История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой Мутценбахер Жозефина

Она начала сопеть и быстрее зашлёпала указательным пальцем по розовому жёлудю Алоиза.

– И… что же он сношает… хвост?..

Она почмокала губами.

– Плюшку… – ответил за меня Алоиз. Он рывком распахнул Клементине блузку – теперь я знала, кто такая эта Клементина, о которой он вчера упоминал в подвале – и обеими руками копался в её колыхающихся студнем грудях. Она бросила меня и сейчас целиком сосредоточилась на Алоизе. От моего внимания не ускользнуло, что эту игру в экзамены они наверняка затевают уже не первый и не второй раз.

– Что хвост делает в плюшке?

– Сношает. – Алоиз отвечал размеренно, серьёзно и как всегда спокойно.

С дрожащими губами Клементина продолжала спрашивать дальше:

– А как это ещё называется?..

Алоиз перечислил:

– Пудрить, трахать, дрючить, начищать, запечатывать, долбить. – Тон у него оставался серьёзным.

Клементина, напротив, возбуждалась всё более.

– Что ещё может хвост?

– Щекотать в попе… брызгать в рот… лежать между сисек…

– А что Алоиз хочет сделать сейчас?..

Не дожидаясь его ответа, она откинулась назад и сомкнула веки. Алоиз раскрыл ей блузку шире и вынул наружу обе груди. Они свисали очень низко, и я увидела, что соски у неё торчали в разные стороны и были величиною с мизинец. Алоиз по очереди брал в руки то одну грудь, то другую, втягивал в рот соски и изо всех сил сосал их с громким причмокиванием, и каждый раз Клементина дёргала тем плечом, которому соответствовала целуемая грудь. Это было подёргивание, проходящее по одной половине тела подобно эпилептической судороге или разряду электрического тока. Она облокотилась головой на спинку дивана, глаза у неё были закрыты, и Алоиз работал как заведенный. Осладострастивая таким манером то левый, то правый её сосок, он наклонился и так высоко задрал ей юбку, что взору предстали голые, короткие и толстые ноги Клементины. Алоиз разгладил подобранную юбку на животе Клементины, чтобы та не помялась, потом встал между её ногами, и, одной рукой широко раздвинув ей густую волосатую щётку, другой так ловко направил свой короткий и бодрый хвост ей в дыру, что одним ударом проник в пещеру по самое корневище. Потом он улёгся на Клементину, а она обеими руками обхватила его за попу и крепко притиснула к себе, так чтобы он имел возможность хорошо толочь, однако ни на волосок не смог выдвинуться. Клементина по-прежнему держала глаза закрытыми и жадно хватала ртом воздух. Сейчас Алоиз сжимал в ладони один из сосков и автоматически теребил его. Он был серьёзен, как и за день до этого, когда так славно сношал меня в подвальном проходе. Спустя приблизительно десять минут Клементина внезапно сказала:

– Конец – делу венец, – после чего убрала руки с ягодиц Алоиза. Сейчас он медленно полностью вошёл внутрь. Клементина от сладострастия высоко вскинула зад. Затем он снова медленно-медленно вынул его целиком, и по Клементине прошла такая мощная эпилептическая судорога, что она, казалось, разорвет ее надвое. Снова Алоиз медленно потянул хвост наружу. Клементина чуть ли не задыхалась. Снова он постепенно и будто нерешительно втиснулся в неё, и она дико изогнулась в пароксизме конвульсий. Сам Алоиз по-прежнему сохранял серьёзность.

Это повторилось шесть-восемь раз, в продолжение которых он всё время внимательно смотрел Клементине в лицо. Но как только судорожная гримаса на нём разгладилась и, глубоко удовлетворенная, она совершенно обмякла от изнеможения, Алоиз внезапно сделался пунцово-красным, нанёс два последних ожесточённых удара и затем рухнул вниз лицом на голую грудь Клементины. Он брызнул.

С минуту он лежал так, и Клементина совершенно неподвижно – под ним, а я стояла рядом и была совсем не прочь поднять свои юбки, чтобы и самой угоститься на славу. Но вот Клементина выпрямилась. Алоиз отделился от неё, вытер шлейф изнаночной стороной её юбки, и мы втроём уселись друг около друга на диван. Клементина взглянула на меня сбоку:

– Ну, тебе понравилось?..

Я только улыбнулась. И Алоиз, сидевший по другую сторону от Клементины, бросил на меня взгляд поверх её выпуклых грудей. Она же спросила меня:

– Ты такое уже умеешь?

Я снова улыбнулась вместо ответа.

Она продолжила выведывать дальше:

– Ты уже когда-нибудь это делала?

Сама не знаю, что на меня нашло, но я не решалась кривить душой перед нею. Однако и говорить «да» мне тоже как-то не хотелось, а посему я лишь смущённо засмеялась в ответ, что при желании вполне можно было принять за согласие.

На что Клементина промолвила:

– А вот мы это сейчас проверим.

Она бесцеремонно задрала мне юбки и принялась обследовать мои сокровища.

– Вот так раз, – заявила она, основательно там покопавшись, – да тут уже явно что-то происходило.

С крайней осторожностью, так что я и опомниться не успела, она ввернула мне в дырочку свой мизинец:

– Да сюда вполне уже можно входить! – воскликнула она. И обратившись к Алоизу, продолжала: – Алоиз, туда уже можно входить.

Я затрепетала от таких слов, и это не ускользнуло от её внимания.

– Может, хочешь сейчас посношаться с Алоизом? – спросила она.

– Да, – без колебаний ответила я, потому что уже боялась уйти отсюда не солоно хлебавши.

Она снова повернулась к Алоизу и обратилась к нему:

– Ну что, парень, ты, верно, тоже не откажешься немного припудрить красивую девчонку? Как думаешь, а?

Алоиз поднялся с дивана и хотел, было, подойти ко мне. Однако Клементина удержала его.

– Не торопись, – сказала она, – сначала я хочу снова привести твой хвостик в надлежащий вид.

Эта предусмотрительность была, конечно, нелишней, поскольку стебель Алоиза довольно уныло свисал вниз. Он, вероятно, совершал с Клементиной гораздо больше верховых экскурсий, чем было позволительно для его возраста. Но в данный момент я, правда, и сама столь же хорошо и охотно занялась бы восстановлением его плоти. Хотя мне, разумеется, это не удалось бы совершить тем же самым способом, что Клементина. Она начала с того, что взяла вялый хвост в рот и увлажнила его, затем пристроила его у себя между грудей и ладонями сдавила их таким образом, что могло показаться, будто Алоиз сношается в чью-то мягкую попу. Это, похоже, привело в заметное возбуждение и саму добрую Клементину, отчего я уже начала побаиваться, что она снова обманом лишит меня удовольствия. При этом она безостановочно с сюсюканьем приговаривала:

– А где теперь мой Луизик находится… а?.. Не у добрых ли, не у сладких ли сисочек он теперь гостит… да… разве это не славно? Так! Так!.. Вот он встаёт потихонечку-полегонечку, да?.. Кто сейчас чудесненько посношался?.. Кто ж это такой был?.. Луизик?.. Конечно… Ведь у Луизика есть его добрая Клементина… не правда ли?.. Ни одна другая не сумела бы это сделать… Чтобы такой маленький мальчик снова мог пудрить… не так ли? Но Клементина позволит Луизику пудрить… не правда ли… столько, сколько ему захочется… разве не так?.. – И обернувшись вполоборота ко мне, продолжала: – По ночам… когда уже всё затихает… тогда Луизик из постельки обязательно приходит ко мне на диван… и мы с ним так славно занимаемся этим друг с дружкой… что? Но Луизик и сам уже всё хорошо умеет, и научился он этому у своей Клементины… вот так-то!

Я уже и надеяться перестала, что очередь когда-нибудь дойдёт до меня, однако Алоиз вытащил хвост из грудных тисков и спросил:

– Ладно, теперь я могу взять Пепи?..

Его стержень снова стоял как свеча, и я с трудом удержалась, чтобы не потрогать его, потому боялась этой толстой и противной особы, которая, похоже, так до конца ещё и не решила, следует ли позволять это. Впрочем, хотела ли она купить моё молчание тем, что разрешила Алоизу взобраться и на меня тоже, или она хотела ублажить себя лицезрением сладострастного спектакля, наблюдая за нашим совокуплением, я и по сей день, естественно, не знаю. Короче говоря, она уступила и, отодвинувшись в сторону, освободила на диване немного места. Мне пришлось улечься головой её на бёдра. Алоиз залез на меня, с серьёзным лицом откинул вверх мои юбки, расправил их, затем пальцем раздвинул мне щель, и одним ударом снова, как и за день до этого, оказался во мне, только ещё глубже и лучше, поскольку на этот раз нам не пришлось стоять.

Я с удовольствием говорила бы что-нибудь, охотно погладила бы его или сделала что-то подобное, ибо его короткие, размеренные толчки пробирали меня до мозга костей. Однако я испытывала непреодолимую робость перед Клементиной, на коленях у которой лежала и которая пристально следила за выражением моего лица. Зато сама она разглагольствовала всё безудержнее.

– Он уже проник в тебя? – спросила она меня.

– Да, он целиком внутри, – шёпотом ответила я.

Она просунула руку между нашими прижатыми друг к другу телами и ощупью пробралась по моему животу до самой плюшки. И там принялась играть то с моей щелкой, то с мошонкой Алоиза. Я, задыхаясь, пыхтела, ибо её груди при этом всей массой лежали у меня на лице.

Вот она снова выпрямилась и продолжила свои вопросы:

– Тебе нравится?

Я ничего не ответила, а только в знак подтверждения закрыла глаза.

– Стоящее дело, не правда ли? – спросила она. – Луизик хорошо сношает?..

– Да, – выкрикнула я и начала подпрыгивать под ним попкой.

– Ты уже когда-нибудь так хорошо сношалась?.. – полюбопытствовала она.

– Нет… – И я действительно чувствовала себя так, как будто никогда ещё не переживала подобной услады.

– А с кем же ты обычно сношаешься?.. – осведомилась она дальше.

– С Фердлем, – сказала я, потому что он больше не жил в нашем доме. Таким образом, Клементине я не солгала.

– С кем ещё? – спросила она таким строгим тоном, что я не могла не ответить.

– С Робертом…

– Так, а кроме того?..

– Со своим братом…

Под впечатлением ударов, которые я ощущала и которые переполняли меня возбуждающим наслаждением, это как бы само собой сорвалось с моих уст. К счастью она прекратила расспросы, зато на ум ей пришла новая идея. Она распустила мой корсаж, высоко подобрала мне сорочку, – так, что обнажились мои маленькие соски, увлажнила кончики пальцев и теперь, точно обводя вокруг ласкающим языком, тихо-тихо играла с ними. Всё быстрее, быстрее, и вскоре мои соски, до этого бывшие совершенно плоскими как мелкая чечевица, отчётливо выступили вперёд и стали очень твёрдыми. Вдобавок Алоиз осуществлял сейчас вращательные движения, которые растягивали мне влагалище, и своим щекотанием доводили меня до безумного исступления. Под воздействием такой обработки у меня пропала всякая робость, я чуть слышно повизгивала, кричала: «Ах, у меня накатывает… у меня накатывает!..» и подавалась попкой навстречу каждому совершаемому Алоизом движению. Возбуждение, которое дарило соитие, казалось, исходило у меня отовсюду, а не только из плюшки. Волны приятного горячего озноба пробегали по моей груди, спазматические импульсы пронизывали позвоночник, и отголоски их звонко отдавались во всех частях моего тела, так что я уже не чаяла это вынести. Когда Алоиз со словами «Конец – делу венец», которые он обычно произносил перед брызганьем, приступил теперь к завершающему этапу, начав медленно и полностью из меня выходить, я, из страха лишиться содержимого плюшки, резко сжала нижние губы. И когда он снова медленно въехал в меня, я от блаженства захлопнула раковину, чтобы опять во всей полноте чувствовать этот толстый теплокровный ствол. Клементина при этом поглаживала рукой мои соски, и на меня один за другим накатило три раза подряд. Во время третьего раза всё тело у меня передёрнулось и растянулось до кончиков пальцев на ногах, так что большой палец ноги болезненно изогнулся как в судороге, и я испустила пронзительный вопль. Однако Клементина незамедлительно закрыла мне рот рукой. В это мгновение в меня маленьким раскалённым валом ворвалась сперма Алоиза. Я ощутила, как при впрыскивании пульсирует его шлейф, и тут на меня накатило в четвёртый раз, да так порывисто, как ещё никогда не бывало. И не имея возможности закричать, я кусала и лизала внутреннюю сторону ладони Клементины, которую та крепко прижала к моим губам.

Мне пришлось ещё целый час пролежать потом, вытянувшись на диване, настолько я была изнурена этим спариванием. И я наблюдала, как Клементина поставила Алоиза на диван спиной к стене, устроилась перед ним, и, зажав его отработавший шлейф грудями, принялась снова возбуждать его. Однако тот упорно продолжал вяло висеть. Тогда она взяла его в рот, сосала его и кончиком языка облизывала Алоизу яички. Она протиснула голову у него между ногами и лизала его глубоко внизу, между хвостом и анальным отверстием, и я видела, как его буквально трясло от этой возбуждающей процедуры. Тем не менее, он продолжал сохранять всё то же – серьёзное и равнодушное – выражение лица. И только после того, как Клементина затолкнула его шлейф в рот целиком и теперь понемногу водила им вперёд и назад, точно во время сношения с плюшкой, только тогда он положил ей ладонь на голову. Она не шевелилась, держала хобот во рту так, что даже краешка его было не видно, и лишь по втягиванию её щёк я могла заметить, что она истово обсасывает его. Вдруг Алоиз начал наносить сношательные толчки. Клементина тотчас же подалась назад, и я увидела, что у Алоиза опять стоит, уже в третий раз. Алоиз схватил Клементину за голову и опять втиснул свой шлейф ей в рот:

– Оставайся на месте, – приказал он.

Я только подивилась тому, с какой готовностью она подчинилась. Она терпеливо подставила рот, и Алоиз сношал её таким манером своими короткими ударами, долго сношал, очень долго. Я лежала довольно безучастно, без возбуждения, и только с некоторым любопытством взирала на происходящее. Клементина конвульсивно вздрагивала всем телом, изгибалась, наклонялась и отклонялась, однако при этом её губы преданно обхватывали шлейф Алоиза. Лишь однажды она выпустила его и попросила:

– Давай, дружок, посношаемся… давай…

Однако он тут же снова поймал её голову и гневно отрезал:

– Оставайся на месте, чёрт тебя побери…

Она снова воткнула в рот его стержень и продолжила двигать его туда и обратно. И вот Алоиз очень тихо сказал:

– Конец – делу венец.

Я видела, как его белый хвост выскальзывал из красных губ Клементины до самого острия и как он очень медленно снова исчезал в них. Тут Клементина вырвалась во второй раз:

– Не брызгай, – взмолилась она.

Алоих собрался, было, опять рывком притянуть к себе её голову.

– Нет, нет, – горячо запричитала она. – Дружок должен меня посношать не в рот, а внизу, где это так приятно…

Они несколько секунд боролись друг с другом. Клементина пришла в ужасное возбуждение, и внезапно, крепко ухватив Алоиза под мышки, как подхватывают ребёнка, она резким движением рванула его на себя, навзничь опрокинула на диван, так что он и опомниться не успел, и с высоко задранным платьем и низко свисающими грудями оседлала его на корточках и погребла его дротик в своих недрах. Её раздольная задница теперь взлетала вверх и опускалась вниз со скоростью, вероятно, шестьдесят колебаний в минуту. Алоиз держал во рту один из её длинночерешковых сосков, а по завершении акции она тяжело дышащей глыбой неподвижно застыла на Алоизе, который совершенно не был виден под ней.

Затем я получила к полднику чашку шоколаду, которого прежде никогда не пила. А когда я уходила, Клементина пошла меня проводить. В тёмной прихожей она ещё раз забралась мне под юбки и, немного покопавшись у меня в плюшке, проговорила:

– Если будешь рассудительной и ни о чём не проболтаешься, можешь приходить снова.

Она подарила мне гривенник и вытолкнула за дверь.

Второго мальчика, оставившего особенно яркий след в моей памяти, звали Шани. Он жил несколькими домами дальше на нашей улице. Шани в ту пору было тринадцать лет, и он очень мне нравился. Это был бледный, стройный, высокий подросток с волосами цвета воронова крыла и чёрными, как маслины, глазами. В движениях он всегда сохранял благородство. Встречаясь, мы обменивались приветствиями, немного разговаривали, но дальше этого дело обычно не заходило. Именно потому, что Шани учился в одном классе с моим старшим братом Лоренцом и, более того, даже дружил с ним, я опасалась заводить с ним речь на известную тему и считала его таким же непорочным и целомудренным как Лоренц. Иногда он заходил к Лоренцу в гости, они вместе делали домашние задания и вели себя очень спокойно и серьёзно. Впрочем, со мной Шани всегда был исключительно приветливым. Однажды он пришёл к нам во второй половине дня, когда Лоренца не оказалось дома. Они с Францем по какой-то надобности отправились в отцовскую мастерскую, расположенную, как помнится, далеко, в районе Йозефштадта. Мать была в прачечной. Услыхав, что Лоренца нет на месте, Шани собрался, было, развернуться и уйти. Но я попросила его:

– Послушай, останься у нас ненадолго…

Он заколебался, поэтому я добавила:

– Лоренц должен вот-вот подойти…

И поскольку он всё ещё стоял в нерешительности у дверей, я сказала:

– Останься, мне всегда страшно, когда я дома одна.

Тогда он переступил порог. Мы оба были смущены и прошли из кухни в комнату. Смущение наше, правда, вскоре растаяло, однако мы не знали о чём говорить. Но я находилась под сильным впечатлением его агатовых глаз и, точно ласкающийся котёнок, прижималась к нему. Он терпеливо сносил это и улыбался, но ничего не говорил. Тогда я обхватила его за шею и крепко потёрлась об него нижней частью тела. Я ожидала, что теперь он как и другие полезет мне под юбки или достанет свой хобот и вложит мне в руку. Но он ничего подобного не сделал. Он позволил себя обнимать, только улыбался на это и ничего не предпринимал. Не знаю, как мне пришла в голову такая мысль, но я отпустила его, шагнула к кровати, улеглась на неё и сказала:

– Иди сюда.

Он подошёл ко мне и остановился перед кроватью. Я рывком приподняла платье:

– Ты ничего не видишь? – спросила я. – И сейчас ещё ничего?.. – Затем обнажила колени. – И теперь тоже ничего? – Я снова немного приподняла платье, взору предстали мои голые бёдра. – Сейчас тоже ещё ничего не видишь? – Он глядел на меня, улыбался и не шевелился. – Ну, а теперь?! – крикнула я и разоблачилась полностью.

Он продолжал стоять, а я лежала и ждала. Возбуждение моё нарастало, тем более, что я была убеждена в том, что его хоботок, как и хоботок Алоиза, должен быть мне совершенно впору. Я просто сгорала от нетерпеливого желания увидеть и подержать его, а потому схватила Шани за брюки. Он отступил на шаг.

– Отпусти, – печально и сконфуженно попросил он, – я не могу этого сделать…

– Почему не можешь? – Я одним прыжком соскочила с кровати.

– Просто так. Не могу и всё… – едва слышно проговорил он.

– Покажи-ка. – Я быстро потянулась к его ширинке. – Покажи, что ты действительно это не можешь.

Он хотел вырваться, но я уже крепко держала его за пуговицы. Тогда он остановился, и я нащупала в брюках шлейф, который незамедлительно вытащила наружу. Он оказался тонким и очень длинным, и мне бросилось в глаза, что крайняя плоть его чуть не на всю головку была оттянута назад. Однако хобот у него стоял настолько образцово, что дай бог каждому. И мне так не терпелось вставить его себе в щелку, что я расторопно задрала юбки. Но он и теперь мною не соблазнился.

– Оставь, я не могу.

Я совершенно растерялась от досады и изумления:

– Ты ведь можешь, – ревниво сказала я, – ты лжёшь, ты прекрасно всё можешь, только не хочешь.

– В самом деле, не могу. Я бы и сам с удовольствием, да ничего не выйдет.

Он произнёс эти слова так серьёзно и грустно, что они произвели на меня сильное впечатление и разбередили моё любопытство.

– Тогда объясни, почему не выйдет, коль это правда, объясни… – наседала я на него.

Я всё ещё продолжала держать в руке его шлейф. Он отнял его у меня, спрятал и застегнул брюки.

– Этого я тебе сказать не могу.

– Потому что ты лжёшь, – упорствовала я. – Ты не хочешь сношаться… а коли не хочешь, так прямо и скажи, только не лги!

– Я не лгу, – возразил он. С этими словами он, не поднимая мне платья, схватил меня за виньетку, немного помедлил в таком состоянии и, наконец, повторил: – Нет, я не могу…

– Да из-за чего же?

– Из-за этих проклятых баб… – в сердцах бросил он.

– Что ещё за бабы?..

– Мне сегодня уже два раза пришлось отпудрить… – произнёс он яростно.

– Кого же?.. – Я сгорала от нетерпения услышать это.

– Два раза, – повторил он. – И если сейчас я посношаюсь с тобой, тогда он у меня ночью не встанет и она за это устроит мне трёпку.

– Да кто же?

– Мать…

– Твоя мать?..

– Да.

– Она колотит тебя, если у тебя не стоит хвост?..

– Да.

– Но почему? Ты же, надо думать, вполне способен отсношать мать?

– Я вынужден… – Он пришёл в ярость. – Эти окаянные бабы, будь они прокляты, – выкрикнул он, – они ведь все одного поля ягоды и такие завистливые…

– Выходит, сегодня ты уже дважды сношал её?..

– О нет, она придёт домой только вечером.

– Тогда кого же ты оприходовал?

– Своих сестёр…

– Своих сестёр?! Обеих что ли?..

– Да, обеих, и если я сейчас посношаюсь с тобой, то вечером он у меня в постели, вероятно, не встанет, а в таком случае мать сразу же раскумекает, что я кое-что проделал с Розой и Ветти, и тогда отлупит меня, – сказал он вконец опечаленный.

И дальше поведал целую историю. Мне даже не потребовалось больше подстёгивать его дополнительными вопросами. У него самого, очевидно, возникла потребность довериться мне. Отца своего он не знал, он едва ли даже мог его помнить, поскольку тот умер, когда Шани был ещё совсем маленьким. Его сестёр я видела часто, мать тоже. Она была маленькой, очень худой, но ещё не старой женщиной. И у неё были такие же красивые чёрные глаза, как у сына. Восемнадцатилетняя Роза, старшая из сестёр, была белокурой стройной девушкой, и хотя лицо у неё было в изобилии усеяно веснушками, зато она имела две упругие, высоко вздымающиеся острые груди. Шестнадцатилетняя Ветти, младшая, была, напротив, низкорослой толстушкой с пышными молодыми грудями и такой внушительной попой, что мужчины на улице волочились за нею. В двенадцатилетнем возрасте она была лишена девственности одним распространителем литературы, торговавшим вразнос душещипательными романами, когда тот однажды застал её дома одну. Однако мужчина ни в коем случае её не насиловал, скорее он понял так, что Ветти его соблазняет. Потому что она как раз в то время вступила в фазу бурного созревания и на всех мужчин смотрела завлекающими глазами.

Она рассказала брату об этом приключении, показала ему, как всё происходило, и с той поры оба часто играли в «распространителя». Однажды, когда их игра была в самом разгаре, их застукала Роза. Она совершенно неслышно предстала перед ними и, когда оба в испуге вскочили, спросила:

– Чем это вы тут занимаетесь?

Она, естественно, не получила ответа. Ветти и Шани боялись, что старшая сестра побьёт их или выдаст матери. Однако ничего подобного не случилось. Роза их не побила и не выдала. Зато ночью, когда брат и обе сестры, спавшие все вместе в одной комнате, уже лежали в кровати, она позвала Шани к себе.

– Что ты вытворял сегодня с Ветти?

– Ничего.

– Так ли уж? Просто от нечего делать задрал ей юбки и вынул сиськи?

– Ох, да мы всего лишь играли…

– Ну, тогда покажи мне, во что вы играли.

Шани стоял в темноте перед кроватью сестры. Ветти спала, в кабинете спала мать, и этот диалог вёлся шёпотом.

– Покажи мне, как же вы играли…

Шани не двигался с места. Тогда Роза откинула одеяло и сказала:

– Иди, ложись ко мне…

Забравшись в постель к сестре, Шани заметил, что она лежала там без рубашки, совершенно голая. Он сразу начал играть её грудями, которые ему уже давно нравились. А Роза ухватилась за его шлейф, она поглаживала его, мяла по всякому и была так возбуждена, что едва могла говорить. Шани тоже охватило сладострастие, хотя одновременно он испытывал страх. Во-первых, с Ветти он сношался всегда только днём и не раздеваясь, во-вторых, как младший брат он постоянно испытывал к Розе большое почтение. Сейчас же он лежал с ней рядом в постели, держал в руках её упругие, шарообразные, жаркие груди, а она играла его хвостом.

– Ты уже много раз занимался этим с Ветти? – тяжело дыша, спросила Роза.

– Да, – признался Шани, – уже много раз…

– Может мне следует матери обо всём рассказать? – пригрозила она, потирая при этом его стоящий шлейф.

– Нет, не говори ничего… – взмолился Шани.

Однако Роза продолжала:

– Ну, а сейчас ты даже лежишь у меня в постели, держишь мои сиськи и всяко играешь по мне колбаской. Вот погоди, если завтра я всё скажу матери…

– О, нет, ты не можешь сказать. Ведь ты меня сама позвала…

– Никуда я тебя не звала, – возразила Роза, – мать мне больше поверит, чем тебе. А я скажу ей, что ты сам явился ко мне в постель и хотел меня отсношать. И ещё скажу, что ты сношался с Ветти…

При этом она прижалась к нему и позволила дальше играть сиськами. Шани хотел, было, убраться подобру-поздорову. Но она крепко удержала его за шлейф.

– Ладно, так уж и быть, оставайся, телёнок, – заявила она, – я ничего не скажу. Не бойся. Просто я хочу, чтобы ты и меня обслужил. Давай, приступай.

Шани заскочил на неё. Она задрала ему рубашку повыше, так что он всей кожей ощутил её пышущее жаром тело. Затем широко раздвинула ноги и подвела к себе его шлейф. В полном восторге ощутил он тёплую припухлость её срамных губ и мягкую подушечку шелковистых волос на них. Он вжимал шлейф в её плюшку. Роза, как могла, помогала, однако она была ещё девственницей, и сладить с этим оказалось не так-то просто. Шани проталкивался изо всех сил, а Роза тихонько постанывала. В конце концов, вытянув руки, она схватила его за попу и буквально вдавила в себя. Шани почувствовал, как её пещера медленно расступилась, и он сейчас же вошёл. Роза тоже была удовлетворена достигнутым результатом и отослала его в свою постель. На следующее утро Шани обнаружил у себя на рубашке пятна крови, и Роза объяснила ему, что она-де лишилась невинности.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы Ветти обнаружила ночные игры брата с сестрой. Она шмыгнула к ним, и отныне они развлекались втроём, Шани же пришлось расплачиваться за всё. Может быть, матери бросился в глаза бледный вид юноши, или она ночью что-то услышала, одним словом, она стала присматриваться внимательней и, войдя однажды в комнату, застала Шани спящим в кровати Розы. Тут же была и Ветти. Она разбудила всю троицу и велела Шани отправляться в собственную постель.

На следующий день рано поутру она сказала:

– Никуда не годиться, что брат спит с сёстрами.

Роза тут же нашлась и солгала:

– Шани стало страшно.

Однако мать заявила:

– Если мальчик боится, то он с сегодняшнего дня будет спать у меня, чтобы впредь не повторялось, что он лежит с сёстрами…

Таким образом, кровать Шани была действительно перенесена в кабинет и установлена рядом с кроватью матери, так что он лежал бок о бок с ней. Теперь по ночам к нему приходила мать, прижималась к нему, чтобы он не боялся. Она брала его руки, клала их к себе на грудь, и Шани играл с ними, пока не засыпал. Эти груди не были такими налитыми и округлыми как у его сестёр, однако ещё достаточно крепкими. Так продолжалось несколько ночей, мало-помалу Шани осмелел и стал ещё теснее льнуть к матери, и та заметила, что у него стоит колбаска. Она ощущала прикосновение к своим чреслам маленького упругого шлейфа и отодвигалась. Однако при этом ещё глубже зарывалась грудями в его ладони, и Шани слышал тогда её учащённое дыхание. В такой игре опять миновало несколько ночей. Шани толкался шлейфом в обнажённое бедро. Она же каждый раз от него отшатывалась и даже время от времени очень тихо говорила: «Нет!», но, тем не менее, продолжала навязывать ему свою грудь, так что возбуждение его час от часу всё более нарастало. По прошествии десяти или двенадцати ночей она таки позволила его хвосту остаться у своего бедра, потом медленно-медленно опустила вниз руку, взяла его и начала легонько поглаживать. В конце концов, она кинулась на Шани, и, заскакав верхом на своём мальчике, воткнула в себя колбаску, наклонилась вперёд и прижала груди к его лицу.

– Ну, толкай! Толкай! – задыхаясь, прокряхтела она. – Мама тебе позволяет! Давай, толкай! Посильней!

Шани рассказал, как начиная с того момента, он каждую ночь сношал свою мать. Сперва лёжа снизу, потом сбоку, затем сзади и сверху. Иногда по три-четыре раза, но всегда он должен был исполнить не менее двух номеров. А днём его донимали сёстры, которые скоро подслушали, что происходило у матери в кабинете, и, оставив теперь всякую робость, могли более не таиться. Не было такого времени суток, когда бы он в очередной раз не отсношал какую-нибудь из сестриц или мамашу. Не осталось ни одной позиции, в какой он уже не совершал бы совокупление, ни единого уголка во всей квартире, который не был бы использован для этой цели. Он делал это на софе, на кресле, на столе, на кухонной скамье, на полу, с тремя бабами, каждая из которых норовила тотчас же схватить его за хвост, едва лишь заставала его одного. Обе сестры давно уже перестали стесняться друг дружку, потому что сплотились единым фронтом против матери. В отсутствие матери сестрицы заставляли брата сношать их, наблюдая одна за другой, и брали его хвост в рот, чтобы тот спустя минуту, почти без перерыва снова становился упругим, прежде чем им успели бы помешать. Мать тоже усердно прибегала к подобному лакомству, чтобы повысить его работоспособность. Хотя вскоре заметила, что Шани теряет силы где-то на стороне. Это послужило причиной грандиозного скандала и выяснения отношений между всеми тремя бабами, которые, однако, в итоге сочли более целесообразным мирно делиться мальчиком. Теперь нередко случалось так, что едва успев отсношаться с матерью, Шани должен был спешить к сёстрам, которые его звали, и мать позволяла ему идти. А было и так, что Роза или Ветти являлись в кабинет и прямо там получали удовлетворение, а мать наблюдала за этой сценой и затем, когда он совершал полный цикл натирания всех трёх особей, понуждала парня к четвёртой случке, потому что лицезрение опять возбуждало в ней непреодолимую похоть. Она больше ничего не имела против того, чтобы её девочки участвовали в ночных оргиях, и только если те использовали мальчика днём и таким образом отнимали у него силы для ночи, она злилась и лупцевала его всякий раз, как обнаруживала это.

Шани рассказывал мне эти вещи и при этом с возмущением гневался на «проклятых баб», которые, как он признался мне, ему уже до чёртиков опротивели. Я жадно слушала его, и чем дольше он говорил, тем сильнее я возбуждалась. Во время его рассказа я делала повторные попытки завладеть его хвостом и поиграть им, однако он с упорной кротостью всякий раз от меня уклонялся. Наконец я подняла юбки, притянула его руку и пригласила исполнить на моей виолончели упражнение для пальцев, чтобы хоть чем-то занять её во время слушания. Однако это не помогло; ибо Шани всё говорил и говорил, и его пальцы, едва успев начать игру, опять останавливались. Меня же всё больше и больше охватывало вожделение и неукротимое желание, и когда под конец отворилась входная дверь, и наше совместное пребывание было прервано, я буквально тряслась от похоти и испуга.

Это был господин Экхардт, который вернулся домой. Едва только я его увидела, как всё переполняющее меня жгучее желание сосредоточилось на нём. Вот кто сейчас будет меня сношать, подумала я, и с такой поспешностью распрощалась с Шани, что тот был чрезвычайно изумлён этим. Потом я торопливо бросилась на кухню к господину Экхардту. Я давно ничего с ним не предпринимала, скорее даже избегала его, и с тех пор, как господин Горак поимел меня в подвале нашего дома, а Алоиз – на коленях у Клементины, господин Экхардт уже, казалось, было, утратил для меня всякое значение. Однако в этот критический момент я снова обратила свой взор к нему. В моей сиюминутной беде он представлялся мне чаемым избавлением. Я вспомнила его шлейф, и меня тотчас же обуяло жадное любопытство его увидеть. Я вспомнила верную хватку его рук, определённые ласки, и при этом подумала о матери и сёстрах Шани, которым немало завидовала, потому что у них под рукой всегда имелась нужная макаронина, когда бы они ни захотели. И я абсолютно забыла, что у меня самой был брат Франц, который всегда сношал меня, когда бы я ни потребовала. Однако как давно уже этого не происходило! Я совершенно не думала больше о Франце, он перестал меня интересовать.

Итак, я ринулась на кухню, подбежала прямо к господину Экхардту, и прежде, чем он успел со мной поздороваться, схватилась одной рукой за ширинку брюк, нащупав в заправленной рубашке хвост, а другой рукой обняла его за шею и прошептала на ухо:

– Быстро, быстро! Кто-нибудь может придти.

Господин Экхардт моментально заразился моим сладострастием, я это почувствовала по тому, что его хобот в моей руке молниеносно поднялся во весь рост и в одну секунду стал очень горячим. Тем не менее, он спросил:

– Что значит быстро? Чего ты, собственно, хочешь?

С меня слетели остатки застенчивости. Он спросил, потому что хотел услышать это слово из моих уст. В его вопросе я ощутила похотливое желание, от чего пришла в ещё большее возбуждение и без колебаний произнесла:

– Я хочу сношаться, и как можно скорее.

Господин Экхардт задрожал. Он готов был накинуться на меня прямо там, где я стояла, и мы оба тут же улеглись бы. Однако я хотела не этого. Я потащила его в комнату; я за хобот тащила его за собой и там бросилась на кровать. Он свинцовым грузом навалился мне на грудь, и его шлейф неистово проталкивался в мою плюшку. В ту минуту он, вероятно, всю меня разорвал бы в клочья, когда бы я не сопротивлялась.

Мне удалось рукой перехватить его хвост и навести на цель. Кисть правой руки я сложила наподобие трубки, внутри которой он мог теперь гонять свой поршень туда и обратно, и впустила в себя только его жёлудь, длинный и острый. Тот до предела растянул меня, таким он был толстым. Однако он до крайности распалил во мне предвкушение наслаждения.

Господин Экхардт совершал такие ожесточённые толчки, что я ощущала, как его яйца ударялись о мою руку, придерживающую хвост. Я была в полном восторге и не понимала, как могла подпустить к себе ещё какого-то мужчину, кроме него. Я просто пришла в экстаз:

– Только сношайте меня, пожалуйста!.. хорошо… хорошо… хорошо!.. – кричала я ему, – сношайте, пудрите, долбите меня, пожалуйста!

При этом я почувствовала ладонью пульсацию его ствола и внутри себя конвульсивное вздрагивание его жёлудя. Экхардт на миг утратил контроль над собой, и я вдруг ощутила, как мощной приливной волной излилось его семя.

Сама я вкусила лишь малую толику удовольствия. Этого первого номера мне было абсолютно недостаточно. Однако Экхардт сидел рядом со мной с изнурённым видом и вытирал меня. Я захотела, чтобы он посношал меня в анальное отверстие, и как можно глубже. Поэтому я снова принялась играть его стержнем. Сначала я зажала его между двух пальцев, как это делала Клементина, и указательным пальцем легко водила по крайней плоти. А когда толку от этого оказалось чуть, я, быстро решившись, принялась за облизывание. Я целиком взяла мягкий хвост в рот и быстро задвигала по нему языком туда и обратно. Одновременно я прибирала ладонями длинные чёрные волосы вокруг его стержня, которые щекотали мне глаза, или поглаживала его по мошонке, в крайнем возбуждении дожидаясь того, чтобы его хвост становился всё больше и больше, что при столь добром обхождении тот довольно скоро и сделал. Наконец он встал точно новенький. Экхард вознамерился, было, схватить меня, чтобы исполнить второй номер программы, но я обняла его за шею и сказала на ухо:

– Не хотите ли воткнуть мне глубже?

– Да! Да! – жадно ухватился он за это предложение. – Глубже… Но как?.. ничего не выйдет.

И при этом он порылся у меня под юбками и так энергично сунул мне в плюшку палец, что я чуть не закричала. Я продолжала напирать на него:

– Не выйдет так… попробуем по-другому…

– И как же? Как? – поинтересовался он.

Я повернулась к нему спиной, нагнулась и, просунув руку между ногами, подтолкнула его шлейф к своей попке. Господин Экхард, похрюкивая, как свинья, медленно проник ставшим от моей слюны скользким стержнем мне в зад. Он просверливал меня всё глубже и глубже, гораздо глубже, как мне показалось, чем это в своё время удалось господину Гораку. Я чувствовала себя заполненной так прекрасно, что мне больше и желать было нечего, кроме ощущения его щекочущего пальца в моей плюшке. И этот палец я заполучила. Однако господин Экхардт пришёл под влиянием похоти в такое неистовство, что, верно, разорвал бы мне щелку до крови. Отвлекая его, я сжала попку, и господин Экхардт громко застонал от блаженства. Поскольку мне доставляло удовольствие слушать его кряхтение, я сужала попку ежесекундно. Последствием моих стараний стало то, что его сперма протекла в меня раньше, чем мне бы хотелось.

Он совершенно обессиленный прислонился к стене, а я опять выпрямилась. Но я была ещё настолько полна ощущением в себе его стержня, что дрожала от сладострастия, и сок, который оставил во мне господин Экхардт, вытекая из меня тонкими струйками, щекоча мне попку.

Я не оставила его в покое и под предлогом того, что хочу обтереть его, опять занялась его шлейфом. Когда я надвигала и оттягивала назад его крайнюю плоть, он утомлённо сказал:

– Хватит, оставь меня.

Только мне было ещё недостаточно. У меня по-прежнему не выходил из головы Шани, его мать и обе сестры, поэтому я спросила:

– Скажите, пожалуйста, вы сношались уже когда-нибудь голым?

До сего дня я с господином Экхардтом никогда ещё так непринуждённо и откровенно не разговаривала.

– Но ты же сама бывала у меня в постели.

На что я возразила:

– Да, но я имею в виду совсем голым, без рубашки?

Он спросил:

– А ты это уже делала?

– Нет, – сказала я, – однако хотела бы когда-нибудь попробовать. Ну, так вы это уже делали?

Он улыбнулся:

– Естественно. Я ведь был женат.

– Ваша жена умерла?

– Нет, она не умерла.

– Где же она?

– Она, знаешь ли, стала шлюхой.

Я вспомнила, что именно так в своё время назвал меня господин Горак, и спросила:

– Наверно, я тоже шлюха?

– О нет! – Он от души расхохотался такому вопросу. – Ты моя милая маленькая Пеперль.

С этими словами он прижал меня к себе, и я не замедлила воспользоваться удобным случаем, чтобы поиграть с его шлейфом.