Бесконечное море Янси Рик

54

Я погребена на тысячелетия.

В милях надо мной просыпается мир. В прохладной тени дождевого леса крысоподобная тварь выкапывает из земли мягкие корни. Ее потомки приручат огонь, изобретут колесо, откроют математику, создадут поэзию, изменят русла рек, вырубят леса, построят города, исследуют глубины. Но сейчас у нее только одна задача – найти пищу и выжить, чтобы успеть произвести на свет еще больше крысоподобных тварей.

Уничтоженный в огне и пыли мир возрождается в образе роющегося в земле грызуна.

Часы отсчитывают секунды. Тварь нервно нюхает теплый влажный воздух. Часы тикают все быстрее, и я поднимаюсь к поверхности. Когда я появляюсь из земли, крысоподобная тварь видоизменяется: она сидит на стуле возле моей кровати, на ней – задубевшие от грязи джинсы и изодранная футболка. Плечи сутулятся, подбородок не брит. Изобретатель колеса с пустыми глазами, наследник, опекун, блудный сын.

Мой отец.

Пикает монитор. Капельница, жесткая простыня, твердая подушка, из руки тянутся проводки. И мужчина, сидящий возле кровати. У него болезненный цвет лица, он потеет, в его кожу глубоко въелась грязь, он нервно теребит рубашку, у него налитые кровью глаза и раздутые влажные губы.

– Марика.

Я закрываю глаза: «Это не он. Это наркотики, которыми тебя накачал Вош».

Снова голос:

– Марика.

– Заткнись. Ты не настоящий.

– Марика, я хочу кое-что тебе сказать. Ты должна это знать.

– Я не понимаю, почему вы со мной это делаете, – говорю я Вошу.

Я знаю, что он за мной наблюдает.

– Я тебя прощаю, – бормочет мой отец.

У меня перехватывает дыхание. Боль такая острая, будто в грудь вонзили нож.

– Прошу вас, – умоляю я Воша, – пожалуйста, не надо.

– Тебе пришлось уйти, – говорит отец. – У тебя не было выбора, да и в любом случае во всем виноват я сам. Не ты меня споила.

Я инстинктивно зажимаю уши руками. Но его голос звучит не в комнате, он раздается во мне.

– Я совсем недолго протянул после твоего ухода, – пытается приободрить меня отец. – Всего часа два.

Мы перебрались в Цинциннати. За сотню с лишним миль. А потом его припасы закончились. Он умолял меня не оставлять его одного, но я знала, что он умрет без алкоголя. И я отыскала его. Вламывалась в чужое жилье – ну, не вламывалась, ведь все дома были брошены, и мне надо было просто влезть в выбитое окно. Обнаружила бутылку водки под матрасом. Я была так рада, когда ее нашла, что даже поцеловала.

Но было поздно. Когда я вернулась в наш лагерь, отец уже умер.

– Я знаю, ты винишь себя, но напрасно – мой час пробил, Марика. Все равно это случилось бы. Ты поступила так, как считала нужным.

От этого голоса не спрятаться. И не убежать. Я открываю глаза и смотрю прямо на отца:

– Я уверена, что все это обман. Ты не настоящий.

Он улыбается, будто я сделала хороший ход в шахматах. На его лице появляется выражение учителя, довольного своим учеником.

– Я и пришел, чтобы сказать тебе об этом! – Он скребет длинными пальцами по бедрам, и я вижу грязь у него под ногтями. – Таков урок, Марика. Они хотят, чтобы ты это наконец поняла.

Теплая ладонь дотрагивается до моего холодного локтя. В последний раз, когда отец ко мне прикасался, – это были обжигающие пощечины. Одной рукой он удерживал меня на месте, а второй хлестал по лицу.

«Сука! Не уходи. Не смей меня оставлять, сука!»

И за каждым оскорблением следовал удар. Он обезумел. Каждую ночь в темноте ему мерещились кошмары. В жуткой тишине, которая наваливалась на нас каждый день, он слышал разные звуки. Незадолго до своей смерти он проснулся и с криками начал расцарапывать себе глаза. Ему казалось, что у него под веками завелись жуки.

И вот теперь эти распухшие глаза смотрят на меня, а под ними еще свежие царапины от ногтей. Еще один круг, еще одна серебряная пуповина. Теперь уже мне мерещится и слышится то, чего нет на самом деле. Это я чувствую прикосновения, когда до меня никто не дотрагивается.

– Сначала они приучили нас не доверять им, – шепчет он. – Потом они приучили нас не доверять друг другу. Теперь они приучают нас к мысли, что даже самому себе верить нельзя.

– Я не понимаю, – шепчу я в ответ.

Он начинает исчезать. Я падаю в темные глубины, а мой отец растворяется в бездонном свете. Он целует меня в лоб. Благословение. Проклятие.

– Теперь ты принадлежишь им.

55

Стул стоит пустой. Я одна. Потом я напоминаю себе, что здесь никого не было. Никто не сидел рядом со мной. Жду, когда сердце перестанет бешено колотиться. Я приказываю себе оставаться спокойной и стараюсь контролировать дыхание. Действие лекарств ослабеет, и со мной все будет в порядке.

«Ты в безопасности, – говорю я себе. – Ты в полной безопасности».

В комнату входит светловолосый рекрут, которому я врезала по горлу. Принес еду: кусок мяса загадочного происхождения, картошку, мягкую фасоль и высокий стакан с апельсиновым соком. Он нажимает кнопку, чтобы поднять меня в сидячее положение. Потом ставит поднос передо мной, а сам скрещивает руки на груди, как будто чего-то ждет.

– Расскажешь, как это на вкус, – сиплым голосом говорит он. – Я еще три недели не смогу есть твердую пищу.

Кожа у него белая, и от этого глаза кажутся еще темнее, чем на самом деле. Он не крупный, не мускулистый, как Зомби, и не коренастый, как Кекс. Он высокий и стройный. Телосложение пловца. В том, как он держится, чувствуется тихая напряженность. Особенно это видно по глазам. Кажется, в их глубине спрятана сжатая пружина.

Я не знаю, чего он ждет, и на всякий случай говорю:

– Извини.

– Просто врасплох застала. – Постукивает пальцами по руке. – Ты есть собираешься?

Трясу головой:

– Я не голодная.

Еда вообще натуральная? А этот парень, который ее принес, настоящий? Я не могу полагаться на собственный опыт. Тону в бесконечном море. Медленно погружаюсь, темнота давит и увлекает меня ко дну, выжимает воздух из легких, выдавливает кровь из сердца.

– Выпей сок! – сурово приказывает рекрут. – Они говорят, что ты должна хотя бы сок попить.

– Почему? – с трудом выговариваю я. – Что там, в этом стакане?

– Ты параноик?

– Немного.

– Они просто взяли у тебя где-то пинту крови. Вот и сказали, чтобы я заставил тебя попить.

Я не помню, чтобы у меня брали кровь. Может, это случилось, пока я разговаривала со своим «отцом»?

– А зачем они брали у меня кровь?

Смотрит на меня как на пустое место:

– Дай-ка вспомню. Они ведь все мне рассказывают.

– И что тебе известно? Почему я здесь?

– Мне не полагается с тобой разговаривать, – поясняет он, а потом все равно продолжает: – Нам сказали, что ты – ВИП. Очень важный заключенный. – Трясет головой. – Я не врубаюсь. В старые добрые времена Дороти просто… просто исчезала.

– Я не Дороти.

Пожимает плечами:

– Я не задаю вопросов.

Но мне нужно, чтобы он на один ответил.

– Ты знаешь, что случилось с Чашкой?

– Убежала с ложкой. Так мне объясняли.

– Это была тарелка.

– Я пошутил.

– А я не поняла.

– Ну и пошла ты.

– Маленькая девочка, которую переправили сюда вместе со мной на вертолете. Она тяжело ранена. Мне надо знать: она жива?

Кивает с серьезным видом:

– Прямо сейчас этим и займусь.

Я все делаю не так. У меня вообще с людьми всегда плохо складывалось. В школе у меня было прозвище – Ее Величество Марика. Ну и еще дюжина вариаций на ту же тему. Может, не стоит выделываться?

– Меня зовут Рингер.

– Чудесно. Тебе, наверное, это очень нравится.

– У тебя знакомое лицо. Ты был в лагере «Приют»?

Он хочет что-то сказать, но осекается:

– Мне запрещено говорить с тобой.

Меня так и тянет спросить: «Так чего же ты долдонишь?» Но я себя сдерживаю.

– Это, наверное, хорошая идея. Они не хотят, чтобы ты узнал то, что знаю я.

– О, я знаю то, что знаешь ты: все – ложь, нас обманывает враг, они используют нас, чтобы уничтожить выживших и бла-бла-бла. Обычная белиберда Дороти.

– Раньше я так и думала, – признаю я. – Но теперь я в этом не уверена.

– Ты разберешься.

– Ага.

Камни, крысы и формы жизни, которые не нуждаются в физическом теле. Я разберусь, только не было бы поздно. Хотя, возможно, уже некуда спешить. Зачем они брали у меня кровь? Почему Вош оставил меня в живых? Что я могу ему дать? Для чего я им нужна? Или этот светловолосый парень? Или вообще кто-то из людей? Если они в состоянии создать вирус, который уничтожит девять из десяти человек, почему, почему не довести результат до ста процентов? И к чему вообще заморачиваться, если, как сказал Вош, для решения проблемы нужен один очень большой камень?

У меня болит голова. Все плывет перед глазами. Меня тошнит. Я уже стала забывать, когда четко соображала. А ведь это было моим козырем.

– Выпей ты этот чертов сок, и я пойду наконец, – говорит рекрут.

– Скажи, как тебя зовут, и я выпью.

Он не сразу, но все-таки говорит:

– Бритва.

Я пью сок. Он берет поднос и уходит. Теперь я хотя бы знаю его позывной. Маленькая, но победа.

56

Заявляется женщина в белом халате. Представляется как доктор Клэр. Темные вьющиеся волосы убраны назад, глаза цвета осеннего неба. Пахнет горьким миндалем, а это еще и запах цианида.

– Зачем вы брали у меня кровь?

Она улыбается:

– Потому что Рингер такая милая. Вот мы и решили клонировать еще сотню таких.

В ее голосе нет и нотки сарказма. Она отсоединяет капельницу и быстро отступает назад, словно опасается, что я прыгну с кровати и придушу ее. Мне приходила такая идея в голову, но я бы с большим удовольствием прирезала ее складным ножиком. Не знаю, сколько раз пришлось бы ее пырнуть. Много, наверное.

– А вот это не имеет смысла, – говорю я. – Зачем загружать свое сознание в тело человека, если вы можете клонировать сколько понадобится на своем корабле-носителе? Никакого риска.

Особенно если один из загруженных Эванов Уокеров влюбится в девушку земного происхождения.

– Верно подмечено. – И серьезно так кивает. – Подниму этот вопрос на следующем собрании. Возможно, нам следует пересмотреть всю тактику захвата. – Клэр отходит к двери. – Идем.

– Куда?

– Увидишь. Не бойся. Тебе понравится.

Идти недалеко, всего две двери по коридору. Комната свободна. Раковина, тумбочка, унитаз и душевая кабина.

– Ты когда принимала душ последний раз? – интересуется она.

– В «Приюте». Вечером, перед тем как пристрелила сержанта-инструктора по строевой подготовке. Прямо в сердце.

– Неужели? – спокойно так переспрашивает она, как будто я сказала, что когда-то жила в Сан-Франциско. – Полотенце – вон там. Зубная щетка, расческа и дезодорант – в тумбочке.

Остаюсь одна. Открываю тумбочку. Шариковый антиперспирант. Расческа. Небольшой тюбик зубной пасты. А вот нити для чистки зубов нет. Я надеялась, что будет. Две минуты прикидываю, сколько уйдет времени на то, чтобы заточить конец зубной щетки и сделать из нее реальное холодное оружие. Потом снимаю комбинезон и залезаю под душ. Я думаю о Зомби, но не потому, что стою голая под струями воды. Я вспоминаю, как он говорил о «Фейсбуке», ресторанах с автораздачей, звонках на урок и далее по списку: о жареной картошке, затхлых книжных лавках и о горячем душе. Поворачиваю кран, и вода почти обжигает меня. Наслаждаюсь этим ощущением, пока не собираются в гармошку подушечки пальцев. Лавандовое мыло. Фруктовый шампунь. Крошечный передатчик перекатывается у меня под пальцами.

«Теперь ты принадлежишь им».

Я швыряю шампунь о стену. Бью кулаком по кафелю снова и снова, пока не лопается кожа на костяшках пальцев. Моя злость больше, чем сумма всех моих потерь.

Вош ждет меня в комнате через две двери от душевой. Клэр перевязывает мне руку и уходит, и мы остаемся один на один.

– Ну и чего ты достигла? – спрашивает он.

– Мне надо было кое-что себе доказать.

– Что боль – единственное доказательство жизни?

Качаю головой:

– Я знаю, что жива.

Он глубокомысленно кивает и говорит:

– Хочешь ее увидеть?

– Чашка мертва.

– Почему ты так думаешь?

– Нет смысла оставлять ее в живых.

– Это верно, если исходить из предположения, что единственная причина сохранить ей жизнь – это желание манипулировать тобой. Воистину нарциссизм – диагноз молодых!

Он нажимает кнопку на стене. С потолка опускается экран.

– Вы не заставите меня вам помогать.

Пытаюсь подавить панику и начинаю терять контроль над теми чувствами, которые никогда в контроле не нуждались.

Вош протягивает ко мне руку. У него на ладони что-то похожее на большую желеобразную капсулу ярко-зеленого цвета. С одного конца к ней прикреплен провод толщиной с волосок.

– Это послание.

Свет в комнате приглушают. Вспыхивает экран. Камера парит над полем убитой морозами пшеницы. Вдалеке виднеются фермерский дом, парочка надворных строений и ржавая силосная башня. Маленькая фигурка, спотыкаясь, выходит из небольшой рощицы и на нетвердых ногах шагает сквозь сухие поломанные стебли к дому.

– А это посланец.

С такой высоты мне не разглядеть, мальчик это или девочка, ясно только, что это маленький ребенок. Такой как Наггетс? Или помоложе?

– Центральный Канзас, – звучит голос Воша. – Вчера, приблизительно в час дня.

На крыльце дома появляется еще одна фигура. Спустя минуту выходит кто-то еще. Ребенок бежит в их сторону.

– Это не Чашка, – шепотом говорю я.

– Нет, не она.

Ребенок продирается сквозь ломкие колосья к взрослым. У одного из них винтовка. Все происходит без звука, и от этого почему-то становится жутко.

– Древний инстинкт гласит: во времена, когда твоя жизнь подвергается опасности, остерегайся чужаков. Не доверяй никому, кроме своих близких.

Я напрягаюсь. Я знаю, чем это заканчивается. Я через это прошла. Человек с винтовкой – это я. А ребенок, который к нему бежит, – Чашка.

Ребенок падает. Поднимается. Бежит. Снова падает.

– Но существует другой инстинкт, он древнее самой жизни, человек практически не в состоянии его в себе подавить. Защити младшего любой ценой. Сбереги будущее.

Малыш выбегает из пшеницы во двор и опять спотыкается. Тот, у которого винтовка, держит ребенка на мушке, но его товарищ бросается к нему и поднимает с промерзшей земли. Вооруженный встает у него на пути и не пускает к дому. Картинка зависает на несколько секунд.

– Все дело в риске, – заключает Вош. – Ты это давно уже поняла. Так что прекрасно знаешь, кто выиграет спор. В конце концов, чем может быть опасен маленький ребенок? Защити младшего. Сбереги будущее.

Человек с малышом на руках обходит вооруженного и взбегает по ступенькам. Тот склоняет голову, как будто в молитве, потом поднимает лицо к небу, словно просит о чем-то. Затем он разворачивается и идет в дом. Минута тянется за минутой.

– Мир – это часы, – шепчет рядом со мной Вош.

Фермерский дом, надворные постройки, силосная башня, коричневое поле и внизу дисплей, на котором сотнями отсчитываются секунды. Я понимаю, что произойдет, но все равно вздрагиваю, когда беззвучная вспышка стирает всю картинку. Потом – клубы пыли, обломки и волны дыма. Пшеница горит, исчезает за секунды – это легкая пища для огня, – а на месте дома и построек появляется воронка, черная яма в земле. Корм становится черного цвета. Экран гаснет. Свет в комнате остается приглушенным.

– Я хочу, чтобы ты поняла, – мягко говорит Вош. – Ты ведь хотела знать, почему мы держим этих малышей, тех, кто слишком мал, чтобы воевать.

– Я не понимаю.

Крохотная фигурка на коричневом поле – босой малыш в джинсовом комбинезоне бежит сквозь пшеницу.

Вош неправильно интерпретирует мои слова:

– Устройство в теле этого ребенка откалибровано на то, чтобы улавливать малейшие колебания двуокиси углерода – основного компонента дыхания человека. Когда показатель достигает определенной отметки, которая указывает на групповую цель, устройство взрывается.

– Нет, – шепчу я.

Они принесли кроху в дом, завернули в теплое одеяло, дали ему воды, умыли его. Люди собрались вокруг ребенка, купали его в своем дыхании.

– Чтобы их убить, вы могли просто сбросить на них бомбу.

– Дело не в том, чтобы убить! – раздраженно обрывает меня Вош. – Вопрос вообще никогда так не стоял.

Свет в комнате зажигается, открывается дверь, и появляется Клэр. Она катит металлическую тележку. За ней входят ее приятель в белом халате и Бритва. Рекрут смотрит на меня и быстро отводит глаза. Это напрягает меня больше, чем поднос со шприцами на тележке. Бритва не может заставить себя глядеть в мою сторону.

– Это ничего не меняет, – уже громче говорю я. – Мне плевать, что вы делаете. Меня даже Чашка больше не волнует. Я скорее убью себя, чем стану вам помогать.

Вош качает головой:

– Ты мне не помогаешь.

57

Клэр затягивает у меня на руке резиновый жгут и стучит по локтевому сгибу, чтобы проявилась вена. Бритва застыл по другую сторону кровати. Мужчина в белом халате – я так и не узнала, как его зовут, – стоит у монитора, с секундомером в руке. Вош прислоняется к раковине и наблюдает за мной. Глаза у него яркие, поблескивают, как кремень, они очень похожи на глаза вороны в лесу в тот день, когда я подстрелила Чашку. Он смотрит с любопытством, которое граничит с безразличием. И тогда я понимаю, что Вош прав: ответом на их прибытие не может быть ненависть. Ответ – в ее противоположности. Единственный вариант – это антитеза всех вещей. Как яма на том месте, где стоял фермерский дом, – просто ничто. Ни ярость, ни злость, ни страх – вообще ничего. Пустота. Бездушный, безразличный взгляд акулы.

– Слишком частый, – говорит мистер Белый Халат.

– Для начала вот это, чтобы ты расслабилась, – произносит Клэр и вводит иглу мне в руку.

Я смотрю на Бритву. Он отворачивается.

– Лучше, – докладывает Белый Халат.

– Мне плевать, что вы со мной делаете, – говорю я Вошу, еле ворочая распухшим языком.

– Это не важно.

Вош кивает Клэр, и она берет второй шприц:

– Устанавливайте сетевой концентратор по моему сигналу.

Концентратор?

– Эй-эй, осторожнее, – предупреждает Белый Халат, а сам смотрит на монитор, где видно, что мой пульс немного участился.

– Не бойся, – говорит Вош. – Это не причинит тебе вреда.

Клэр бросает на него удивленный взгляд. Вош пожимает плечами.

– Ну мы же проводили тесты, – произносит он и щелкает пальцами. – Продолжайте.

Я вешу десять миллионов тонн. Мои кости из железа, а все остальное из камня. Я не чувствую, как игла входит мне в руку.

– Начали, – объявляет Клэр, и Белый Халат включает секундомер.

Мир – это часы.

– Мертвые получили по заслугам, – усмехается Вош, – а вот живые – ты и я – должны еще поработать. Называй это как хочешь – судьбой, везением, Божьим промыслом. Ты передана мне в руки как инструмент.

– Прикрепляем к коре головного мозга.

Голос Клэр звучит приглушенно, как будто мне заложили уши ватными тампонами. Я поворачиваю голову в ее сторону. Проходит целая тысяча лет.

– Ты уже видела такое однажды, – говорит Вош в тысяче миль от меня. – В лаборатории, в твой первый день в «Приюте». Мы сказали, что это была инвазия чужой формы жизни в мозг человека. Это неправда.

Я слышу пыхтение Бритвы, он дышит громко, как дайвер через кислородный редуктор.

– На самом деле это микроскопичный командный сетевой концентратор, который прикрепляется к префронтальной доле твоего мозга, – поясняет Вош. – Центральный процессор, если хочешь.

– Загружается, – подтверждает Клэр. – Похоже, все хорошо.

– Не для того, чтобы тебя контролировать… – будто оправдывается Вош.

– Встречаем первый поток.

Игла блестит в свете флуоресцентных ламп. Черные точечки в капле янтарного цвета. Когда Клэр вводит иглу мне в вену, я ничего не чувствую.

– …а для того, чтобы скоординировать около сорока тысяч механизированных гостей, для которых ты будешь исполнять роль хозяйки.

– Температура тридцать семь и девять, – сообщает Белый Халат.

Бритва громко дышит.

– Чтобы достичь нынешнего уровня развития людей, доисторическим крысам понадобились миллионы лет и тысячи поколений, – говорит Вош. – Тебе, чтобы перейти на следующий уровень, потребуется всего несколько дней.

– Соединение с первым потоком установлено. – Клэр снова наклоняется надо мной, ее дыхание пахнет горьким миндалем. – Встречаем второй поток.

В комнате жарко, как в печке. Я обливаюсь потом. Белый Халат объявляет, что температура поднялась до тридцати девяти с половиной.

– Эволюция – неприятное занятие, – вздыхает Вош. – Множество фальстартов и тупиков. Некоторые кандидаты не подходят для роли встречающей стороны. У них сдает иммунная система, или их начинает мучить когнитивный диссонанс. Проще говоря, они сходят с ума.

Я вся горю. В моих венах огонь. Вода течет из глаз, стекает по вискам, заполняет уши. Я вижу, как лицо Воша наклоняется над бесконечным морем моих слез.

– Но в тебя, Марика, я верю. Ты прошла через огонь и кровь не для того, чтобы сейчас меня подвести. Ты послужишь мостиком между тем, что было, и тем, что будет.

– Мы ее теряем, – дрожащим голосом сообщает Белый Халат.