КузинаЖурналистика Загидуллина Марина

Поступком был сам факт публикации репортажа. Хотя многие были уверены, что царь «свернет» гуляния и празднования, посвященные коронации, выразит соболезнования, произнесет слова сожаления о случившемся, оказалось иначе. Администрация и сам Николай предпочли ни словом не упоминать о произошедшем. Но погибших было невероятно много, трупы везли по улицам в переполненных телегах, и не было никого, кто не знал бы об этом кошмаре. На фоне официального замалчивания репортаж Гиляровского был подобен взрыву. Читали все, передавали друг другу газету, ужасались. После этого репортажа имя Гиляровского стало символом социально ответственной журналистики.

Не хотелось бы смотреть на Гиляровского как на абсолютно бескорыстного «добывателя истины». Он зарабатывал деньги, и хорошо понимал, что его заработок напрямую зависит от его активности, готовности среди ночи срываться с места и бежать в ад какого-нибудь происшествия, спать на земле, помогать таскать трупы, разговаривать с теми, кто только что пережил шок потери близких. В его воспоминаниях деньги – важная часть жизни. Но они не заслоняют для Гиляровского смыслы его деятельности. В его богатой жизни было много занятий – а вот к сердцу пришлась только журналистика.

Это значит, что обязательным элементом той формулы журналистики, которую мы стремимся вывести, будет призвание.

Возникает вопрос – а что это такое, призвание? Слово пафосное, но смысл простой. Это вовсе не миссия, какой-то внутренний призыв. Это ощущение того что ты занят своим делом. Вот, слышишь? Не «любимым» даже, а просто «своим». Всё в этой деятельности тебе предельно ясно, все механизмы этой работы тобой изучены, ты чувствуешь себя в «шкуре журналиста» как в домашнем халате – тепло и уютно, нет никаких «проклятых вопросов». Тепло и уютно даже спать на земле под дождем, потому что это уют другого рода – чувство правильно найденного своего «места в жизни».

Его почему-то называли основателем «желтой прессы» – сенсационных «листков», бьющих на эмоции, полных дешевых сенсаций, слухов и сплетен. Но это несправедливо по отношению к Пулитцеру. Он говорил, что сенсационизм вообще должен быть ограничен. Если сенсация того стоит – она должна быть предельно ярко «выдвинута» в газете. Но только не фейк, только не подделка. Ты можешь прочитать, что жизнь Пулитцера – это восхождение от нищеты к многомилионному состоянию. Это правда. Но важнее, что его жизнь – это восхождение к высшему пониманию назначения прессы в развитии и становлении гражданского общества.

Он родился в обеспеченной венгерской семье, учился в частной школе, но, как только ему исполнилось 17 лет, попытался наняться в армию. Его не взяли ни в одну из европейских армий, куда он стремился пробиться (причиной было общее слабое здоровье, но особенно плохое зрение – Пулитцер к 40 годам ослеп полностью, однако рассказ об этом еще впереди). Не теряя надежды, он «продал» сам себя вербовщику, собиравшему «пушечное мясо» для армии американской, и на корабле пересек Атлантический океан.

В Америке ему пришлось не только участвовать в Гражданской войне, но и мести улицы, быть продавцом, работать конторщиком, похоронщиком при холерных бараках и много что еще делать, пока он нашел себя в роли газетчика. Дорога к газете была чрезвычайно сложной – Пулитцер (его родным языком был венгерский) прекрасно говорил по-немецки и по-французски, но в США все эти навыки были бессмысленны – ему нужно было освоить язык английский. Он после двух работ шел в библиотеку и там по четыре часа в день сидел за книгами и словарями. Самоучка, Пулитцер скоро мог говорить по-английски свободно, без акцента. Но каких трудов это стоило! Его рабочий день длился 20 часов, потом 4 часа сна – и надо было уже бежать на одну из двух работ. Такая самоэксплуатация давала свои плоды: молодой человек готовился к карьере адвоката. Но случилось иначе – однажды в шахматной комнате библиотеки он случайно познакомился с владельцем немецкоязычной газеты, который предложил ему место репортера.

Пулитцер не только стал отличным репортером, заметным человеком в редакции, но и почувствовал, что обрел дело всей жизни. Правда, путь был тернистым: пять лет работы в «Вестлихе пост» принесли не только место соредактора и совладельца газеты, но и разочарования: проигранную политическую кампанию за республиканцев, падение тиражей газеты. Джозеф продает свою долю в газете, перебирается в Вашингтон и занимается адвокатской практикой. Эта работа приносит много денег, но не приносит счастья – всё же тоска по журналистике заставляет адвоката вновь ввязаться в газетный мир. Он за бесценок покупает две разорившиеся сент-луисские газеты, соединяет их в одну и начинает настоящую революцию, как сказали бы теперь, «газетного формата». Теперь содержание газеты отличается от привычного как солнце от луны: вместо «манной каши» рассказов о собачьих выставках и незначащих происшествиях читатель получает порцию острейшей актуальной информации. Тираж немедленно увеличивается, вскоре Пулитцер покупает газету «Уорлд» и превращает ее в оплот так называемого «нового журнализма».

Всякая сенсация – это хлеб газеты, однако суть журналистской работы не в том, чтобы ждать, когда такая сенсация «грянет». Джозеф Пулитцер первым в мировой журналистике поставил жанр журналистского расследования, что называется, на поток – его репортеры и корреспонденты буквально «ввинчивались» в закрытые для обывателей пространства, чтобы представить публике скандальные разоблачения «власть имущих».

Пулитцер четко определил свою аудиторию – это широчайшая демократическая публика, а не «аристократически-буржуазная» верхушка. Его лозунг был таков – никогда не печатать в своей газете ничего, что не поняла бы его служанка. При этом ориентация на «понятность» вовсе не означала «низкой планки» содержания. Все события излагались так, чтобы от газеты невозможно было оторваться, – и ее равно с интересом читала бы низкообразованная публика и сенаторы.

Журналистские расследования быстро стали визитной карточкой газет Пулитцера. Всемирную известность приобрели репортажи Нелли Блай из психиатрической клиники, куда она проникла, имитируя шизофрению. Ее рассказ о тех унижениях, каким подвергают больных, общей убогости их содержания произвел настоящий взрыв общественного возмущения – и в результате муниципалитету пришлось переоборудовать больницу. Так газета вмешивалась в жизнь, вовсе не ограничиваясь функцией «отражения картины дня».

Внешне газета «Уорлд» стала выглядеть совершенно иначе, чем было принято в газетной практике того времени: заголовки через несколько колонок, игра шрифтом, восклицательные знаки, врезки, крупные иллюстрации, наконец, неизменная политическая карикатура на первой полосе, а потом еще и комикс – рассказ в картинках. Все это Пулитцер придумывал уже после того, как окончательно ослеп (ему не было и сорока лет). К этому добавилась настоящая ненависть к звукам – скрип стула, шорох листа доставлял Джозефу настоящие страдания. Он перебрался в звуконепроницаемый бункер в своем особняке и руководил газетой оттуда. Потрясающе, что все эти удары судьбы не мешали его напряженной работе.

Пулитцер делал журналистику настоящим участником социальной борьбы, и это и был его главный поступок, даже подвиг. Деньги были следствием. Но ему пришлось столкнуться и со своим же учеником и главным конкурентом, который из пулитцеровской «школы журналистики» вынес одно – делать сенсации и продавать их, не считаясь с нравственной стороной. Здесь, несомненно, следует задуматься. Вся история вражды-соперничества Пулитцера с Уильямом Херстом (а именно так звали этого ученика-конкурента) – это настоящий урок ответственности за всё то, что ты делаешь. Херст и Пулитцер оба вышли из обеспеченных семей, но Херст был сыном миллионера, а Пулитцер должен был свое состояние «сколотить» сам. Пулитцер прошел тяжелую школу выживания в Америке, не гнушаясь любой работы. Херсту о куске хлеба думать не надо было. Пулитцер менял лик современной газеты, повышая ее социальную значимость, превращая в инструмент воздействия на общественное мнение. А Херст в своих газетах стремился к одному – увеличению прибыльности любыми путями. Внешне приемы были те же, что и в газетах Пулитцера. Но содержательно это было именно то, что получило название «желтая пресса» (кстати, именно из-за переманенного из газеты Пулитцера карикатуриста): кричащие заглавия, сенсации, газетные утки, вторжение в частную жизнь ради «громкой статьи», безжалостное отношение к людям, которые превратились в газете Херста лишь в «материал» для сенсаций.

Так вот, получалось, что Пулитцер «выпустил джина из бутылки». Новая журналистика, основанная на бесстрашном труде корреспондентов, требовательности к ним со стороны редактора, блистательных проектах, приковывающих внимание читателей (например, путешествие той же Нелли Блай вокруг света по маршруту героя романа Жюля Верна, еще и с интервью с этим великим писателем), превращалась в дешевые сенсационные листки. Получилось, что Пулитцер имел ко всему этому прямое отношение – смена формата, «лика» газеты привела не к смене отношения журналистов к своему труду, а к безнравственной эксплуатации самой этой идеи.

Войну с Херстом Пулитцер проиграл. «Бездумная» желтизна оказалась привлекательнее интеллектуального журнализма. Конечно, состояние Пулитцера на тот момент было астрономическим, и проигрыш этот был именно нравственным.

И вот тут Пулитцер опять совершает поступок. Он основывает первую в мире высшую школу журналистики. Никогда журналистика не была частью образовательной системы. Учили чему угодно, но не этому «простенькому ремеслу». А Пулитцер понимал (и война с Херстом особенно способствовала этому пониманию), что без фундаментальной подготовки, философской, мировоззренческой и, конечно, практической, журналист всегда может превратиться в «обезьяну с гранатой» – бездумного и безответственного по отношению к своей деятельности человека, совершенно не понимающего, к каким последствиям может привести слово, растиражированное в миллионах экземпляров. Пулитцер составил завещание, согласно которому должна была быть основана школа журналистики при Колумбийском университете, и каждый год специальная комиссия назначала бы премии Пулитцера в области журналистики, литературы, борьбы за мир.

Это было действенной идеей. Есть деньги – есть и школа (одна из лучших в США площадок по подготовке журналистов). Но главное – есть ежегодная премия, считающаяся во всем мире самой престижной. Имя Пулитцера осталось не только «страницей истории», оно часть современной журналистики, как некая квинтэссенция журналистской совести и ответственности: «Всегда бороться за прогресс и реформы, никогда не смиряться с несправедливостью и коррупцией, всегда бороться с демагогией всех партий, никогда не принадлежать ни к одной партии, всегда противостоять привилегированным классам и власть имущим, никогда не терять симпатии к бедным, всегда посвящать себя борьбе за процветание общества, никогда не довольствоваться сделанным, всегда быть независимым, никогда не бояться атаковать несправедливость, будь она результат предрассудков богатых или бедных».

Поступок – это ответственность. Не только за то, что делаешь сейчас, но и за отдаленные последствия своих действий.

Аграновских в истории журналистики два – отец нашего героя тоже был корреспондентом, и имя сына начиналось с той же буквы, что и имя отца, так что легко было перепутать. Но, конечно, слава Аграновского-младшего оказалась так велика, что Аграновский-старший остался в истории именно как «отец того самого Аграновского». Однако прежде чем мы перейдем к рассказу о поступках журналиста, нелишним будет сказать несколько слов об эпохе, которая определяла эти действия.

Это было время советской власти, строительства в СССР коммунизма, время репрессий, Великой Отечественной войны, а потом – недолгой «хрущевской оттепели» и длительного «застоя», предшествовавшего полному слому советской системы и переходу к той России, в которой ты сейчас и живешь. Аграновский родился в 1922 году, в начале войны ему было 19 лет, закончил училище штурманов, участвовал в боях, уже тогда писал в газету заметки как военный корреспондент. Но расцвет его журналистской деятельности пришелся на время оттепели и затем на время «застоя» (он скончался в 1984 году, за год до прихода к власти Горбачева и начала так называемой перестройки).

Есть такое устойчивое мнение, что журналистика в диктаторских (тоталитарных) странах (а к таковым сейчас и относят СССР) представляет собой часть общей пропагандистской машины: она верно служит диктаторам, намеренно искажая факты в их пользу. Журналист в такой системе всегда под строжайшим контролем, любые его вольности наказываются, караются, действует строжайшая цензура, отсекающая любую критику в адрес властей. Народ не может даже «пикнуть» в СМИ, только благодарить руководство страны за его «неусыпное бдение», за тот «единственно правильный курс», каким идет страна.

Так вот, поверь, никогда и нигде не получится организовать такой диктат. Если кинуть самые мощные силы на подавление свободы слова, то можно получить одно – подполье (так называлась свободная мысль, ищущая неофициальных каналов распространения, еще в XIX веке, когда главным врагом демократические силы считали царя) или андеграунд (это то же самое, если буквально перевести, но уже на такой «модный» американский лад, словечко из века двадцатого, когда для той же свободной мысли врагом оказалась советская власть). Здесь тайком печатают и распространяют ту самую критику, что запрещена в официальных СМИ.

Но еще важнее, как показывает история нашей страны, что и официальные СМИ вовсе не так уж одиозны, подчинены диктату. Советская газета – это мощный инструмент социальной жизни. Если в газетах того периода печаталось какое-то разоблачение, критика в адрес руководства предприятия, должностного лица, завода, колхоза и т. д., то меры принимались вовсе не шуточные – выступление газеты оказывалось весомее выступлений свидетелей или «защитников свыше», пытавшихся такой скандал «замять».

Конечно, сравнивать с американской системой не стоит. Когда Пулитцер громил правительство, например, за неспособность установить пьедестал для статуи Свободы, преподнесенной в дар Америке французским правительством, он занимал именно независимую позицию. Независимую от этого самого правительства – президента, его команды. В советской газете нельзя было представить себе статью, «громившую» генерального секретаря ЦК КПСС, центрального комитета коммунистической партии, который и руководил государством (должность меняла свои наименования, но суть оставалась одна и та же). Однако помимо «первых лиц» государства в стране было много чего проблемного, что нуждалось в привлечении внимания, во вторжении умного критика.

И именно этими глубокими расследованиями и славилась советская журналистика. И в очерках о талантливых тружениках, и в статьях о равнодушии или преступлениях лучшие журналисты указывали на глубочайшие социальные корни этих явлений. Их статьи переживали «однодневность» новости, становились настоящим событием, вспоминались и много лет спустя.

Именно таким гением, человеком, умевшим за простыми фактами человеческих отношений и конфликтов разглядеть знаки времени, а через них неизбежно выйти к «болезням общества», к трагедии народа, строившего «рай на земле» для всех, а построившего его только для «правящей верхушки», то есть оказавшегося в идеологическом ослеплении и даже рабстве собственных иллюзий, и был Аграновский. Вот попробуй-ка в таких условиях быть «властителем дум»! У Аграновского это вполне получалось. И это было особым искусством.

Его место в журналистике многие авторы воспоминаний называют особым – не должность, а просто «Аграновский», работа такая – быть Аграновским. Многие говорят и о том, что Аграновскому завидовали – мол, нам бы такие привилегии: когда захотел, тогда и прибыл на работу, когда захотел – ушел, никто тебя редакционными летучками-задачками не обременяет, пишешь только о том, что самому интересно.

А вот скажи, ты так хотел бы работать? Жить «в своем режиме», делать только то, что тебе интересно, да еще и получать немаленькую зарплату? Уж не это ли формула «профессионального счастья»?

Честно говоря, удивительно, что Аграновский добился всего этого в той самой «тоталитарной журналистике», которая как раз считается образцом «строгой службы» по всем правилам. Тут всякие «послабления» кажутся какой-то провокацией, может, журналист для «спецслужб» трудился?

Но в случае с Аграновским всё совсем не так. Он попал в самую сильную, серьезную, а во многом даже независимую газету советского времени – «Известия». И слава этой газеты как раз и определялась способностью ее коллектива быть вне узких циркуляров, а жизнь отражать так масштабно, что застарелые «болезненные точки» социализма оказывались как раз на самом острие пера. И Аграновский, оказавшийся в газете в самом начале «оттепели», когда свежий взгляд на жизнь, сбрасывание старых оков и ограничений было таким мощным, сразу ухватил принципы этого нового журнализма. Его очерки всегда отличала одна особенность – он не раскрывал «карты» до самого финала. Всегда интрига, которая держит читателя в нетерпении развязки. Казалось бы, просто рассказы о людях – но на деле получалось, что рассказы о самом читателе, о его «горизонте ожиданий», его ценностях.

Например, «антиочерк» о Германе Титове: это отчет о том, как Аграновский приехал в алтайскую деревню к родителям космонавта, как только стало известно, что именно Титов отправлен на орбиту (это тоже черта эпохи – имя космонавта держать в тайне до последнего момента, когда уже ракета успешно запущена; так делалось на случай неудачи взлета: если бы ракета, не дай Бог, взорвалась, то никто не узнал бы имена погибших, а родным «придумали бы» какой-нибудь несчастный случай на учениях, чтобы «не подрывать» веру в силу нашей «космической» продвинутости…). Как бы то ни было, Аграновский здесь – среди десятков других журналистов, буквально вырывающих друг у друга всякие «вещественные знаки»: грамоты, записки и письма, фотографии с подписями – как невидимка, «душа» происходящего, всё знает, всё понимает, всё предчувствует, единственный, кто никуда не торопится, а именно поэтому подмечает больше других.

В его очерке семья Германа Титова – просто деревенская семья, попавшая в абсолютно ненужный ей эпицентр известности. Они именно «сносят» всё происходящее, вовсе не стремясь к этой славе, не рисуясь и не позируя. Герои очерка – журналисты, исполняющие свое дело, в основном, довольно неуклюже (чего стоит история с «постановочной съемкой» водителя «студебеккера», заехавшего к Титовым поклониться родителям героя-космонавта!). «Остранение» – есть такой термин в литературоведении – то есть поиск точек зрения, откуда всё происходящее кажется странным, выбитым из обычной колеи, – важнейший прием очерка. Аграновский уводит читателя от «накатанной дорожки» такого рассказа (повествования о космонавте), тут ему всё и так кажется кристально ясным. А вот неожиданная интрига истории разворачивается в совершенно иной плоскости.

Аграновский встречается с человеком, когда-то стремившимся разгромить коммуну «Майское утро», организатор-энтузиаст которой, А. М. Топоров, устраивал с крестьянами постоянные читки художественной литературы. Отец Аграновского когда-то восторженно рассказал об этой коммуне, и этот рассказ в газете спас Топорова от репрессий. И вот теперь перед Аграновским-младшим стоит доносчик, тот самый человек, что мечтал погубить Топорова. На фамилию журналиста он реагирует как на «того самого» (путая сына с отцом), вновь говорит о вредности статьи, хотя ничего не может сказать журналисту в ответ на просьбу привести факты «антисоветчины» Топорова. И Аграновский-младший, объяснив доносчику, что он лишь сын «вредного журналиста», признается: «Я написал бы то же. Слово в слово». А где же Герман Титов, поинтересуешься ты. А вот смотри: «Почему торопился я? Потому что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был накануне. Потому что при мне родители космонавта рассказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это всё появится в газетах, и тогда вряд ли человек, сидящий передо мной, захочет быть откровенным». Вот здесь журналист торопился. Ему надо было бесстрашно встретиться лицом к лицу с человеком, который главным своим делом считал разгон коммуны «Майское утро» (Топорову пришлось перебраться с Алтая на Урал, но и там «дураков», как энергично выражается Аграновский, хватало). И получить его откровенный ответ. Здесь встреча и интервью (точнее, конечно, беседа) продуманы, как шахматная партия. И Герман Титов – ученик своего учителя А. М. Топорова, это и есть его (и старших Титовых) главная характеристика.

Так журналист выходит из «тупика» редакционной задачи – какой смысл собирать материал о космонавте, прославившемся исключительно тем, что ему доверили пилотировать орбитальный корабль? Сквозь весь очерк как раз и просвечивает глубокое понимание «раздутости» темы, ее вторичности. Важнее использовать этот повод для серьезного взгляда на природу человеческих отношений, на те мотивы, что людьми руководят. В очерке появляется совершенно «остраненный» конфликт безымянного героя интервью (доносчика) и А. М. Топорова – которому автор очерка глубоко симпатизирует. Это авторское отношение (предвзятость!) обосновывается уверенностью в правоте отца, вставшего на защиту сельского учителя, а также и плохо скрытой ненавистью к человеку, ставившему целью своей жизни «выискивать врагов народа». А космические достижения страны торжествующе поставлены в один ряд заслуг таких вот простых сельских учителей, у которых вся деревня с упоением читает Гейне и Ибсена.

И вот тут становится понятно, почему очерк назван «Как я был первым». Дело не в том, что Аграновский первым написал о Титове (ироничны его рассуждения о скорости приезда журналистов в дом Титовых – Дальний Восток и Москва оказываются здесь быстрее, чем районные журналисты). Он даже сам подчеркивает – я не торопился, в «Известиях» большой материал уже был сверстан. Но успеть узнать у Титовых их отношение к Топорову, добиться, чтобы они рассказали об этом при двух десятках журналистов, а потом нестись из деревушки в большой город, чтобы встретиться (врасплох!) с губителем Топорова, ни раньше и ни позже, за день до всесоюзной славы сельского учителя, только для того, чтобы услышать откровенный рассказ доносчика, и показать ему свое отношение – то же самое, что было у отца к нему, что было у самого А. М. Топорова. Вот здесь журналист был первым. И это и есть главное журналистское качество – не столько быть первым на месте происшествия, сколько быть первым в выяснении сути дела, в раскапывании корней. Получился очерк о двух сторонах советскости. Кредо Аграновского: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает» – сказалось в самой стратегии этого материала.

Вот какой урок мы можем извлечь из этого рассказа: журналист должен быть чутким к социальному пульсу, к состоянию общества вообще. Чутким и проницательным.

Единственный случай за всю историю присуждения Пулитцеровской премии, обычно достающейся за смелые политические расследования, организованные журналистами: премия вручена обозревателю моды Робин Гивэн (2006 год). Сам по себе случай исключительный – и полезный для анализа.

Сначала отступление от рассказа о талантливой журналистке. Никогда мир моды не считался темой, достойной «мирового признания», несмотря на огромный интерес к показам мод, значению красоты и стиля в нашей жизни. Надеюсь, нетрудно догадаться, почему – внешний вид человека, как Пушкин говорил в «Евгении Онегине», «думать о красе ногтей», – всё это как-то «мелко», когда в мире столько бед, столько застарелых социальных болезней. Тот же Пушкин считал, что эти самые «думы о ногтях» не мешают быть «дельным человеком», но сам факт, что он об этом пишет, уже показывает полемичность такого высказывания – Пушкин будто спорит, может, с общественным мнением, а может, и с самим собой.

Несомненно, индустрия моды представляет собой целый мир, где вращаются звезды первой величины. Специальный раздел журналистики – так называемая бьюти-журналистика – это школа, где будущих авторов учат писать о красоте, моде и связанных темах. Что тут говорить – подойди к любому киоску газет и приглядись: чуть не треть витрины занимают журналы о моде, красоте, а также тесно связанные с этими темами «дамские журналы», «журналы для мужчин», так называемый life-style. Представляешь, какие армии людей работают, чтобы выходил номер за номером, на двухстах, трехстах полосах, с массой иллюстраций, текста? Поистине индустрия!

Но речь не об этом. Есть ведь еще и издания универсального содержания, выходящие каждый день, газеты. Неважно, электронный у них вид или бумажный, их главная направленность – отражение картины дня (а уж если говорить точно, так ее формирование, поскольку журналисты и редакторы газет решают, какие факты, события представить на страницах издания, как их позиционировать – мы уже об этом говорили).

Так вот, и в такой «универсальной» по содержанию газете есть, конечно, место моде, почему бы и нет? Но – в отличие от издания, специально посвященного моде, – здесь это лишь одна из рубрик. И вот тут и создается отличное поле для реализации бьюти-журналиста, работающего в «общественно-политическом», как сказали бы мы на отечественный лад, издании.

В чем разница? В степени обобщения. В специальном журнале, посвященном моде, ценятся детали, нюансы, там целая статья может быть посвящена какому-то модному тренду, его истории, его состоянию. А в рубрике, где у журналиста места не так много, должен быть анализ – в нашем случае, анализ моды и ее проявлений с точки зрения общественного развития.

Как это может быть? Робин Гивэн стала первым автором, чьи усилия на этом поприще были замечены мировой общественностью.

И вот теперь история ее успеха.

Под прицел попала внешность политиков, первых лиц государства. И не столько внешность (тут уж как Бог дал), сколько их выбор – «что надеть». Эта проблема, честно говоря, каждое утро занимает, наверное, ум 90 % тех, кто собирается на работу, но для Робин Гивэн значимым становится результат – что всё же выбрали политики в качестве своей «визитки» в том или ином случае.

Статьи Робин Гивэн при этом вовсе не являются каким-то смакованием деталей, указанием на нюансы или информацией о том, что и сколько стоит, либо «идет» или «не идет» это герою. Нет. Она анализирует внешний вид первых лиц с точки зрения той высокой ответственности, что лежит на их плечах, – представлять огромную нацию в глазах всего мира.

Однажды заняв такую точку зрения, Робин Гивэн моментально стала знаменитой. Всегда тактичная по отношению к внешним данным людей, она беспощадна при «разборе полетов»: зачем к тому или иному случаю выбран тот или иной наряд. Фактически журналистика моды превращается под ее пером в журналистику культуры – в самом важном, главном смысле слова «культура» – как уровне человечности в обществе.

Приведем конкретные примеры журналистских подвигов Гивэн.

В январе 2005 года Польская Республика пригласила первых лиц государств на церемонию в честь 60-летия освобождения нацистского лагеря смерти, Аушвица (Освенцима). Америку представлял вице-президент Дик Чейни. Именно его внешний вид на церемонии и стал объектом критики Робин в «Вашингтон Пост», где она тогда работала. Колонка обозревателя моды представляла собой резкий текст под, казалось бы, совершенно стандартной фотографией: группа лиц, одетых в зимнюю одежду и наблюдающих церемонию. На фото, правда, особенно выделяется пожилой человек в серо-зеленой «аляске», как назвали бы такую куртку в России. Он заметен не только потому, что сидит в первом ряду, но именно потому, что все остальные участники одеты в черное (как и подобает такому трагически-печальному поводу собрания).

Что такое концентрационный лагерь – «конвейер смерти» – ты, конечно, знаешь. Сколько людей было сожжено в печах Освенцима, страшно даже представить. Многие, кто едут туда, чтобы почтить память погибших, говорят о том, что в воздухе и сегодня ощущается этот страшный жирный пепел – запах смерти. Робин Гивэн в своем комментарии не отклоняется от темы – одежды, выбранной первыми лицами для этой церемонии. Она начинает свою статью с того, что указывает на вид президента России Владимира Путина – строгое черное пальто, шляпа, темные ботинки в соответствии с дресс-кодом.

Но Дик Чейни, по ее словам, одет так, будто «собрался играть в снежки». Спортивные «дутые» сапоги, лыжная шапочка и «аляска» поражают Робин настолько, что она пишет: «Вице-президенту, наверное, было тепло во время церемонии. Но вид его говорил о том, что о своем собственном комфорте он думал больше, чем о поводе этой церемонии». Ее заключение звучит как гражданское обвинение: «Чейни представлял американский народ на этой церемонии. Я не хочу, чтобы меня представлял некто, понимаете ли, в зеленой „аляске“ для зимних игрищ».

Так мода становится знаком общего отношения к событию. Если в России может случиться, что «светская красавица» Ксения Собчак укажет в своем блоге на сумку, с которой чиновница появляется на публике, и коварно сообщит, что цена такой сумки 14 тысяч евро, то в Америке это уже пройденный этап. Журналист – специалист в сфере бьюти-журналистики – оказывается настоящим «воспитателем» первых лиц. При всем своем уважении к Мишель Обаме («первой леди» Америки, добавим – первой «черной» леди в истории страны; у Робин даже есть книга, посвященная первому году Мишель Обамы в таком трудном статусе) Гивэн не может удержаться от резкого выпада, когда появляются репортажи о прибытии семьи президента на отдых в Гранд-Каньон. Жена Обамы выходит с трапа самолета в совершенно «затрапезных» шортах и футболке, не отличимая от толп туристов. Робин пишет, что, несомненно, в этом есть некий вызов – показать всем, что «статус» не мешает Мишель быть «как все», смешиваться с толпой. Но есть и ограничение такого стремления. Первая леди обязана выглядеть более сдержанно и официально даже во время таких событий, поскольку она всегда – часть церемониала, включена в него. Вытянувшиеся у трапа самолета военные в парадной форме оказываются весьма невыгодным фоном для «простушки» в шортах, диссонанс слишком велик. И Робин на этот диссонанс указывает. Не всегда даже самые благие намерения выглядеть демократично уместны.

Когда Кондолиза Райс выбрала для своего выхода на встречу с войсками авиации в Висбадене высокие черные сапоги на каблуке, черный длинный пиджак с блестящими пуговицами, то сразу попала под прицел критики Робин (это тоже 2005 год). С точки зрения журналиста, госсекретарь промахнулась – желая выглядеть женственно и властно, она выглядела с «претензией» на привлекательность, и не более того. Робин Гивэн избегает прямых оценок, но читателю не трудно сквозь строки ее отчета почувствовать однозначный приговор – насмешку. Не говорит критик и о том, что костюм напоминал формой и видом нацистскую форму; вместо этого проводится сравнение с одеждой героя Киану Ривза из «Матрицы». Так создается урок «уместности» внешнего вида.

С точки зрения Гивэн, женщина-политик, созерцая себя в зеркале перед выходом на публику, может задать сама себе множество вопросов: «Уместно ли я одета?», «Выгляжу ли я уверенно?», «Удобно ли мне?». Но один вопрос точно должен быть под запретом: «А я привлекательна?». Политик не играет в «завлекалочки», он действует на благо большого числа людей. И «одежка» оказывается ярчайшим знаком понимания собственной миссии.

Вот такая «бьюти-журналистика». Непростая задача – оставаться критиком в сфере моды и быть одновременно критиком социума. Оказывается, вполне осуществимая. И мы подбираемся здесь к еще одной важной мысли: нет такой темы в настоящей журналистике, где не было бы социальной значимости. О чем бы профессиональный журналист ни писал, он всегда будет говорить об общественной стороне проблемы, видеть в «своей» сфере отблеск общего. Это похоже на принцип голограммы – большое изображение состоит из множества маленьких изображений, в точности этот главный рисунок повторяющих. Так и здесь – внимательный человек обнаружит единство общественной жизни, и укажет на проявление этого единства.

Тележурналистика – особое направление. Вроде бы та же «кузи на», да не та. В МГУ даже отдельный факультет тележурналистики учредили. Когда Интернет стал синонимом электричества (то есть спрашивать сегодня: есть ли у тебя дома Интернет – уже так же смешно, как спрашивать, есть ли электричество), то много говорили о «смерти» телевидения. Но на самом деле даже история западной аудитории (где доступность и качество Интернета опережают наши показатели) показывает, что телевизор остается верным другом большей половине человечества. Но дело даже не в ТВ как таковом, а именно в новостных программах. Именно телевидению доверяет население больше всех других каналов, когда речь идет об официальной информации.

И тележурналистика продолжает оставаться «фавориткой» среди других «кузин». Здесь ведь еще чрезвычайно важен такой фактор, как «победа визуальности на отдельно взятой планете». Это значит, что в масштабе всего человечества наступил такой период, когда картинка оказалась важнее буквы (подписи к ней). Этакий переход в комикс-пространство. И даже не в комикс, а именно в электронные движущиеся картинки – видео. Звук здесь выступает в помощь изображению, и он может быть вообще не связан собственно со словом. Показывать стало важнее, чем рассказывать. Новости развивались в этом же направлении. И вот – можешь посмотреть программу «No comments» – только видео с места происшествия, никаких пояснений, анализа и пр.

Эта новая эпоха мгновенно придала тележурналистике невиданные темпы роста: от младенческого состояния первых десятилетий, когда журналист, собственно, оставался «писателем», автором письменного текста, почему-то озвучивающим этот текст перед камерой («говорящая голова»), журналистика телевизионная сразу перешла в совсем иное качество: теперь новости становились событием, не уступающим по замыслу, техническому исполнению, воздействию каким-нибудь художественным фильмам. (Ну, само собой, не буквально! И всё же…) Этот новый стиль требовал и нового тележурналиста.

Своеобразным эталоном нового формата и стало творчество Леонида Парфенова. До перестройки, еще в жанрах советской журналистики, Парфенов был просто «хорошим журналистом». Его работы появлялись в известнейшем тогда журнале «Огонек», в центральных газетах «Правда», «Советская культура». Для выходца из провинции (он родился в Череповце Вологодской области, в вологодские СМИ и пришел работать после журфака Ленинградского университета) это уже был значительный результат. Есть известное признание жены Парфенова, тоже профессиональной журналистки, о ее знакомстве с Парфеновым – сначала ей попалась его работа с курсов повышения квалификации работников телевидения о Борисе Гребенщикове: «Поразил потрясающий, нешаблонный стиль – легкий, веселый, раскованный, чего в советские времена практически не бывало». А потом он показывал ей Петербург: «То был Петербург Леонида Парфенова, который включал в себя и Гоголя, и Достоевского, и Пушкина, и еще многих замечательных людей, но плюс к этому были и различные кафе, и клубы, где собирались рок-музыканты, и какие-то неизвестные парки, дворики, переулки, каналы… Это был его мир, его жизнь. И он провел меня по такому, своему, Петербургу. Я была просто ошарашена. И поняла, что… влюбилась в него. Он был какой-то особенный: с одной стороны, очень естественный в общении, с другой – ироничный, с европейским изыском, в общем, совершенно несоветский человек…»

Это замечательное признание помогает понять главное качество Парфенова – свободу от условностей и штампов. Знаменитому французскому поэту Шарлю Бодлеру принадлежит чудесное высказывание: «Гений – это создатель стереотипа». Вот только вдумайся в эти слова. Гений – это тот, кто создал что-то совершенно новое, и оно стало стереотипом, общим местом, частью жизни, без которой эта жизнь уже не мыслится. Когда-то Карамзин придумал русское совершенно слово «промышленность», казавшееся современникам диким. Но ведь теперь нам и в голову не приходит, что это было авторское изобретение! (Кстати, и «влюбленность» Карамзин придумал – для обогащения русского языка. Слово «влюбиться» было, а слова «влюбленность» – как обозначения состояния – не было).

Так вот, Парфенов ни один стереотип принимать не собирался, а зато создал новый, очень свежий тип журнализма, который моментально увлек других, превратился в настоящий «dolce stil nuovo» – «новый сладостный стиль» (так называлась поэтическая школа в Италии эпохи раннего Возрождения – свежее, яркое явление в тогдашней литературе).

Особенности этого нового стиля в тележурналистике так запросто и не опишешь.

Телевидение в его «послужном списке» появилось еще в советское время – Парфенов стал спецкором программы «Мир и молодежь» Гостелерадио СССР. Но настоящая слава к нему пришла уже после слома советской системы, когда он начал цикл передач «Намедни». Что он сделал в первую очередь, так отбросил прочь, как старую упаковку, жесткий принцип советских новостных программ (он держался и на радио, и на телевидении) – «политика – экономика – культура – спорт – погода». Теперь программа просто была настоящим фейерверком новостей, и единственным композиционным стержнем был интерес, то есть поддержка интереса аудитории. «Не оторваться» – вот это было главной наградой каждой программы. Ее смотрели «на одном дыхании».

Позднее в одном из интервью Парфенов упомянул один из терминов западной журналистики – инфотеймент, слово-«бумажник»: «информация» + «развлечение». Однако очень часто эту самую вторую часть слова понимают неправильно – как именно «приправу» к новости, что-то такое пикантное, развязное, забавное, с чем новость и будет «съедена» аудиторией. Но у Парфенова в его новом подходе работали совершенно иные принципы. «Развлечение» было эквивалентом сильного воздействия на аудиторию, которое заставляло людей смотреть программу не отрываясь, боясь пропустить кадр, фразу, эпизод очередного ролика.

В основе этого подхода лежали три главных принципа, которые ты можешь учесть в своих журналистских опытах уже сегодня. Первое – интерес поддерживался за счет подачи новых, неслыханных фактов. Ты скажешь – что ж, простое информирование. Это верно. Но в то же время это был настоящий информационный штурм – факты выплескивались на аудиторию, и азарт самого говорящего передавался и слушателям. Второе – это детективность. Здесь уже интерес поддерживается за счет того, что журналист ведет за собой зрителя по дороге собственных открытий. Он, журналист, конечно, уже знает, что ждет в «конце тоннеля». Но идет он по тоннелю в той же тьме, что и зритель, – заново переживая поиск истины. Это особый жанр – журналистское расследование, суть его не только в собственно поиске информации, но и в умении показать путь к результату. В таком случае получается именно детектив – и тут уж тоже никак не оторваться. И, наконец, третий способ удержать внимание – лиричность. Ведь в том, что рассказывает Парфенов в серии передач «Намедни. Наша эра», нового почти ничего нет – он обращается к памяти зрителей, к тому, какие шпильки вошли в моду, как переживала страна полет Гагарина, как начинались войны и какие вести доносились из-за железного занавеса. Обращаясь к памяти поколения, Парфенов проживал и свою жизнь заново – не случайно он начал с 1961 года, когда ему исполнился год. И поэтому рассказ об этих прошлых событиях тоже превращался в чудесную новость – он был ироничен и грустен одновременно, в нем был мощный пласт ностальгии по тем странным, ушедшим временам. Лиричность повествования заставляла зрителя взволновано следить за историей, растроганно улыбаться, смеяться и даже плакать.

Профессиональное досье Парфенова переполнено успешными проектами. То главный редактор «Русского Newsweek’a», то автор документальных фильмов о писателях-классиках, а то и об Урале, – он всегда оставался самим собой. Но само российское телевидение оказалось для него при этом, скорее, «средой сопротивления»: на вручении ему премии имени Влада Листьева в 2010 году он с горечью заметил, что такое телевидение научилось хорошо развлекать и веселить, но назвать его гражданским не представляется возможным. Парфенов добавил, что бороться он не будет, – он просто хочет назвать вещи своими именами. Он читал свою речь по бумажке, и черная бабочка на его белой рубашке была как-то беспомощно перекошена, будто он начал снимать ее, но не успел – вызвали на сцену. Такой же странной была и речь тележурналиста, признающего, что в России нет и не может быть даже намека на живое свободное слово.

Но на самом деле его фильмы – на любую тему, пусть даже очень и очень далекую от политики – таким словом всегда и являются. Еще одна интересная черта его творчества – неистощимость всё новых удивительных комбинаций, например, игрового и неигрового кино, высокотехнологичных спецэффектов и «любительской съемки»; а главное – Парфенов умеет обходиться без «самоцитирования», не повторяется. Вроде бы, так же захватывающе, как всегда, но нет, как-то по-другому…

В этом и заключается его поступок – искать новое, не ради самой новизны, а ради своих зрителей, читателей, слушателей. Не случайно свою речь на вручении телевизионной премии Листьева Парфенов заключил словами, связанными с жестоким заказным избиением политического журналиста Олега Кашина: «Куда страшнее, что большая часть населения уже и не нуждается в журналистике. Когда недоумевают: ну, побили, подумаешь! мало ли кого у нас бьют, а чего из-за репортера-то такой сыр-бор? – миллионы людей не понимают, что на профессиональный риск журналист идет ради своей аудитории. Журналиста бьют не за то, что он написал, сказал или снял. А за то, что это прочитали, услышали или увидели».

В той же самой речи на вручении премии Леонид Парфенов назвал Кашина «лицом российской журналистики». Если учесть, что Кашину было всего 30 лет, когда он стал настоящим национальным героем, то перед нами действительно уникальный случай, который требует непредвзятой оценки. Сначала история журналистской карьеры Олега Кашина. Он не учился ни на каком журфаке, а получил высшее образование по экзотической специальности «судовождение на морских путях». В родном городе, Калининграде, начал работать в газете («Комсомольская правда в Калининграде») – это оказалось ближе, чем рыбопромысловый флот. Уже в 2003 году (ему было 23 года) он перебирается в Москву, где работает в «Коммерсанте», «Известиях», «Эксперте», в таблоидах, и вновь в «Коммерсанте».

Славу Олегу Кашину принесли острые политические темы, за которые он брался. Нет сомнений, что журналист продолжал ту ветвь расследовательской журналистики, по которой шли Щекочихин и Политковская – жертвы заказных убийств, журналисты, не собиравшиеся «плясать под дудку» стоящих у власти лиц. Кашин обладает жестким и даже жестоким стилем – он не стесняется в выражениях, комментируя те или иные несправедливые действия властных структур. Но в журналистском материале всегда есть четкие ограничения, ты там не свободен «говорить что угодно», поскольку всегда выступаешь частью редакции, коллективной политики, общих принципов, которые ты обязан разделять даже в случае внутреннего несогласия. Зато блог дает журналисту полную свободу действий.

И здесь, конечно, об этом следует сказать особо. Блогерство в России стало именно площадкой свободы. Там, на просторах Рунета, появлялись самые сильные оппозиционные высказывания, собиравшие сотни комментариев. Именно там разворачивалась организационная работа по координации действий оппозиции во время выборов 2011–2012 года. Но, возвращаясь к Кашину, следует заметить, что он использовал свой блог для беспощадной атаки на прокремлевские молодежные организации – «Наши» и «Молодая гвардия». В разговоре с Ксенией Собчак 30 июля 2012 года (опубликовано на сайте www.afsha.ru) Олег Кашин заметил: «Я стараюсь выстраивать себя как медиа-институцию. То есть важна не объективность, важно понимать, что это Кашин. Мы знаем, что Кашин дружит с Навальным, и тогда то, что он о нем пишет, нужно делить на два; но мы знаем, что Кашин не работает на Ткачева и у него нет интересов в Краснодарском крае, и тому, что он пишет из Крымска, мы будем верить – вот примерно так. Неделю назад моему ЖЖ исполнилось 10 лет, и я могу сказать, что тактика оказалась правильной – игнорируя правила, которые регулярно меняются и задаются недостойными людьми, игнорируя корпоративную этику, просто выстраивать свое имя, свой бренд. Я знаю много людей, которые читают мои заметки, не обращая внимания на то, где они напечатаны. Она моя заметка, заметка Кашина, и я отвечаю за свое имя. Я люблю “Коммерсант” и лоялен к нему, но когда мне говорят, мол, а вы не пишете про Pussy Riot, я этот упрек не воспринимаю на свой счет, потому что я, Кашин, пишу про Pussy Riot – и в твиттере, и на сайте “Коммерсанта”, и в радио-колонке. Я люблю, скажем, Эдуарда Лимонова, условный “Коммерсант” не любит Лимонова, о’кей – про Лимонова я напишу в твиттере».

Такая позиция Кашина – отражение его собственной активной позиции и свободы от каких бы то ни было политических ограничений. Именно поэтому он самым активным образом вмешался в так называемое «дело Химкинского леса» – когда активисты боролись против произвола властей. И именно поэтому 6 ноября 2010 года у подъезда его дома Кашина подкараулили двое наемных убийц: один намертво схватил сзади за руки (оторвал две фаланги пальцев, удерживая журналиста), а второй железным прутом нанес беззащитному человеку 56 ударов (переломаны кости, в месиво превращено лицо, сломаны челюсти, сотрясение мозга). Кашин выжил. Но это заказное избиение всколыхнуло общественность – и надо, чтобы ты тоже об этом помнил всегда: работа журналиста, пишущего на политические темы, это всегда поступок, всегда подвиг. Ведь именно СМИ оказываются той единственной «свободной трибуной», где можно произнести слова обвинения в адрес власти. А если такие слова произнесены, то нет безнаказанного произвола, приходится отчитываться, осторожничать. И это уже большой шаг вперед по созданию общества настоящей демократии.

Но, тем не менее, это и яркий урок личного мужества. Не случайно Кашин говорит в своей беседе с Ксенией Собчак о себе как о «медиаинституции» (если сказать попроще – как о журналисте-одиночке, не принадлежащем ни к какой редакции, не являющемся «представителем» какой-нибудь газеты, студии, холдинга, просто – Олег Кашин). Это стало возможным исключительно благодаря новому техническому укладу жизни современного человека – Интернету как способу получения информации и обмена ею, благодаря тому же «живому журналу», о котором упоминает журналист.

И вот – на примере личной активности и несгибаемости Кашина, который, выйдя из больницы, не только не замолчал, но перешел к более активным действиям, превышающим собственно работу только журналиста (освещающего события, не дающего сокрыть правду, караулящего власть и указывающего на ее неправые действия), начал работу по сбору настоящего, деятельного профсоюза журналистов, – на этом примере мы можем видеть, что самое высокое, что может совершить журналист, это жертвовать собой во имя гражданских идеалов.

Но это тема совершенно особая. Можно было об этом и не говорить, однако в нашей стране действительно есть настоящее противостояние журналистике такого гражданского содержания, своеобразный «запрет на профессию»: вот о погоде, о дороге, о помощи старушкам писать можно и нужно, но политических тем касаться нельзя даже близко. И поэтому – прежде чем в такую профессию входить – надо взвесить собственные силы, а сможешь ли? А выдержишь ли?

Олег Кашин – пример медийной личности, когда любое событие его жизни, любая мысль, приходящая к нему в течение дня, становятся темой его записи в блоге. Таких записей (включая twitter) у него десятки каждый день. Из них можно составить настоящий марафон противостояния, свободной мысли. Он в своих высказываниях резок, прямолинеен, ему абсолютно не нужен «внутренний цензор». Это он и называет «быть Олегом Кашиным» (а не «обозревателем газеты „Коммерсантъ“», скажем). Он, кстати, на вопрос о том, каким он видит нового лидера новой России, упомянул Ленина как «самого эффективного российского политика» и дал такую характеристику: «Я думаю, что Ленин XXI века – это популярный блогер, демократ, борец с коррупцией, добрый и хороший человек». Это определение очень показательно. Новый политик должен быть журналистом (= блогером), сторонником демократии (равные права для всех), борцом с социальными бедами и – вдруг, очень неожиданно, «по-кашински» – «добрым и хорошим человеком». Личность журналиста оказывается равна его личности вообще. Это не зависит от должности и издания. И на этом пути можно стать «волком-одиночкой», что и требует огромного гражданского мужества.

Ее имя могло бы быть известным всему СССР – это бесстрашный военный репортер, участница Второй мировой войны, а затем и войны во Вьетнаме. Но Ориана Фаллачи всегда обладала высочайшим чувством профессионального долга, и ее карьера журналиста строилась на сплошных конфликтах – в том числе и с редактором, требующим писать «прокоммунистические статьи», прославляющие тогдашнего лидера компартии Тольятти. А она отказалась (ей было всего 19 лет). Как же бы о таком журналисте узнали в Советском Союзе, где городу-новострою на Волге было присвоено имя Тольятти! Вот как Ориана рассказывает историю своего «журналистского старта»: «В семнадцать лет меня взяли репортером в одну из ежедневных флорентийских газет. А в девятнадцать лет я была уволена без предупреждения за отказ стать продажной журналисткой. Тогда от меня требовалось написать ложь о выступлении известного лидера, к которому я питала глубокую неприязнь (лидер тогдашней Итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти). Кстати сказать, статью мне предлагали не подписывать. Я ответила, что неправду писать я не буду. Главный редактор, жирный и чванливый, из партии демократических христиан, орал мне, что журналист – это писака, который обязан писать то, за что ему платят. “Нельзя плевать в тарелку, из которой ешь”. В бешенстве и негодовании я ответила, что такую тарелку он может оставить себе и что я лучше умру от голода, чем стану таким писакой. Он немедленно уволил меня. По этой причине, оставшись без зарплаты, я не могла платить за университет и так и не получила медицинский диплом».

Такая заказная статья на журналистском профессиональном жаргоне называется «джинса» (и иногда проще – «заказуха»). Писание таких статей всегда выгодно – это дополнительные деньги, иногда немаленькие, «другие гонорары», чем обычно. Но «нравственная цена» такой публикации! У «джинсы» длинная история, это отнюдь не новое явление. Но – как бы то ни было – Ориана Фаллачи с негодованием отвергла «гнусное предложение» и предпочла остаться без средств к существованию.

Однако это нисколько не уменьшило ее журналистского призвания. Она не получила медицинского диплома, но, скорее всего, и получив его, вряд ли стала бы врачом. Ориана была борцом – всю жизнь.

Во время бомбежки союзниками Флоренции в 1943 году она пряталась в огромной церкви вместе с отцом. Ей, четырнадцатилетней, было страшно, и она заплакала. Отец ударил ее по лицу и сказал: «Не смей плакать никогда. Ты не маленькая девочка». И с той поры больше она не проронила ни слезинки: «Слезы ушли внутрь». Всё, что писала Ориана, всегда было частью этих внутренних слез, пропитано ими. И поэтому равнодушных читателей у нее не было – ее или люто ненавидели, или до слез восторга обожали.

Она прошла военным корреспондентом вьетнамскую войну, брала интервью у лидера вьетнамцев, участвовала в бою под Дак-то. Потом была и Индо-Пакистанская война, а потом кровавые события в Мехико 1968 года. Там ее трижды ранили, сбросили с лестницы вниз, спасатели были уверены, что она мертва, и очнулась она в морге среди гор трупов. Фаллачи была там, где кипела ненависть и вражда, шли бои и столкновения. Может быть, так изживала она свои «внутренние слезы».

Но наибольшую ненависть к себе вызвала она своим неприятием европейского исламизма, мусульманского экстремизма. Это трудная тема, и, конечно, важно знать и тебе, что журналист обязан быть осторожным в любых высказываниях, касающихся религиозных убеждений людей. В этом смысле слава Фаллачи была именно скандальной.

Она добилась встречи с аятоллой Хомейни, исламским лидером. Ей разрешили брать у него интервью только в одном случае – если она будет в чадре. Вопросы Орианы были резкими, даже вызывающими: она спрашивала о фашизме в Иране, о казнях семьи шаха, о расстрелах, наконец, почему лидер страны допускает такую дискриминацию женщин – им нельзя учиться в университетах, купаться в бассейнах, ходить в театры и так далее? Посреди интервью она спросила и о чадре – этой унизительной одежде, которая как бы «стирает» женщину из жизни. Хомейни возразил – это традиции именно нашего народа, и если тебе не нравится, ты можешь снять паранджу. Ориана поблагодарила его и немедленно сбросила чадру (назвав ее средневековой глупой тряпкой) с лица и головы, чем шокировала всех окружающих. Интервью превратилось в настоящее событие. Трижды во время интервью Хомейни требовал прекратить «допрос»: «Хватит! Уходите!», но Ориана спросила всё, что сочла нужным. По остроте этого интервью было ясно, что корреспондент пришел не как почтительный свидетель мнения великого человека, а как совесть планеты, не меньше, и это не «красное словцо». Фаллачи ставила свои вопросы как обвинение, а темой их было в целом отношение Востока к Западу – ненависть, неприятие, «вырвать на корню» любое проявление западной свободы мышления, образа жизни.

Ориана Фаллачи последовательно доказывала в своих статьях и книгах, что ислам является идеологической основой экстремизма. И снова следует здесь остановиться. Это был, несомненно, поступок. Но как тонка здесь грань, готовность поставить «на одну доску» людей, искренне исповедующих эту религию, и людей, использующих ее особенности для разжигания войн.

Огромным потрясением для Фаллачи стала атака на башни-близнецы Всемирного торгового центра. Она тогда жила в Нью-Йорке, и стала свидетелем этого нападения. Она видела, как выбрасывались люди из окон восьмидесятых и сотых этажей, как рухнули оба здания. Тогда она написала огромную статью, полную боли и отчаяния: «Теперь, зная, что в этих башнях работало почти пятьдесят тысяч людей, я не могла – у меня не хватало духа – подсчитать количество жертв. Первые сводки говорили о пяти или шести тысячах пропавших. Одно дело “пропавшие”, другое дело “погибшие”. Во Вьетнаме мы всегда отличали пропавших от погибших. Не все пропавшие погибали… Но тут, я думаю, точного числа мы никогда не узнаем. Как посчитать? По тем кусочкам, что были найдены среди обломков? То нос, то палец? И всюду коричневая липучка, вроде кофейной гущи, но в действительности – органическая масса: остатки тел, распавшихся в долю секунды, сгоревших».

Особенно журналистка была потрясена реакцией на это событие – не только в арабской, мусульманской части мира, но и в Европе: «Так американцам и надо». Гневное послание соотечественникам разрослось в книгу «Ярость и гордость», жанр которой Ориана обозначила как «проповедь». В этой книге Фаллачи приводила десятки примеров, подтверждающих пагубность распространения исламского экстремизма. Она знала, что на нее – как всегда – будет обрушено обвинение в расизме. И всё же громила Восток со всем жаром настоящего воина.

Сама журналистка пишет в этой книге, что видела слишком много ужасов, таких, о которых она даже не писала в своих репортажах, потому что наступает ведь, наконец, усталость от пережитого, когда не хочется ко всему этому возвращаться. Жестокие казни, зверские пытки, нечеловеческие унижения, интервью с тиранами и убийцами, с жертвами и их палачами; прямолинейные, резкие, провоцирующие вопросы. Это действительно была сама совесть, у которой слезы кипели внутри.

Но как же тягостно думать о том, что, кидая такие обвинения в адрес целой конфессии, Ориана не различает правых и виноватых, всех клеймит одинаково гневно! От ее книги остается ощущение фанатичной ненависти, яростного призыва опомниться и остановить присутствие ислама в европейском пространстве. И это невозможно принять однозначно, без оговорок, как того требует бескомпромиссный автор! Но это настоящая публицистика, цепляющая читателя, раздирающая его спокойствие.

Ориана Фаллачи знала, что у нее рак легких, и не собиралась никак лечиться – жила последние годы со смертным приговором врачей, торопилась завершить свои книги, сказать то, что не получалось высказать раньше. Вся ее жизнь была поступком – репортер «горячих точек» планеты, аналитик, неистовый борец со всяким экстремизмом, человек, понимавший слово «патриотизм» как «борьба», «совесть», а не как слащавый лозунг, – такова Ориана.

Французский журналист, много лет был обозревателем в газете «Ле Монд», а сейчас работает на французском радио. Это легендарный аналитик Франции, один из лучших ее журналистов. Его деятельность – пример поступка в сфере интеллектуальной. Это не значит, что Бернар Гетта не выходит из своего рабочего кабинета, а все его статьи – результат исключительно отвлеченной аналитики. Он много ездит по разным странам, стремится оказаться в нужное время в нужном месте, он мастер провокационных интервью. Один из примеров таких «провокаций» приводит Г. Ефремов, речь идет о Дне солидарности в Литве в 1988 году (слом советской системы, перестройка).

«Перед празднованием Дня независимости в Литву понаехало множество репортеров. В их числе – Бернар Гетта, корреспондент газеты „МОНД“, мой знакомый. Он попросил найти для него переводчика, хорошо знающего французский язык. Это удалось устроить. Вечер 14-го и весь день 15 февраля мы провели вместе. Радушный и целеустремленный Бернар буквально впивался в каждого собеседника, добывая из него не какие-то мелочные подробности, но ту суть, которой обладал и дорожил очередной интервьюируемый и которую вовсе не желал раскрывать. Мне врезался в память разговор с Озоласом на втором этаже издательства „Минтис“. Беседа текла вполне мирно, Бернар довольно лениво записывал в блокнот какие-то фамилии, даты, суждения. И вдруг он спросил:

– Вы член коммунистической партии?

– Да, – ответил Озолас.

– Я мог бы догадаться, – рассмеялся Бернар, – вряд ли беспартийному в старые времена доверили бы такой кабинет… Могу я узнать, зачем вы вступили в партию, если отбросить естественные причины – честолюбие и т. д.?

– Не знаю, насколько хорошо вы себе представляете положение интеллигента в старые времена. Не было иного пути реализовать свои гражданские потенции.

– Но почему вы сейчас состоите в партии, с которой вас как философа, насколько я представляю, не связывает ничего?

– Партия в настоящее время сохраняет определенную структурную жесткость. Нет иного политического механизма, способного принять на себя всю тяжесть государственной машины…

– Как, а „Саюдис“?

– „Саюдис“ – это партия партий. В идеале это зародыш всей политической жизни будущей Литвы. На его основе будут созданы, разовьются и отпочкуются отдельные политические организации. Пока же это общественный союз, весьма неоднородный и все-таки недостаточно сплоченный для неотложного решения столь ответственной исторической задачи.

– Трудно со стороны судить, но у меня, – заметил Гетта, – сложилось ощущение, что „Саюдис“ достаточно сплочен и однороден. Вообще политическая картина в Литве удивительна тем, что в ней четко и ярко прописаны центр и правая сторона, но совершенно незаметны левые силы. Однако, если я правильно понял, вы связаны с партией, идеологически абсолютно вам чуждой, по соображениям чисто прагматическим? Наступит день, когда она перестанет быть вам нужна, и вы покинете ее?..

– Не хотелось бы отвечать на вопрос, таким образом поставленный. Партия – не отечество, не мать и не жена. Вы мне как будто заранее инкриминируете некую измену, а измена с моральной точки зрения всегда позорна. Тут же дело в другом – переход из партии в партию, уход из партии – вещи допустимые и довольно частые. Пример – Черчилль. Человек меняется, меняются убеждения, меняются способы защиты этих убеждений.

– Я не состою ни в какой партии, – ответил Гетта, – но ваш подход мне кажется не совсем корректным…

Бернар по-европейски мягко завершил этот разговор».

В серии острых вопросов, адресованных собеседнику (признанному лидеру литовской перестройки), Гетта развенчивает представления о радикализме этого человека. Благодаря умным вопросам читатель понимает, что перед ним – прагматичный и даже циничный политик, а не поборник демократии. Сам создатель «Саюдиса», он отзывается о движении сдержанно, и становится ясно: компартия для него надежнее, никакой речи о принципах нет.

Внимание Бернара Гетта всегда сосредоточено на «теневых» причинах тех или иных событий. Ему важно понять, с какой целью осуществляется то или иное действие. Однако еще более важно, что он никогда не был «нейтральным» журналистом, особенно когда перешел из газеты на радио.

Это тоже очень важный момент – как журналист «репрезентует» себя самого в информационном пространстве. Гетта ведет короткую ежедневную программу (всего три минуты), в которой подытоживает события дня и фиксирует внимание на наиболее важных, с его точки зрения, вещах. Конечно, такие монологи особенно ценны постоянством – у слушателя вырабатывается привычка в одно и то же время получать информацию определенного типа. Неслучайно, когда Гетта получал Большую премию Прессы в 2011 году, то формулировка звучала так: «Его анализ изменений в мире слышали каждое утро 1,8 млн. слушателей. Он стал самым знаменитым обозревателем во Франции». Но значение имеет и манера подачи этой информации. Французские СМИ называли Гетта «неистовым воспитателем» – человеком, который не просто указывает на политические тенденции, но горячо отстаивает свою позицию.

Это, в общем-то, та самая точка перехода от «освещения событий» к «поступку», о которой мы и говорим.

Если уж говорить о настоящем патриотизме, то любой истинный журналист – патриот. Он ищет острые проблемы своей страны не для того, чтобы клеймить и осуждать, а чтобы разрешать эти проблемы. В этой конструктивности критики – важнейшая функция журналистики вообще. Вот жизнь-поступок еще одного журналиста, на этот раз регионального. Он не был военным корреспондентом, не брал интервью у папы Римского, но его место и роль в жизни большого промышленного региона неоценимы.

На Урал, в город Челябинск Михаил Фонотов приехал в ранней юности, и остался здесь навсегда. Хотя родом он с Украины, написал так много чудесных задушевных очерков, статей, книг о природе Урала, что, кажется, стал ему Урал настоящей родиной.

Здесь, конечно, есть и противоречие. Вот, например, его слова: «На свете очень много рек. Но есть речушка, на которой человек родился. На свете очень много порогов, но есть порог отчего дома. На свете очень много улиц, но есть улица, на которой человек вырос. На свете очень много городов, но есть город, знакомый до куста сирени в сквере. На свете очень много языков, но есть язык, на котором человек сказал свое первое слово. На свете очень много матерей, но есть – одна мать. На свете очень много стран, но есть страна, которая называется Родиной». Это очень трогательные слова. Но как же он сам? Почему его музой стал чужой, казалось бы, Урал?

Ответ найдем в творчестве журналиста. Родиной становится то место, где душа действительно встречается с природой. У Георгия Гачева, известного философа, даже слово специальное было придумано, немного причудливое, но точное – «Природина». Это природа родины, родная природа, когда непонятно, что тут важнее, что исток, а что следствие. Фонотов-журналист пишет именно о таких встречах. Самая сильная сторона его таланта обращена в мир природы, где человек – органичная часть, а не враг, завоеватель, «топтатель» и «попиратель». По самим названиям его книг и статей можно путешествовать по Уральскому краю. Социальный мир, полный противоречий, зла, борьбы, конечно, тоже стороной не может быть обойден. Но он появляется в статьях Михаила Фонотова именно как некий обобщенный «образ зла», всего того, что оторвано от истоков, от родных рек, озер, лесов, полей.

Сам Михаил себя называет просветителем – узнать как можно больше и рассказать другим. Говорит ли он об архитектуре – рядом со сложными терминами будет простое понятное объяснение: «Ордер – это что? Это колонна, точнее, две колонны, а на них – архитрав, фриз и карниз. Если упростить, две стойки и балка на них» («Зодчество, ваше высочество»). Но не просто рассказать, как всё «устроено». А показать, что архитектура, например, сродни устройству природы: только если архитектору удастся достичь такой же гармонии, как «великому архитектору вселенной», облик города будет действительно прекрасным.

И вот, если вглядываться пристально в творчество Михаила Фонотова, понимаешь, что и когда говорит об архитектуре города, думает он только о природе: «Оказывается, лента асфальта не ровная, она, оказывается, – волнистая. Конечно, градостроители какие-то неровности сгладили, как могли, выпрямили, и тем не менее, если приглядеться, легко определить, где был дол, где был склон, где выгнулась горушка… Там, где сильная вогнутость, – что? Речка или ручеек. Которые исчезли, будто их никогда и не было»

И вот – это-то и есть самое важное – Фонотов показывает, как возможным становится формировать собственный ни с кем несравнимый стиль – надо иметь убежденность и желание свои убеждения донести до других.

Даже когда речь в его работах идет о людях, ему интереснее то, что было давно, что было в прошлом. Обычно люди появляются там, где речь идет о природе, о пространствах, проникнутых ее духом, ее историей. Но и где история большой страны – тоже. И везде мы угадываем его бесподобную манеру «простого ответа» – самый бесхитростный рассказ оказывается увлекательнее сложных «наворочанных» размышлений. Вот так – шаг за шагом – Фонотов может просвещать сам, а может помочь своим собеседникам стать такими просветителями. Никаких назиданий, никаких «важных выводов». Только внутренний строгий стержень – который похож на чеховскую «струну» – если она лопнет, то весь миропорядок полетит черт знает куда.

Смотри, как построено интервью с одним из первых «атомщиков» в стране:

«А теперь послушаем самого Лазаря Андреевича Михайлова.

– Лазарь Андреевич, поговорим о бомбе. Итак, вы принимали участие в ее создании?

– Да.

– Какое?

– Прямое.

– А все-таки?

– В качестве ответственного специалиста.

– Но это, простите, общие слова. А конкретно?

– Я работал по заданию академика Ю. Б. Харитона. Занимался урановыми проблемами…

– Начнем с начала. Как вы причастились к урану?

– Я работал на ЧТЗ. Работником был не совсем ординарным. Наверное, меня заметили главный инженер и директор завода. По их поручениям я выполнял разные работы, далекие от моей специальности.

– Это как?

– Приведу такой пример. Заводу нужен был генератор, который дал бы трехфазный ток на сборку танков, для инструментов. Вызывает меня главный инженер С. Н. Махонин: “Вы сможете спроектировать и изготовить генератор у нас в электроремонтном цехе в течение месяца?” На всякий случай я отвечаю ему: “Дайте подумать два дня”.

Я знал, что такой генератор на заводе нельзя было изготовить в принципе. Но, уже выходя из кабинета, я начал искать варианты. И кое-что придумал. Тут же пошел на склад. Там отыскал два асинхронных генератора. Выписал их. В тот же день перевез в электроремонтный цех. За ночь два генератора собрал в один, связал. На следующий день агрегат перевезли на место. Опробовали. Всё нормально. Осталось выполнить разводящую сеть, и установка готова к работе.

Еще через день инструменты на сборке подключили к сети. Опробовали. Всё нормально. Звоню Махонину: приходите посмотреть генератор. Он не понял. Даже рассердился: у меня нет времени что-то там смотреть. Потом все-таки пришел. Посмотрел. Помолчал. Только и сказал: “Как нашли решение?” Я показал пальцем на свою голову.

– А причем тут атомная бомба?

– До бомбы надо дойти. В начале войны на заводе случилась острая ситуация – только что внедрили закалку деталей токами высокой частоты, а дело не пошло, идет сплошной брак, завод лихорадит. Вдруг вызывает меня директор Зальцман. Впервые. Иду. Зальцман мне говорит: “Мы хотим назначить вас начальником цеха токов высокой частоты”. Я ему возражаю: “Я инженер-электрик, это не мое дело”. А он мне свое: “Мы на вас полагаемся”.

Пришлось мне спешно осваивать новую науку. Освоил. Нашел ошибку. Брак был устранен. Дело пошло.

– И что потом?

– Потом опять вызывает меня директор и говорит: “Надо заняться новой техникой”. Новой техникой? Оказывается, Зальцман имел в виду что-то вроде локатора. Локатор на танк? Не знаю. Меня отправили в Москву, там я занимался этой проблемой, совершенно для меня новой. Но тут возникли другие обстоятельства. Опять сижу я в кабинете у директора. Он вытаскивает книгу и говорит: “Надо заняться этим делом”. Смотрю: автор – инженер Гровс. Про атомную бомбу. Секретное издание. Но какое отношение к атомной бомбе имею я? Нет, я не могу. Директор меня “успокоил”: прежде, чем отказываться, надо войти в курс дела.

– Это какой год?

– 1945-й. Или 1946-й. На Японию бомба уже была сброшена. Опять отправили меня в Москву, в публичную библиотеку, в спецзал. Сидел я там с утра до ночи. Мне помогло то, что я знал два языка, немецкий и английский.

– Два языка? А где изучили?

– Немецкий изучил в институте, а английский – уже на заводе. Самоучкой. На каких-то курсах. Искал людей, владеющих языком. Это отдельная история. Словом, месяц сидел я в библиотеке. Конспектировал. Переводил. Из иностранцев там были Харкинс, Вейсскопф, еще кто-то. Из наших ученых – Тамм, Курчатов. Много думал. Я сразу понял, что сам секрет мне в библиотеке не вычитать. До него надо доходить самому. И я после долгих утомительных размышлений вник в суть дела.

В Челябинск вернулся с умственным переутомлением.

– Это что такое?

– Это такое состояние, когда не можешь и не хочешь думать. И вообще, наступает полное безразличие, апатия…»

Так – шаг за шагом – история становится всё более ясной и четкой, а человек, с которым беседует Михаил Фонотов (обрати внимание, как задаются вопросы в интервью!), всё более открытым, ответы его ведут нас в глубь, а история становится ближе.

И, конечно, особенное значение имеют попытки Фонотова построить мир, где любому читателю дан шанс «бегства от действительности» – либо в мир природы, прекрасной и всегда такой разной, такой захватывающе интересной, либо в мир прошлого, где складывались судьбы людей, завязывались сложные отношения, и от одного человека зависела судьба всех. Не случайно мы находим среди его героев, например, одинокого лесника: «Подъем и спуск. Дорога известна. Известна мне. С некоторых пор. А Сергей Борисович знает ее лет шестьдесят. Считай, всю жизнь ходит он этой дорогой. Сколько же наберется хождений? Господь дал Куклину одну, но сильную страсть – ходить в лесах, горах, вдоль рек, озер, болот, среди трав, птиц, насекомых, зверей… Ничто другое ему не любо. Не надо ему ни городского комфорта, ни кресельного экрана, ни дач, ни тойот и мерседесов, ни, кажется, даже семейного очага. Дай ему только пеший путь, птичьи голоса, травы в цвету, чай из солдатского котелка и бессонную ночь у костра. Такой человек. Ни дать, ни взять».

Таковы герои Фонотова. И это, несомненно, позиция. Перед нами яркий пример журналиста-пассионария: что бы он ни делал предметом своего искреннего внимания, он остается человеком, чье кредо – остановить мгновение, вырвать читателя из текучки, ежедневного мелькания событий, не оставляющих в сознании никакого следа. Можно сказать, что познание мира вокруг нас требует внимания, вдумчивости. Но можно сказать, что этот мир выше и больше нас. Если мы хотим хоть что-то понять в этом мире – надо замереть и прислушаться, присмотреться, задуматься. Это тоже поступок – показать читателям, что «быть с веком наравне» можно и таким образом – тщательно вглядываясь в «необщее выраженье» лиц, трав, улиц.

Все истории, которые тут собраны, нужны нам для того, чтобы увидеть – в журналистике могут реализоваться люди самого разного типа, взглядов на мир, способов «самоподачи» в информационном пространстве. Нет никакой «формулы поступка» или «формулы профессии» – какую бы мы ни вывели, она не охватит всего многообразия. Журналистика так же безбрежна, как и ее объект – мир. Поэтому остается найти в себе самом только один ответ – важно ли для тебя объяснять другим то, что ты открыл и понял сам в бешеном ритме сегодняшних дней. И пожелать удачи!