Десять вещей, которые я теперь знаю о любви Батлер Сара
— Ты знаешь, в чем проблема, — шепчу я.
— Но нам ведь было хорошо вместе, разве нет?
Кэл наклоняется через стол и накрывает мою ладонь своей. Я не отстраняюсь.
— Мне нельзя было подойти к телефону у нас в квартире, — говорю я.
Он вздыхает:
— Сейчас все равно у всех мобильные.
— Дело не в этом. А в том, что мне было нельзя. В том, что мне нельзя было выйти за тебя замуж, если бы я захотела. Нельзя было родить от тебя детей.
— Я думал, ты не хочешь детей.
Он убирает руку, но я все еще чувствую кожей ее тепло.
— Почему мы не можем жить снова так, как раньше? — спрашивает он.
— Мне уже почти тридцать, Кэл.
— И что? Мы же уже говорили об этом. Никакого брака. Никаких детей. Только ты и я, живем вместе. Это работало. И было здорово.
«Нет, мы никогда не говорили об этом. О самом главном».
— Я люблю тебя, Алиса.
— Не надо.
— Это правда. — Он повышает голос.
Представляю, как все будет. Я снова в его квартире. Омлет с тостами на завтрак по воскресеньям. Пиво в холодильнике. Мой распорядок зависит от его графика на работе. Я коплю деньги, уезжаю куда-нибудь раз в полгода, потом возвращаюсь и рассказываю ему о своих приключениях. Кэл прав. Я не хочу вступать в брак. Или заводить детей. Я всегда это знала. А если бы и захотела, мне все равно не с кем. «И дальше будет не с кем, пока ты теряешь время с ним», — сказала бы Си.
Нет, это будет шаг назад. Катастрофа.
Я бросаю есть, откидываюсь на спинку стула и складываю руки на груди.
— Я вернусь, если ты расскажешь родителям о нас.
Рот у Кэла забит пиццей. Дожевав кусок, он кладет приборы по бокам от тарелки:
— Ты же знаешь, как все обстоит, Алиса.
По выходным — его выходным — мы шли к реке, покупали кофе навынос и спускались на пляж, если был отлив. Там мы охотились за сокровищами — камешком в виде сердца, серебристой гайкой, которую можно было надеть на палец. Мы просыпались вместе. Засыпали вместе.
— Значит, нет, — говорю я.
Его взгляд полон тоски.
— Я тебя не понимаю.
— Нет, не понимаешь.
Я не могу всю жизнь прожить за скобками. Но я не могу объяснить это ему.
— Мы встречались три года, Алиса. Нам было хорошо вместе. Между нами было что-то. Я никогда не пытался изменить тебя. Не пытался удержать от поездок.
Не надо было вообще звонить ему. Во второй раз ничуть не легче.
— Ты ведь даже такой малости не можешь для меня сделать, Кэл.
Вижу, как его глаза темнеют.
— По-твоему, потерять свою семью — это малость? — произносит он медленно и тихо. — Всю семью, всех до единого. Ты готова пойти на такое ради меня? Разбить им сердце? Никогда не увидеться с ними снова?
Я смотрю на него. Мне нравятся его глаза, его густые ресницы. Линия подбородка. Форма ушей. Касаюсь бирюзового шелка на левом запястье. Швы обметаны вручную. Я испортила мамино платье. Вспоминаю, как мы с папой и сестрами сидели на балете, ели мороженое из картонных коробочек, обсуждали либретто.
— Ты прав, — говорю я.
Кэл хмурится.
— Ты прав, — повторяю. Раньше я как-то не задумывалась об этом. — Я бы так не смогла.
Черт, ведь я не отказалась бы ради него даже от Си.
Кэл кивает. Берет кусочек пиццы и сует его в рот.
— Нам было здорово вместе, — говорит он, прожевав. — Мы же как-то справлялись со всем, да?
Я слегка улыбаюсь:
— Да, нам было здорово. Но это уже в прошлом.
Он облизывает губы:
— Не обязательно.
— Прости, что снова завела этот разговор.
Кэл наклоняется ко мне:
— Мы могли бы попробовать снова. Повстречаться. Посмотреть, как пойдет.
— Я буду в Дели.
— Можно я как-нибудь загляну к тебе в гости?
Он смотрит мне в глаза. Сердце болит. Все во мне болит.
— Мне пора, — говорю я, вынимая из кармана двадцать фунтов, но Кэл качает головой, и я сую банкноту под свой бокал.
Когда я прохожу мимо Кэла, он делает движение рукой. Хочет коснуться меня? Но он лишь прижимает пальцы к губам, и я выхожу на улицу, в ночь.
Десять фраз, которые я бы сказал о Лондоне1. Люди роняют больше всяких вещей, чем ты можешь себе представить.
2. Здесь лучше, когда светит солнце.
3. Он и больше, и меньше, чем тебе кажется.
4. Здесь есть доброта.
5. Подойди как можно ближе к электростанции Баттерси и прислушайся, как щебечут скворцы возле самого берега.
6. На дереве, что у входа в парк Лондон-Филдс, висят часы.
7. На углу Мандела-роуд и Пейдж-Уолк есть бак, окрашенный в черный и белый.
8. На углу Ноэл-стрит и Поланд-стрит, неподалеку от Оксфорд-Серкус, на стене нарисован человек, читающий книгу возле сломанного дерева.
9. Места, не самые заманчивые на вид, часто оказываются интереснее прочих: за высотками Хейгейт-Истейт прячется лес.
10. Этот город нельзя узнать по-настоящему.
К нашему с тобой уголку я приближаюсь очень осторожно. Люди замечают повторяющиеся действия — да, даже в этом городе, как ни странно. Убедившись, что никто не смотрит, я раздвигаю листья и добавляю цвета, украшаю жилище.
Заходи, добро пожаловать. Ты поднимешь глаза к потолку и улыбнешься. Удивительно, правда? Давай я расскажу тебе об этом. Дело в том, что у каждой буквы есть свой цвет. Ты тоже это видишь? Я всегда знал, что так и будет. Но, наверно, у нас с тобой цвета разные. Ладно, давай лучше я просто покажу. Вот твое имя. Льдисто-голубая «А», золотая «Л», ярко-розовая «И», темно-синяя «С». Ты киваешь. И все понимаешь. Конечно, понимаешь. Алиса. Доченька. Люблю. Прости. Отец.
«Я переживал, что мне нечего будет тебе предложить», — скажу я. А ты улыбнешься немного грустно и ответишь: «Не стоило волноваться — разве можно желать чего-то иного? Я ведь всегда знала — вернее, догадывалась. И ждала, все это время».
Каждый день я прихожу к твоему дому — и всякий раз покидаю его в панике и тревоге. Стены в гостиной уже совсем белые, мебель снова расставлена по местам. Мешки с ветками и листьями убрали. Ты собираешься уезжать, а я еще не закончил. Наш уголок должен быть идеальным. Интересно, ты умеешь ждать? Или ты как твоя мама? Та была просто ураган: подхватит, закрутит — и выбросит, растерянного и запыхавшегося.
Наш роман длился чуть больше года. Я всегда винил Малкольма в том, что он все разрушил, но, возможно, наши отношения закончились еще раньше. Помню, как однажды днем в Блумсбери твоя мама села возле окна, сжала в пальцах край занавески, прислонилась лбом к стеклу и сидела так очень долго — я уже подумал было, что она заснула. Когда она наконец шевельнулась, я спросил, что случилось. Она обернулась: по щекам текли слезы.
— Эти игры в прятки мне уже осточертели, — сказала она. — Просто невыносимо.
Я посмотрел на нее и подумал, что был бы счастлив прожить с ней остаток дней в этой крошечной квартирке.
— На меня все давит, я задыхаюсь, — продолжала она.
Что я мог на это ответить? Я погладил ее по плечам, поцеловал в шею, попытался увлечь ее фантазиями о том, как мы сбежим в Италию, Шотландию или Австралию. Но она отстранилась:
— Даниэль, у меня дети. И муж.
— Я знаю, знаю.
— Ничего ты не знаешь.
Потом я купил вина и маленьких пирожных. Мы сидели на кровати, скрестив ноги, и пили из высоких бокалов «Мадлен». Твоя мама рассказывала о том, как хотела стать балериной, как вставала раньше всех в доме и занималась в гостиной. Арабеск, глиссад, па-де-ша — всплывают сейчас в памяти слова. «Покажи что-нибудь», — попросил я. Она рассмеялась и ответила, что уже забыла все движения, но потом спрыгнула с кровати и заскользила по комнате, глядя куда-то вдаль и мечтательно улыбаясь.
— Вот бы время остановилось… прямо сейчас, — сказал я.
Твоя мама посмотрела на меня, удивленно вскинув брови.
— Если бы время остановилось, тебя бы уже не было в живых, — вздохнула она.
Ты не представляешь, как медленно тянулось время с тех пор, как мы с ней расстались. На улице время тянется медленнее, но здесь оно и почти ничего не значит. Какой сегодня день, что будет завтра — какая разница. Часы я продал много лет назад.
За работой время тоже тянулось медленно. Помню те бесконечные ночи, когда я колесил по городу за рулем такси. Последний раз я нанимался на службу пять лет назад — охранником на какой-то склад в Боу, где платили наличными. Я заснул на посту, это заметили — и меня уволили. А теперь я, похоже, слишком стар и измучен для работы. В какой-то момент я вдруг понял, что у меня уже осталось не так много времени, и решил, что главное — найти тебя.
Вот только сейчас время от меня ускользает.
Сегодня я весь день искал цвета, а потом снова пришел к твоему дому. Когда я свернул на твою улицу, в глаза мне бросилась табличка «Продается». Если бы я простоял тут весь день, то увидел бы, как кто-то подъехал к дому — наверно, в фургоне — и привез длинную белую доску с табличкой. От этой картины у меня стало плохо с сердцем, пришлось использовать спрей, хотя его уже почти не осталось — живительная прохлада под языком. Я попытался представить людей, которые устанавливали табличку: так мне было легче дышать. Парень лет двадцати, волосы рыжие, слегка несвежие. На нем красная толстовка с капюшоном и потрепанные кроссовки: пластик вокруг подошвы местами протерся. Левое крыло фургона помято, зеркало отломано.
Иногда нужно много времени, чтобы продать дом. Я просмотрел немало газет, не раз проходил мимо стендов с Evening standard, так что имею некоторое представление о мире. Цены на жилье падают. Стены и крыши — далеко не золотые горы, что бы ни думали люди. Но земля все равно горит у меня под ногами. Надо спешить.
Я работаю упорно, так быстро и старательно, как только могу. Нитки уже почти закончились. Пальцы не слушаются. Тяжело. Нажимаю на спрей — раз, другой, — но баллончик пуст, и мне по-прежнему тяжело. Нельзя умирать сейчас, когда все почти готово, когда все почти возможно.
Я концентрируюсь на цветах, мысленно перечисляю их: льдисто-голубой, золотой, ярко-розовый, темно-синий, опять льдисто-голубой. Вдох. Бледный, почти прозрачный оранжевый, белый, красновато-оранжевый, угольно-серый, цвет морской волны, черный, каштановый, льдисто-голубой. Вдох. Золотой, серебристый, сиреневый, снова золотой, серебристый. Вдох.
Становится все легче. Оливково-зеленый, бордовый, белый, темно-синий, темно-фиолетовый, ярко-розовый. Вдох. Я поднимаю глаза к листве и вижу, как пляшут цвета. Представляю, как это будет смотреться, когда ты придешь. Будет красиво. Жемчужно-белый, темно-фиолетовый, угольно-серый, желтый.
Мне хотелось бы угостить тебя чаем. Налить горячую воду в белую кружку, добавить молоко и сахар, отжать пакетик металлической ложечкой. А потом смотреть, как ты сидишь, подтянув коленки к груди, и пар вьется над кружкой, лаская твое лицо. Но вместо чая у меня только виски, и то на донышке. Слегка прикапываю бутылку, укрываю ее листьями. Посуды я так и не нашел. Хотя лучше уж пить из горлышка бутылки, чем из грязной чашки — ты тоже так считаешь, я уверен. Конечно, лучше бы все-таки я раздобыл чай, но, по крайней мере, мне есть чем тебя угостить.
Утром я иду в Кенвуд-хаус — как раз к тому моменту, когда там открываются туалеты. Наливаю в ладони жидкое мыло, проливаю воду, пока она не становится горячей, и умываюсь. Мыло пахнет шербетом. Намочив волосы, я провожу по ним рукой. Охотник подстриг меня всего неделю назад, и прическа смотрится неплохо. Касаюсь щек — и щетина царапает пальцы. Но бритвы у меня нет. «Это признак силы, — уговариваю я себя. — И уверенности».
В туалет заходит какой-то мужчина. Я не встречаюсь с ним взглядом, но замечаю в зеркале, как он косится на меня, когда моет руки. Дождавшись, пока он уйдет, я выбрасываю в урну баллончик из-под спрея и иду к тебе.
Сегодня у меня есть кое-что для тебя.
На обочине дороги я нашел головку белой розы — и теперь тереблю ее в руках, до самого твоего дома.
Поднимаясь на крыльцо, я чувствую, что в этот раз точно позвоню в дверь.
Я мог бы так и не узнать, что твоя мать умерла. Обнаружил заметку в старой газете, когда похороны уже давно прошли. Помню, как слова в ней разорвали мне сердце. Я сидел с некрологом на коленях в бетонной нише на южной стороне моста Блэкфрайерс. Небо было прекрасно: гибискусный розовый, исполосованный темными облаками. Поезда везли путников через реку, электростанция дымила. И тогда я вдруг воспрянул духом.
В каждой нише висели красные спасательные круги с табличкой «Чтобы сохранить жизнь». Но единственное, что помешало мне тогда взобраться на парапет, перегнуться через него и отпустить руки, — это твое имя, рядом с именами сестер. Жаль, что она дала тебе такое холодное, синее имя. Я выбрал бы что-то более теплое, солнечное. Розовая сердцевина твоего имени тонет в сером и синем. Оно напоминает о зиме, об одиноком человеке, стоящем на пустом холме: там нет деревьев, и ему не укрыться от ветра и снега. И все же, когда я увидел твое имя впервые, оно спасло меня.
Десять вещей, которые могут случиться, когда наводишь порядок в доме отца1. Вдруг понимаешь, сколько вещей может скопиться у человека, который мало что покупал.
2. Вокруг тебя поднимаются тучи пыли.
3. Изо всех сил стараешься не думать о том, откуда взялась эта пыль.
4. Устаешь, даже сидя на одном месте, почти не двигаясь.
5. Привязываешься к кухонным шкафчикам, которые раньше тебе даже не нравились.
6. Постоянно забываешь, что отца больше нет.
7. Понимаешь, какой тяжелой может быть одежда.
8. Забываешь поесть.
9. Приходишь в необъяснимый восторг при мысли о том, что из семян вырастают растения.
10. В поисках утешения прижимаешься спиной к стене дома — и это помогает куда лучше, чем ожидалось.
Всю дорогу от ресторана до своей станции я проспала. Выйдя из метро, я пошла к отцовскому дому — опустив голову, чувствуя, как мамины туфли натирают пятки. Свет я везде выключила. Остановившись возле крыльца, я оглядела дом: просто темное здание на темной улице, с табличкой «Продается» у входа. Но больше идти мне было некуда, так что я тяжело поднялась по ступенькам и открыла дверь. Сняла туфли — и ощутила под ногами прохладные плиты.
«Я испортила мамино платье». Поднявшись в папину спальню, я представила, как она стояла там, смотрелась в длинное зеркало, надевала серьги, застегивала цепочку. Пятно распадается на три части: большая клякса в форме листа и две капли поменьше, по бокам. Я расстегнула молнию, и платье упало к ногам. Вспомнилось, как Кэл водил руками по моей коже и говорил, что я прекрасна.
Сегодня с утра я лежу в односпальной кровати, в комнате, которая раньше принадлежала мне, в доме, который раньше принадлежал отцу. Я будто заполнена гелием — вот-вот взлечу, в любую минуту. Мне не мешало бы выплакаться, как сказала бы Тилли, но, похоже, я даже на это сейчас не способна.
Лежу и смотрю в потолок. Сегодня придет Шон. И разберет кухню на куски. Я плетусь в ванную. Солнце просачивается сквозь матовое стекло, превращая крошечные голубые плитки в мерцающие линии. Задергиваю занавеску — и они снова тускнеют.
Мамино платье лежит на полу в отцовской спальне. Оно помялось; пятна кажутся больше и темнее, чем накануне. Наверно, вчера вечером я выглядела как идиотка, разряженная по уши. Подбираю платье и засовываю его в полиэтиленовый пакет.
Открываю входную дверь и вижу его. Еще один цветок, чуть больше первого. Он сложен из газеты: мятые слова, смысл которых теряется в складках. Сердце трепещет. Как глупо. Оставив платье в прихожей, я несу цветок на кухню. Может, его положили на крыльцо еще вчера? Я ведь даже не посмотрела: думала, что подарков больше не будет. Вода вскипела, но я не завариваю кофе. Сижу за столом и смотрю на цветок. Насидевшись вдоволь — не знаю, сколько точно, — я встаю и подхожу к своим саженцам. День ото дня они растут, крепнут. «Бумажный цветок совсем легкий, его можно положить сверху, не повредив их». Поднимаю хлипкий пластиковый поддон и придерживаю его одной рукой, другой открывая дверь в сад.
Опускаюсь на колени возле узкой полоски земли под окном кухни, ставлю поддон рядом и выдергиваю все сорняки и растения с грядки. Земля набивается между пальцами, застревает в складках кожи. Наконец все готово — земля стала чистой, на дорожке скопилась куча ненужной зелени. Я пересчитываю саженцы, хотя и так знаю, сколько их там, и делаю пальцем в земле двадцать три углубления. Выкапываю ростки из лотка — белые корни, хрупкие стебли — и пересаживаю в новый дом. Едва я опускаю первый из них в углубление, мне вдруг хочется остановиться, вернуть саженец на место и унести поддон обратно. Но уже слишком поздно, и я продолжаю свою работу. Вот наконец на грядке передо мной — ряд хрупких зеленых растений. Цветок из газеты я оставила на потом. Теперь я втыкаю бумажный стебель в отверстие прямо в середине ряда рассады. Он кренится набок, и я утрамбовываю землю вокруг него, пока он не распрямляется. Поднимаюсь на корточки, смотрю на грядку; ни с того ни с сего на глаза наворачиваются слезы.
Иду по лестнице, вдруг раздается звонок в дверь — и я застываю между этажами.
Скорее всего, это Шон — низенький, коренастый парень с обаятельной улыбкой. В руках у него будет сумка, набитая инструментами. Он собирается выпотрошить кухню, разнести ее вдребезги, вырвать все внутренности.
Это может быть Кэл. Нет, это точно не Кэл.
Может быть, еще какие-то люди увидели табличку о продаже? Не впущу их. Извинюсь и скажу, чтобы позвонили риэлтору: его номер есть прямо на вывеске.
А потом — да, глупость, я знаю — в голову приходит мысль: «Может, это отец?» Черный портфель в руке; длинное бежевое пальто застегнуто на все пуговицы, хотя на улице тепло. Слышу его голос — тихий ровно настолько, чтобы обратить на себя внимание. «Представляешь, ключи потерял. Чертовски досадно. Наверно, совсем стариком становлюсь», — скажет он, а я рассмеюсь — мол, я знаю, что ты вовсе не старый, ты будешь жить вечно.
Захожу в прихожую и вижу тень за стеклом: человек явно ниже отца. Да и папа никогда не забывал ключи.
Собираюсь уже открыть дверь, как вдруг снова раздается звонок — громкий, резкий. Я вздрагиваю, вспоминая о том звонке, который Си купила для отца, и о кнопке на прикроватном столике, рядом с розовой губкой на палочке. В глазах щиплет от слез. Упорный он был, стервец, — такой же, как мы все.
На пороге стоит низкорослый, нездорово худой мужчина. Мокрые волосы неровно обстрижены, ему надо бы побриться. Кожа вокруг серых глаз вся в морщинах. Где-то я его уже встречала.
— Я… — Голос у него тихий, похожий на крылья мотылька, рассыпающиеся в пыль.
Кладу одну руку на косяк, а вторую держу на защелке, но не закрываю дверь. Чувствую затхлый, чуть сладковатый запах немытой кожи и грязной одежды. Эту вонь я ощущала и раньше: в метро, на автобусных остановках, в углах библиотеки — везде, где можно постоять минутку и тебя никто не тронет.
— У меня тут… я хотел…
Мужчина протягивает руку. В раскрытой ладони лежит чашечка розы. Она уже почти мертва; кремовые лепестки пожухли, потемнели по краю, будто подгоревшая бумага. Мужчина прочищает горло, но молчит. «Считаю до десяти», — думаю я. Отец часто говорил мне: «Так, Алиса, все. На счет десять чтоб была тут. Раз, два, три…»
— Я нашел ее, — говорит незнакомец. Его зубы пожелтели, один из передних сломан по диагонали. — И подумал о том, как кто-то собирал розы в поле, обрывал с них шипы. — Кашлянув, он бросает на меня взгляд: синий отблеск в глазах.
Ну конечно! Я вспомнила.
— Вы были на похоронах, — говорю я.
Лицо мужчины на секунду искажает страх, словно его поймали на краже. Он поворачивает голову, и я вижу тонкий белый шрам, идущий вниз от уголка правого глаза.
— Вы же были там, правда?
— Потом кто-то разрезал целлофан на квадраты, положил по шесть роз в центр каждого из них, связал концы упаковки и приклеил к ней скотчем пакетик с подкормкой для цветов, — продолжает незнакомец.
Он точно был там. В церкви, а потом еще возле дома. Хотя, может, я просто себя накручиваю. Может, он один из тех любителей похорон, что выбирают имена из некрологов и приходят, чтобы напитаться эмоциями и бесплатно напиться. Все, что мне нужно сделать, — это закрыть дверь. Вот только почему-то не хочется.
Смотрю на розу в ладони, и в памяти всплывает образ Кэла. Однажды он пришел в мой офис с роскошным букетом красных роз. Я отрезала головку у одной из них и положила ее между страницами книги, как школьница. Она у меня до сих пор хранится где-то — во всяком случае, я ее не выбрасывала.
— Вы знали моего отца?
Незнакомец опускает глаза. На нем потрепанный вельветовый пиджак и еще более потрепанные брюки. Си захлопнула бы дверь сразу, как только открыла. Тилли улыбнулась бы, сунула в руку пятерку и тоже закрыла дверь. Но в нем чувствуется что-то знакомое. К тому же если я захлопну дверь, то останусь наедине с домом, затаившимся в ожидании.
— Ты не могла бы пойти со мной? Хочу показать тебе кое-что, если ты не против, — говорит незнакомец.
Я смотрю на дорогу за его спиной. Шон приедет с минуты на минуту. На белом фургоне, с сумкой, полной инструментов. И распотрошит отцовскую кухню.
— Это совсем рядом, — продолжает мужчина. — Уголок в Хэмпстед-Хит.
Он кладет цветок обратно в карман пиджака.
Мы ходили туда с отцом, после церкви. Взбирались на Парламент-хилл с бутербродами в рюкзаке. Их готовила Тилли, а тогда она как раз экспериментировала с начинками: бри с яблоком и имбирным чатни; ветчина с консервированным ананасом, чей сладкий сок просачивался на хлеб. Отец всегда брал с собой термос: зимой он наполнял его кофе, а летом насыпал туда лед и заливал его лимонадом. Привкус напитка всегда был странный: отдавал кофеином. Папа садился на скамейку с видом на город и устремлял взгляд куда-то за горизонт. Порой казалось, будто мыслями он так далеко, что, даже если мы все вдруг исчезнем, он и не заметит. Тогда я подбегала к нему, садилась рядом и принималась громко щебетать, забрасывать его вопросами, заставляя вернуться обратно на землю — к нам, ко мне.
— Мне казалось, сейчас уже выращивают розы без шипов, — сказала я.
В глазах незнакомца загорается надежда.
— Так ты пойдешь со мной?
В памяти всплывает вид с Парламент-хилл, запах травы, прохлада ветра. Засиделась я в этом доме.
— Я вас не знаю, — отвечаю я. — А еще скоро придет Шон. Будет ремонтировать кухню.
Мужчина шаркает ногой по ступеньке, кашляя, как курильщик. Представляю, как он спит на пороге, завернувшись в грязный спальный мешок. Только вот речь у него слишком хороша для бродяги. Незнакомец смотрит на меня так, словно хочет сказать что-то очень важное, но не знает, с чего начать.
— Так вы знали моего отца? — снова спрашиваю я.
Он вздрагивает.
— И поэтому вы здесь?
Он склоняет голову набок, мол, может быть, вполне вероятно.
Я представляю, как Шон срывает кухонные шкафы, и от этой мысли мне становится дурно. Снова смотрю на дорогу, но там никого.
— Наверно, розы теперь и правда выращивают без шипов, — произносит незнакомец. А потом улыбается — и лицо его тут же преображается. И я вдруг вижу его молодым человеком, голубоглазым, полным надежд.
— Мы с отцом ходили в Хит по воскресеньям, — говорю я.
Мужчина кивает и ждет.
Смотрю на краешек бирюзового платья, торчащий из пакета в коридоре. Не надо было вообще надевать его. Снимаю носки, сую ноги в новые шлепанцы и беру связку ключей с крючка в стене.
— Мне нужно вернуться через полчаса, — предупреждаю я.
— Тут недалеко, — отвечает он. — И это очень важно.
Щеки незнакомца заливает краска, и он потирает подбородок — точно так же, как я, когда мне неловко.
— Даниэль, — говорит он и протягивает мне руку.
Пальцы тонкие, как у меня. У Тилли и Си руки папины — плотные, грубоватые. Ногти незнакомца сильно отросли и пожелтели, в ладонь въелась грязь, кожа на ощупь точно крокодилья.
Он шагает куда быстрее и решительнее, чем я ожидала. Следую за ним, немного отставая, — мимо коттеджей на Ист-Хит-роуд и дальше. Навстречу нам идет мужчина, и мне чуть ли не хочется схватить его за рукав и крикнуть: «Смотрите, смотрите, что я творю! Прошу, остановите меня!»
Пока мы идем, Даниэль молчит, и я благодарна ему за это. Спускаемся по холму к пруду, затем снова взбираемся наверх. Ветки деревьев склоняются над нашими головами, шелестят влажной листвой, рассыпают ее нам под ноги. Мы выходим на узкую тропинку, и тут я наконец останавливаюсь:
— Простите. Я не знаю, что я… Мне действительно пора возвращаться. Простите.
— Тут идти всего минутку.
Его голос мягок, как дым костра. А вот хватка, наверно, окажется на удивление сильной. Воображаю, как буду описывать это равнодушному полицейскому. На столе передо мной стоит пластиковый стаканчик с бледным чаем, а я рассказываю: «Понимаете, было в нем что-то такое… родное. Мне показалось, что я могу ему доверять. Нет, не могу объяснить почему».
— Еще минутку, ладно? А потом возвращайся, конечно, я все понимаю.
Даниэль не притрагивается ко мне. Я иду дальше.
Наконец он останавливается. Слева от нас — деревья, справа — высокая трава и вид на Лондон, чуть искаженный изгибом холма. Мимо идет женщина с трехколесной тележкой. Даниэль ждет. Когда она уходит, он смотрит на меня, потом переводит взгляд на деревья:
— Это здесь.
Я следую за ним. Иду по едва намеченной тропинке, перешагиваю через тоненький ручеек, пролезаю между двумя кустами рододендрона. Откуда-то из-за горизонта доносится вой сирены, а с дерева неподалеку — птичья трель. Даниэль сворачивает влево. Я останавливаюсь и смотрю, как он пробирается среди деревьев. Когда он оборачивается, в его глазах я вижу страх ребенка, потерявшегося в толпе.
— Вот, — говорит он и делает жест рукой, словно приглашая меня к себе домой. Среди листьев я мельком замечаю серебряную фольгу и розовый пластик и шагаю внутрь.
За кустами рододендрона обнаружилась незаметная полянка. Землю, похоже, расчистили от веток и листьев, а к веткам привязали всякий мусор. «Напоминает храм», — думаю я. Голубой, зеленый, коричневый, серебряный, вкрапления серебра и золота — все это арками нависает над нами.
Вспоминаю о подарках на крыльце, и сердце начинает колотиться в груди. Даниэль закрывает собой выход, говорит что-то о цветах и буквах. Его глаза перебегают с меня на кусочки пластика и металла, свисающие с веток, и снова на меня. Если меня изнасилуют и убьют, а моя кровь пропитает землю, то я буду сама виновата. Си наверняка подумает так, хоть и не скажет вслух. И в этот раз она будет права.
— Так это были вы, — говорю я. — Но зачем вы приносили мне все это?
Он растерянно смотрит на меня.
— И там, на похоронах… Зачем вы пришли на похороны моего отца? Что все это значит?
Я указываю рукой на странные гирлянды. Даниэль напрягается, а затем сникает, словно я отняла у него что-то. Я не хочу делать больно этому пожилому человеку с тихим голосом и полумертвой розой в руке, но я ничего не понимаю. Мне вдруг очень захотелось домой.
— У меня есть виски, — говорит он. — Я бы хотел сделать тебе чай, но здесь нет розетки.
Он нервно смеется.
Я взвешиваю свои шансы. Я меньше ростом, но моложе и в хорошей форме. А он, похоже, нетвердо стоит на ногах.
— Извините, я должна… — Я быстро перемещаюсь, пытаясь обойти его слева. Чувствую, как его пиджак мягко касается моего предплечья, и собираюсь с духом.
Но Даниэль не двигается. Он отпускает меня.
Снаружи очень светло, и я на секунду теряюсь, будто после киносеанса в разгаре дня: этот странный, неловкий момент, когда выходишь наружу, ныряешь в прохладный, прозрачный воздух и осознаешь, что мир по-прежнему движется дальше, несмотря ни на что.
Я стою и жду, хотя сама не знаю чего. Даниэль остался на поляне: я вижу его сквозь листья. Он кажется ровесником отца, но, подозреваю, на самом деле он немного моложе. Наверно, папин друг или, может, коллега на мели.
Звонит мой мобильный. Шон (строитель). Стоит сейчас возле дома, а рядом — помощник с сумкой с инструментами. Наверно, звонил в дверь, когда я была в логове сумасшедшего. Скорее всего, слегка сердится, но еще не слишком сильно, пока нет. Смотрю на светящийся экран. Телефон прекращает звонить, а потом издает короткий звук, будто запоздало вспомнил что-то.
Я слышу Даниэля. Вижу, как он пробирается между ветвями, и жду. Наконец он подходит ко мне, отряхивая кусочки листьев и земли с пиджака и брюк. Мы стоим на узкой дорожке и смотрим друг на друга.
— Извини… — начинает он и осекается.
— Это был Шон, — я указываю на телефон, — строитель. Сегодня они с помощником собираются выломать папину кухню и поставить новую. Они уже возле дома.
Даниэль кивает:
— Наверно, тебе надо…
— Я сбросила на пол все его бокалы для вина. Все до единого. А потом надела его ботинки и прошлась по осколкам, снова и снова.
Понятия не имею, зачем я ему это все говорю. Он ничего не отвечает. Наверно, думает, что я чокнутая.
Справа от нас, прямо за деревьями, девочка в розовом бегает кругами, раскинув руки в стороны, словно может взлететь, стоит только хорошо постараться. Я думаю о том, что кухонные шкафчики скоро разобьют на куски, сгребут и выбросят прочь, как те осколки бокалов.
— Давайте я угощу вас кофе? Или чаем? — предлагаю я. — Можем зайти в Кенвуд-хаус.
На секунду мне кажется, что Даниэль вот-вот заплачет или шагнет вперед и обнимет меня. Но он только прячет руки в карманы пиджака, кивает и отвечает:
— Да, спасибо. Не откажусь.
Десять причин, по которым я любил твою маму1. Она смешила меня.
2. Она как-то догадывалась, о чем я думаю.
3. У нее были самые прекрасные волосы.
4. Ей было не важно, что я завалил экзамены и не представлял, что буду делать дальше.
5. В ней чувствовалась особая энергетика.
6. Она была словно фарфоровая ваза из Британского музея — ужасающе драгоценная.