Анжелика. Путь в Версаль Голон Анн
— Да куда мне податься, сударыня маркиза? — отвечал бывший обитатель Двора чудес, состроив грустную мину. — Вы — вся моя семья. Вы стали мне почитай что матерью после того, как не дали прибить меня у Нельской башни. Я себя знаю. Если вернусь на Новый мост, снова примусь красть кошельки…
— Надеюсь, ты оставил эту скверную привычку. — Здесь другое дело, — заметил Флипо. — Мне надо было не сбить руку. Сохранить мастерство. Да и как бы я прожил во время такого долгого пути? Но коли это станет основным занятием, тут от тюрьмы не убережешься. Помню, когда я был совсем щенком и болтался при Дворе чудес, был там один старик, кажется, его звали папаша Урлюро. Так он повторял нам каждое утро: «Дети мои, знайте: вы рождены для виселицы». Тогда я не очень-то понимал… Да и теперь в толк не возьму, что за радость в этом ремесле. Подрабатывать так при случае — еще куда ни шло, но служить я хотел бы вам…
— Если все так обстоит, я тебя не гоню. У нас с тобой есть что вспомнить…
В тот же вечер в замок зашел бродячий торговец. Служанка доложила Анжелике, что он просит его принять «по поручению ее брата Гонтрана». Маркиза побледнела, и служанке пришлось несколько раз повторить эту просьбу, прежде чем хозяйка опомнилась и пожелала видеть пришельца. Он сидел на кухне перед раскрытым сундучком и расхваливал свой галантерейный товар: ленты, иголки, раскрашенные картинки, снадобья. И сверх того — все, что требуется для работы живописцу.
— Вы сказали, что вас послал мой брат Гонтран? — спросила Анжелика.
— Да, госпожа маркиза. Монсеньор, ваш брат и наш товарищ, поручил мне кое-что вам передать, когда я отправился по стране. Он сказал: «Будешь в Пуату, навести замок Плесси-Белльер, что в Фонтене. Зайди к хозяйке замка и вручи ей это от Гонтрана».
— Сколько времени вы не видели брата?
— Да больше года.
Все объяснилось. Повествуя о своем долгом странствии, он рылся в кожаной сумке. Наконец вытянул сверток, старательно обернутый промасленной тряпицей.
Взяв его, Анжелика поручила торговца заботам прислуги и разрешила оставаться в доме столько, сколько ему заблагорассудится.
Вернувшись к себе, она торопливо развернула сверток. Перед ней лежало полотно, на котором с дивным искусством были запечатлены ее сыновья, такие разные, но с общим для всех троих мечтательным и насмешливым выражением лица. На первом плане стоял Кантор с гитарой, в зеленом, под цвет глаз, камзоле. Да, это он, ее исчезнувший мальчик! Изображение было так полно трепетом жизни, что смерть Кантора казалась невозможной. Он словно успокаивал ее: «Не бойся, я буду жить всегда».
Флоримон был в красном, причем Гонтран — о, чудное провиденье! — угадал его теперешние черты: тонкость, ум и страстность. Его черная шевелюра резким пятном выделялась среди ярких красок картины, подчеркивая свежесть детских лиц и шелковистую золотистость волос Шарля-Анри. Рядом со старшими он, еще младенчески розовый, в длинном белом платьице, походил на ангелочка. Он тянулся пухлыми ручонками к Кантору и Флоримону, но те, казалось, не замечали этого. Строгая, почти ритуальная неподвижность поз намекала на какую-то тайную мысль. Сердце Анжелики сжалось: ах, кто может истолковать предчувствие большого художника? Старшие братья, рожденные от графа де Пейрака, выступали вперед, как бы освещенные лучом мужественного жизнелюбия. Младший, сын Филиппа дю Плесси, был чуть отстранен, полон очарования, но одинок.
Анжелика тревожно вгляделась в лицо малыша. «Ох, кого же он мне напоминает? — вдруг подумалось ей. — Сестрицу Мадлон!» И вместе с тем портрет Шарля-Анри поражал сходством с оригиналом. Трепетная тонкость мазков оживила неподвижное изображение. Рука, державшая эту кисть, уже мертва. Жизнь. Смерть. Вечность и неуловимый миг. Забвение… Воскрешение…
Стоя перед картиной, Анжелика забылась, словно околдованная мерцанием граней таинственного кристалла. Так тени облаков, бегущих над землей, придают пейзажу радостный или мрачный вид. Казалось, художник предугадал то, что еще было от нее скрыто.
Флоримон не задал ни одного вопроса. Без объяснений принял как должное и солдат в парке, и капитана в доме.
С тех пор как Монтадура испугала замковая челядь, в его поведении чувствовались бессильное озлобление и тупая наглость. Толстяка донимали тяжелые предчувствия. Он исчезал на целые дни, оставляя замок на попечение своего заместителя, и гонялся по полям и лесам за гугенотами. Но те растворялись в чаще, а в придорожных канавах снова находили мертвых драгун. Тогда взбешенный Монтадур вешал первого попавшегося под руку селянина, случалось, и католика. Оскорбительные выходки против властей множились на глазах.
Часто он бывал пьян. Тогда темные страхи и подавленные желания доводили его до исступления, и он, шатаясь, бродил по коридорам, размахивая шпагой, портя позолоту лепнин и портреты предков. Он подозревал, что слуги исподтишка наблюдают за ним. Подчиненные в эти часы избегали его. Иногда где-то слышался смех Шарля-Анри, которого развлекала Барба. Капитан разражался ругательствами. Он чувствовал себя во власти демонов, проклятая ведьма сглазила его! Он то оплакивал свою участь, то снова впадал в ярость:
— Шлюха! — рычал он, неверным шагом блуждая по лестницам и галереям замка. — Шастай, шастай ночью по лесам! Ищи своего кобеля…
Анжелика встревожилась. Откуда он знает про ее ночные прогулки? И почему он все толкует о каких-то ланях да колдунах? Однажды, когда Монтадур выкрикивал обычные свои оскорбления, он ощутил сильный укол пониже спины. Обернувшись, он увидел Флоримона со шпагой в руке:
— Не о моей ли матери вы говорите, капитан? — осведомился тот. — Если да, вам придется ответить за это!
Изрыгая проклятия, Монтадур попытался отбиться от резвой шпаги подростка. Его затуманенный взгляд не различал ничего, кроме облака черных волос, клубившегося вокруг мальчишеской головы. Волчонок, достойный этой волчицы! Стремительный выпад — и лезвие вошло в руку Монтадура. Выронив оружие, капитан стал зычно призывать своих людей. Но Флоримон уже упорхнул, оставив их с носом.
Перевязав рану и протрезвев, Монтадур поклялся истребить все это чертово гнездо. Но надо было ждать подкрепления. Между тем ситуация для его войска стала критической. Они оказались отрезаны от де Горма, и письма, посланные капитаном де Марильяку, видимо, перехватывали бунтовщики.
Что до Флоримона, он, хоть и ввязался в эту схватку, казалось, не вполне осознавал, что происходит в доме. Он то увлеченно фехтовал с Мальбраном, то предавался соколиной охоте, а случалось, по целым часам пропадал неизвестно где. Он сажал Шарля-Анри к себе на плечи и бегал с ним по коридорам. Как странно звучал в замке их чистый смех! А то он седлал лошадь, усаживал перед собой брата и носился по полям, не обращая внимания на часовых, пытавшихся его остановить. Впрочем, они и сами не знали, что потом делать с юным католическим сеньором.
Однажды Анжелика застала Флоримона и Шарля-Анри в укромном уголке гостиной. Младший стоял в позе ученика, отвечающего урок. Старший высыпал перед ним по щепотке какие-то порошки из аккуратно надписанных мешочков.
— Как называется это желтое вещество?
— Сера.
— А это серое?
— Чилийская селитра в кристаллах.
— Прекрасно, сударь. Вижу, что вы внимательны. А этот черный порошок?
— Древесный уголь. Ты его просеял сквозь шелк.
— Прекрасно, но вы не должны говорить «ты» вашему преподавателю!
…Однажды, уже глубокой ночью, у крыльца раздался взрыв, и что-то сверкающее, взлетев, упало на траву лужайки. Солдаты бросились к оружию с криком «Тревога!» Монтадура как раз не было. Они обнаружили Флоримона, перемазанного сажей, перед странным орудием его собственного изготовления и Шарля-Анри в длинной ночной сорочке, приветствующего восторженными воплями успешный пуск ракеты, сделанной его «преподавателем».
Все принялись смеяться, даже солдаты. Анжелика хохотала так, как уже давно не смеялась. От этого на сердце стало легче, и на глаза навернулись слезы.
— Ах, мартышки! — вздыхала Барба. — С вами никогда не посидишь спокойно.
Казалось, проклятие уже не тяготело над замком. Может быть, в самом деле помогали мессы аббата де Ледигьера?
На следующий день вокруг башни стал кружить сокол, и Флоримон поймал его, как заправский соколятник. В сопровождении аббата он принес матери послание, обнаруженное им на лапе птицы. Анжелика густо покраснела и выхватила из рук сына чехольчик. Быстро распоров его своим перочинным ножичком, она выудила листок, исписанный готическим почерком Самуила де Ламориньера. Ей назначали свидание ночью, у Камня Фей… Она сжала зубы. У Камня Фей! Наглец! Как же он ее презирает, если осмеливается снова назначать то же место встречи… Он что, считает ее своей служанкой? Она не пойдет! Она более не станет им помогать… Она могла бы продолжать поддерживать их, но только не встречаясь с Патриархом. Вновь очутиться с ним наедине при молчаливом соучастии каждого дерева, осенних запахов, речного тумана? Нет, это невозможно. Если он еще раз посмеет дотронуться до нее, что ей делать? Сумеет ли она подавить темное влечение, яд которого остался в ее крови после той ночной сцены? Напрасно она пыталась отвлечься. Чья-то тень наклонялась над ней во сне, и она со стоном просыпалась.
Лес возбуждал ее своей дикой мощью, звал криком влюбленного лося, рождая странное оцепенение. Между тем пришла осень, а она так и не подчинилась королевской воле. Однако посланные им эмиссары не могли пробиться сквозь кольцо огня и стали, которым Патриарх окружил провинцию. За оградой парка, где играли ее дети, избивали женщин, жгли посевы, бродили озверелые, готовые на все крестьяне.
За ней присматривали Флоримон и аббат де Ледигьер. Куда бы она ни пошла, она ловила на себе вопросительный взгляд их чистых глаз. Король знал, что делал, отослав к ней сына. «Дети всегда некстати, — говорила повитуха. — Когда их не любишь, они мешают, когда любишь, лишают сил».
Адриатика преобразила ее душу. Анжелика почитала себя очерствевшей, но оказалось, что ее способность страдать, напротив, умножается по мере того, как глубже, изощреннее становится мысль. Теперь все причиняло ей боль. Но подчас неподвластные разуму силы невольно увлекали ее. Рог Исаака де Рамбура звал ее в медно-красный сумрак вечернего леса. Они условились о последовательности сигналов в зависимости от важности вести, которую надо было сообщить. «Улюлю!» — это был призыв о помощи.
— Мадам, нужно прийти! — умолял Лавьолет, едва отдышавшись, после того как вернулся из замка соседа. — Женщины.., женщины из протестантских селений, что под Гатином.., те, кого выгнали из дома… Они бродят без всякой помощи вот уже несколько дней… Они укрылись в замке Рамбур. Если Монтадур узнает, им конец. У вас просят совета…
Анжелика скользнула в подземелье. Лесом она добралась до заросших травой садов, окружавших замок Рамбур. Во дворе у башни измученные женщины сидели прямо на земле, худые дети молчаливо жались к матерям. Они глядели хмуро, их чепцы были грязны. Они рассказывали хозяйке замка о своих мытарствах. В католических деревнях кюре призывали прихожан блюсти королевский эдикт, предписывающий не совершать по отношению к неверным никаких гуманных деяний, не давать даже сухой хлебной корки. Питались они репой, украденной ночью с полей. Ютились у лесных опушек. Их травили собаками, на них нападали солдатские патрули. Солдатские посты в деревнях получили приказ надзирать за соблюдением эдикта. Женщины брели с детьми под безжалостным летним солнцем, под грозовым дождем. Наконец было решено отправиться в Ла-Рошель, бывшую протестантскую метрополию, где еще осталось достаточно реформатов, способных, презрев указ, приютить изгнанников. Там, где отряды де Ламориньера были хозяевами положения, им порой удавалось передохнуть на фермах своих единоверцев. Но крестьяне были доведены до нищеты, и еды не хватало. Нужно было идти дальше. Подойдя к реке Вандее, они натолкнулись на красных драгун Монтадура и в ужасе бежали в глубь леса, подальше от дорог и опасных встреч. И вот теперь они загнаны в тупик, оказавшись перед непроходимым лесом, прямо под боком у главного их гонителя. В последнем усилии они поднялись на холм к жилищу Рамбуров, о великодушии которых были наслышаны.
Сопливые дети хозяев замка, разинув рты, рассматривали прибывших. Рядом со старшим Анжелика обнаружила Флоримона. Тревога заставила ее быть резкой:
— Что ты здесь делаешь? Почему ты вмешиваешься в дела протестантов?
Флоримон улыбнулся. Еще в коллеже он приучился не отвечать на выговоры. Это выводило всех из себя. Баронесса де Рамбур, бывшая на седьмом месяце девятой беременности, раздавала женщинам куски хлеба. Хлеб был черный и черствый. Ей помогала одна из дочерей, нося за матерью корзину.
— Что нам делать, сударыня? — обратилась она к Анжелике. — Мы не можем приютить этих женщин здесь и еще менее — их прокормить.
Явился барон де Рамбур с охотничьим рогом на плече:
— Отправить их назад значило бы погубить. Прежде чем они, обогнув лес, доберутся до Сгондиньи, Монтадур неминуемо настигнет их.
— Нет, — сказала Анжелика, успевшая все обдумать. — Нужно их провести на Уклейкину мельницу, что на болотах. Оттуда на плоскодонках они доберутся до владений господина д'Обинье, где будут в безопасности. Постепенно перебираясь через озера и болота, — их проведут тамошние огородники — они достигнут окрестностей Ла-Рошели. До города им останется два-три лье. Так они проделают весь путь, не выходя на большие дороги.
— Но как добраться до мельницы?
— Прямиком через лес. Здесь не больше трех часов ходьбы.
Лицо Рамбура погрустнело:
— А кто их проведет?
Анжелика оглядела усталые лица женщин, их блестящие черные глаза.
— Я.
Едва они вышли из леса, их ноги погрузились в губчатый мох. Начались болота. По цвету они походили на луга. Так и хотелось пробежаться между деревьев, но большие плоскодонки, привязанные к берегу, показывали, что там
— вода. Анжелика привела с собой троих слуг, чтобы помочь управиться с лодками. Будучи местными, они были настроены пессимистически:
— Мы тут так запросто не переберемся, госпожа маркиза. Мельник требует плату с каждого, кто хочет пересечь болота, а реформатам он всегда готов сделать гадость, потому как он их презирает. У него ключи от лодок. Среди местных есть даже такие, что пускаются далеко в обход, чтобы только ему не платить.
— Времени у нас нет, и это — единственный выход. А мельником я займусь сама, — сказала Анжелика.
Они отправились задолго до захода солнца, взяв с собой фонари, чтобы зажечь их, когда стемнеет. Дети шли вяло. Дорога казалась бесконечной. Когда добрались до Уклейкиной мельницы, солнце уже село. Темень наполнилась кваканьем лягушек и криками речных птиц. От влажного тумана пощипывало в горле. Этот туман от воды поднимался все выше, уже доходя путникам до подбородка, и в нем, будто в молоке, тонули очертания деревьев с утопленными корнями.
Слева показалась мельница, приземистая, с ощеренным колесом над спящей, усеянной кувшинками водой.
— Останьтесь здесь, — велела Анжелика зябко жмущимся друг к дружке женщинам.
Дети кашляли и боязливо таращились в темноту.
Шлепая по мелкой воде, Анжелика дошла до мельницы. Она нашла поросший мхом мостик и сразу за ним — знакомую дорогу, пересекающую мельничный желоб. Рука нащупала шершавую, увитую вьюнком стену. Дверь была открыта. Мельник при свече пересчитывал монеты. У него был низкий лоб, бахрома волос, падавшая на брови, придавала лицу выражение тупой цепкости. В сером, как все представители его профессии, с намертво приставшей к голове круглой бобровой шапкой, он имел вид человека зажиточного. У него были красные чулки и туфли со стальными пряжками. Поговаривали, что мельник очень богат, скуп и нетерпим.
Анжелика обвела взглядом простое убранство комнаты, где все было покрыто тончайшим слоем муки. В углу громоздились мешки, пахло зерном. Она улыбнулась, заметив, что здесь ничего не изменилось. Затем вошла и сказала:
— Валентен, это я. Здравствуй.
Глава 12
Плоскодонки продвигались под сумрачными лиственными сводами. Впереди желтые круги фонарей с трудом рассеивали мрак.
Из-за высокого роста Валентен иногда вынужден был нагибаться. Коротким выкриком на местном диалекте он предупреждал сидевших в остальных лодках. Женщины уже не так боялись, они немного расслабились, изредка слышался негромкий детский смех. В сердцах беглецов понемногу воцарялся мир, навеянный покоем болот. Не о болотах ли Пуату Генрих IV писал любимой: «Там неплохо в мирное время и покойно в дни войны». Какой недруг решится преследовать здесь своего противника? Захоти Монтадур погнаться за ними и посади своих солдат на плоскодонки, они бы воротились ни с чем, грязные и продрогшие. А перед тем они бы долго блуждали среди переплетения ветвей по лабиринту зеленых или желтых стен, смотря по времени года, и берег, к которому они думали пристать, уходил бы у них из-под ног. Это еще счастье, если бы они вернулись живыми, ведь огромным пространствам трясины ничего бы не стоило их поглотить. Много мертвых тел покоится под зеленым пологом болот…
Когда Анжелика его окликнула, мэтр Валентен, мельник, поднялся со своего места. Он не удивился. В его грубом лице проступали черты того упрямого мальчишки, что когда-то толкал ялик, спеша отвезти «молодую госпожу де Сансе» в ее болотное убежище и уберечь от ревнивых посягательств пастуха Никола, оравшего: «Анжелика! Анжелика!..» Пастух бегал по лугам со своим посохом, а собаки и овцы трусили за ним.
Анжелика и Валентен, спрятавшись в тростнике, тихо фыркали, затем отплывали подальше, куда эти крики уже не доносились, приглушенные ветвями ольхи, вязов, ясеней, ив и высоких тополей…
Валентен срывал трубки дягеля, прозванного ангельской травой. Он их то нюхал, то слизывал млечный сок. «Чтобы душа была такая, как у тебя», — говорил он.
Он не был болтлив, не то что Никола. Он часто краснел и легко впадал в ярость. Особенную его ненависть, бог весть почему, возбуждали протестанты. Вместе с Анжеликой они подстерегали детей гугенотов, возвращавшихся из школы, и орали им в лицо католические молитвы — им нравилось слышать в ответ: «К черту!» Все это вспомнилось Анжелике, пока она прислушивалась к тихому, как легкий дождик, шелесту ряски, которую рвал выступ плотины.
Валентен все так же не любил протестантов, но был падок до золотых экю маркизы дю Плесси-Белльер. Он взял ключи и пошел отмыкать плоскодонки.
…Порыв посвежевшего ветра дал понять, что водный коридор расширяется. Первое суденышко врезалось в твердый берег.
Лучистая луна выходила из-за леса. Она высветила жилище сеньоров д'Обинье, спавшее среди ив и лугов с высокой травой. Замок был построен на одном из многочисленных болотных островов. Зимой вода здесь доходила почти до каменной парадной лестницы. Выстроенный в эпоху Возрождения, замок был плодом любви его хозяина к белому камню, отражающемуся в водной глади, а может, и к недосягаемости этих мест. Он вполне мог служить убежищем заговорщиков.
Пришельцев встретила мадемуазель де Косм, кузина старого маркиза, с высоким подсвечником в руках. Сурово выслушала она повесть Анжелики о бедах женщин, по большей части вдов, приведенных ею сюда в надежде, что им помогут добраться до Ла-Рошели. Она не одобряла участия в их делах такой подозрительной особы, как католичка дю Плесси. Разве не были известны ее бурные приключения в Версале? Однако же она ее впустила и, пока женщинам отводили место в замковых службах, оценивающе оглядела бумазейную юбку, простую накидку, тяжелые, заляпанные грязью башмаки и черный квадратный атласный платок, скрывающий волосы гостьи.
Наконец, поджав губы и напустив на себя вид мученицы, покорной судьбе, старая дева предупредила:
— Здесь герцог де Ламориньер. Вы хотите его видеть?
Сообщение смутило Анжелику. Она покраснела и сказала, что ей не хотелось бы беспокоить герцога.
— Он пришел весь в крови! — прошептала мадемуазель де Косм, несмотря на свой постный вид очень взбудораженная столькими происшествиями разом. — Попал в засаду Монтадура, не смог пробиться и укрылся в болотах. Его брат Уго, кажется, взял Пузож. Господин де Ламориньер жалеет, что не смог вас увидеть.
— Ну, если он ранен…
— Позвольте, я предупрежу его.
Она с дрожью ожидала встречи, но, когда послышались тяжелые шаги Патриарха, выпрямилась и, пока он спускался к ней, глядела на него смело и жестко.
Он подошел. Лоб его пересекал глубокий шрам. Вспухшие края раны еще не вполне затянулись. Эта отверстая рана отнюдь не смягчила его черт. Она нашла, что он стал еще выше, тяжелее и чернее обычного.
— Сударыня, — сказал он, — я приветствую вас.
Он неуверенно протянул ей руку.
— Храните ли вы наш союз?
Не он — она первой отвела глаза. Указав на приведенных ею людей, ответила:
— Вы же видите!
Она бы никогда не поверила, что происшествие у Камня Фей может настолько сказаться на ее поведении. Так сковать ее и смутить. Наверное, она испытывала его влияние, неприятное, но могущественное, которое многие из современников признавали колдовским. Его братья, жена, невестки, дочери, племянники, слуги и солдаты не понимали, как можно его ослушаться. «В нем, при всей его близости к Богу, было нечто дьявольское», — писали об этом могущественном протестантском сеньоре, который на краткий миг, но яростно противостоял Людовику XIV.
Он не принес извинений. Возможно, он в непомерном тщеславии своем был оскорблен тем, что она не откликнулась на его призывы?
— Взяты Пузож и Брессюир. Горожане с нами. Мы захватили оружие гарнизона и раздали его отрядам, набранным по деревням. Войска господина де Марильяка оттеснены с севера на восток. Мы тотчас заняли их позиции. Солдаты Горма и Монтадура отрезаны от всякой помощи, хотя о том и не подозревают.
Она с живостью взглянула на него, и лицо ее просветлело:
— Возможно ли? Для меня это новость.
— А что вы могли узнать? Ведь вы хранили молчание.
— Значит, — прошептала Анжелика, — король.., король не может до меня дотянуться…
— Через несколько дней я выйду из болот и изгоню Монтадура из ваших владений.
Она выдержала его взгляд:
— Благодарю вас, господин де Ламориньер.
— Я прощен?
Должно быть, это слово стоило ему нечеловеческих усилий: на его лбу надулись жилы, и у краев раны проступила кровь.
— Не знаю, — вздохнула она и, отвернувшись, направилась к выходу, прибавив вполголоса:
— А теперь мне следует вернуться в Плесси.
Он догнал ее на крыльце и пошел рядом. Увидев, что она свернула к пристани, он, не совладав с собой, судорожным движением обхватил ее:
— Прошу вас, взгляните на меня, сударыня!
— Осторожно! — прошептала она и показала в темноту, где ее ждал мельник с лодкой.
Он толкнул ее под плакучую крону ивы и сжал в своих мощных руках. Она застыла, испытывая одновременно отвращение и влечение к нему. Да, их взаимная любовь представлялась чем-то ужасным и непостижимым. Тело не подчинялось ей. Она стиснула плечи гугенота, не понимая, отталкивает она его или льнет к нему, словно к неколебимому утесу, способному укрыть от всех напастей.
— Зачем, — задыхаясь, шептала она, — ну, зачем портить наш союз?
— Потому что вы должны стать моей!
— Но кто же вы? Я больше ничего не понимаю. Вас же все считают человеком с каменной душой и суровым нравом! Вы же презираете женщин!
— Женщин? Да. Но вас… Там, в римских развалинах, вы были Венерой. Я понял… Ах! Какая пелена спала с глаз… Надо же было ждать так долго, всю жизнь, чтобы понять, что есть женская красота!
— Но почему вдруг? Что я сделала для этого? Ведь мы тогда заговорили о нашей борьбе за веру…
— В тот день… Вы стояли в лучах солнца. Ваша кожа, волосы… Не знаю… Я вдруг понял, что такое женская красота.
Он чуть отстранился:
— ..Я внушаю вам ужас? И вам тоже? Меня всегда боялись женщины. Признаюсь вам первой. Это было для меня кромешным стыдом. Моя жена, когда я входил к ней, часто умоляла меня не трогать ее. Она истово служила мне, принесла трех дочерей, но я чувствовал, что внушаю ей отвращение. Почему?
Анжелика знала. Ирония случая или наследственности привела к тому, что отпрыск знаменитого рода, этот протестант, в жилах которого, несомненно, была примесь мавританской крови, оказался любовником, слишком щедро одаренным природой.
То, что Анжелика объяснила ему, поразило герцога. Значит, все-таки существует иная сторона жизни, и эта благодать ему доступна? Обольстительность этой женщины пробуждала в его душе демонов любострастия. И хотя власть ее красоты была огромна, он все еще жаждал увидеть ее вновь слабой и беззащитной. Он играл с ней, желая подчинить себе. Боялся ее взгляда, но не хотел оставить свои повадки властелина. Так они вели изнурительную борьбу, доводя до исступления овладевшую ими страсть. Сообщничество в бунте не сближало, а скорее разделяло их. Они устремлялись к осуществлению тайных желаний так, словно то был не любовный, а боевой пыл, словно они истребляли солдат короля или бросали вызов самому всесильному монарху.
— Вы станете моей, — глухо повторял он. — Вы будете мне принадлежать…
То же заклинание, что и у короля. Такой же неотступный торг.
— Может быть, однажды… — пробормотала она. — Не будьте так жестоки!
— Я не жесток, — его голос дрогнул. — Не говорите, как другие женщины, когда они боятся. Я знаю: вы-то не испугаетесь. Я буду ждать. Я сделаю все, что вы пожелаете. Но не отвергайте моей мольбы.
Она сидела в плоскодонке на соломе и чувствовала полное опустошение… Она устала так, будто их страсть действительно привела к любовному взрыву. Кто знает, когда она даст согласие… Анжелика тряхнула головой, отгоняя нестерпимые мысли.
Вот придет ночь, когда черный охотник поймает свою добычу, пригвоздит ко мху, придавит своим огромным неловким телом. Она будет отбиваться от его рук, прятать лицо от жадных уст и жесткой бороды до того волшебного мгновения, когда пробуждение плоти оттеснит все, когда страх и тревога разрешатся блаженством. Затем полное забвение и временами вскрики…
Она решительно откинула голову. Волосы были влажны, хотя дождь и не шел. За кормой лодки оставалась плотная, как черный мрамор, борозда, медленно пропадающая вдали, снова затягиваясь ряской.
Луна, как огромная лучистая жемчужина, неясно освещала мельника с шестом на корме лодки, и его силуэт был так же призрачен, как ветви вязов, склоненные над водной дорожкой.
Терпкий запах мяты возвестил о приближении берега. Иногда лодку царапали ветви, но мельнику не нужен был фонарь. Он уверенно продвигался к цели. Анжелика заговорила с ним, чтобы избавиться от навязчивых видений.
— Помните, мэтр Валентен, вы уже были хозяином на болотах, когда возили меня ловить рыбу.
— Ну да.
— А сохранилась ли та хижина, где мы варили уху?
— Она на месте.
Анжелика продолжала говорить — тишина пугала ее:
— Однажды я упала в воду. Вы меня выловили, всю в водорослях, а дома, в Монтелу, меня жестоко наказали. Настрого запретили показываться на болотах, а вскоре отослали в монастырь. Больше мы с вам не виделись.
— Нет, был еще один раз: на свадьбе дочери папаши Солье.
— Ах, да! — Она вспомнила и рассмеялась. — Ты тогда вырядился и стоял столбом, не осмеливаясь танцевать.
Потом ей припомнился сеновал, где она заснула, устав от фарандолы, и куда вслед за ней проскользнул Валентен. Он положил руку на ее еще полудетскую грудь. Этот простоватый малый был первым посланцем страстей, всю жизнь потом круживших над Маркизой Ангелов… Не ко времени возникшее воспоминание смутило ее, и она умолкла.
— А потом, — произнес медлительный голос мельника, словно он следил за бегом ее мысли, — потом я заболел. Отец сказал: «Будешь знать, как трогать фею!» Он повез меня в церковь Милосердной Божьей Матери, чтобы изгнать бесов.
— Из-за меня? — встрепенулась Анжелика.
— А что, разве не правда? Ведь вы — фея.
Анжелика не сказала ни да, ни нет. Она развеселилась, но мельник угрюмо продолжал:
— Я выздоровел. Но это тянулось долго. Я потому и не женился. Были служанки. И все. От такой болезни быстро не оправишься. Она не в тело целит, а в душу. Начинаешь сохнуть. Вот, может, душа-то и остается больной…
Он замолк. Шелковистый шелест водорослей заполнил тишину, вдруг прерванную тонким жабьим криком.
— Уже подъезжаем. Тут недалеко, — сказал мельник.
Лодка врезалась в берег. За ней причалили другие, их пригнали назад слуги.
— Не зайдете ли на мельницу, госпожа маркиза, выпить стаканчик?
— Нет, спасибо, Валентен. Мне еще долго идти.
Держа шапку в руках, он проводил ее до опушки.
— А вон там, у старого дуба, вас поджидал Никола с земляникой на листе лопуха.
Невероятно, как отголосок прошлого может пробудить в груди женщины сердце ребенка. Она столько пережила с тех пор, но воспоминание о мальчике с черными кудрями, с посохом в одной руке и ароматными ягодами в другой взволновало ее. Он приглашал ее в свое царство: на луг и в лес.
Она отмахнулась от этого видения, поблекшего за долгие годы.
— А ты знаешь, что сталось с ним? Он сделался бандитом и был сослан на галеры. Знаешь, как он умер? Он возглавил бунт, и офицер сбросил его за борт…
Мельник молчал.
— Послушайте, мэтр Валентен, — поддразнила она его. — Никола Мерло исчез из этих мест столько лет назад — разве вас не удивляет, что я так много знаю о нем?
Он покачал головой:
— Нет, право слово. Кому, как не вам, знать прошлое и будущее? Всем давно известно, кто вы и откуда!
Глава 13
Стены замка в Плесси ходили ходуном от криков Монтадура. Она услышала их еще из погреба.
— Неужто он узнал о моем отсутствии? — похолодев, подумала она и, стараясь остаться незамеченной, поднялась в прихожую.
— Отрекись! Отрекись!
Согнувшись в три погибели, закрыв руками лицо, выскочил из гостиной и рухнул к ее ногам оглушенный крестьянин с отекшим, окровавленным лицом.
— Госпожа, — простонал он, — вы были всегда добры к нам! Сжальтесь… Сжальтесь!
Она положила руку на его большую лохматую голову, и он заплакал, зарывшись в складки ее платья, как ребенок.
— Всех убью! — орал Монтадур, появившись на пороге. — Передавлю, как гнид! И католиков, которые вздумают им помогать, перебью к чертям!
— Как небеса еще терпят ваше кощунство! — воскликнула Анжелика вне себя от возмущения. — «Отрекись, отрекись!» Можно подумать, что мы в Микенах. Вы стоите не больше фанатиков-мавров, которые пытают пленных христиан.
Капитан пожал плечами. Судьба пленных христиан была ему безразлична. Он вряд ли знал, что таковые существуют.
Анжелика обратилась к крестьянину на местном наречии. Она прошептала:
— Бери косу и присоединяйся к отряду де Ламориньера. И пусть все, кто еще что-то может, идут с тобой. Ступайте к Развилке Трех Филинов. Туда герцог пришлет для вас оружие и распорядится, что делать дальше. Через два дня, а то и ранее, Монтадура выгонят отсюда. Верь мне, я знаю, что говорю.
— Пусть будет, как вы сказали, госпожа маркиза, — просиял он. И тут же в нем проснулась хитрость простолюдина:
— Этак я им все подпишу, то есть отречение, лишь бы поскорей убраться отсюда… Всего на два дня, авось Господь не зачтет мне их! А уж после они мне заплатят за свое «Верую!»…
Два дня спустя, когда Монтадур со своими драгунами уехал, по обыкновению оставив на страже лишь нескольких солдат, к замку прискакал раненый драгун. Он едва держался, словно бы переломившись в седле, потом соскользнул наземь и, прежде чем испустить дух, успел крикнуть подбежавшим товарищам: «Засада! Сюда скачут бандиты!»
Со стороны опушки послышался неясный шум. Затем из леса вывалилась толпа вооруженных крестьян. Впереди мчались с обнаженными шпагами герцог де Ламориньер и его брат Ланселот. Солдаты кинулись к службам, чтобы взять мушкеты. Один из них даже чуть не попал в герцога, на бегу выстрелив в него из пистолета. Но тут им и пришел конец: протестанты вырезали всех. Их протащили по камням до эспланады гордого замка, который они осквернили, и герцог де Ламориньер велел бросить их тела к ногам Анжелики.
— Вы отправитесь к королю!
Молин обеими руками сжимал ее запястья.
— Вы поедете к королю и покоритесь его воле! Вы одна можете остановить эту резню.
— Отпустите меня, мэтр Молин, — мягко попросила Анжелика.
Она потерла ноющие запястья. Новорожденная тишина, воцарившаяся в замке и окрестностях, где уже не ржали кони и не кричали во всю глотку драгуны, ощущалась всеми как что-то необычное. От нее не становилось легче на сердце.
— Мне сообщили, — продолжал интендант, — что на Пуату движутся войска, посланные военным министром Лувуа. Бунт будет жестоко подавлен. Когда герцога де Ламориньера посадят в тюрьму или казнят, эту попытку народного возмущения сочтут удобным предлогом, чтобы истребить всех протестантов… Что касается вас…
Анжелика молчала. Она сидела за инкрустированным столиком и всей кожей чувствовала, как уходит время.
Часы, дни смутной чередой куда-то тяжело падали, оставляя запах жухлых листьев. И вот наступил решающий день выбора — из двух судеб, двух пропастей, двух непоправимых катастроф.
— Банды господина де Ламориньера будут истреблены. Тщетно ожидать, что подымятся все в Пуату. Католики пропустят армию, потому что боятся и потому, что не любят протестантов и не прочь поживиться за их счет. И вновь мы увидим — да мы их видим уже сейчас — ужасы гражданской войны, сожженные посевы, детей на солдатских пиках… На много лет Пуату останется измученной, опустошенной провинцией, вытолкнутой на задворки королевства… Тщеславная и безумная женщина, вы этого добиваетесь?
Она бросила на него хмурый, загадочный взгляд, но не сказала ни слова.
— Да, вы хотели этого, — безжалостно настаивал старик. — Вы могли бы сделать разумный выбор, но вы повиновались капризам своей натуры, своим незамысловатым желаниям. Вы всегда служили воплощением лучшего, что родила наша земля. Теперь же потворствуете самым низменным ее стихиям. А именно вам было по силам сдержать аппетиты семейства Ламориньер, этих фанатичных скотов или суеверных бродяг. Одно ваше появление приводит их в транс.
— Разве это моя вина, что мужчины не могут пропустить юбки, чтобы не загореться? Вы несправедливы, Молин. Вспомните: я долго управляла здешними владениями, даже жила здесь, после того как овдовела. И не вносила никакой смуты…
— Тогда вы были придворной дамой, такой, как все другие… Вы не отдаете себе отчета, что вы сейчас делаете. Что сегодня зависит от одного вашего взгляда… На Востоке вы приобрели какой-то дар очаровывать, казаться таинственной и еще не знаю что… Послушали бы вы, что за байки распространяют о вас повсюду! Говорят, раньше вы были нечистой силой, вас видели то там, то здесь, во многих местах одновременно. И будто бы там, где вы проходили, урожай становился богаче (все потому, что вы повсюду слонялись с бандой мелких ленивых воришек, которые клялись и божились вашим именем). А теперь, когда вы шастаете ночью по лесам, эти болваны толкуют, что вы явились освободить Пуату своей магической властью и привести провинцию к процветанию.
— Вы рассуждаете, как Валентен, мельник.
— Кстати, о мельнике, — проскрежетал Молин. — Еще один простофиля из тех, кому вы кружили голову у Камня Фей, когда вам было десять лет! Недалекий умом скупердяй… Теперь я подозреваю, что и здесь ваши чары не потеряли власти. Кого же вы, госпожа дю Плесси, определите себе в любовники после мельника? Чей черед?
— Господин Молин, вы переходите все границы! — с достоинством произнесла Анжелика. Но вместо вспышки ярости, к которой он приготовился, выражение ее лица смягчилось, и она продолжала с чуть тронувшей губы улыбкой:
— Нет, не пытайтесь пробудить у меня угрызения совести, ссылаясь на мою репутацию скверной девчонки. Я была чистым ребенком. И вы это знаете, Молин. Вы продали меня девственницей графу де Пейраку и.., вы в этом тогда не сомневались, иначе никогда не пошли бы на подобный торг. О, Молин! Как хотела бы я вообще не дожить до зрелости! Вернуть те простые радости, покой и легкость в душе. Но путь в детство закрыт, эта страна, куда нет возврата… Там Валентен приносил мне букетики незабудок, Никола — землянику. Мы танцевали вокруг Камня Фей, а луна вставала над деревьями. Это было невинно и так красиво! Там не было греха! Но позднее я не смогла пройти по старым следам, не замарав их кровью, злобой и страстью. Может, я сошла с ума? Мне казалось что родная земля меня защитит…
— Земля — самка. Она служит тем, кто ее защищает и оплодотворяет, а не тем, кто ее разоряет. Послушайте, дитя мое…
— Я не ваше дитя.
— Напротив.., в каком-то смысле… Вы отправитесь к королю, и сюда вернется мир.
— Вы, реформат, требуете, чтобы я предала людей вашей секты, которым обещала поддержку?
— Вы не предадите их, а спасете. Вы сейчас здесь, в вашем поместье, но на дубах по всей округе уже не сосчитать повешенных. Женщины плачут от стыда, обесчещенные жестокими скотами. Дети отданы на немилость этих варваров, их бросают в огонь! Во многих местах урожай загублен. Этот кошмар разрастается, поскольку солдаты одержимы страхом. Когда к ним прибудет подкрепление, они приумножат злодейства, мстя за свой страх. Это будет избиение, тем более ужасное, что остальная Франция и сам король не узнают о нем. Оно будет проводиться без шума под началом ловких господ из конгрегации Святых Даров, приближенных к трону. Король не увидит кровавых следов зверства, ему покажут лишь длинные списки обращенных. Только вы можете их спасти. В вашей власти обратиться к королю, предупредить его о том, что замышляется против его подданных. Вас он выслушает. Вам поверит. Одной вам. Ведь, несмотря на ваши проступки и непослушание, вы внушили ему безграничное доверие. Еще и поэтому он вас так добивается. Вы будете всемогущей…
Он наклонился к ней:
— ..Вы добьетесь, чтобы Монтадура повесили. Чтобы де Марильяка подвергли опале. Вы освободите короля от влияния кровожадных святош… И на наших полях воцарятся мир, справедливость и трудолюбие…
— Молин, — простонала она, — вы подвергаете меня ужасному искушению. Самому худшему…
Она смотрела на него, как некогда, когда он убеждал ее ради спасения семьи выйти замуж за страшного незнакомца, за калеку, по слухам, одержимого дьяволом.
— Вы будете всемогущи! — повторил он… — Сейчас вы думаете о том часе, когда придется принести вассальную клятву. Подумайте же о другом, который придет вслед за этим! О словах короля… Вы же знаете, что они не будут жестокими.
«Мое сокровище, мое несносное дитя, незабвенная…»
В полусумраке версальского утра, когда проклятая церемония останется позади, когда ее губы смолкнут после возмущенных криков — а может быть, видения ночи исторгнут из ее груди пронзительные стоны, как у преступника, которого навсегда метят раскаленным клеймом, — король склонится над ней.
Она еще будет полусонной, расслабленной — ах, как знакомы ей эти мгновения чудесной томности всего существа, бесконечного отдохновения! Вероятно, в полудреме она будет наслаждаться вновь обретенной роскошью и негой. Под лаской она почти проснется, с бессознательным сладострастием шевелясь в облаке кружев, и вдруг широко раскроет глаза навстречу лучам зари, льющимся в окно спальни. Она увидит его — и не станет сопротивляться. И она выслушает его наконец, после стольких лет бегства, пойманная.., плененная… А он будет твердить ей вполголоса, как приказ, как заклинание: «Анжелика.., вы и я вместе.., мы непобедимы…»
Читать бесплатно другие книги:
