Только один год Форман Гейл

Одиннадцать

Через две недели уютной жизни в комнате Аны Лусии я возвращаюсь на Блумштрат. Тут тихо, и я после несмолкаемого гомона на кампусе, где все всё обо всех знают, этому рад.

Я иду на кухню и лезу в шкафчики. Ана Лусиа носила мне поесть из столовой или брала что-нибудь в ресторанах на вынос, расплачиваясь по отцовской кредитке. Теперь я хочу настоящей еды.

Тут почти ничего нет, лишь пара пачек пасты, немного лука и чеснока. Но в кладовой находится банка помидоров. Можно сделать соус. Я начинаю резать лук, и из глаз сразу же текут слезы. Как всегда. И у Яэль так же. Она почти никогда не готовила, но иногда начинала тосковать по родине, ставила еврейскую попсу и делала shakshouka.[28] Даже если я был в своей комнате наверху, глаза горели и меня тянуло на кухню. Брам, бывало, заставал нас обоих красноглазых и смеялся, взъерошивал мне волосы, целовал Яэль и в шутку говорил, что это единственная возможность увидеть Яэль Шило в слезах.

Часа в четыре в замке поворачивается ключ. Я громко здороваюсь.

– Вилли, ты вернулся. И ты готовишь… – говорит Брудье, заворачивая в кухню. А потом резко сморкается. – Что случилось?

– Чего? – А потом я понимаю, что он про слезы. – Да это от лука, – объясняю я.

– А, – говорит он, – из-за лука. – Брудье берет деревянную ложку, опускает ее в соус, дует, пробует. Потом достает из ящика сушеные травы, перетирает их между пальцами и высыпает в соус. Несколько раз встряхивает солонкой и крутит мельницу с перцем. Убавляет огонь и накрывает крышкой. – А если не из-за лука…

– А из-за чего же?

Он шаркает ногой по полу.

– Да я беспокоился из-за тебя после того вечера, – говорит он. – Когда мы в кино ходили.

– А что такого? – спрашиваю я.

Он начинает что-то говорить, но останавливается.

– Да ничего. Значит, Ана Лусиа? Опять?

– Ага. Ана Лусиа. Опять, – добавить мне нечего, и я опять предпочитаю говорить ни о чем. – Она привет передает.

– Не сомневаюсь. – Брудье не верит в это ни на секунду.

– Есть хочешь?

– Хочу, – отвечает он, – но соус еще не готов.

Он уходит в свою комнату, что меня весьма удивляет. Отказываться от еды – не в его привычках, независимо от того, готова ли она. Я видел, как Брудье ел сырые котлеты для гамбургера. Соус кипит. Аромат заполняет весь дом, а он все не спускается. Тогда я сам поднимаюсь и стучу в его дверь.

– Еще не проголодался? – спрашиваю я.

– Я вечно голодный.

– Так спустишься? Я пасту сделаю.

Он качает головой.

– У тебя что, голодная забастовка? – в шутку интересуюсь я. – Как у Сарсака?[29]

Брудье пожимает плечами.

– Может, я последую его примеру.

– И чего будешь добиваться? Дело, наверное, важное, раз уж ты от еды отказываешься.

– Ты мне важен.

– Я?

Брудье резко крутится на стуле.

– Вилли, мы ведь раньше всем друг с другом делились?

– Разумеется.

– И всегда были добрыми друзьями? Даже когда я уехал, мы остались близки. Даже когда ты уехал и не выходил на связь, я думал, что мы друзья, а теперь ты вернулся, и этого уже нельзя сказать, да?

– Ты о чем?

– Вилли, где ты был?

– Где был? С Аной Лусией. Боже мой, ты же сам сказал, что мне нужен секс, чтобы обо всем забыть.

У него вспыхивают глаза.

– О чем, Вилли?

Я сажусь на кровать. О чем мне надо забыть? Вот это вопрос, и сейчас он встал передо мной в полный рост.

– О папе? – предполагает Брудье. – Нормально, что ты еще из-за него переживаешь. Прошло только три года. Я Варкена столько же не мог забыть, а он был лишь псом.

Смерть Брама меня подкосила. Правда. Но это было давно, после этого мне стало лучше, так что я не понимаю, почему мне снова так хреново сейчас. Может, потому, что я в Голландию вернулся. Может, остаться тут было ошибкой.

– Я не знаю, что со мной, – говорю я Брудье. Даже это признать – уже облегчение.

– Ну, уже что-то, – отвечает он.

Я действительно не могу объяснить, потому что это бред. Одна девчонка. Один день.

– Что-то, – соглашаюсь я.

Он молчит, но эта тишина кажется приглашением, а я даже не понимаю, почему держу все в секрете. И я начинаю рассказывать: как встретил Лулу в Страдфорте. Как снова увидел ее в поезде. Как мы флиртовали, про весь хахелслах.[30] Как я назвал ее Лулу, о том, что это имя подходит ей настолько, что я даже забыл, что оно ненастоящее.

Я рассказываю основные события того дня, и в воспоминаниях он кажется просто идеальным, настолько, что я иногда начинаю предполагать, что все выдумал: Лулу идет в Виллет по набережной и размахивает стодолларовой бумажкой, подкупает Жака, чтобы он прокатил нас по каналу. Потом нас чуть не арестовали за езду на одном велике, но когда жандарм спросил меня, почему я сделал такую глупость, я процитировал ему строчку из Шекспира про колдунью, он ее узнал и отпустил нас, так что мы отделались всего лишь выговором. Потом Лулу вслепую выбрала станцию метро, в итоге мы оказались на Барбеса-Рошешуара, и казалось, что Лулу, уверявшей, что путешествия не доставляют ей удовольствия, весьма понравилась такая непредсказуемость. Про скинов я тоже рассказываю. О том, что я на автомате попытался их остановить, когда они полезли к арабским девчонкам в платках. Я ведь не задумался о том, что могут сделать со мной, и как только до меня начало доходить, что я, похоже, влип, появилась Лулу и швырнула в одного из них книгой.

Но даже по ходу дела я не уверен, что достаточно хорошо описываю. Тот день. Саму Лулу. Я же не все рассказываю, ведь есть такое, что я не умею объяснять. Например, когда она подкупила Жака, впечатление на меня произвела не щедрость. Я ведь не говорил ей, что вырос на барже, или что на следующий день должен был расписаться в ее продаже. Но она как будто бы знала. Откуда? И как мне это объяснить?

Так что когда история подходит к концу, мне не ясно, понятно ли было из нее хоть что-нибудь. Но по какой-то причине мне все равно становится легче.

– Ну, – спрашиваю я у Брудье, – что теперь?

Брудье принюхивается. Весь дом пропитался ароматом соуса.

– Готово. Пойдем есть.

Двенадцать

– Я тут подумала, – начинает Ана Лусиа. На улице снег с дождем, а в ее комнате тепло, и мы устроили на кровати небольшой пир из тайской кухни.

– Такое вступление никогда не сулит ничего хорошего, – в шутку говорю я.

Она швыряет в меня пакетик с соусом для утки.

– Про Рождество. Я знаю, что ты его особо не празднуешь, но, может, поедешь со мной в следующем месяце в Швейцарию. Отметишь в кругу семьи.

– Я и не знал, что у меня семья в Швейцарии. – Я продолжаю шутить и засовываю в рот спринг-ролл.

– С моей семьей, – говорит она, и взгляд ее становится неприятно пристальным. – Они хотят с тобой познакомиться.

Ана Лусиа – дочь обширного испанского клана, наследница судоходной компании, проданной китайцам до того, как кризис ударил по их экономике. У нее бессчетное число родственников, братьев и сестер во всей Европе, Штатах, Мексике и Аргентине, и она обзванивает их всех по кругу каждый вечер.

– Ведь никогда не знаешь, как жизнь повернется. Возможно, однажды и ты станешь считать их своей семьей.

Мне хочется сказать, что у меня уже есть семья, но теперь это уже едва ли правда. Кто остался-то? Я да Яэль. Ну, и дядя Даниэль, но он почти не считается. Ролл встает поперек горла. Я запиваю его большим глотком пива.

– Там очень красиво, – добавляет она.

Брам однажды возил нас с Яэль в Италию кататься на лыжах. Мы с ней все время сидели в комнате и кутались, чтобы не мерзнуть. Он урок усвоил. На следующий год мы отдыхали на Тенерифе.

– В Швейцарии слишком холодно, – говорю я.

– А тут очень хорошо? – иронизирует она.

Мы с Аной Лусией вместе три недели. Рождество – через шесть. Даже не надо иметь мозги, как у Вау, чтобы решить эту задачу.

Я молчу, она опять начинает.

– Или, может, ты хочешь, чтобы я одна уехала, и чтобы тебя мог погреть кто-то еще? – Ее тон меняется резко, как я понимаю, полезли наружу подозрения, которые она все это время вынашивала.

На следующий день я опять ухожу на Блумштрат, там я застаю ребят за столом, заваленным бумагами. Брудье смотрит на меня с выражением виноватого пса, сперевшего обед.

– Прости, – сразу же говорит он.

– За что? – спрашиваю я.

– Я, кажется, рассказал им немного о нашем разговоре, – запинаясь, отвечает он.

– Но мы не удивились, – добавляет Вау. – После твоего возвращения видно было, что что-то не так. И я сразу понял, что шрам не из-за велика. Когда падаешь, такого не бывает.

– Я говорил, что на ветку дерева напоролся.

– Но тебя побили скины, – говорит Хенк. – Те самые, в которых накануне та девчонка бросила книжку.

– Думаю, он и сам знает, что с ним произошло, – напоминает Брудье.

Я же молчу.

– Мы считаем, что у тебя эта посттравматическая фигня, – продолжает Хенк. – От нее и депрессия.

– Значит, на версию про воздержание вы уже забили?

– Ну да, – подтверждает Хенк. – Потому что теперь-то секс у тебя есть, а депрессия не ушла.

– И ты думаешь, что все из-за этого, – говорю я, дотрагиваясь до шрама. – Не из-за девчонки? – Я смотрю на Вау. – Не допускаешь, что Лин могла быть права?

Все трое стараются сдержать смех.

– Что ржете? – Меня вдруг охватывает раздражение и желание обороняться.

– Сердце она тебе не разбила, – говорит Вау, – лишь статистику тебе подпортила.

– В каком это смысле? – спрашиваю я.

– Вилли, ну хватит. – Брудье начинает махать руками, пытаясь всех нас успокоить. – Я тебя знаю. Знаю, как у тебя всегда складывалось с девчонками. Ты влюбляешься, а потом чувства тают, как снег на солнце. Если бы ты провел с ней еще несколько недель, она бы тебе наскучила, как и все остальные. Но этого не произошло. Так что это все равно что она тебя бросила. Вот ты и сохнешь.

«Ты сравниваешь любовь с пятном?» – спросила Лулу. Поначалу она отнеслась к этому скептически.

«Оно не смывается, как бы ты ни хотел». Да, пятно – хорошая аналогия.

– Так, – говорит Вау и щелкает ручкой. – Давай начнем сначала, во всех подробностях, какие только вспомнишь.

– С начала чего?

– Этой твоей истории.

– Зачем?

Вау объясняет мне принцип взаимосвязанности, рассказывает о том, как полицейские ищут преступников по ассоциациям. Он вечно излагает подобные теории. Верит, что всю жизнь можно свести к математике, что ключевое число или алгоритм может описать любое событие, даже случайное (теория хаоса!). Через какое-то время я понимаю, что он хочет использовать этот принцип взаимосвязанности для того, чтобы найти ключ к загадке Лулу.

– Но опять же – зачем? Загадка раскрыта, – рявкаю я. – Я сохну из-за девчонки, которая убежала, потому что она убежала. – Я даже не знаю, почему я так раздражен – потому что считаю, что это правда или неправда.

Вау закатывает глаза, словно это вообще к делу не относится.

– Но ты же хочешь ее найти?

К вечеру Вау подготовил таблицы и графики, а на камине, под выцветшим постером Пикассо, повесил чистую доску.

– Принцип взаимосвязанности. Суть такова: мы ищем тех людей, которых можем найти, и выявляем, как они связаны с твоей таинственной незнакомкой, – говорит Вау. – В данном случае самая надежная зацепка – Селин. Возможно, Лулу возвращалась за чемоданом. – Он записывает имя Селин и обводит его.

Эта мысль часто меня посещала, и меня всякий раз охватывало искушение позвонить Селин. Но я вспоминал ту ночь, ее недовольный и уязвленный взгляд. В любом случае это не важно. Либо Лулу еще не возвращалась, и чемодан все еще в клубе, либо она каким-то образом его забрала, нашла мои послания и решила не отвечать. Так что если я что-то и узнаю, то это ничего не изменит.

– Селин даже не обсуждается, – говорю я.

– Но это самое сильное звено, – возражает Вау.

Я не рассказывал им о Селин и о том, что той ночью произошло у нее в квартире, как и о том, что я ей пообещал.

– Не обсуждается.

Вау театрально перечеркивает ее имя крестом. Потом снова рисует кружочек, в котором пишет: «баржа».

– И что? – спрашиваю я.

– Она заполняла какие-нибудь бумаги? – говорит Вау. – Расплачивалась карточкой?

Я качаю головой.

– Она дала сотенную бумажку. Она же Жака буквально подкупила.

Он пишет: «Жак». И обводит.

Я снова качаю головой.

– Я с ним общался больше, чем она.

– Что тебе о нем известно?

– Типичный моряк. Круглый год на воде. Когда тепло – плавает, ставит баржу на морском вокзале, в Довиле, кажется.

Вау записывает «Довиль» и обводит.

– А другие пассажиры?

– Они были старше нас. Датчане. Одна замужняя пара и одна разведенная, но тоже как замужняя. Все были пьяны в стельку.

Вау записывает и обводит «Пьяные датчане» на доске чуть в стороне.

– Они – на крайний случай, – говорит он, переходя к следующей строке. – Полагаю, на исследование главной зацепки уйдет больше всего времени. – Он едва заметно ухмыляется. И внизу доски пишет «ТУРБЮРО» крупными буквами.

– Проблема только в том, что я не знаю, что это было за бюро.

– Вероятно, одно из этих семи, – говорит Вау, доставая распечатку.

– Ты нашел турбюро? Что же сразу не сказал?

– Не нашел. Лишь сузил поиск до семи компаний, которые предлагают американским студентам туры, включающие поездку в Страдфорд-на-Эйвоне в конкретно взятую дату.

– Конкретно взятая дата, – шутя повторяет Хенк. – Уже звучит как телешоу про расследования.

Я смотрю на распечатку.

– Как тебе это удалось? За одну ночь?

Я уже был готов выслушать в ответ какую-нибудь сложную математическую теорему, но он лишь пожимает плечами.

– В Интернете нашел, – и добавляет после паузы, – может, их было и больше семи, но лишь эти варианты я посчитал возможными.

– Больше? – удивляется Брудье. – И семь как будто бы до фига.

– На той неделе проходил музыкальный фестиваль, – поясняю я. Именно поэтому и наша труппа оказалась там. Тор обычно старалась туда не ездить; она просто ядом плевалась в адрес Королевской шекспировской компании, что было связано с ее еще более жгучей ненавистью к Королевской академии драматического искусства, которые дважды отказывали ей в приеме. После чего она ударилась в анархизм и основала «Партизана Уилла».[31]

Вау записывает и обводит названия туров: «Широкие горизонты», «Европа без границ», «Мир тесен», «Суперприключения», «Уезжай», «Молодежные туры!» и «Крутая Европа».

– Предполагаю, что твоя таинственная незнакомка купила один из них.

– Да, но их семь, – говорит Хенк. – И что?

– Мне всех обзванивать? – пытаюсь угадать я.

– Именно, – подтверждает Вау.

– И спрашивать… черт! – до меня снова доходит, что я даже не знаю ее имени.

– А какие опознавательные знаки у тебя есть? – спрашивает Вау.

Я помню тембр ее голоса. Тепло дыхания. Оттенок ее кожи в лунном свете.

– Она путешествовала с подружкой, – говорю я, – с блондинкой, а сама Лулу темноволосая, волосы короткие, боб, как у Луизы Брукс, – ребята переглядываются. – И вот тут у нее было родимое пятно. – Я касаюсь пальцем собственного запястья. С того самого момента, как она показала мне его в поезде, я все думал, какое оно на вкус. – Но она старалась прикрывать его часами. Да, и у нее были дорогие золотые часы. Были. Теперь они у меня.

– Ее часы?

Я киваю.

Вау записывает.

– Хорошо, – говорит он. – Особенно то, что это именно часы. По ним можно определить человека.

– К тому же у тебя появляется предлог, – добавляет Брудье. – Повод ее найти, помимо того, чтобы присунуть ей еще пару раз, чтобы выкинуть из головы. Можешь сказать, что хочешь вернуть часы.

Полчаса назад доска была пустой, а теперь она заполнена наполовину этими кружочками, тонкими нитями, которые связывают меня с ней. Вау тоже поворачивается лицом к доске.

– Принцип взаимосвязанности, – говорит он.

В ходе следующей недели один за одним кружочки на доске Вау превращаются в кресты, рвутся связи, которых, как я понимаю, никогда и не было. «Мир тесен» предлагает туры подросткам вместе с родителями, так что он отпадает. В «Уезжай» сказали, что не помнят темноволосой девушки с бобом и золотыми часами. «Суперприключения» отказываются выдавать информацию о своих клиентах, «Крутая Европа», похоже, закончила свое существование, а «Молодежные туры!» не берут трубку, хотя я оставил несколько сообщений и писал по электронке.

Это все очень угнетает. Да и трудно, ведь они находятся в других часовых поясах, а еще и Ана Лусиа становится все более подозрительной. Она недовольна тем, что я стал чаще уходить, хотя я говорю, что, типа, вступил в футбольный клуб.

Однажды уже после одиннадцати у меня звонит телефон.

– Твоя девушка? – бесстрастно спрашивает Ана Лусиа. «Моей девушкой» она называет Брудье, так как считает, что с ним я провожу больше времени, чем с ней. Говорит она это в шутку, но я каждый раз испытываю укол вины.

Я беру трубку и ухожу в другой угол комнаты.

– Алло. Я ищу Уиллема де Ройтера, – говорят на английском, коверкая мое имя.

– Да, здравствуйте, – отвечаю я, притворяясь, будто это деловой разговор, поскольку Ана Лусиа рядом.

– Уиллем! Это Эрика из «Молодежных туров!» насчет пропавших часов.

– А, хорошо, – говорю я беззаботно, хотя Ана Лусиа уже подозрительно щурится, и до меня доходит, что это из-за языка – с ней я тоже говорю по-английски, но с друзьями только по-голландски.

– Мы своим клиентам предоставляем страховку на случай утери или кражи ценных вещей, так что если бы девушка потеряла что-нибудь дорогое, она бы подала претензию.

– А, – отвечаю я.

– Я проверила все заявки, был лишь украденный в Риме айпад и браслет, но их нашли. Если вы знаете имя девушки, я могу проверить еще раз.

Ана Лусиа уже демонстративно на меня не смотрит, так что я знаю, что слушает она очень внимательно.

– Сейчас не могу сказать.

– А. Ну ладно. Сможете перезвонить позже?

– Тоже не смогу.

– Ох. Вы уверены, что это были именно «Молодежные туры!»?

Вся эта история с пропажей напоминает мне эти треснувшие часы. Даже если это точно то агентство, все равно никто не знает о том, что Лулу потеряла часы, ведь к тому времени официально тур уже закончился. Это фикция. Все это – вымысел. А правда в том, что я ищу девушку, имени которой не знаю, которая лишь едва похожа на Луизу Брукс. И вслух я в этом признаться не могу. И не хочу. Это бред.

Эрика продолжает.

– Знаете, вожатой в этом туре была одна из наших самых опытных сотрудниц, она точно в курсе, пропадало ли там что-то. Дать вам ее номер?

Я поворачиваюсь к кровати. Ана Лусиа поднимается, скидывает одеяло.

– Ее зовут Патриция Фоули. Дать вам ее номер?

Ана Лусиа встает и идет ко мне, совершенно нагая, словно знает, что ставит меня перед выбором. Но это и не выбор никакой, ведь другого варианта, по сути, нет.

– Не надо, – говорю я Эрике.

На следующее утро я просыпаюсь от стука. Щурясь, я смотрю на стеклянную дверь. Это Брудье с какой-то сумкой, он прижимает палец к губам.

Я приоткрываю дверь. Он всовывает голову и отдает мне сумку.

Ана Лусиа с недовольным видом начинает тереть глаза.

– Прости, что разбудил, – кричит он ей. – Я хочу его похитить. У нас матч. Лапландцы поражены, так что теперь играем с Висбаденом.

Лапландия? Висбаден? Ана Лусиа в футболе ничего не смыслит, но это уже перебор. Но, судя по лицу, эти названия у нее подозрений не вызывают, она просто недовольна, что Брудье так рано приперся.

В сумке чья-то старая форма – толстовка, шорты, бутсы, и тонкий спортивный костюм, чтобы надеть сверху. Я смотрю на Брудье. Он – на меня.

– Иди, переодевайся, – говорит он.

– Ты когда вернешься? – спрашивает Ана Лусиа. Костюм мне коротковат на несколько сантиметров. Не знаю, заметила ли она.

– Поздно, – отвечает Брудье. – Игра на чужом поле. Во Франции. – Он поворачивается ко мне. – В Довиле.

Довиле? Нет. Поиск закончен. Но Брудье уже в дверях, а Ана Лусиа скрестила на груди руки. Расплата мне уже обеспечена, так что можно и преступление совершить.

Я подхожу к ней и целую.

– Пожелай мне удачи, – прошу я, на секунду забыв, что играть я не буду, по крайней мере, в футбол, и что уж ей меньше всех на свете была бы выгодна моя удача.

Хотя она все равно не желает.

– Надеюсь, вы просрете, – говорит она.

Тринадцать

Довиль

Туристический сезон в Довиле закончился, приморский курорт уже закрыт на замок; с ЛаМанша дует холодный ветер, словно хлещет кнутом. Уже издалека я вижу морской вокзал, в сухом доке рядами стоят лодки, мачты вынуты из гнезд. Мы подходим, и оказывается, что он вообще закрыт, как на зимнюю спячку. И похоже, это верное решение.

Мы приехали сюда в машине Лин. Когда мы только сели, в ней пахло лавандой, а теперь по непонятной причине – мокрой и грязной одеждой, мальчики постарались. Вау накануне поздней ночью нашел баржу с названием «Виола», и решил, что надо ехать во Францию.

– Не проще ли позвонить? – спросил я, когда мне изложили план. Но нет. Им кажется, что надо ехать. Естественно, они-то оделись нормально, а я в этом жалком спортивном костюме. И им терять нечего, разве что один день учебы. Мне вообще-то и того меньше, но кажется, как будто бы больше.

Мы принялись колесить по лабиринту причала, наконец отыскали офис, но он оказался тоже закрыт. Ну, естественно. Ноябрь, уже четыре часа и темно; любой здравомыслящий человек уже нашел себе теплую норку.

– Ну, значит, придется искать ее самим, – говорит Вау.

Я оглядываюсь. Со всех сторон лес мачт.

– Не представляю, как это сделать.

– Тут есть какая-нибудь сортировка по типу судов? – спрашивает он.

Я вздыхаю.

– Иногда бывает.

– Значит, может быть целый сектор с баржами?

Я снова вздыхаю.

– Возможно.

– Ты говорил, что Жак живет на барже круглый год, значит, она не в сухом доке?