Разгуляевка Геласимов Андрей
Шапка его так и осталась в руках у Митьки.
С полминуты изнутри не доносилось ни звука. Как будто тот, кто только что свисал из окна, просто исчез, растворился в своем страшном похмелье, или наоборот — остался, но воспарил и от этого перестал производить уже любой шум.
«Слышь, — донеслось наконец из открытого по-прежнему окна. — А ты бражки-то хочешь?»
«Нет», — сказал Митька.
«Ну, смотри», — еле слышно прошелестело из темноты.
Вслед за этим раздался стук ковшика, потом густой хлюпающий звук, нежная, едва уловимая матерщина, еще раз стук ковшика — и тишина. Митька сидел под окном на снегу и слушал, как в стене зимовья у него за спиной возится мышь. Где-то на другом конце деревни протяжно залаяли собаки.
«Н-да, — сказал уже совсем другой голос у него над головой. — Никак, бляха-муха, зачерпнуть без него не мог. Глубоко. А ладошкой — не помогает».
Митька поднялся на ноги и увидел перед собой все того же самого человека. Только теперь он стоял более-менее прямо, и в руках у него покачивался укороченный кавалерийский карабин.
Посмотрев еще немного на Митьку, он тяжело вздохнул, неуверенно повел головой в сторону, как бы проверяя — выдержит ли ее шея, и наконец сказал:
«На самом донышке, ети его, оставалось. Думал, помру. Ты кто?»
«Я — Митька. Из Разгуляевки к вам пришел».
Тот помолчал.
«А это у тебя там чего?»
«Пулемет».
Снова молчание.
«Чей?»
«Мой».
Человек поморщился, вздохнул и пожал плечами:
«Тогда тебе к командиру. Я-то здесь, бляха-муха, при чем?»
В отряд Митьку взяли без разговоров. Даже не спросили, откуда у него пулемет. Есть — и очень даже прекрасно.
«Вот патронов тебе тоже на, — сказал ординарец Водяникова. — Куда тебе пулемет без патронов? Стрелять из него умеешь?»
«Могу», — сказал Митька.
«Покажь».
Митька вышел за ворота, лег в снег, прицелился и снес верхушку самого дальнего дерева.
«Молодца», — одобрил вышедший следом за ним ординарец.
«Кто стрелял?» — крикнул высунувшийся из окна ближней избы опухший от долгой пьянки Водяников.
«Ты же сам хотел пулеметчика! — закричал в ответ ординарец. — Вот я тебе и нашел. Всю ночь не спал, пока вы там самогон жрали».
Но Водяников определил Митьку к лошадям. Когда тот заикнулся, что хотел бы остаться при своем пулемете, он посмотрел на него заплывшим глазом, помолчал, и Митька сам сказал, что лучше пойдет к лошадям.
«Попробуй потеряй у меня хоть одну, — предупредил Водяников. — На тебя вместо коня верхом посажу человека. Без лошадей нам с той стороны не уйти. Головой отвечаешь за каждую, понял?»
«Хорошо».
«Не хорошо, а так точно. Еще раз спрошу — понял?»
«Понял, так точно!»
«Да нет, ничего ты не понял. Отвечать головой — это значит, я тебе ее просто отрежу. Сам. Если что. Вот теперь понял?»
Митька прищурился и медленно кивнул.
«Вижу, что понял, — сказал Водяников. — Иди хвосты им крути. Завтра выступаем».
До вечера Митька бродил по деревне, пересчитывал лошадей и отнекивался, когда ему предлагали выпить. Время от времени он вспоминал про Разгуляевку, про мать, про Нюрку, про свою жизнь на станции и думал — не вернуться ли, но мысль о Юрке с Витькой и о станционной шпане тут же отрезвляла его, делала сосредоточенным. Он хлопал ладонью по очередному лошадиному крупу и громко говорил:
«Двадцать шесть!»
Когда дошел до самых последних дворов, счет у него приближался к пятидесяти. К этому времени сумбур в его голове постепенно улегся, и перед ним со всей очевидностью предстала очень простая, но при этом очень неприятная мысль. Поход с отрядом Водяникова на ту сторону в его ситуации ничего не решал. Митька знал, что даже если он вернется оттуда героем, то в Разгуляевке это абсолютно ничего не изменит, и ему все равно придется отвечать как перед Чижовыми, так и перед блатной шпаной. И тем, и другим на маньчжурских староверов было глубоко наплевать. Это не староверы прошлым летом затащили их тринадцатилетнюю сестру за пакгауз, а потом заставили их самих вместе с блатными полчаса валяться в снегу.
Под дулом пулемета, в котором, кстати, даже не было патронов.
От всех этих мыслей Митька опять начинал злиться, а коня номер сорок девять даже слегка стукнул кулаком в морду, когда тот потянулся к его ладони, подумав, наверное, что там овес.
В первую же ночь после перехода границы Митька потерял двух лошадей. Вечером, когда отряд спешился и встал на привал, он согнал их всех на открытый пригорок и, задав им овса, присел рядом с мужиками к костру. Ему дали поесть, напоили горячим чаем, а потом сказали, чтобы он шел ночевать с лошадьми.
«Там же никого нет, — возразил Митька. — Чего им будет? И как мне там спать, на снегу?»
«А ты думал — пирожки за печкой трескать приехал? Давай, паря, двигай. Никто тебя с нами силком не тащил. Если командир увидит, что ты не при лошадях, считай — конец тебе. Он человек серьезный».
Митька выпросил на ночь тяжелый тулуп, пинками разогнал сгрудившихся для тепла лошадей, забрался в самую середину табуна и постарался закрыться их крупами от резкого ветра, который гулял на пригорке туда и сюда. Стоять в этой постоянно движущейся массе было непросто, но Митька постепенно приноровился и переступал с ноги на ногу как раз в те моменты, когда начинали беспокоиться ближние к нему кони. Их огромные теплые бока мягко давили на Митьку со всех сторон, иногда поддерживая его так крепко, что он мог даже поджимать ноги и висеть некоторое время, поглядывая на звезды и думая о чем-то своем.
Вскоре усталость от дневного перехода и от предыдущей бессонной ночи все-таки одолела его. Митька сам не заметил, как задремал, закинув руку и положив голову на спину притихшей, наконец, а может быть, догадавшейся, что человек сильно устал, лошади. Ему снилось лето и мамка — снилось, как он играет ей на гармони, а она стоит в сенях и смеется. Потом приснилась Нюрка, которая почему-то косила глаза и лаяла как собака.
«Я тебя, сучонок, кончу прямо сейчас!» — кричал Водяников, размахивая наганом, с рукоятки которого уже капала Митькина кровь.
Сам Митька, ничего не соображая, лежал между уходящих куда-то вверх, в темноту, длинных и тонких лошадиных ног, и пытался нащупать рукой у себя во рту недостающие передние зубы. Боли он еще не испытывал, но чувствовал, как под неловкими пальцами что-то хрустит.
«Убью! — повторял Водяников. — Сколько лошадей должно быть? Сколько?»
«Пятьдесят четыре», — пробормотал Митька, еле ворочая в кровавом месиве языком.
«Пятьдесят четыре! — заорал одноглазый. — Пятьдесят четыре! А сейчас сколько?»
«Я… я не знаю».
«А кто знает? Кто знает, огрызок паршивый!»
Митька приподнялся со снега и потряс головой.
«Кто знает — я тебя спрашиваю!»
Водяников снова склонился над ним и приставил свой наган ему к затылку.
«Сейчас бабахнет, — вяло подумал Митька. — Улечу».
«Встал быстро!»
Сплюнув кровавый сгусток на снег, Митька с трудом поднялся на ноги. Ночь со своей луной и звездами плыла вокруг него, как затянувшееся вступление к «Цыганочке с выходом».
«Товарищ командир…»
«Отставить! Слушать меня!»
«Так точно…»
«Смотри! — Водяников схватил его за шиворот и ткнул наганом в сторону светящихся за деревьями костров. — У меня там пятьдесят два бойца. Двоих ты только что приговорил к смерти. Без лошадей по снегу отсюда домой не уйти. Понял? А значит, утром можно просто выбрать двух человек и расстрелять. Они все равно, считай, что покойники…»
«Товарищ командир!»
«Молчать!.. Но я расстреливать их не буду. Одного посажу кому-нибудь за спину, а второй поедет на твоей лошади. И для этого утром я расстреляю тебя, сволочь! Понял? Чтобы ее освободить».
«Так точно».
«Вот из этого вот нагана».
Митька втянул обжигающий воздух разбитым ртом и облизнул спекшиеся от крови губы.
«Так что, если хочешь жить, давай чеши в лес, сучонок, и верни мне коней. Быстро!»
Он сильно толкнул Митьку в сторону темной стены деревьев, а сам, не оглядываясь, пошел туда, где горели костры.
«Попробуй потеряй мне еще одну!» — крикнул он, по-прежнему не оборачиваясь.
Митька постоял немного на месте, подумал и потом медленно, как будто уже на смерть, побрел к темному лесу.
Обе пропавшие лошади оказались совсем близко. Они отошли от табуна всего на сто метров. Просто из-за густого кустарника с пригорка их не было видно. Митька тихо подошел к ним, погладил одну по шее, опустился на снег и осторожно потрогал языком опухшие десны. Потом зачерпнул полную пригоршню снега и, застонав, набил им горячий рот. Над головой у него перемигивались яркие звезды.
Весь следующий день он то и дело падал с коня. На открытых безлесных пространствах снег под ярким февральским солнцем блестел так сильно, что Митьке все время приходилось зажмуриваться, и это зажмуривание как-то незаметно переходило у него в сон. Кони по целине шли неспешно, мягким убаюкивающим шагом, поэтому шансов справиться с обволакивающей дремой у не спавшего две ночи подряд Митьки не было никаких.
«Соскальзывает! — кричали задние. — Опять соскальзывает!»
«А ты плеткой ему подсоби!» — отвечали откуда-то из головы растянувшейся конной колонны, и со всех сторон гремел смех.
«Я щас, — виновато бормотал Митька, выныривая уже почти из-под брюха своего коня. — Щас, щас. Все, больше не буду».
Он покрепче усаживался в седле, вытягиваясь и неестественно выпрямляя спину, стаскивал варежку и пытался укусить покрасневшую от мороза ладонь, чтобы проснуться, но просыпался не от ожидаемой боли в руке, а от внезапной боли во рту, потому что вспоминал о выбитых ночью зубах только после того, как уже становилось больно.
Впрочем, и эта боль приводила в чувство совсем ненадолго. Митька морщился, натягивал варежку, щурился на снег, невольно подстраивался своим внутренним покачиванием под удобный конский шаг, спина его горбилась, и через пять минут он засыпал снова.
Ближе к вечеру, когда солнце слепило уже не так нещадно, Водяников остановил колонну посреди леса и, собрав вокруг себя командиров взводов, отъехал с ними чуть в сторону. Они спешились метрах в пятидесяти от основного отряда и начали что-то обсуждать. Водяников горячился, орал на своих помощников, хватал их за ремни и бил по седлам коней рукояткой плети.
«Заблудились, на хрен», — сказал кто-то рядом с Митькой.
«Чо?» — переспросил тот, с трудом поворачиваясь на голос.
Несмотря на туман в голове, сквозь который разобрать было уже почти ничего невозможно, он все-таки узнал человека, просившего у него в Архиповке подать ковшик.
«Чо-чо! — раздраженно повторил человек. — Заблудились, вот чо!»
«А-а», — сказал одуревший Митька, пытаясь удержаться в седле.
«К обеду должны были выйти на них, — продолжал человек. — А где она, ети ее, эта Романовка? Опять будем ночевать в лесу. Говорили же, надо брать с собой бурятов! Сами, на хрен, дороги не знают никто! Командиры, ети иху мать!»
Когда отряд снова тронулся, Митька оказался в самом хвосте колонны, потому что крепко уснул, пока Водяников ругался со взводными. Конь, на котором он уже сладко спал, пошел с места, только поняв, что все остальные лошади впереди, а сзади совсем ничего — один пустой лес, и в нем волки. Бойцы, злые оттого, что опять придется спать на снегу, проезжали мимо Митьки, не обращая на него никакого внимания.
Внезапно весь отряд встал, и впереди что-то началось. Те, кто ехал ближе к голове колонны, ринулись, ломая строй, куда-то вбок, а задние, не понимая, что происходит, пришпорили коней, переходя с шага на рысь, и стали выхватывать шашки. Когда они навалились на головных, которые как вкопанные стояли перед каким-то препятствием, над лесом пролетел страшный крик Водяникова:
«Осади! Стоять всем! Застрелю!»
От этого крика, как будто от выстрела, в небо взмыла целая стая птиц. Митька вздрогнул и окончательно проснулся. Конь под ним всхрапнул, приподнимаясь от испуга на задние ноги, и понес его туда, где сбились в кучу все остальные.
«Чо там? — спрашивал Митька, вытягивая шею и даже пытаясь залезть с ногами на седло. — Ну, чо там такое? А, дяденька?»
Из-за плотной стены конных ему ничего не было видно.
«Пристрели его, — раздался впереди чей-то голос. — Пошто будет мучиться? И сыми карабин».
От выстрела кони присели и резко сдали назад, едва не опрокинув Митькиного коня навзничь.
Пока он вертелся на месте, укорачивая уздечку, отряд пошел вокруг него врассыпную. Через минуту все уже снова выстроились попарно в колонну, а перед Митькой открылась глубокая яма, на дне которой в темном от крови снегу лежал всадник и его конь. Голова коня была разбита выстрелом с близкого расстояния, а человек лежал лицом вниз. Прямо сквозь его шею проходил вкопанный в дно ямы заостренный кол. Вокруг валялись ветки и толстые сучья, которыми яма, очевидно, была прикрыта сверху.
«А чо, дяденька, — сказал Митька, догоняя замыкающую отряд пару всадников, — на медведя, что ли, яму китаезы вырыли?»
«Может, на медведя, — мрачно откликнулся один из них. — А может, и нет».
«Медведи, паря, верхом не ездят, — прибавил второй. — А яма эта на верховых копана. Сильно глубокая».
«Ну и чо?»
«Да ничо. Ждут нас».
На ночь Водяников приказал усилить караулы. В секретах на этот раз сидело уже не по одному, а по два человека. Митьке выдали карабин, и он долго пытался счистить с ремня снегом чужую кровь. Не сумел.
«Чтобы сегодня у меня без приключений, — предупредил его Водяников, проверяя место, куда тот согнал лошадей. — Если что…»
«Вы меня шлепнете», — договорил за него Митька.
Водяников на секунду удивился и чуть внимательнее посмотрел ему в лицо, но, впрочем, тут же потерял интерес. Уходя к расположившемуся на ночь отряду, он неловко проваливался в глубокий снег, матерился и уже грозил кулаком куда-то в другую сторону, где, очевидно, заметил непорядок.
Митька, умудрившийся подремать днем в седле, теперь смог бороться со сном дольше, чем в предыдущую ночь. Реальность он перестал воспринимать только под утро, когда из темно-синего лес превратился в серый, а потом — уже где-то во сне — в ярко-красный, как кровь, которая растекалась огромной лужей вокруг простреленной лошадиной головы. Митька не хотел видеть в своем сне эту голову, но она никак не исчезала. Кровь становилась то снова кровью, то вдруг огнем, и Митька все ждал, когда из этого пламени начнут выпрыгивать девки и парни, которые не захотели слушать на танцах его частушки, а потом свалились в кучу рядом с крыльцом бабки Верки.
Неожиданно его что-то начало беспокоить. Какие-то тени мелькали вокруг лошадей, и он никак не мог сообразить — во сне они мелькают или на самом деле.
От этой тяжелой и какой-то напрасной неразберихи он наконец проснулся, подхватил карабин и начал стрелять куда попало.
Днем Митька снова оказался в одной паре с тем мужиком, который свисал в Архиповке из окошка. Часов до десяти утра они не обменялись ни словом, настороженно прислушиваясь только к лесу вокруг и ходу своих коней. Потом первым заговорил мужик.
«Слышь, паря, ну ты чо? Ты как?» — спросил он.
«Да я нормально, — ответил Митька. — А чо?»
«Не заладилося у нас».
Митька промолчал, поняв, что речь идет не о ночной стрельбе, и рассчитывая, что мужик от него отстанет.
«Сегодня ведь эту Романовку тоже не найдем, — продолжал тот. — Кружим и кружим, как кобель вокруг сучки. Дороги толком, на хрен, не знает никто. На эту сторону лет десять уже, наверное, не ходили. Елки какие-то повырастали везде».
Митька молчал, глядя прямо перед собой.
«А ты, паря, чего молчишь?»
«Я не молчу».
«А чо ты тогда делаешь?»
«Еду».
«А-а, ну едь-едь. Вчера один тоже так ехал. Лежит теперь с колом в горле, и ничо ему уже не надо».
Кони, высоко взбрасывая копытами снег, прошли еще с полкилометра, и мужик заговорил опять.
«Ты сам-то чего домой повезешь?» — спросил он.
«Откуда?» — удивился Митька.
«Из Романовки, ети ее! Откуда еще? Если найдем, конечно. Или ты просто так поехал? Староверок помять?»
«Я?.. Нет… Мне на эту сторону надо было…»
Мужик покосился на него и обмахнул рукавицей иней с усов.
«Поцапался с кем?»
«Но», — Митька с неохотой кивнул.
«Понятно. А когда вернешься — чо тогда будет?»
«Не знаю. Убьют, наверное».
«Во! Крепко поцапался».
«Ну да».
«Дак не возвращайся».
«А как?»
Мужик на мгновение задумался и потом кивнул:
«Тоже верно. Никак не выходит».
Минут пять ехали молча.
«Слышь, паря, — снова первым заговорил мужик. — Я тут соображаю. Дак если тебе самому ничо в этой Романовке не надо… Или все-таки надо?»
«Нет, не надо».
«Ну, вот видишь. Если тебе ничо не надо, дак, может, ты мне поможешь кое-чего найти. А то там, знашь, стрельба, беготня начнется. Ребята баб ихних будут мять».
«Ну?»
«Чего ну? Поможешь или нет?»
«Так чо помогать-то?»
«Вот бестолковый! Уходить мы оттуда быстро будем. Второпях. У япошек Квантунская армия тут под боком. А мне надо кое-чего присмотреть. Я один не успею».
«Ну, хорошо, помогу. А чего надо?»
Мужик оживился.
«Значит, так. Тесть просил…»
Когда он дошел в своем списке до пчелиных ульев, Митька удивился, как он все это собирается увезти на одной лошади.
«Дак, и на твою, паря, нагрузим. Ты же обещал вроде помочь».
«Не, дядя. Я обещал поискать».
«Чо, не повезешь, что ли?»
«Нет».
Мужик замолчал, насупился, а потом зло буркнул:
«Правильно тебе командир этой ночью расквасил морду. Мало еще, гаду. Казенную лошадь, ети ее, пожалел».
Когда Водяников под утро бил Митьку за то, что своей внезапной и неоправданной стрельбой он мог выдать расположение отряда, сам Митька закрывал руками голову и удивлялся непонятной ему бестолковости командира. На его месте он лично наградил бы себя, Митьку, именным оружием или, на худой конец, часами за внимательность на боевом посту, а вовсе бы не колотил зоркого часового почем зря.
Потому что тени в лесу, из-за которых поднялся переполох, действительно были. В этом Митька мог поклясться на чем угодно. Просто ему не повезло, и он не попал в них, но наутро, до выступления, он все же полез в сугробы и нашел на том месте, где что-то мелькало, следы. И следы эти были совсем не волчьи. Теперь Митька знал, что их отряд тут действительно ждут.
Но Водяников не стал его слушать.
«Пошел вон! Еще раз сунешься ко мне — пристрелю».
Митька понял, что ему нужны доказательства, и на следующую ночь, как только вокруг лошадей опять закружилось что-то невнятное, он не стал открывать пальбу, а постарался тихонько подкрасться поближе.
Не удалось.
Когда он очнулся, голова у него раскалывалась от боли, а на затылке, по которому сзади, очевидно, ударили чем-то тяжелым, проступила липкая кровь. Но самое страшное было не это.
Не поднимаясь на ноги, Митька тупо вертел во все стороны головой и просто не мог поверить тому, что он видел. Вернее, тому, чего он как раз не видел. В первую секунду его мозг вообще отказался соображать.
На поляне, от края до края залитой голубым лунным светом, никого не было. Ни своих, ни посторонних, ни каких-то теней. Все исчезло. Остались одни кусты, за ними деревья и везде снег. Над снегом осталось черное небо. А между ними — то есть между небом и снегом — не было ничего.
Ни одной лошади.
Весь лес и эта поляна были погружены в изумительную, абсолютную тишину. Ни шорохов, ни всхрапываний. Никаких переступаний на месте.
Митька со стоном поднялся, без всякой мысли побродил по изрытому парой сотен копыт снегу и подождал.
Лошади не появились.
К утру он был уже далеко. Он шел, не разбирая дороги, вовсе не собираясь преследовать угнанных лошадей, потому что все равно не знал, как с одним карабином отнять их обратно, а просто старался подальше уйти от Водяникова — от его противного одинокого глаза, от его ненависти и от его тяжелого, как кувалда, нагана.
При мысли об этом самом нагане у Митьки странным образом начинали болеть оставленные где-то в тайге зубы, а во рту возникал отчетливый металлический вкус. Как в детстве, когда он лизнул на морозе дверную ручку в разгуляевской школе и стоял потом на крылечке, не разгибаясь, минут десять, пока изнутри кто-то резко не открыл дверь.
Поэтому он шел и шел теперь, стараясь, чтобы между ним и Водяниковым оказалось как можно больше всего этого — снега, деревьев, кустов, каких-то зверушек. Он вытирал заливавший глаза пот и смотрел на их следы. За спиной у него петляла цепочка своих собственных. Митька оборачивался, качал головой и посматривал на небо. Снега, чтобы засыпать эту предательскую цепочку, совсем не предвиделось. Солнце сияло еще ярче обычного.
Прислушиваясь к своему дыханию, Митька пытался сообразить — куда ему теперь двигать. Выходило, что он снова в бегах, и бега эти грозили затянуться надолго. Сначала возня в Разгуляевке, теперь — история с лошадьми. В мокрой от пота и страха Митькиной голове все эти мысли роились, как осы. Они жалили его в мозг, заставляли сжиматься, нашептывали ему: «Быстрей, быстрей!»
Часам к двум где-то в бескрайнем поле все силы, какие он накопил к своим шестнадцати с половиной годам, в его теле закончились. Митька попытался сделать еще хотя бы несколько шагов, что-то промычал, потом зашатался и рухнул в снег. Небо у него над головой гостеприимно распахнулось, как ворота в синее никуда. Перед глазами замелькало лицо и дурацкая улыбка Настюхи, кто-то рыжий с гармонью, Нюркин сарафан. После этого все закружилось, и Митька, видимо, потерял сознание.
Очнулся он от того, что кто-то кричал. Митька с трудом поднял из снега облепленную уже ледяной коркой слипшихся волос голову и увидел трех человек. Они приближались, двигаясь по его следам.
Митька негнущимися руками вытащил из-под спины карабин, еле-еле передернул обжигающий даже сквозь рукавичку затвор и навел дрожащую мушку на того, кто шел первым.
«Я тебе, сука, поцелюсь! — закричал Водяников. — Опустил быстро карабин! Кому говорю! Быстро!»
Митька беззубым ртом стянул заскорузлую рукавичку, задержал дыхание, чтобы унять мушку, и нажал на курок. Пуля, вжикнув, взбила фонтанчик снега у ног одноглазого.
«Ах ты, сука!» — закричал тот.
Митька еще раз дернул затвор, но в нем что-то заело.
«Убью!» — орал Водяников, выхватывая наган.
Митька с тоской посмотрел на лес, до которого он не дошел всего метров сто — сто двадцать, и, уже закрывая глаза, неизвестно зачем снова потянул затвор. Тот щелкнул и неожиданно плавно лег на место, досылая патрон куда надо.
Первая пуля ударила Водяникова в грудь. Вторая разбила ему ключицу. Еще одна угодила в живот, и только последняя убила его совсем, ворвавшись ему в голову через нерабочую пустую глазницу и разворотив на выходе напрочь затылок.
На всякий случай Митька выстрелил еще раз в упавшее тело, которое дернулось от этого ненужного выстрела, как будто все еще могло испытывать боль. Снова нажав на курок, Митька отдачи уже не почувствовал. Из-под скрюченного, сведенного судорогой пальца раздавались одни щелчки. Обойма в карабине закончилась.
Те двое, что шли с Водяниковым, на мгновение склонились над рухнувшим телом, а потом бросились к Митьке, высоко взбрасывая ноги и проваливаясь в глубокий снег. Один из них уже стаскивал с плеча карабин.
Все, что случилось дальше, Митька помнил как будто в тумане. Такой бывает иногда над Аргунью, особенно в самом начале лета, когда ночи стоят молчаливые, а под утро оба берега погружаются в белую мглу.
Из такого вот точно тумана, откуда-то сзади, стали вываливаться на снег перед Митькой кричавшие конные. Разобрать, что они кричат, он не мог, а может, они и вообще не кричали. Может, их рты были так широко открыты, потому что из-за тумана в Митькиной голове им нечем было дышать, а он по ошибке принял это дело за крик, неизвестно. Но те оставшиеся в живых двое замахали руками и начали плавно уезжать по нестерпимо-белому снегу куда-то вбок, пока один из них не подпрыгнул, почти взлетел в воздух, а потом уткнулся лицом в снег, и Митька подумал: «Убили. Но это не я. У меня и патронов нету». И потом он еще пытался подняться, чтобы его заметили и не оставили тут помирать, но колени совсем не слушались, и он падал и падал обратно в снег, пока не успокоился и не остался уже лежать там тихо, и пока вокруг не замаячили длинные и тонкие лошадиные ноги, уходящие куда-то вверх.
Вот так закончился Митькин побег из Разгуляевки.
Староверы, которые увели из-под Митькиной охраны лошадей, а потом отогнали от него в поле стрелков из отряда Водяникова, подобрали его, промерзшего до костей, уже насквозь больного, и долго лечили в своей Романовке медом, и травами, и большими горячими булыжниками, нагретыми до особой температуры в бане. Как только он чуть-чуть оклемался, ему рассказали о том, что произошло в том заснеженном поле и что назад, на ту сторону, дороги ему теперь, видимо, нет.
А еще через месяц, уже почти в мае, в Романовку тихо прошел конный отряд НКВД, который без особого шума забрал Митьку, не тронув никого из приютивших его староверов, поскольку сопротивления они не оказывали. Связанного по рукам и ногам, его перекинули, как мешок, через седло и быстро доставили на советскую сторону, где он получил десять лет лагерей, но при этом считал, что легко отделался. Про убийство Водяникова чекисты так ничего и не узнали. Митьку судили за то, что он проворонил колхозное имущество.
В сорок втором году, когда по приказу номер 227 на фронте стали формировать штрафные роты и батальоны, Митька написал письмо начальнику лагеря и попросил дать ему возможность искупить кровью. Просьба была удовлетворена.
Его сыну к тому времени исполнилось восемь лет…
Читать бесплатно другие книги:
