на сцене.

Хотя на улице было прохладно, он безо всякого аппетита жевал молочный хлебец с куском холодного мяса, сидя на скамейке в парке Пале-Рояль и глядя на бассейн. И тут к нему подошел какой-то незнакомый человек.

— Мсье Шерак? Мне в билетной кассе театра сказали, что вас можно найти здесь. Разрешите представиться: Виктор Легри, книготорговец. Шарлина Понти мне о вас рассказывала.

Арно Шерака словно током пронзило, он уронил свой сэндвич, из-за которого тут же начали ссориться воробьи и голуби.

— Вы друг Шарлины?

— О нет, просто знакомый. Тайна бродит по парижским улицам, преступления и злодейства вызывают мое любопытство. Убийство Робера Доманси показалась мне интересным случаем. Вы были дружны с ним?

Арно Шерак смахнул крошки с брюк.

— Не ждал ничего другого от Шарлины, она меня презирает. Она, наверное, растрезвонила про наши с Робером разногласия. Меня подозревают, да? Нет смысла притворяться книготорговцем, господин инспектор. По правде сказать, я очень рад, что этого коварного соблазнителя казнили. Вяжите меня, мне наплевать! И знайте, что его смерть меня только порадовала.

— Нет-нет, вы ошибаетесь, я, правда, книготорговец. Вот моя визитная карточка. Никто вас не подозревает. Шарлина Понти…

— Сучка! — яростно воскликнул Арно Шерак.

— Она испытывает к вам чувства, уверяю. Она просила, чтобы вы подтвердили то, что она рассказала мне.

— О чем еще?

— Она услышала, как Робер Доманси ссорился в своей гримерке с незнакомцем, вы были там?

— Я был в коридоре, она меня оттолкнула.

— Она только претворяет в жизнь изречение Пьера Корнеля: «И желание растет, если осуществление затягивается»[39].

Арно Шерак изволил улыбнуться.

— Вы действительно так считаете?

— Типичная женская тактика. Шарлина Понти оттачивает на вас свое искусство: заставить просить, как о милости, то, что она сама горит желанием вам предложить. Расскажите мне, что вы заметили.

Виктор сосредоточенно крутил педали, направляясь к северу столицы. Таким образом он успокаивал нервы после разговора с Арно Шераком. По правде сказать, он был в этом состоянии с тех пор, как Огюстен Вальми его безжалостно отстранил от дела.

«Погоди маленько, старина, если ты решил, что меня обставил, ты попал пальцем в небо: я на корпус впереди тебя».

Он остановился, заскочил в кафе «Дюваль», чтобы согреться, заказал рагу из баранины с репой и графинчик красного. Прежде чем вновь прыгнуть в седло, он позвонил Кэндзи и извинился за внезапный отъезд: горло вдруг заболело, видимо, начинается ангина.

Въезд в Часовой тупик был перегорожен, туда пускали только жителей окрестных домов. Бульвар Рошшуар являл собой печальную картину пейзажа после свадьбы: небольшие группки людей шушукались, стоя на тротуаре. Человек с длинной палкой, на конце которой были губки, переходил улицу и чуть не протаранил Виктора, который едва успел затормозить.

— Осторожней нельзя? — пробурчал человек с палкой.

— Простите, — ответил Виктор, — я журналист, разыскиваю служащего кабаре «Небытие», того, который нашел тело.

— Рене Кадейлана?

Человек с палкой наклонился и поднял одну из своих губок. Его явно больше заинтересовал велосипед, чем вопрос.

— Это то, что мне надо, за сколько вы приобрели вашу машинку?

— Я не знаю, это мой патрон покупал. Так что с мсье Кадейланом?

— Рене так надоели легавые и репортеры, что он свалил с квартиры. Он квартируется в бакалее Фулон, где работает его цыпочка, это дом 42 по бульвару Клиши. Только молчок! Если он узнает, что это я вас направил туда, он мне уши надерет.

Пелажи Фулон довольно прохладно отнеслась к идее Виктора припарковать велосипед в помещении магазина.

— Прислоните его к стене, вот здесь, между капустой и картошкой. Что вам угодно?

— Я бы хотел поговорить с мсье Рене Кадейланом.

— Ну, здесь на гостиная и не переговорная комната, здесь бакалея! Идите внутрь, в подсобное помещение, — сухо сказала она. — Он там увивается вокруг этой фефелы Катрин, хорошо, что хоть Колетт испытывает какую-то тягу к труду!

Виктор пошел вдоль полок. Рыжеволосый гигант беседовал с двумя девушками: одна — темненькая, кругленькая, разрумянившаяся, вторая — блондинка, с тонким, бледным лицом, которая улыбнулась Виктору.

— Мадам, добрый день. Мсье Кадейлан, у меня к вам дело. Я журналист, я знаю, что вас уже замучили мои коллеги, но я отниму у вас всего несколько секунд.

— «Паспарту», «Галуа», «Эклер», легавые — да это уже просто скучно! Не рассказывайте только, что моя персона популярна на юге Франции и что вы работаете в «Пти Провансаль»!

— Рене, — вмешалась блондинка, — дай ему отработать свой хлеб, ответь ты этому господину, ты ведь сам в восторге, что оказался в центре внимания.

— Спасибо. Мадемуазель…?

— Колетт Роман.

— Это вы отмывали надпись и рисунок на пороге вашего магазина?

— Откуда вы знаете?

— Это было в статье в «Паспарту». Приказчик рассказал.

— Да, я. Мне это показалось забавным, я пыталась объяснить вдове Фулон, что стирать их было бы неправильно, но она не желала меня слушать.

— А вы помните точный текст этой надписи?

— Да, я даже переписала. Одну минуточку.

Она открыла выдвижной ящик и протянула Виктору листок. Он прочитал:

Такое время года, что нет времени на чувства.

— А я как же? — спросил Рене Кадейлан. — Что я могу вам сообщить, что еще не рассказывал остальным? Дату битвы при Мариньяне? 1515 год.

Колетт и брюнетка прыснули, а Виктор тем временем снял с ручки колпачок и приготовился записывать на оборотной стороне листка, который дала ему Колетт.

— Я пишу статью для «Эко де Пари», — сказал он. — Для меня важнее всего ваше личное впечатление. Был задержан человек, уличный художник, который рисует мелками, ему вменяют в вину два убийства. Мне показалось, что полиция немного поспешила.

— Ох, ну наконец-то хоть у одного голова на плечах. Я того же мнения. Стрелочник у них виноват, единственная улика — кусок мела, оставленный на месте последнего преступления, да его кто угодно мог оставить, я это пытался объяснить полицейским, а они только глазами хлопают. Только и надо им, что повязать человека да в камеру запихнуть! Фермен Кабриер — это мечтатель, это добрая душа, плоть от плоти парижских улиц! Когда небо серое и мрачное, он раскрашивает мир в яркие краски. Когда у него у самого дурное настроение, его преследуют страшные видения, и он передает их на картинах! Но между рисунками и убийством есть некоторая разница, а?

— Я с ним согласна, — подтвердила Колетт Роман, — Фермен миролюбивый тип, да Катрин?

— Она права, — согласилась брюнетка, — он вообще-то славный малый, этот Фермен.

— А правда, что он одержим временем?

— В смысле, временами одержим или одержим временем, которое проходит?

— Ты глупая или как? Хронологией, часами, ходиками, днями, месяцами! — воскликнула Колетт, явно раздосадованная.

— Девочки, не ссорьтесь! — вступил Рене. — Фермен Кабриер, насколько я знаю, не один нам голову морочит с датами, знаю еще одного такого. Тип не из тех, кому отпустят грехи без исповеди! Я позавчера вечером выставил его за дверь кабаре «Небытие», и причем не первый раз. И он еще угрожал мне ножом!

— А кто другой-то?

— Луи Барнав, чокнутый старик, и пьет при этом как лошадь. Он убежден, что через десять дней Земля столкнется с кометой, ну все эти бредни из календарей, которые ни имеют никакого отношения к науке. В кабаре «Небытие», где я работаю, решили обернуть эти дурацкие предсказания и панические настроения в свою пользу и сделать на этом рекламу, такой вот план.

— Это шутка дурного толка! — возмутилась Колетт Роман. — Некоторые всерьез воспринимают ваше объявление, ведь есть же ограниченные, недалекие люди! Нельзя шутить с такими вещами.

— О-ля-ля, отчего бы не посмеяться, тем более что жизнь не балует, кругом борьба! А Луи Барнав правда свято верит в эту ахинею, уверяет, что, если человеческий род исчезнет с лица Земли, невелика будет потеря и что времени надоело быть часами труда для бедняков и наживы для богачей.

— А где мне можно найти этого Луи Барнава?

— Он водит дружбу с угольщиками, навещает виноторговцев, захаживает в кафешки низкого пошиба, во всякие кабаки на Холме. Можно прочесать местность и порасспросить завсегдатаев. Кто-нибудь точно укажет, где искать типа, одетого в коричневый плащ, который может стоять самостоятельно без поддержки, такой он засаленный. Тревога, дракон летит!

Мадам Фулон, встрепанная и злая, вышла из-за угла строевым шагом, словно главнокомандующий перед войском.

— И за это я вам плачу, дорогие девушки? Там народ собрался, беспокоится! А вы, могильщик, идите сторожите свое кладбище, и чтобы я больше не видела вашего дружка, который испражняется своим искусством на моем пороге, иначе хуже будет!

Катрин подошла к Рене и расцеловала его в обе щеки, явно напоказ.

— Ох, — сухо заметила вдова Фулон, усмехнувшись с видом человека, которого на мякине не проведешь, — Этот рыжий дурень вовсе не нуждается в ваших телячьих нежностях. Поправьте платье, бездельница, и идите отпустите фунт масла! А что до вас, велосипедист, раз вы ничего не покупаете, извольте освободить территорию, здесь люди работают!

— Он журналист, — ввернула Колетт.

— Я журналист и книготорговец, у меня уникальная коллекция учебников с правилами хорошего тона, принятыми в современном обществе, дорогая мадам, вот моя визитная карточка, буду рад вам услужить.

Потом Виктор повернулся к Колетт Роман, у которой дрожали губы от сдерживаемого смеха.

— Мадемуазель, взвесьте мне триста граммов пралине и двести граммов розового реймского печенья.

— Слушайте, я вспомнил! — вдруг сказал Рене Кадейлан. — У Луи Барнава излюбленное место — «Бускара» на площади Тертр.

Виктор доверил свой велосипед заботам мадам Баллю, консьержки дома на улице Сен-Пер: он решил не показываться в магазине. Он сидел в бистро на улице Бонапарта, потягивая стакан белого вина. Пыльные шары газовых ламп заливали помещение тусклым светом. Запыхавшийся Жозеф плюхнулся на стул рядом с ним и бросил на стол «Паспарту».

— Я остановился по дороге у газетного киоска. Рено Клюзель интересуется предметами, которые были разложены вокруг тел, он вот-вот догадается об их символическом значении!

— И дальше что? Как это поможет ему найти настоящего убийцу?

— А Вальми что об этом думает?

— Доволен донельзя, получил своего убийцу.

— Какой идиот! У него нет никаких доказательств его вины.

— Кто знает?

— Ну что, мы так это и оставим? Удовлетворимся?

— Вот ничто вас не удовлетворяет, Жозеф. Сплошной негатив.

— А вы что выяснили, пока я повышал сборы от продажи книг в магазине?

— Я прощупал актера по имени Арно Шерак, он увивается за Шарлиной Понти и очень доволен смертью своего соперника. Он признался мне, что был свидетелем ссоры между Робером Доманси и каким-то незнакомцем. Вы записываете?

— А как же!

— Эта сцена происходила в «Комеди-Франсез», в гримерке Робера Доманси. Он был, похоже, взбешен, а незнакомец уговаривал его успокоиться. Потом в скважине повернулся ключ, и Шерак скрылся, но успел увидеть силуэт мужчины. Но это не все.

Виктор вынул из кармана листок бумаги.

— Сегодня днем в бакалее Фулон одна из продавщиц дала мне вот это. Это копия той самой надписи мелом перед магазином.

Жозеф прочел и улыбнулся

Такое время года, что нет времени на чувства,

Торговый дом в кредит не отпускает.

— Забавно. А это было написано до или после ареста Фермена Кабриера?

— А это как раз следует выяснить. Хозяйка заставила стереть рисунок и надпись. Верните мне листок, я там с обратной стороны записал имена. Один тип, служитель в кабаре «Небытие», Рене Кадейлан, указал мне на старикашку, который помешался на теме времени, его зовут Луи Барнав. Надо найти его, займитесь этим, он удостаивает своим присутствием бистро «Бускара» на площади Тертр.

— Холм, кусты, дешевые кабаки — это по моей части, завтра туда отправлюсь.

Маленькая развязная дамочка подскочила к Жозефу и спросила у него, который час. Он только собирался посмотреть на часы, как Виктор перехватил его запястье и показал женщине на большие настенные часы. Она не стала настаивать, пожала плечами, окинула их высокомерным взглядом и двинулась к другому посетителю.

— Что все это значит? — удивился Жозеф.

— Вы извините, что я к вам придираюсь, но вы все-таки удивительно наивны. Это была проститутка, высматривающая простофилю, которого можно обвести вокруг пальца. Хотите что-нибудь выпить?

— Проклятие! Кэндзи мне разрешил отойти только на час, он поднимет шум и будет разыскивать меня с собаками!

Единственное возможное решение: свалить без шума и пыли.

Рафаэль Субран мысленно поздравил себя, что владеет таким минимумом имущества. Он жил в меблированных комнатах, и его скарб, который пополнился только за счет нескольких книг и немудреной кухонной утвари, весь умещался в двух сумках. От пассажа Вердо до его новой резиденции на улице Фобур-Пуассоньер было недалеко. Он двумя днями раньше познакомился с консьержами и очаровал их, посулив бесплатные билеты в театр «Жимназ».

Поднявшись по лестнице до последнего этажа, он оказался в комнате под самой крышей, где уютно гудела угольная печь, где кровать его была убрана, на столе стоял графинчик вина и лежали колбаса с булочкой. Он был в безопасности.

Откуда взялась эта тревога, которая поселилась в нем после того, как блондинчик-журналист подошел к нему после спектакля? Почему интересовался его отношениями с Робером Доманси? Терзаемый сомнениями, Рафаэль Субран стал припоминать все слова и движения Шарлины Понти и этого ничтожества Арно Шерака. Тут он вспомнил, что они оба о чем-то шушукались с велосипедистом, словно сошедшим со страниц «А вот и крылья»¹, юмористического романа о спортсменах, который он прочитал в прошлом году. Это еще усилило его беспокойство.[40]

В коридоре раздался какой-то шорох. А вдруг это они?

Он приоткрыл дверь, чтобы иметь возможность следить за жизнью обитателей шестого этажа. Это была вотчина слуг и уборщиц, которую посещали к тому же продавцы поддельных духов и дешевых побрякушек, гадалка с картами и попугаем и даже один известный писатель, который по ночам сочинял рифмованные поздравления ко всяким памятным датам и юбилеям. Рафаэль Субран потерся в узком коридоре, намозолил глаза всем и каждому и завел многообещающее знакомство с очаровательной субреткой по имени Антуанетта, которую потом обещал себе обязательно заволочь в постель. Затем закрылся у себя, ожидая, когда уже можно будет отправиться в театр.

— Поднимут шум? Станут бить в колокола? Что-то не слышно… — пробормотал Луи Барнав.

Он сидел в «Бускара» на своем обычном месте, за столом под прямым углом к стойке. Вооружившись ножницами и клеем он пытался собрать коллаж из цветного картона, изображающий астрономические часы на Страсбургском соборе. Он отложил в сторону башенку с разновесами и сконцентрировался на круге с днями и соответствующими им небесными телами-покровителями. Солнце — воскресенье, Луна — понедельник, Марс — вторник, Меркурий — среда, Юпитер — четверг, Венера — пятница и, наконец, его любимец Сатурн, запечатленный в момент, когда он пожирает своих детей; самый прекрасный символ времени, истребляющего все, что им создано.

— Что ты тут мастеришь, Барнав? — поинтересовался какой-то оборванный пьянчужка.

— Слушай, оставь меня в покое! И не вздумай поставить свою жирную кружку на мои картинки. Мне нужно поставить четыре возраста жизни перед смертью, которая отсчитывает часы, ни на миг не останавливаясь, а главное, важно, чтобы я не забыл песочные часы. Песочные часы ой как важны!

— Ничего такого отвратительного в смерти нет, — заметил гарсон из-за стойки. — Ты нажрался, Барнав.

— У меня с утра капли во рту не было, ей-богу! Чтобы собрать это произведение искусства, необходимо, чтобы руки не дрожали. Ты, халдей, иди сюда, покажу тебе, кто я есть! Вот дерьмо! Народу здесь слишком много, пожалуй, я свалю. Ну, скоро вы перестанете чесать языками, старые дураки!

— Какой ты невежливый, Барнав.

Луи Барнав старательно собрал разные части своего макета, положил их в картонную папку для рисунков, которую нашел в помойке у какого-то художника-пачкуна, и вышел из бистро.

Он поднялся по переплетению улочек, обрамленных палисадниками и веревками, на которых сушилось белье, присел на изъеденную червями деревянную ступеньку. Открывающийся вид сверху — голубые, серые, лиловые крыши, мягкие цвета, словно переливающиеся друг в друга, — как-то успокоил его. Потрескавшиеся стены и расшатанные непогодой каркасы с торчащей железной арматурой придавали этим лачугам вид одновременно таинственный и печальный. Над водосточными канавами поднимался теплый парок. Тощие псы делили территорию. Луи Барнав положил на язык ментоловую конфетку, обнаруженную в глубине кармана, нагнулся, подобрал с тротуара газету и погрузился в чтение.

«Ни хрена себе! Нет, это мне снится! Обвинить Фермена Кабриера в двух утонченнейших убийствах! Посчитать его способным создать вокруг двух этих жмуриков ребус, связанный с Сатурном? Его, чокнутого, упавшего с Луны простака? Что за кретин написал эту статью, да я заставлю его съесть свой поганый листок без соли!»

Луи Барнав вскочил, его трясло от злости.

— Сатурн! Да он ни черта не смыслит ни в Сатурне, ни в его кольцах, этот пачкун недоделанный! — бубнил он, с трудом карабкаясь по лестницам Холма. — Если он и заслуживает кольца, то только в нос, как медведь на ярмарке! Как будто он сечет в мифах и знает, что Кронос проглотил камень, который ему дала его женушка. Эту чертову бабу ее сынуля Зевс пристроил в Дельфах, где греки устроили гадательный комбинат! Фермена это увлекает не больше, чем халдея в «Бускара» теорема Пифагора! До чего ж тупые эти легавые! Принять за убийцу фантазера, который рисует крокодилов, танцующих польку-бабочку — а почему тогда не мазурку? Я-то все знаю!»

Его проход сквозь заросли за бараками произвел немало шума. Курицы заквохтали, осел заревел жалобным голосом, старушка в ужасе выронила котелок, который надраивала на заднем дворе. Мальчик в мятых штанах, сосредоточенно ковыряющийся в носу, уставился на выскочившее из кустов чучело в коричневом плаще. Луи Барнав резко затормозил.

— Тебе помочь? — поинтересовался он у мальчика, демонстрируя корявый палец.

Мальчик испуганно заслонил лицо рукой.

— К твоему сведению, сопляк, время не склоняется перед нами, это мы склоняемся перед временем! — провозгласил он, неожиданно смягчившись.

Вконец обалдевший мальчонка нашел в себе силы поднять голову и опасливо принял предложенный леденец.

А старик уже удалялся, размахивая руками. Перед зданием Сакре-Кёр он плюнул на вывеску ресторана «Убежище Святого Жозефа» и высунул язык, обращаясь к облупившейся стене, в которой еще сохранились дырки от пуль после казни генералов Тома и Леконта, которых расстреляли коммунары 18 марта 1871 года.

На улице Мон-Сени он приклонил колено перед покосившейся халупой, где более шестидесяти лет назад жил Гектор Берлиоз[41], и промурлыкал Dies irae, пятую тему «Фантастической симфонии», единственное классическое произведение, которое было ему известно, а затем продолжил свой бессмысленный поход.

Луч солнца, промелькнувший между тучами, сверкнул на лезвии ножа.

Глава десятая

Воскресенье, 5 ноября

Кларисса Лостанж закрылась в туалетной комнате и, набрав полный рот шпилек, начала энергично расчесывать длинные седеющие волосы. Соорудив на голове монументальный пучок, она кинула триумфальный взгляд в зеркало, украшенное золочеными ангелочками. Эта полненькая, общительная, ухоженная сорокалетняя женщина с первого взгляда внушала доверие и симпатию. Но если кто-то пытался злоупотребить расположением этой благородной души, он напарывался на когти пантеры, пригвождающие его к земле, и несчастному оставалось одно: спасать свою шкуру.

Кларисса Лостанж жила на бульваре Бурдон, на втором этаже, выходящем на улицу, в красивой квартирке, которую она получила по завещанию от умершего десять лет назад супруга. Весь шик ее жилища состоял главным образом в огромном количестве расставленных там и сям дорогостоящих безделушек. Так бы она и осталась одинокой, если бы жизнь не вынудила младшего братца воспользоваться ее гостеприимством.

Непросто было Эзебу Турвилю осмелиться и попросить сестру приютить его! Его активное участие в забастовке почтальонов в центральном отделении связи Парижа на улице Лувра 18 мая прошлого года лишило его работы и средств к существованию, а соответственно и жилья — а все потому, что он и его коллеги впервые в истории почты потребовали злополучного повышения зарплаты. По приказу заместителя госсекретаря по делам почты и телеграфа Леона Мужо разносить почту были отправлены солдаты регулярной армии. За этим последовало двадцать семь увольнений. Среди уволенных оказался и Эзеб Турвиль.

С одной стороны, он был благодарен сестре за то, что она взяла его на содержание, с другой — его больно ранили ее язвительные замечания. Хлебом не корми, дай поворчать на него: не сумел достойно пройти по жизни, даже такую жалкую работу глупейшим образом профукал, даже жениться и то не сумел, но это и к лучшему, потому что как такому семью содержать… Он же не собирался повесить на нее еще и своих детишек? А ну да, конечно, она же забыла эту Анаис, тоже мне штучка-дрючка, телефонисточка, дала ему отставку сразу, как его выкинули с работы, не церемонилась! После этого потока критики Кларисса переходила к самовосхвалениям. Она обожала определения типа: «я была бы лучшей в мире матерью, если бы Бог даровал мне детей», «добрейшая из сестер», «лучшая из домохозяек». Если вдруг Эзеб перебивал ее робким вопросом, она отвечала ему издевательским замечанием. Но если она о чем-то спрашивала брата, она никогда не слушала его ответ и вновь принималась за свою канитель.

Эзеб Турвиль был узником в ее доме. Каждый вечер сестра окидывала его насмешливым взглядом и демонстративно опускала ключи в китайскую вазу. Это был ритуал, смысл которого состоял в следующем: если он хочет уйти, он должен получить ее разрешение — или отказ. Эзеб Турвиль легко разгадывал ее мысли: «Ты думаешь, что ты свободен, дорогой Эзеб. Но у тебя нет ни одного шанса». На ее миловидном лице читалась ирония.

Но Эзебу было не до смеха. Он обходился без табака, без аперитива, без газет, без игры на скачках — и чах на глазах. До этой проклятой забастовки каждое воскресенье с утра он отправлялся в Лоншан, если скачки не переносили в Отей или в Круа де Берни. Он садился на поезд в толпе простолюдинов, конюхов, букмекеров и карманников. В пролетки, почтовые кареты, ландо и фиакры загружались совершенные джентльмены и истинные леди. Ему нравилась эта лихорадочная взвинченность и взбудораженность, он сравнивал ее с атмосферой в казино. Эзеб Турвиль редко выигрывал, но когда это случалось, он мог подарить Анаис какой-нибудь подарочек, чтобы больше привязать ее к себе. А какое удовольствие смотреть на парад жокеев и лошадей перед трибунами, чувствовать, как сердце трепещет в ожидании старта! Но теперь шиш с маслом. Он — приемыш, без единого су в кармане, его держат у себя из милости. Однако хитростью ему удалось сохранить в теплом местечке под подкладкой пальто 20 франков, остаток его последней выплаты. После его переезда к сестре он засунул поглубже гордость и тщеславие и наблюдал за жизнью бульвара через стекло из закрытого окна.

В этот день Эзеб Турвиль проснулся в дурном настроении. Он чувствовал настоятельную необходимость вдохнуть аромат большого города. Просто хоть ненадолго сбежать от этой гарпии, которая поджаривает его на медленном огне. В конце концов, чем он рискует? Сестрица будет нудно его отчитывать? Ну, потерпит, что делать. Пытаясь разлепить тяжелые ото сна веки, он вспомнил, что сегодня придет новая служанка — вот уже третья за полгода. Ну, значит, благоприятный момент для бегства настал!

Он поспешно оделся. Прислонившись ухом к дверному косяку, он услышал шум шагов, суету, приглушенные голоса. Консьерж тащил в коридор вещи, сестра водила служанку по комнатам и показывала объем работ.

— Вот ваша комната, — услышал он ее голос.

Эзеб Турвиль не смог сдержать смех. Так называемая комната представляла собой узкий проход, освещаемый окошком, выходящим на кухню, в котором стояла железная кровать с двумя плоскими матрасами, соломенным стулом и разломанным шкафом.

— Не будем терять времени, деточка, растапливайте печку, — холодно указала сестра. — Вам следует думать только о работе, а не о романах про розовую водичку и прочих глупостях! Чтение портит зрение, и потом бьется посуда!

Эзеб Турвиль воспользовался суматохой, незаметно открыл задвижку и проник в гостиную. Быстро перевернул вазу, схватил ключи и заодно спрятал в карман маленькую фарфоровую статуэтку. Он продаст ее старьевщику на улице Алигр.

«Честность, конечно, прежде всего, но исключение только подтверждает правило», — подумал он без тени угрызений совести.

— Идите посмотрите, где хранятся половые тряпки, метелки и швабра. И я категорически запрещаю вам открывать окна! А то недолго и насморк подхватить.

— Да, мадам.

В три бесшумных прыжка Эзеб добрался до входной двери.

— Чтобы накрыть на стол, вы будете надевать белый передник. Что это вы так вырядились! Шапочка — какое-то уродство, и платье вам тесновато, похоже! Я пойду проверю ваш чемодан.

— Хорошо, мадам.

Ура, свобода! Эзеб Турвиль, ликуя, проскользнул на лестницу, оставив дома сестрицу и ее рабыню.

Когда он добрался до площади Бастилии, то по-прежнему радовался, что удрал от своей тюремщицы. Она разбудила воспоминания об Анаис, и, естественно, первый же омнибус привез его именно к ней. Салон был полупустой, он заметил место в глубине, у окна. Уже собрался сесть, как вдруг омнибус тряхнуло и он уткнулся в могучую грудь полной дамы, которая тут же заверещала:

— Маньяк! Сатир! Ну надо же так!

— Извините, пожалуйста, — пробормотал он, поймав заговорщицкий взгляд одного из пассажиров.

Опустив голову, он дотащился на подгибающихся ногах к лестнице империала. Смутно ощутил чье-то присутствие рядом и уставился в окно на бульвар.

— Ваш билетик, пожалуйста!

Эзеб Турвиль подскочил. С огромным трудом он извлек монетку из-под подкладки редингота, извинился перед флегматичным кондуктором и попросил билет в одну сторону до станции Жавель.

Дорога через весь Париж заняла у него больше часа, за это время он тщетно пытался собрать мысли в кучу, но его жизненная ситуация казалась совершенно безвыходной. Он вышел неподалеку от улицы Гутенберга и устремился к зданию из стекла и бетона. Там был расположен центр телефонных служб. Человек, сидящий рядом с ним, обогнал его, посмотрел ему вслед и встал под навес остановки омнибуса.

Руководительницы узнали Эзеба, удивились, что его давно не было видно, и разрешили пройти в один из прямоугольных залов, где в середине сидели телефонные барышни.

Анаис, худенькая шатенка с невыразительным лицом, в алюминиевых наушниках, была занята тем, что втыкала штекер с двойным шнуром в гнездо, соответствующее одному из восьмидесяти абонентов, с которыми она работала (всего телефонная станция обслуживала шесть тысяч номеров). Затем она устанавливала связь с одним из надлежащих номеров — например, Ваграм или Опера, и затем нужно было следить за тем, чтобы отсоединиться. Операция занимала довольно много времени. Благодаря Анаис Эзеб узнал, почему телефонные номера составлены из пяти цифр. Например, в номере 134 — 28 единица была номером телефонной станции, а двадцать восемь — номером абонента, зарегистрированного в тридцать четвертой сотне. Эзеб оценил удобство и практичность этой системы. И он гордился, что такая умная женщина, как Анаис, обращает на него внимание.

Он коснулся ее плеча и снял с нее наушники.

— Ох, откуда ты явился? Я уж решила, что ты в Америку эмигрировал. Слушай, у меня нет времени болтать!

Она поправила на голове наушники. Он снова тронул ее за плечо.

— Мадам Дюпре сказала мне, что твоя соседка справа могла бы тебя заменить на некоторое время.

— Что? Я слышу только какое-то кудахтанье.

— Ну сними же эту штуку.

Она нехотя встала и прошла с ним в конец зала, где стояли руководительницы.

— Я не виноват, я же безработный, а кроме того, у меня неприятности, но я так скучаю по тебе, я был бы счастлив, если бы мы вновь начали общаться…

Она высокомерно задрала нос.

— Ну, мы здесь люди простые, забастовками не развлекаемся. Я зарабатываю десять франков в день, у меня сто пятьдесят восемь рабочих дней в год, это привилегированная позиция, даже если раз в неделю я должна пахать с семи утра до девяти вечера. Раз в две недели мне будут повышать зарплату на сто франков, до того момента, когда ежемесячно буду получать тысяча восемьсот франков, и меня ждет хорошая пенсия. А ты катишься вниз по наклонной, ты просто нуль!

— Да я выберусь из этой ямы, клянусь тебе, и мы сможем…

— Хватит! Я сыта по горло обещаниями! Хочется чего-то конкретного. Вот Эрве платежеспособен, у него есть перспективы…

Она повернулась к нему спиной и проследовала на свое место.

Когда Эзеб Турвиль, сгорбившись, вышел из здания телефонной станции, расстроенный донельзя, некто на остановке подумал сперва, что к нему просто было бы подойти, если бы не внезапное появление грузовика, который встал посреди улицы Гутенберга, преградив путь. Когда бывший почтальон вновь показался в поле зрения, он уже карабкался в омнибус. Видимо, его одолевала охота к перемене мест. Но прочь сомнения, нужно за ним проследить. Новый экипаж повез их в первый округ, к отелю Почты, который помещался в большом квадратном здании между улицей Лувра и улицей Этьена Марселя. Торчать на улице уже невыносимо. Холодно, вот-вот пойдет снег. К счастью, будочка находится прямо у выезда тильбюри[42] и почтовых фургонов, так что все хорошо видно.

Решетки, которые в других почтовых отделениях отделяли кабинеты от посетителей, здесь были сняты, поэтому пообщаться со служащими стало гораздо проще. Просторный и светлый главный зал выглядел уютно и гостеприимно, для клиентов были предоставлены специальные столы и скамейки, чтобы они могли спокойно написать письма и разобраться с прочей корреспонденцией.

Эзеб направился к окошечку кассы, где сотрудница заклеивала конверты с помощью специального аппарата Дагена.

— Здравствуйте, Мартина, а Жерар здесь?

— Ты здесь! Ну-ка сделайся незаметным, не то тебя выкинут отсюда, если увидит кто-то из главных, он скажет, что ты пришел баламутить народ, и сожрет тебя с острым соусом.

— Так Жерар-то где?

— Там, внутри, возле пневматических аппаратов.

Пневматические аппараты — трубы с контейнерами, перемещающимися с помощью потока воздуха — были новым изобретением, восхитившим в свое время Эзеба. Сеть этих труб, помещенных в желоба, соединяла почтовые отделения. Он представил себя крохотным, летящим под землей со скоростью шестьсот метров в минуту. Уж тогда Кларисса его точно не поймает.

— Так, значит, из меня сделали козла отпущения? — спросил он своего друга, который в этот момент закладывал кипу писем в контейнер.

Вот уже четверть часа человек в тени остановки наблюдал за дверями здания, выглядывая Эзеба Турвиля среди непрерывного потока лиц.

А вот и он, под ручку с каким-то приятелем. Человек, следивший за Эзебом, безнадежно махнул рукой. Вот уже два раза подряд его план срывался, ничего не выходит, нужно с этим смириться. В этом деле следует проявить особенное проворство. Будет непросто. Но все получится, это точно.

Стоящие один впритирку к другому шале, в которых не было ничего швейцарского, теснились вдоль улицы Коленкур, их лестницы мелькали сквозь заросли кустов. Деревья, даже сухие, успокаивали страх Луи Барнава. В предыдущую ночь он не нарушил его покой своим присутствием, и целительный сон охватил его, без обычных кошмаров. Из тумана появлялся клинок, лезвие тянулось к нему, медленно погружалось в его горло. Он пытался закричать, но просыпался в поту, с пересохшим горлом. Он прошел рощицу, где карикатурист Шарль Леандр иногда организовывал какую-нибудь бучу. Жители протестовали против этой охоты на бродячих котов, улиток или черепах, которая обычно сопровождалась звуками рога и взрывами холостых безобидных выстрелов.

Луи Барнав дошел до сетки, которая огораживает Холм. На улице Корто он попал в стойло, принадлежащее скотоводу, который за несколько су продал ему стакан молока прямо из-под одной из своих коров. Затем прошел по улочке, вдоль которой тянулись заборы, исписанные народными мудростями. «Нини плюс Гастон равно любовь», «Легавые — сволочи», «Конопляный галстук по тебе плачет, Леонар», «Конец света назначен на завтра», «Филибер — сморчок» — примерно таким было содержание большинства этих надписей, выцарапанных на потемневшем дереве. Над заборами нависали кроны невысоких деревьев, в щели видны были потрескавшиеся стены домов.

Страницы: «« « 23456789 » ... »»