Уезжающие и остающиеся (сборник) Басова Евгения

Наташа пожимает плечами.

– Я же говорю, я не знаю. Он мне не говорит…

– Кто не говорит? – не понимает дворник.

Наташка, глядя в пол, отвечает:

– Я не видела, кто это сделал. Он не признавался в любви. Я не знаю, кто это меня любит.

– Я знай, – отвечает дворник. – Тебя любит плохой человек. Хороший человек не пачкать стены. Хороший человек знает: хороший люди свой труд тратить, стену делать. Шпатлёвка, покраска – всё трудно…

Наташе и самой теперь тратить свой труд. Когда появляется свежее объяснение в любви, она волей-неволей выходит с ведром и тряпкой. А из квартиры несётся голос её отца, дяди Гены:

– Приваживаешь ухажёров, дрянь? – конечно, если он дома, а не на заработках.

Наташа налегает на тряпку всем своим воробьиным весом, как пахарь налегает на плуг. Да только силёнок у неё не как у пахаря.

Я оцениваю размер новой надписи – с ней же до ночи не справишься.

– Хочешь, – говорю, – помогу тебе?

Наташа сверкнула на меня исподлобья недобрым глазом.

– Нет уж, – ревниво говорит. – Это мне написали, я и стирать должна.

Мне-то что, пусть стирает.

Вхожу в квартиру – и что-то не встречает меня Коп. Он же только услышит скрежет ключа – и уже здесь, у порога. Он что, удрал от нас? Утром проскочил в дверь, когда кто-то выходил впопыхах? И это его, Копа, я видела? Но он меня на улице и знать не захотел.

Спрашиваю у Толика:

– Где Коп?

А Толика будто не касается, что Копа нет. Толик тетрадку мне суёт:

– Смотри, правильно здесь? Нам в школе сказали, кто эти задачи все решит, того отправят на городскую олимпиаду. А кто победит в олимпиаде, тому уже можно будет поступить в гимназию…

– Дурень ты, – говорю. – В гимназии трудно учиться.

– И что? – как взрослый, отвечает Толик. – Ты учишься, и Мишка учился. Если хочешь что-то сделать, сначала всегда бывает трудно. А после простой школы разве можно без денег куда-то поступить?

Оказывается, Толик на меня смотрит. Я для него пример, как Мишка. А я-то иногда готова всё бросить, назад в простую школу попроситься. И пусть надо мной смеются сколько хотят – «не потянула»…

И что-то мне так стыдно стало этих мыслей.

– Ладно, – говорю Толику. – Потом посмотрим твои задачки. А сейчас одевайся, Копа пойдём искать.

Дворник подметает у мусорных контейнеров.

– Так это ты, – говорит, – своего, что ли, утром не признала?

Копа с утра он не видел. Как тот сиганул через кусты, так и с концами. Пошли мы вместе за угол, там Косачиха бродячих котов кормит дважды в день. Стелет на асфальте чистые листы бумаги – как тарелки, и на каждый из большой кастрюли выкладывает комкастую кашу. Она её варит специально. Наш Коп бы оскорбился, если бы его попытались такой кашей накормить. Коп избалованный. Здесь его нет.

Бездомные коты уже заранее собрались у глухой стены. Выставка: Прошак, Бандит, Черныш и вся прочая компания. По Косачихе часы проверять можно.

Косачиха смотрит, чтобы каждый ел из своей «тарелки» и чтоб они не дрались. Дворник хотел ей помочь, взял одного проныру за загривок, ткнул мордой в свободный лист:

– Здесь твоя порция, кушай!

И тут Косачиха давай на дворника кричать, что котов бес-че-ло-вечно хватать за шкирку, им же больно.

Толик говорит:

– Ну почему? Мой братик говорит, что это мама их так переносит. Вот посмотрите, он может сгруппироваться… – и тянется к здоровому облезлому коту, чтоб показать. Хватает за загривок его, тянет. Кот огрызается.

А Косачиха смотрит на Толика, думает о чём-то своём. Губами шевелит.

– А что, – спрашивает ласково, – у вас ещё один братик появился?

Глазки у самой так и блестят.

Дворнику на нас кивает:

– Папки-то у них нет. Папка давно пропал.

Толик говорит:

– У меня давно братик появился.

Косачиха вся напряглась.

– Сколько ж ему сейчас? – спрашивает.

Толик отвечает:

– Ему семнадцать лет. Он в Москве учится…

– А, Мишка, – сразу как-то сдувается Косачиха. Мишку-то она знает.

И тут же начинается:

– Это, выходит, Мишка у вас кота за шкирку таскает? Ладно бы маленький мальчик, а то – семнадцать лет. Тебе-то, школьнику, стыдно уже, а тоже, видать, мучил котёнка, глядя на старшего-то брата. Я думала, у нас в подъезде только Валерка нелюдь; оказывается, и вы не лучше будете. Не зря же, не зря ваш котик убежал. А теперь, верно, Николаша уже съел его.

– Как это – съел? – спрашиваю.

– Скушал, – объясняет Косачиха. – Или ещё скушает. Ваш котик домашний, доверчивый. Вот Николаша подманит его… Что кушает он, как ты думаешь?

Она сделала зверское лицо, рукой махнула:

– Во-о-он там через дорогу, в лесопарке, разведёт костёр и сготовит себе вашего котика…

Толик набычился, а дворник и говорит Косачихе:

– Ты бы людей так любила, как любишь котов.

Косачиха и рот открывает.

– Каких людей?

– Николаша иной день и корки чёрствой не видит. Ему бы твоей каши. Или щец ещё… – точно поддразнивает дворник Косачиху.

А та и ведётся. Становится в угрожающую позу.

– Щец, значит?

– Ну да, – не моргнув глазом отвечает дворник. – А ты всё котам да котам…

– А надо – тому Николаше? – выдыхает Косачиха, а больше ничего выдохнуть не может.

Мы уходим, а в спины нам несётся:

– Кто работает, у того есть своя чёрствая корка!

Вечером раздаётся звонок.

Мама говорит:

– А вот и тётя Анжела с Наташей к нам.

И верно, это Наташка с тётей Анжелой. Наташа прижимает к себе подушку, у тёти Анжелы целый ворох тряпок – ночные рубашки, одеяло. Дядя Гена приехал из Москвы. Он туда ездит строить что-то, месяцами его не бывает дома. А когда он возвращается – начинает наводить дома порядок, и тогда тётя Анжела и Наташа ночуют у нас. Дяде Гене кажется, что без него здесь порядка не было. Он, дядя Гена, вообще непредсказуемый. Сегодня он может подарить Наташе супердорогой мобильник – мне такого с маминых заработков не видать, – а назавтра швырнёт этот мобильник в окно, и он разлетится вдребезги, дворнику и подметать ничего с асфальта не придётся. Но Наташка не сильно огорчается – знает, что в скором времени папа купит ей новый мобильник, ещё лучше прежнего.

А то как-то у них на кухне в сердцах дядя Гена въехал в окно кулаком. Стёкла брызнули – и всё семейство потянулось в травмпункт накладывать швы. Тётя Анжела попросила меня сходить вместе с Наташей – им же с дядей Геной нужен взрослый травмпункт.

Наташка там, в травмпункте, даже не пикнула. А на все вопросы, как ей удалось раскроить руку, она отвечала как обычно – не поднимая глаз, чуть слышно:

– Ну, стёклышки были. Красивые. Я играла со стёклышками…

Сейчас те порезы уже зажили, и шрамы от них стали почти незаметными. А сегодня из нового у неё только синяки – на плече от пальцев и на щеке большой – видать, дядя Гена ей залепил пощёчину за ту надпись в подъезде. Она что, виновата, что ей пишут?

Мы трое – Толик и я с Наташей – укладываемся на диване. Взрослые ещё сидят на кухне. Обычно, когда соседи ночуют с нами, тётя Анжела плачет, а мама утешает её. Но сегодня всё наоборот. Наташка и Толик спят, а мне не уснуть, потому что за стеной я слышу совершенно непонятные, невозможные глухие всплачи. Не всхлипы – всплачи. Это совсем другое. И сквозь эти всплачи, захлёбываясь, мама говорит тёте Анжеле:

– Куда он пошёл, такой дурень? Пропадёт…

Я знаю, это про Копа. Тётя Анжела отвечает что-то вроде того, что погуляет и вернётся, мама рыдает:

– А вдруг нет? Я не могу представить, что он умрёт…

И тут же сквозь слёзы начинает оправдываться:

– Веришь ли, первый раз так плачу… Даже когда Коля пропал – не так плакала…

– А что тебе плакать-то по нему было? – отвечает тётя Анжела. – Он же у тебя не враз пропал, он постепенно. Ты и привыкла…

Папа в самом деле пропадал постепенно. Есть фотография, сделанная ещё на плёнку: мы провожаем его в Москву. Мне там четыре года, Мишка – второклассник, а Толик – гусеничка у мамы на руках. Мама не похожа на себя – лицо другое, детское. Чёлочка до глаз. И папа рядом с мамой – ну, человек и человек. Оказывается, вот как он выглядел, я же его не помню. Да и потом, снимок-то сделан был давно. И мы там уже не мы, и он, значит, уже не он. Все мы какие-то другие люди. Не знающие, как всё обернётся.

Папин завод закрыли, и дядя Гена по-соседски предложил вместе подработать. Но в Москве что-то не заладилось, работа была, но им за неё не заплатили. Дядя Гена объяснял папе, что так бывает, на стройке всегда есть вероятность, что уйдёшь ни с чем, но папа хотел непременно вернуться домой с чем-то, и он поехал с какими-то парнями, которые набирали бригаду строить что-то на юге, дядя Гена не помешал ему уехать. Так дядя Гена рассказывал нам потом.

Папа вроде звонил домой, пока они там строили что-то в Москве, мама могла говорить ему: «Я по тебе скучаю. Мне трудно. Дети забывают тебя», и получалось, что папа исчезал из нашей жизни постепенно. Сначала-то звонки были, а потом не стало их. Мама заявляла в милицию и писала по вечерам в какие-то журналы и на телевидение. Я уже в школу ходила, а мама всё ещё рассылала эти письма…

Мне кажется, что это время сейчас вернулось, и утром мне снова в первый класс, а свет в кухне горит потому, что это мама с тётей Анжелой сидят гадают: где папка сейчас, что с ним.

Потом Наташа начинает плакать во сне, я обнимаю её:

– Тихо, тихо…

Взрослые, оказывается, уже спят, теснятся на кушетке. Второй раз я просыпаюсь оттого, что лежу на мокром. У Наташки мокрая рубашка, и от всей постели идёт парной запах, а она спит сном младенца и ничего не чует. И Толику моему хоть бы что. Это что-то новое, Наташка раньше не писалась. Я вытягиваю из-под них простынь – сейчас же весь диван пропитается, – стягиваю с сонной Наташи рубашку… Надо бы найти что-то чистое, но я просто с ног валюсь.

Наутро мы все дружно просыпаем. Видать, на будильнике кто-то нажал спросонок на «стоп». А Копа нет. Некому кусать нас под одеялом.

Сквозь сон я слышу, как кто-то жмёт и жмёт на звонок и мама в полусне говорит:

– Наверно, Гена пришёл.

Тётя Анжела шлёпает в маминых тапках к двери – там на лестнице и впрямь дядя Гена стоит, качается.

– Простите меня, – говорит, – мои девочки. В жизни такого больше не повторится.

Тётя Анжела хмыкает. Наташка смотрит на отца исподлобья, хлюпает толстым носом.

– Спроси хоть у Валюшки, Наташа, – дядя Гена кивает на меня, – хорошо без папки-то жить?

Теперь уже я хмыкаю. А он и не глядит на меня.

– Это же ради вас я в Москве убиваюсь, – говорит он своим, – чтобы вы ни в чём нужды не знали.

Я закрываю дверь за тётей Анжелой и Наташей, и тут снова раздаётся звонок. Мама, натягивая джинсы, говорит:

– А вот и Сашка.

В гимназию я снова опаздываю. Первый урок – «Общество». Обществознание.

Я вежливо говорю:

– Здравствуйте. Можно войти?

Пончик замолкает на полуслове, поводит в мою сторону рукой… Но он не собирается дирижировать общим смехом, я нужна ему для другого сценария.

– Вот к нашему разговору! – объявляет Пончик, он же Порфирий Олегович. – Пудякину личностью считать можно?

– А почему бы нет? – раздаётся в классе.

– Пудякина поступила в крутую гимназию, прошла конкурс…

– Без денег, заметьте, – откуда у них деньги…

– А ты за деньги поступал? – спрашивает у кого-то кто-то. – Ну-ка, скажи…

– Это за взятку, что ли?

– Пудякина! – перекрикивая класс, обращается ко мне Порфирий Олегович. – На прошлом уроке мы говорили о том, что значит «личность». Ну-ка расскажи нам, как надо понимать, что это – «личность»…

Такого я не ожидала. Дал бы мне хотя бы сесть, отдышаться…

– Личность – это… э… – говорю.

– Ну, что это за зверь такой? – издевается Пончик. – А может, личность – это дерево? Или картошка?

– Личность – это… система… – выдавливаю из себя я.

– Так, уже хорошо. А точнее?

Но я никак не могу вспомнить, что там написано в учебнике.

– Система этих… полезных…

– Социально значимых черт, – поправляет Пончик. – Таких черт, которые – что делают?

– Что? – наконец сдаюсь я.

– Характеризуют! – подсказывает с места Мухин.

– Характеризуют, – соглашается и Пончик. – Которые характеризуют нас как членов общества.

Он глубоко вздыхает.

– И вот если человек не уважает окружающих и позволяет себе опаздывать в гимназию, его мы можем назвать личностью?

Мои одноклассники рассматривают меня так, точно никогда не видели.

– А что такого? – оценивает меня Юрка Уфимцев. – Ну, опоздала. Всё равно ведь человек…

– Мы говорили о том, что не всякий человек – личность, – напоминает Порфирий Олегович. – Личность – это тот, кто приносит пользу обществу.

– И считается с его нормами, – вставляет Зина Шульдяшова. – А Пудякина с нормами не считается.

Кто-то с задней парты ей возражает:

– А может, она в другом месте пользу приносит?

И всем от этих слов делается смешно.

– Пудякина! – кричат мне. – Где ты приносишь пользу?

– Принеси мне пользу, Пудякина!

– Гимназия для вас – главное место, – говорит Порфирий Олегович. – Вы поступили в элитарную гимназию, вас выбрали из многих желающих. И тот, кто не может соответствовать нормам гимназии, тот должен подумать, не занимает ли он чужое место.

Следующим уроком – английский.

Кира Ильинична с ходу говорит, что у неё для нас очень хорошая новость. Весной наш класс едет стажироваться в Англию! Конечно, к поездке нужно заранее подготовиться. Скажите родителям, говорит Кира Ильинична, в прошлом году поездка стоила… Она называет сумму – на эти деньги мы дома живём полгода, и дальше уже я пропускаю её слова мимо ушей. Эта поездка очень важна, втолковывает нам Кира Ильинична. Мы будем не только слышать язык, но и видеть его вокруг, на уличных вывесках, мы погрузимся в него целиком…

Я машинально рисую в тетради кота Копа, когда он был маленьким и прыгал. Он прыгает у меня на фоне Биг-Бена. Красавец, всей Англии на зависть. Cat Cop. Cat cop-cop-cop-cop.

Уфимцев заглядывает в мою тетрадь.

– Дурочка! – шепчет. – Копы – они в Америке. В Англии как-то по-другому…

Я отвечаю:

– А всё равно!

Кира Ильинична тут же велит мне встать. Хотя ведь это не я начала, это Уфимцев.

– Пудякина, – спрашивает Кира Ильинична, – тебе неинтересно?

Сколько угодно людей учили язык и без поездок в Англию. Настанет время – и я уеду отсюда насовсем. Может, в Англию – ещё подумаю. В любом случае я постараюсь в совершенстве выучить английский. Я что, против?

Но Кира Ильинична говорит:

– В нашей гимназии давно стали традицией совместные поездки в страну носителей языка. Об этом мы говорили вашим родителям заранее. Стоило подумать, прежде чем поступать в гимназию. Поднимите руки, кто ещё, кроме Пудякиной, не сможет поехать в Англию?

Уфимцев зачем-то поднимает руку. Он широко, обезоруживающе улыбается. Кира Ильинична тоже улыбается ему.

– Юра, я сказала – кто не сможет.

Она оглядывает класс. Я тоже. Мухин поднимает руку. А вслед за ним ещё три-четыре человека. Я не верю, что все остальные едут. Но это их дело – сколько ещё времени они смогут пускать пыль в глаза.

На большой перемене нас ведут в столовую. Мы, здоровые лбы, выстраиваемся парами. Завуч нам говорила, что в старые времена гимназисты – и особенно гимназистки! – не бегали на переменах, а чинно, попарно прогуливались по вестибюлю. Это было очень красиво.

Кира Ильинична пошикивает на нас, и мы чинно проходим через первый этаж. Там перед входом, в вестибюле, художники ещё заканчивают панно. Оно будет символизировать связь нашего поколения со старыми традициями, с православием и с нашей русской природой.

Один парень на приставной лестнице работает под самым потолком. Длинный хвост, перетянутый шнурком, болтается по спине, по чёрному свитеру. Чуткая кисточка – продолжение чутких пальцев, и ею он лучи у солнышка дорисовывает так, чтобы казалось, что они вьются на сквозняке, пульсируют. Я гляжу, как они под руками у него делаются живыми. И у меня сердце сжимается. Хорошая моя. Как ты со спины на мальчика похожа, хотя и с хвостом этим. Мамочка, отчего у меня слёзы на глазах выступают?

Зина Шульдяшова сзади налетает на меня:

– Спишь на ходу?

Мухин видит у меня слёзы и думает, что это Шульдяшова меня так больно толкнула.

– Смотри, – говорит ей, – куда прёшь!

А Шульдяшова ему в ответ:

– Гимназист! Элита общества. Прямо как Пудякина…

В вестибюле холодно. Мама, у тебя не мёрзнут пальцы? Я не могу окликнуть тебя – ты можешь резко обернуться и не удержаться там наверху.

Мама, я увидела тебя, и ты принесла мне радость. Следующим уроком у нас предмет с красивым названием «словесность». Это примерно то, что в простой школе русский и литература, но только не совсем. В простой школе учитель не обращается к вам, как наша Ольга Петровна:

– Итак, други мои…

Ольга Петровна меня любит. Она не думает, что мне надо забирать документы из гимназии. Наверно, потому, что по её предмету не надо ехать ни в какую Англию. Русскую словесность можно изучать и дома. К тому же её нам никогда не ставят первым уроком, и Ольга Петровна не знает, что я всегда опаздываю. Я смотрю на тени под её глазами, и мне кажется, что ей, как и моей маме, трудно по утрам вставать.

Ольга Петровна протягивает слова нам на ладошке. Она говорит какое-нибудь слово, подставив ко рту ладонь, и мы видим, как на ладони у неё дышит, поворачивается слово, и так легко понять, из чего оно состоит и как все эти части соединялись вместе, как медленно рождалось слово в его сегодняшнем значении.

– Сокровище, – произносит Ольга Петровна, и все замирают, точно на ладони у неё и впрямь лежит сокровище. – По современным нормам в этом слове мы выделяем только корень и окончание. Какой здесь корень?

– Сокровищ! – бойко отвечает Шульдяшова.

– Да, верно, – говорит Ольга Петровна. – А давайте посмотрим на это слово повнимательнее. Сокровище – это то, что сокрыто, скрыто. Так ведь?

– Так, – откликаемся вразнобой мы.

– Где скрыто? – спрашивает Ольга Петровна. – Смотрите, слово само подсказывает нам. Какое слово мы можем увидеть внутри «сокровища»?

– Кров, – отвечает она сама, потому что мы все молчим. Сокровище, оно с вами, под вашим кровом. И заметьте, что слово «кров» очень похоже на «кровь». Кто может предположить почему?

Никто ничего не предполагает, и Ольга Петровна рассуждает сама:

– Кровь неотделима от нас. Пока человек жив, в нём течёт его кровь. Так и кров неотделим. Нельзя порывать со своими родными местами, со своим кровом. Наши предки были мудры. Они понимали: сокровище там, где ваш дом.

Наши предки были мудры, Ольга Петровна! И всё-таки я уеду отсюда. И маму с Толиком заберу.

Мишка уже в Москве. И ведь как всё вышло? Случайно. Московский институт проводил выездную олимпиаду. Кто победит, того берут учиться, без всяких там экзаменов. Ещё в феврале была эта олимпиада, и получалось, что в марте, когда проверят результаты, ты можешь стать студентом. Все в твоём классе ещё пашут, готовятся – и весна им не весна. Чем больше солнышко пригревает, тем выпускнику горячей. А ты, получалось, уже поступил, причём в хороший институт в Москве.

И вышло так, что поступил наш Мишка. А ведь он просто так пошёл, за компанию с ребятами – узнать, какие там в Москве требования. Мишка учился тогда в гимназии, где теперь я учусь, и все говорят, что он – это гордость нашей гимназии.

И его слава немножко и меня здесь защищает, а то ведь мне бы ещё тяжелее было. Мишке, небось, тоже намекали, чтобы забирал документы, раз в Англию не может поехать. Он таким с нами не делился. Он вообще никогда не жалуется.

Мишка думал, что он не то что в Англию – он и в Москву не поедет. Поэтому и поступлению не очень радовался. Его поздравляют – а он тушуется. Откуда у мамы деньги, чтобы посылать ему в Москву? Мама тоже ходила хмурая, озадаченная. Ведь это надо, на наши головы – он поступил! Тётя Анжела зашла нас поздравить с таким событием. Она горячо говорила маме в кухне:

– Ты сейчас должна королевой ходить – с таким-то сыном. Мечта! Вы всем показали, какие вы умные! Так что не огорчайся даже, что учиться он не сможет!

Мама перепугалась:

– А почему не сможет?

Тётя Анжела успокаивает её:

– Понятно почему – по деньгам. Как говорится, по одёжке протягивают ножки.

И тогда мама решилась. Тётя Анжела ушла, а мама сказала Мишке:

– Тебе надо ехать. Если поступил – то, значит, это судьба. С деньгами как-нибудь выкрутимся.

И верно, Мишка и сам то контрольную за кого-то напишет, то сделает каким-нибудь людям сайт в интернете. Сайты он ещё в школе делал – сам научился. Он всё сидел за компьютером, и мама ругалась, что он играет в ущерб урокам, пока не разобралась, что это не игры у него – это программы.

По вечерам он звонит маме с общежитской кухни, и оба они включают громкую связь. Нам слышно, как гремит у Мишки там посуда и как изумляются чему-то ребята рядом с ним. Мишка говорит, что они вместе варят рис. И риса стало неожиданно много, он так и лезет из кастрюльки. Мама втолковывает ему, что рис разбухает в воде, его надо сыпать меньше, чем ты собираешься съесть. Мне становится смешно: ага, попал! На кухне у нас Мишка был редкий гость, он говорил, что это всё женские дела. Я хмыкаю в мамино плечо, и Мишка слышит меня. Он спрашивает тревожно:

– Это Валя кашляет? Она не заболела? Мам, как вы там?

И мне становится стыдно. Мишка, потерпи. Ты нам проложил дорожку, скоро я приеду вслед за тобой. И маму с Толиком отсюда вытащу. А когда мы закончим учиться, мы уедем в какую-нибудь тёплую страну. И там никто не станет определять, какая у нас должна быть одёжка и как нам по ней ножки протягивать. А наш город и даже наш посёлок Ольховку я забуду как страшный сон. Пусть они все здесь остаются. А мы уедем. Ещё только немножко потерпеть… И Копа бы отыскать. Ведь его можно будет забрать с собой?

Мы с дворником идём в подвал – искать Копа. Мама придёт – и вот радость! – Коп дома. Толику страшно, он цепко держит за руки меня и дворника. Хотя дворника он тоже побаивается. Дворник лохматый, себе на уме. Никто во дворе даже не знает, как его зовут.

– Дворник, дворник, а как тебя зовут? – нетвёрдым голоском спрашивает Толик.

– Вам трудно запомнить. Зовите Аликом, – отрывисто отвечает дворник.

– Дворник Алик, а у тебя детки есть?

Дворник не успевает ответить. Внизу у всех спирает дыхание. Тепло, сыро. Под какими-то трубами мы пролезаем с фонариком. Свет не доходит до всех закоулков, и мы не можем их рассмотреть.

– Коп! Коп!

Он что, дурень – сидеть здесь?

На груде тряпок сидит Николаша и со сна улыбается.

– Ходить отсюда, – говорит Николаше дворник, вдруг снова позабыв русский. – Комиссия приходить, всё смотреть. На меня ругать, кричать будут. С работы погнать, скажут, плохо работал – человека у тебя в подвале живёт. Мне работа нет – буду как ты подвала жить.

Дворник суетится, волнуется, точно он виноват перед Николашей. А Николаша благостно смотрит на нас и улыбается.

По словесности мы проходим памятники. Они бывают не только на городской площади. Слово тоже может быть памятником – но только не какому-нибудь одному человеку. А памятником тому, как люди жили много веков назад и что было важно для них. Об этом может рассказать какая-нибудь древняя история.

Мы проходим историю про Алексея, человека Божьего.

Этот Алексей жил то ли в четвёртом, то ли в пятом веке. Его родители были богатые люди. Но он отказался от их богатства и стал служить Богу. Алексей странствовал и молился, он никому не делал зла, и Бог стал слышать его. Так Алексей научился делать всякие чудеса, например лечить людей. Через семнадцать лет он вернулся в родной дом. Но родители не узнали его – так он изменился. А он не сказал им, что он их сын. Из жалости его взяли в дом, но он жил как последний человек, и слуги обижали его.

Только когда он умер, родители узнали, кто он был, – и горько, горько заплакали. Я тоже чуть не заплакала, когда Ольга Петровна читала:

И тут Ефимьян-князь прослезился:

Пошто ты мне в животе не сказался?

Построил бы я келью золотую.

Проведала его матушка,