Большая книга перемен Слаповский Алексей

– Да ладно!

Быть уличенным в добром деле не так уж страшно, поэтому Максим сразу же и охотно сознался. Объяснил, что Немчинов закапризничал, они дали попробовать другому человеку, известному журналисту Дубкову, но тот не справился.

– А Немчинов сколько запросил?

– Миллион рублей.

– Нормальная цена. Столько средняя машина стоит, а книга – не машина. Машина разобьется или сгниет, а книга останется. Мы тут с Валерой Сторожевым за городом у меня, берика этого Немчинова, Петру позвони, езжайте все сюда.

– Пропал сюрприз! – огорчился Максим.

– Шут с ним. Идея хорошая, это главное. Надо обсудить. Короче, жду.

Максим позвонил сначала Петру, велел, чтобы ехал к Павлу, а потом Немчинову. Напросился на визит, примчался через считанные минуты. Дома, на счастье Максима, оказались и жена, и дочка Немчинова, они были в соседней комнате, но незримо присутствовали, стояли за плечами Немчинова, что очень облегчало.

Максим повел беседу энергично.

– Значит, вы все-таки согласны?

– Да. Но хотелось бы обговорить…

– Все обговорим.

– Непривычное дело, сами понимаете…

– Будете писать – привыкнете. Тем более ситуация изменилась: Павел узнал, что мы ему хотим сделать такой подарок. Благодаря вам узнал.

– Как это? Я с ним даже не знаком. То есть пересекались, я его знаю, но он меня нет.

– Другие люди есть. Вы по всему городу благую весть разнесли.

Обычный выпад – заставить противоположную сторону чувствовать себя виноватой. Зубры и волки, переговорных дел мастера, на это не покупаются, а Немчинов наивно огорчился:

– Я только своим людям, по-дружески. Даже всего только одному, Валере Сторожеву. Не думал, что он…

– Вот и он по-дружески – Павлу. Ладно, поезд ушел, что теперь говорить? Выручайте нас: брат просит приехать, обсудить. Огромная просьба – ни от чего сгоряча не отказываться. Все обговариваемо, понимаете?

– Если обговариваемо, то…

– О том и речь. С учетом ваших условий и творческих запросов.

В результате у Немчинова сложилось впечатление, что он победил. Этого Максим и добивался. Оптимальный результат – чтобы поверженный, облапошенный и даже втоптанный в пыль противник чувствовал себя при этом на коне. Ибо главное для человека, давно понял Максим, не сама победа, а ощущение победы, пусть даже ложное. Наполеона после Бородина все убеждали, что он победил. И сам он так считал. Чем кончилось, мы знаем.

Когда ехали, Максим дал посмотреть Илье те несколько страниц, которые написал Дубков, со своими пометками.

– Нашли тоже, кому предложить, – сказал Немчинов. – Нет, журналист он, может, и неплохой, – тут же оговорился он, считая неприличным хаять коллегу (хотя и журналистом считал Дубкова отвратительным, да и человеком тоже).

– Так вы же отказались.

Приехали к Павлу, когда там был уже Петр. Немчинов, здороваясь со всеми, на друга Валеру посмотрел особенно, тот слегка пожал плечами: так уж получилось, не обессудь!

Сели за дубовый стол, начали переговоры. Для братьев это было дело привычное, Сторожеву тоже приходилось играть в бизнесмена, когда создавал свою клинику, закупал оборудование, нанимал специалистов. При этом Валера всегда в таких случаях как бы наблюдал за собой со стороны. Это был театр одного актера и одного зрителя – никто другой не догадывался, что Валерий Сергеевич Сторожев слегка валяет ваньку, дурачится (не упуская при этом выгоды), напротив, вид у него был сугубо деловитый, серьезный, уважительный по отношению к теме встречи и к собеседнику, поневоле и собеседник становился таким же. Наблюдая за многими новоявленными предпринимателями, особенно первого поколения, Сторожев легко распознавал тех, для кого игра в бизнес была непривычна, кто стеснялся этой игры, воспитанный советскими десятилетиями в том духе, что всякая выгода есть грех. Они, особенно если из интеллигентов или недавних работяг, казались людьми странной овечьей породы, коряво напялившими на себя волчий зипун, из-под которого то и дело выглядывала курчавая простодушная овчинка. А потом… Потом пришли уже волки естественные, без курчавости, готовые на все. Да и среди прежних было немало матерых, тех, кто и до Передела имел опыт серьезного бизнеса, так называемые цеховики, крупные хозяйственники, администраторы, фарцовщики и, естественно, комсомольские и партийные работники.

А Немчинов казался здесь странным, попавшим по недоразумению. Даже одеждой своей – всё те же летние жеваные брючки, рубашонка, босоножки с черными носками. И как у Сторожева он не обращал внимания на прелестный интерьер, так и тут словно не замечал окружающего великолепия – огромных окон, высоких потолков с лепниной, камина, выложенного красным и черным мрамором (похожего от этого на Мавзолей Ленина), дубовых панелей и антикварных светильников. Он сосредоточился на сути – что в конечном итоге было правильнее всего.

Разговор вел Павел. Он отнесся к Немчинову крайне уважительно. Первым делом попросил расписаться на книге о Постолыкине. Поинтересовался, как распродается тираж. Посетовал: не ценят у нас настоящих книг. Изъявил готовность поспособствовать: купить остаток и распространить в сарынском бизнес-сообществе. А потом сказал:

– Валера мне тут случайно обмолвился – простим его, да? – что братики мне сюрприз готовят. Это приятно, конечно. Хотя как-то, честно говоря, неловко.

– А чего неловкого? – не согласился Петр. – Вон Зимянский картину о себе заказал. Маслом. Три на четыре, двенадцать квадратных метров. Во весь холл висит. Я как первый раз увидел, даже испугался, входишь, а он висит и смотрит, глаза с кулак. Жутковато. А про Соткина по его заказу почти художественное кино сняли. И что?

– А то, Петя, – ответил Павел, – что картина маслом, три на четыре, она висит дома. И это самое почти художественное кино, оно для своих, home video такое. А книгу делать для дома, для семьи – глупо. Книгу люди должны читать.

– Ну и пусть читают. Я тебе хоть десять тысяч распространю, и еще спасибо скажут.

– Ага. И мы разбогатеем, – усмехнулся Павел. – Нет. Моя идея такая, я вот Валере уже сказал: написать книгу вообще о нашей семье. С родословной.

– А что, есть родословная? – спросил Немчинов.

Павел встал и подвел всех к камину, где стояла картонка с фамильным деревом, повернутая тыльной стороной. Перевернул.

– Это, конечно, эскиз, – сказал Павел. – Схема.

Илья осмотрел.

– И всё?

– В том-то и дело.

– А я вообще где-то в стороне, – обиженно заметил Петр.

– Ты не Костяков, брат, ты по женской линии, – объяснил Павел. – Строго говоря, тебя тут вообще быть не должно.

– Спасибо. А мама моя разве не Костякова?

– Ну и взял бы ее фамилию, – посоветовал Максим.

– С какой стати? Мне и по отцу неплохо. Вот еще найти бы его и потолковать кое о чем, – добавил Петр. – Если он еще живой.

– Значит, я про всех должен написать? – уточнял Немчинов.

– Ну да.

– И про Леонида?

Максим посмотрел на Павла и сделал что-то быстрое руками, пальцами. Павел ответил тем же. Максим еще раз произвел свои пассы, склонил голову вопросительно набок. Павел ответил еще короче.

Что они делают? – подумал Немчинов. И тут же сообразил – как что? Они же дети глухонемой матери, они умеют вот так общаться. Большое преимущество!

– Извините, что при вас беседуем таким образом, – сказал Павел. – Привычка детства. О чем мы говорили?

О том же, о чем вы сейчас на пальцах, подумал Немчинов, но вслух напомнил:

– О вашем брате.

– И о нем, конечно. Он, может, из нас был самый перспективный. На всю страну гремел бы. Но – судьба. Трагическая случайность. А книга все-таки юбилейная, поэтому расписывать особо не нужно.

– Значит, вы хотите, чтобы я написал историю семьи? Начиная с какого времени?

– А с какого информацию найдете, – ответил Павел. – Сначала что-то вроде исторического предисловия. А потом про отца с мамой, а потом про нас.

– Я обошелся бы, – сказал Максим. – Вон ты мне нарисовал – две жены, трое детей… Не считая еще одного внебрачного. И что в разводе писать не обязательно, и так ясно.

– Ты это сам себе нарисовал. Не беспокойся, это эскиз. А в книге, если что тебе не понравится, уберем, – сказал Павел. И увидел, что Немчинов тут же насторожился. Успокоил его:

– Это не цензура. На уровне пожеланий.

– Убрать – не пожелания.

– Решим, решим, – заверил Павел. Он уже знал, как будет: Немчинов напишет книгу, они ее примут, оплатят, а потом отредактируют сами, как надо. И Максим, и сам Павел словом владеют вполне прилично. Так что сейчас лучше автора не раздражать.

А Максим подумал, что не мешало бы проверить так же, как с Дубковым, сможет ли Немчинов в принципе выполнить заказ в требуемых параметрах. И предложил:

– Давайте, чтобы потом не было претензий, поступим так: Илья Васильевич набросает для пробы несколько страниц. И посмотрим. Хорошо?

– Не надо! – категорично возразил Павел. – Что еще за контроль? Если человек такую книгу написал, ясно же, что может.

Максим пожал плечами:

– Как скажешь.

– А аванс выдадим сразу. В размере четверти, как положено, – Павел посмотрел на братьев: не возражают ли?

Они не возражали.

8. БИ. Приближение

____ ____

__________

____ ____

Участвуйте в общих делах.

Как и договаривались, Илья и Валера отправились навестить Лилю и Колю.

Хорошо бы, конечно, сначала позвонить, предупредить, а то мало ли что.

Телефона Коли не оказалось ни у Немчинова, ни у Сторожева.

– Позвони Маше Нестеренко, она все про всех знает, – посоветовал Немчинов Валере, имея в виду бывшую одноклассницу, которая действительно всегда была в курсе всех дел. – У меня есть ее номер.

– Почему я?

– Потому что ты обаятельный, и она тебя любила.

– Откуда ты знаешь?

– Да ладно, красавец, тебя все любили.

Что ж, Валера позвонил.

Маша минут пять охала, ахала и радовалась.

– А то прямо все пропали, паразиты, ну прямо все!

– Видишь, я не пропал. Как ты?

– Ой, прямо тебе интересно, как я!

– Нет, в самом деле?

Оказалось, все более или менее: дочку Настю, слава богу, замуж выдала, мужа Костю, слава богу, схоронила, мама старенькая, слава богу, живая, работа, слава богу, есть – в одной коммунальной конторе, чтобы она пропала, с девяти до семи каждый божий день, да еще дежурства в субботу, денег мало, но хватает, счастья нет и не будет, мужиков нет и не надо, жить не хочется, но и умирать рано. В общем, все как у людей, а если бы он, сволочь, то есть Валера, хоть раз бы в год заехал и она бы угостила его вином «Изабелла», которое делает из собственного винограда, растущего на собственной даче, то она бы вообще счастлива была.

– Разве Костя умер? – спросил Сторожев.

– Да уже года два. Это, значит, ты мне столько не звонил. Да и телефона не знал, наверно, спросил у кого-то. А зачем, кстати? Чего это я тебе понадобилась?

Валера уклонился.

– Не знал, соболезную.

– Ой, Валера, будем откровенно: чего тут соболезновать? Человек был гнилой во всех смыслах, болезненный, умом тоже тронулся, игрушечные кораблики мастерил – и не просто так, а в бутылках! Последний год вообще ни с кем не говорил, только кашлял. Ему одна дорога была. Так что, если не врать, отмучился человек, бог его пожалел. Дома умер, – всхлипнула Маша. И тут же вернулась к прежней бодрой речи. – Но знаешь, что интересно? Врачи сказали: ну да, легкие были не совсем в порядке, но в принципе люди с такими болячками еще долго живут. И печень почти нормальная была, несмотря на пиво, и сердце. Понимаешь, да? То есть он даже не физически, он как психологически умер. Понимаешь? Ну всё, не буду тебя грузить, давай, что ты хотел?

– У тебя телефон Коли Иванчука есть?

– Ох! – перепугалась Маша. – А зачем тебе? С Лилей что-нибудь?

– Нет. Насколько я знаю, все в порядке.

– Это – в порядке? Женщина какой уже год лежит!

– Я имел в виду…

– Да ясно. А зачем тебе Иванчук?

Вопросы Маша всегда задавала простые, в лоб.

– По одному делу.

– Если хочешь помочь, это святое, – одобрила Маша. – Ты же богатенький у нас теперь. Давно пора догадаться, у людей иногда жрать нечего, не говоря про лекарства. Одна дочь работает у них.

– А ты откуда знаешь?

– Я все знаю.

Получив номер телефона, Сторожев позвонил Коле. Тот слегка удивился, но сказал:

– Да пожалуйста, приезжайте в любое время. А чего это вы решили?

– Просто – давно не виделись.

Сговорились на воскресенье.

Люся, жена Немчинова, учившаяся в той же школе, на два класса младше (тогда они с Ильей и подружились), сказала, что тоже хочет навестить Лилю.

– Зачем? – спросил Илья. – Подругой ты ей не была.

– Но все-таки знала ее.

– Ни к чему. Вот еще, толпой явимся…

Люся собиралась было обидеться, но вдруг догадалась о причине. Илья подумал, наверное: одно дело, когда лежачую больную навещают мужчины, бывшие друзья, другое, когда женщина – здоровая, ходячая. Нюанс тонкий, но существенный.

– Извини, – сказала она мужу. – Я как-то не сообразила.

Илья понял, что она поняла причину отказа, и был ей благодарен. Нет, что ни говорите, главное условие, при котором можно жить с женщиной всю жизнь, – взаимопонимание.

Они ехали со Сторожевым той же дорогой, что вела к поместью Костякова-старшего. Только на развилке к поместью надо сворачивать влево, а к Водокачке – вправо.

Ехали молча, будто на кладбище.

Показались дома над обрывом, все в тополях, в садах. Когда-то здесь построились самовольно, как и везде по окраинам Сарынска, приезжие люди. А потом оформили задним числом. Обрыв не смущал, он был во время застройки далеко. Со временем выяснилось, что здесь постоянные оползни, и края обрыва стали подступать к домам все ближе и ближе. Жители беспокоились, но надеялись, что если уж за полвека ничего такого не случилось, то и сейчас не обязательно случится.

Случилось. Обвалился один дом, а через неделю другой. В первом случае хозяева успели выбежать, кое-что похватав из утвари, во втором – отсутствовали. Напуганные жители поселка потребовали переселения в городские квартиры. Приезжали комиссии, осматривали местность. Поняли: деваться некуда, придется переселять. Не всех, конечно, пока самых крайних. А там видно будет. Может, перестанет сыпаться. Однако, как только дело доходило до предоставления жителям Водокачки квартир, у них появлялись отговорки: то район далекий, то жилплощадь маловата, то последний этаж не устраивает (или, наоборот, первый). Или вдруг заявляли, что их неправильно поняли, что никуда они из собственных родных домов, от политых потом и кровью садов и огородов не поедут, а пусть лучше начальство позаботится укрепить обрыв.

Водокачка примечательна еще тем, что сюда с некоторых пор повадились ездить свадебные кортежи. Когда-то, при социализме, они ездили фотографироваться к огромному памятнику Ленину, который своими колоссальными размерами превышал партийно-патриотические потребности даже такого немалого города, как Сарынск (впрочем, этот город всегда был купечески амбициозен). После упразднения советской власти и коммунистической идеологии стали кататься в парк Победы, к монументу воинской славы: осталась потребность сопрячь личное событие с чем-то эпохальным в жизни страны. Но вот и парк закрыли на долгую реконструкцию, кортежи мыкались кто куда, а потом набрели на это место. Новая традиция закрепилась в считанные недели. Тут нет никакого памятника, зато растет вековая береза, сколочены возле нее деревянный столик и пара лавок, то есть можно выпить и закусить, а главное – вид отсюда на окружающее удивительный, широкий, торжественный, чудятся вдали барки и челны, слышатся в исторической памяти песни про Стеньку Разина и про утес, что и требуется в соответствии с моментом.

Лет восемь назад многодетный и обстоятельный человек Равиль Ахтямов решил построить на Водокачке особняк. Начал серьезно, возвел полтора этажа, но тут плохие люди подвели его, втянули в долги, пришлось несколько лет все заработанное отдавать, бросив стройку. Рассчитавшись, горячо взялся опять за строительство. Подросшие сыновья помогали. Уже вывели стены под крышу, и тут ночью осыпалась земля. Один из углов дома повис над бездной. Ахтямову все сочувствовали и советовали разобрать потихоньку дом, построить на новом месте. Тот молча слушал, смотрел на повисший угол, потом нанял технику, людей, вдолбили в откос металлические трубы, подперли ими, как сваями, угол, выглядело вполне солидно. Возвели крышу, взялись за отделку… И опять осыпалось, и опять ночью, уже под другим углом. Лицо Равиля стало серым, когда он это увидел. Но тут же пошел опять за техникой и людьми – укреплять и этот угол. Укрепили. Семья пока живет в прежнем старом доме за Техническим оврагом (это официальное название, а обиходное – Теховраг), жена плачет и говорит Ахтямову, что никогда не переселится в новый дом. Муж молчит и изо дня в день работает, заканчивая отделку: стучит, сверлит, колотит. Сыновья безропотно помогают ему.

Дом Лили оказался впритык к высокому забору новостроя, но дальше от обрыва – последний дом поселка, рядом со свадебной березой. Лиля выменяла его на свою большую квартиру в центре – ради вида на Волгу, на небо, на просторы, раскинувшиеся за Волгой. Легче от этого, конечно, не становится, но глубоко не прав тот, кто считает, что все равно где умирать, – не все равно, очень не все равно.

9. СЯО ЧУ. Воспитание малым

__________

____ ____

__________

Не переусердствуйте, чтобы не измотать себя.

Подушка сбилась.
Сегодня страшная слабость.
Трудно пошевелиться.
Гнетет тишина.
Стуки стройки не в счет.
Привыкла, будто их нет.
А он сидит тихо.
Нарочно тихо сидит за стеной.
Прислушивается.
Позвать.
Пусть включит телевизор.
Пульт далеко.
Будто нарочно оставил.
Для этого надо крикнуть.
Или стукнуть в стенку.
Или нажать на кнопку.
Он придумал, как в больнице.
Нажмешь – звонок.
Кнопка – в стене возле подушки.
Можно повернуть голову и уткнуться носом.
И будет звонок.
Но это когда совсем плохо.
И сейчас ей совсем плохо.
Но он тогда придет тревожный.
Она не хочет этого видеть.
Спросит: «Что?».
Она не хочет объяснять.
Она умирает от тишины.
Хочет звуков.
Но чтобы он тут же ушел.
Включил бы и ушел.
Без вопросов.
Надо набраться сил. И позвать.
Или стукнуть.
Лиля приподнимает руку.
И роняет ее.
Надо позвать.
Она пробует голос.
Шипение, страшное для самой себя.
Тихо откашливается. Появляется звук.
Она, обессиленная, готовится.
Несколько глубоких вздохов.
И – почти весело:
– Коля!

Он тут же входит – будто стоял за дверью и ждал.

Лицо радостное. Доволен ее веселым голосом.

Она пытается улыбнуться. Губы дрожат в усилии.

Он приподнимает руку: не надо, я понял – ты хочешь улыбнуться, не утомляй себя. Спрашивает:

– Что?

Она глазами показывает на телевизор.

– Сейчас!

Он бодро идет к тумбочке возле ее постели, берет пульт, включает телевизор.

Смотрит на нее и переключает каналы.

Она отрицательно качает головой.

Вот что-то познавательное. О Древнем Египте. Можно оставить.

Она кивает.

Он смотрит: что-то еще?

Нет, не надо, иди.

Он уходит, положив пульт ей под руку.

На экране пирамиды, гробница, фрески, мумия.

Полный компетентного интереса к предмету описания, голос за кадром вещает:

– О фараонах Тутанхамоне и его сыне Эхнатоне известно очень мало. Эхнатона на самом деле звали Аменхотеп. Аменхотеп Четвертый, представитель восемнадцатой династии. Он взял себе другое имя и ввел в Египте монотеизм, поклонение только одному богу – Солнцу. Но его наследники решили, что это привело к упадку государства, они не могли также принять миролюбивую политику, ведь Египет всегда был принципиально враждебен по отношению к соседям. Вы видите эти сколы. Пустые места в веренице изображений правителей. Сами имена Тутанхамона, его матери и отца были стерты с надписей и рисунков по всей стране и вычеркнуты из истории Египта.

…Вот тоже проблема. Были они, не были, какая им теперь разница? Какая разница другим?

Их давно нет. И Древнего Египта давно нет.

Зачем она это смотрит и слушает?

Ну, не знала, вернее, не помнила, что были такой Эхнатон и Тутанхамон. Теперь знает – и что? Что изменилось? Она стала от этого умнее? И – главное – она стала от этого здоровее?

Нет.

Бессмысленное накапливание знаний. Всю жизнь.

Жадность – во всем.

Жадность – хочу лучший автомобиль, лучший дом, лучшего мужчину. Хочу, чтобы у меня было лучшее тело. Без конца – упражнения, солярий, мази, втирания, притирания, обтирания.

Белье. Духи. Самое лучшее.

Я этого достойна.

Эхнатон, опять про Эхнатона.

Уйдешь ли ты со знанием об Эхнатоне или без знания об Эхнатоне, что изменится?

Опять гробницы, склепы.

Голос:

– Абсолютная и полная вера в то, что их ждет загробное перевоплощение, помогала древним египтянам легко, почти радостно принимать смерть.

Не верится.

Хотя – возможно.

А как быть, если не ждешь загробного перевоплощения? Если вообще ничего не ждешь?

Нет, это неправда. Ожидание – последнее, что остается у человека. Уже, кажется, ни мыслей, ни желаний, ничего. Но – ждешь. Через час Коля даст таблетки. Занятие: смотреть на часы и ждать, когда он принесет таблетки. Покорно их принять и откинуться на подушку с сознанием выполненного долга. В семь часов ужин. Потом перестилание постели. Много событий еще предстоит вечером. Вот и ждешь.

Звук голоса бьет в виски. Нет, он ударяет по всему телу, все тело стало чуткой мембраной, отзывающейся на звуки. Неприятно. Через секунду – мучительно. А еще через секунду так невыносимо, что готова закричать. Она хочет выключить, двигает рукой, пульт падает.

Неужели он не слышит?

Все тело кажется воспаленным, а голос грубо царапает это воспаленное.

Неужели не услышал? Или ждет, чтобы позвала? Чтобы почувствовать – он всегда нужен, она не может без него ни минуты.

Или это такая месть? За то, что когда-то не был нужен совсем?

Нельзя злиться. Стоит только начать…

Уже начала…

Он ведет себя невероятно.

Это не любовь.

Так не любят.

Это противоестественно.

Она бы, наверное, не смогла.

Здоровый мужчина.