Бесконечное море Янси Рик

62

На следующее утро открывается дверь, и я задерживаю дыхание.

Ночью я металась от веры к сомнению и обратно. Я барахталась в новой реальности.

Вариант первый: шахбол – не изобретение Бритвы, так же как шахматы – не мое изобретение. Эту игру придумал Вош, чьи мотивы для меня тайна за семью печатями.

Вариант второй: Бритва по каким-то ему одному понятным причинам решил влезть ко мне в голову. После уничтожения человечества выжили не только жестокие и гибкие. Садистов тоже уцелело достаточно. Так бывает в любой катастрофе с людьми: сволочи самые живучие.

Вариант третий: мои подозрения беспочвенны. Мальчишка затеял глупую игру, желая как-то отвлечь меня от мыслей о скорой смерти. Никаких тайных посланий на шахматной доске. Я видела буквы там, где их не было. Это нормально, людям вечно что-нибудь мерещится.

Я задерживаю дыхание по другой причине: вдруг опять явится тот мальчишка с писклявым голосом? А Бритву я больше никогда не увижу? Совершенно нельзя исключать, что он мертв. Если парень пытался тайно войти со мной в контакт, а Вош его раскусил, то среагировать он мог только одним способом.

Бритва входит в комнату, и я медленно выдыхаю. Монитор сигналит чуть громче.

– Что? – Бритва, прищурившись, смотрит на меня.

Он чувствует: сейчас что-то произойдет.

И я говорю:

– Привет.

Бритва быстро смотрит вправо-влево:

– Привет. – Он произносит это слово медленно, словно опасается, что сошел с ума. – Проголодалась?

Я качаю головой:

– Вообще-то, нет.

– Надо бы поесть. Ты сейчас похожа на мою кузину Стейси, она подсела на метамфетамины. Я не говорю, что ты ее копия – наркоманка. Просто… – Он краснеет. – Знаешь, похоже, будто тебя что-то ест изнутри.

Бритва нажимает кнопку рядом с кроватью, я принимаю сидячее положение.

– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.

Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие-то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.

– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.

Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по-человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?

– Я не вижу коробку.

– Какую? А-а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.

Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.

– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.

– Правда?

И глазами спрашивает: «Ты это серьезно?»

Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.

– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.

– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.

Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.

– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как-нибудь, если никто не украдет.

Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн-Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс».[17] Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.

– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…

– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?

– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.

Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.

– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что-то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.

– У него были проблемы с властями?

Бритва пожимает плечами:

– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па-паша?

– Мой был художником.

– Круто.

– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.

Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.

– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.

– В основном это и рисовал – хрень.

Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вя в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.

Бритва смеется:

– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.

Качаю головой:

– Я не шутила.

Бритва кивает:

– Может, поэтому и не понимаешь.

63

После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.

«Да, девочка, правильно, давай начнем».

Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».

– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.

Я бедром чувствую этот удар.

– Да, – еще раз стучит. – Неплохо. Хотя круче, когда делаешь это медленно. – Он показывает. – Теперь поняла?

– Если настаиваешь. – Я вздыхаю. – Да. – Один раз стучу пальцем по перильцам кровати. – Но, честно говоря, не вижу в этом смысла.

– Нет? – Два раза по одеялу.

– Нет. – Два раза по перильцам.

На то, чтобы написать следующее слово, у меня уходит двадцать минут.

ПМГ.

Один удар по одеялу.

– Я тебе не рассказывал, какая у меня была летняя работа, прежде чем не осталось никакой летней работы? – спрашивает Бритва. – Ухаживал за собаками. А знаешь, что в этой работе самое противное? Выделения анальных желез…

У Бритвы пошла игра. Четыре рана и ни одного аута.

КАК?

Я не получаю ответа целых сорок минут. Я немного устала и уже начинаю отчаиваться. Это все равно что переписываться через тысячу миль с помощью одноногого курьера. Время замедляется, события набирают ход.

ПЛН.

Понятия не имею, что это значит. Смотрю на Бритву, а он глядит на доску, снова расставляет фигуры, заполняет паузу своей болтовней.

– Это то, что называют – выделения, – продолжает он свой рассказ о собаках. – Промываешь, выделения, промываешь, выделения – все повторяется. Тоска смертная.

А черный глаз камеры все наблюдает.

– Я не поняла последний ход.

– Шахбол не для отсталых, как твои шахматы, – терпеливо отвечает Бритва. – Это как лабиринт. Чтобы выиграть, нужен план.

– И у тебя, конечно же, план есть.

– Да, у меня есть.

Один удар по одеялу.

64

Я не видела Воша уже много дней. На следующее утро все меняется.

– Что ж, послушаем, – говорит он Клэр, которая стоит рядом с мистером Белый Халат и выглядит как старшеклассница, которую вызвали к директору за издевательство над слабыми истощенными малолетками.

– Потеряла восемь фунтов и двадцать процентов мышечной массы. Даем диован для кровяного давления, фенерган от тошноты, амоксициллин и стрептомицин для поддержания лимфосистемы. Но сбить температуру никак не удается, – отчитывается Клэр.

– Не можете сбить температуру?

Клэр отводит глаза:

– Положительный момент: ее печень и почки функционируют нормально. Немного жидкости в легких, но мы…

Вош отмахивается от нее и подходит к моей кровати. Птичьи глаза поблескивают.

– Ты хочешь жить?

– Да, – без колебаний отвечаю я.

– Зачем?

Его вопрос почему-то застает меня врасплох.

– Я не понимаю.

– Вы не можете нас победить. Никто не может. Даже если бы в самом начале вас было семь раз по семь миллиардов. Мир – часы, и эти часы отсчитывают последние секунды. Зачем тебе жить?

– Я не собираюсь спасать мир, – отвечаю я. – Я просто надеюсь, что у меня появится возможность убить тебя.

Выражение лица у него не меняется, но в глазах появляются пляшущие огоньки.

«Я знаю тебя, – говорят мне его глаза. – Я тебя знаю».

– Надежда, – шепчет Вош. – Да. – Он кивает, он мной доволен. – Надейся, Марика. Цепляйся за свою надежду. – Поворачивается к Клэр и Белому Халату. – Лекарств больше не давать.

Лицо мистера Белый Халат становится цвета его халата. Клэр хочет что-то сказать, но потом отводит глаза. Вош снова поворачивается ко мне.

– Каков же ответ? – резко спрашивает он. – Не злость. Так что же?

– Безразличие.

– Попробуй еще раз.

– Отстраненность.

– Еще.

– Надежда. Отчаяние. Любовь. Ненависть. Ярость. Печаль. – Меня колотит, – наверное, подскочила температура. – Я не знаю. Не знаю! Не знаю!

– Так-то лучше, – говорит он.

65

В этот вечер мне так плохо, что я с огромным трудом отыгрываю четыре иннинга в шахбол.

НЛ.[18]

– Ходят слухи, что тебе перестали давать лекарства, – говорит Бритва и трясет в кулаке четвертак. – Это правда?

– Оставили только капельницу с физраствором, чтобы почки не отказали.

Он смотрит на монитор с моими показателями, хмурится. Хмурясь, Бритва становится похож на ребенка, который ушиб пальчик на ноге, – он не плачет, потому что считает себя уже большим.

– Это значит, что тебе стало лучше.

– Наверное. – Два удара пальцем по кровати.

– Ладно. – Он вздыхает. – Моя королева в игре. Будь осторожна.

У меня немеет спина. Перед глазами все плывет. Я наклоняюсь в сторону и выблевываю на белый кафель содержимое желудка. Содержимого не много. Бритва срывается с кровати, вопит от отвращения и переворачивает доску.

– Эй! – кричит он, но не мне, а камере под потолком. – Эй, тут нужна помощь!

На помощь никто не спешит. Бритва смотрит на монитор, потом на меня и говорит:

– Я не знаю, что делать.

– Я в порядке.

– Еще бы. Ты в полном порядке! – Он мочит в раковине свежее полотенце и кладет мне на лоб. – Хрена с два ты в порядке! Какого черта они не дают тебе лекарств?

– А зачем? – Я с трудом подавляю очередной позыв к рвоте.

– Ну, не знаю. Может, затем, что без них ты умрешь. – Бритва гневно смотрит на камеру.

– Ты не дашь мне вон тот контейнер?

Бритва стирает рвоту у меня с подбородка, складывает полотенце и снова вытирает, хватает контейнер и ставит мне на колени.

– Бритва!

– Чего?

– Пожалуйста, больше не вози мне по лицу этой гадостью.

– А? Вот черт! Да. Держись.

Он хватает свежее полотенце и мочит под краном. У него дрожат руки.

– Знаешь, в чем тут дело? Я знаю. И почему я раньше не додумался? Почему ты не додумалась? Лекарства, наверное, мешают системе.

– Какой еще системе?

– Двенадцатой. Это та, которую в тебя ввели. Шерлок. Хаб и сорок тысяч его маленьких друзей вместе работают над тем, чтобы усилить остальные одиннадцать. – Он кладет мне на лоб полотенце. – Ты холодная. Хочешь, я найду еще одеяло?

– Нет, мне жарко.

– Это война! – Бритва стучит себя в грудь. – Вот здесь. Рингер, ты должна объявить перемирие.

Я трясу головой:

– Никакого перемирия.

Бритва кивает и сжимает мою руку под одеялом. Садится на корточки и собирает рассыпавшиеся шахматные фигуры. Чертыхается, когда не может найти четвертак. Решает, что нельзя оставлять рвоту на полу. Берет грязное полотенце и на карачках вытирает пол. Продолжает чертыхаться, когда открывается дверь и в комнату входит Клэр.

– Как раз вовремя! – срывается Бритва. – Слушайте, а вы не можете хотя бы сыворотку от рвоты ей давать?

Клэр кивает в сторону двери:

– Выметайся. – Она показывает на коробку. – И это с собой забери.

Бритва зло смотрит на нее, но подчиняется. Я снова вижу за этими ангельскими чертами лица нарастающее напряжение.

«Осторожно, Бритва. Это не ответ на вопрос».

Потом мы остаемся с Клэр наедине, та молчит и долго изучает показания на мониторе.

– Ты тогда правду сказала? – спрашивает она. – Хочешь жить, чтобы убить коменданта Воша? Ты же не такая дурочка. – Прямо как строгая мамаша, отчитывающая несовершеннолетнюю дочь.

– Вы правы, – отвечаю я. – Тут у меня нет шансов. Но шанс прикончить вас, надеюсь, подвернется.

Клэр как будто удивлена:

– Убить меня? Откуда такое желание – убить меня?

Я не отвечаю, и она говорит:

– Не думаю, что ты проживешь до утра.

Я киваю:

– А я не думаю, что вы проживете больше месяца.

Она смеется. От этого смеха у меня желчь поднимается к горлу. Во рту горечь. Горло горит.

– И как ты собираешь это сделать? – нежным голосом спрашивает Клэр и кивает на полотенце у меня на лбу. – Задушишь вот этим?

– Нет. Я собираюсь оглушить чем-нибудь тяжелым охранника, взять его пистолет и выстрелить вам в лицо.

Клэр смеется, пока я все это говорю.

– Что ж, желаю удачи.

– Удача здесь будет ни при чем.

66

Прогноз Клэр о том, что я не доживу до утра, не оправдался.

Прошел почти месяц (судя по моим расчетам – три порции еды в день), а я все еще здесь.

Я мало что помню. В какой-то момент они убрали и капельницу, и монитор. После непрестанного пиканья тишина была такой оглушительной, что могла бы гору расколоть. Все это время я видела только Бритву. Теперь он – моя штатная нянька: кормит меня, выносит утку, моет лицо и руки, переворачивает, чтобы не появились пролежни; когда я в сознании, играет со мной в шахбол и без конца говорит. Он рассказывает обо всем, а если вдуматься, ни о чем. О своих умерших родственниках, об исчезнувших друзьях, о сослуживцах в отделении, о нудной зимней работе в лагере, о борьбе со скукой, усталостью и страхом (в основном со страхом). О том, что с приходом весны гады перейдут в наступление, – это будет последняя отчаянная попытка избавить Землю от человеческого шума. Надо сказать, Бритва принимает активное участие в производстве этого шума. Он все говорит, говорит, говорит. У него была девушка, ее звали Оливия, кожа у нее была цвета мутной реки, она играла на кларнете в школьном оркестре, и собиралась стать врачом, и ненавидела отца Бритвы, возомнившего, будто Бритва не сможет стать врачом. Он позволил себе проболтаться, что его зовут Алекс, как Рода,[19] а Бритвой его окрестил сержант, но это не потому, что худой, а потому, что как-то утром порезался, когда брился. «У меня очень чувствительная кожа». Предложения перетекают одно в другое без запятых, без точек, без абзацев (если быть точной, это один сплошной абзац), даже без полей на странице.

Через месяц словесного поноса он впервые затыкается. Рассказ идет о том, как в пятом классе он занял первое место на конкурсе изобретений – сделал из картофелины батарейку, – и вдруг обрывается на полуслове. Тишина вибрирует, как тишина после взрыва здания.

– Что с тобой? – Он пристально смотрит на меня.

Тут должна сказать, что никто другой не способен так пристально смотреть, даже Вош.

– Ничего. – Я отворачиваюсь.

– Рингер, ты плачешь?

– У меня глаза слезятся.

– Нет.

– Не говори мне «нет», Бритва. Я не плачу.

– Врешь. – Один удар по одеялу.

Два удара по кровати.

– Получилось? – Я снова поворачиваюсь к Бритве: что такого, если он увидит, что я плачу? – Батарейка из картошки?

– Само собой, это же наука. Я ни секунды не сомневался, что получится. Сначала все планируешь, потом шаг за шагом следуешь своему плану, и все точно получится.

Он сжимает мою руку через одеяло: «Не бойся. Все готово. Я тебя не брошу».

В любом случае уже поздно поворачивать назад. Бритва переводит взгляд на поднос, который стоит возле кровати:

– Ты сегодня вечером съела весь пудинг. А знаешь, как делают шоколадный пудинг без шоколада? Лучше тебе не знать.

– Дай-ка угадаю. «Экс-лакс».

– Что за «Экс-лакс»?

– Ты серьезно не знаешь?

– О, извини, я не знаю, что за дерьмо такое этот «Экс-лакс».

– Слабительные пастилки со вкусом шоколада.

Бритва кривится:

– Гадость какая.