Анжелика. Путь в Версаль Голон Анн

Глава 7

Исаак де Рамбур, человек, что трубил в рог, на этот раз избежал расправы. Монтадур, вероятно, полагал, что, коль скоро дворянское гнездо Рамбуров недалеко от Плесси, он сможет, когда вздумается, наложить тяжелую лапу на бледного и дрожащего гугенота, всегда готового исполнить роль мученика.

В молодости Анжелика и ее сестры вдоволь насмеялись над нескладным длинношеим юношей соседом. Войдя в лета, барон Рамбур приобрел вислые грустные усы, вечно беременную жену и сонм маленьких золотушных гугенотиков, постоянно бегавших за ним по пятам. В отличие от большинства своих единоверцев, он был очень беден. Местные жители поговаривали, что бедность постигла Рамбуров в восьмом поколении в наказание за то, что некий рыцарь из этого семейства дерзнул поцеловать спящую фею в одном из замков на берегу Севра. Проклятье феи не потеряло силы и после того, как семья перешла в кальвинизм. Исаак, последний представитель злосчастного рода, влачил свои дни в стенах заросшей плющом башни, а его единственным талантом — да и обязанностью — была игра на рожке. Люди не уставали дивиться тому, какое мощное дыхание живет в столь хилом теле. Вся округа приглашала его на охоту, ибо никто не умел придавать нехитрым мелодиям столько богатых оттенков. Рог Рамбура приводил в неистовство и охотников, и собачьи своры, и саму дичь.

Но в последний год охота случалась нечасто. Все семьи, католические и протестантские, жались по своим углам, ожидая конца военного нашествия. Барон де Рамбур не мог не примкнуть к сторонникам герцога де Ламориньера. Ему ли было противиться Патриарху?

Мысль о невозможности подобного сопротивления мелькнула в мозгу Анжелики, когда она смотрела, как предводитель гугенотов в развевающемся по ветру плаще шествовал ей навстречу. На фоне яркой голубизны неба его фигура впечатляла сильнее, нежели в сумерках Горловины Великана. Младшие братья следовали за ним.

Место встречи на лесистом утесе было выбрано так, чтобы хорошо видеть всю округу. На этой полоске заросшей дроком земли некогда располагался римский военный лагерь. От него остался маленький полуразрушенный храм, построенный в честь Венеры. На его камнях цвели асфодели.

Наверное, на опушке между проклятым заливом и зловещим лесом римляне умоляли богиню охранить их мужественность, защитить от свирепых пиктов, что приносили своим богам ужасные жертвы. Ныне храм лежал в руинах, сохранились лишь портик и покрывающие его плиты с латинскими надписями. В его тени и уселась Анжелика.

Герцог присел на квадратную плиту лицом к ней. Его братья держались в стороне. Римский лагерь служил одним из мест сборов. Крестьяне-гугеноты прятали в храме провизию и оружие, предназначенные для их единоверцев, объявленных вне закона. Здесь можно было не бояться неожиданного нападения.

Герцог начал с благодарности за своевременное предупреждение о ловушке, грозившей протестантскому пастору. Этот поступок, заметил он, доказывает, что разность верований не должна помешать тем, кого оскорбляет несправедливость, объединиться против тиранической власти. Ему ведомо, что и она гонима королем. И разве ее не держат здесь в заточении? Однако он хотел бы знать, как госпожа дю Плесси, пребывающая под столь неусыпным надзором, смогла добраться до них. Она объяснила, что воспользовалась подземным ходом и что Монтадур ни о чем не догадывается.

Не ответить герцогу де Ламориньеру, когда он задавал вопрос, казалось немыслимым. Его требовательный тон побуждал к четким незамедлительным объяснениям. Глаза его, глубоко сидящие под кустистыми черными бровями, так и впивались в лицо собеседницы. В них горели золотые искорки, от их мерцания Анжелика скоро устала и стала глядеть в сторону. Она вспомнила страх колдуньи пред этим сумрачным служителем Господа.

Для их встречи она выбрала туалет, соответствующий ее рангу: платье из темного, но дорогого атласа. Совсем не легко было протискиваться сквозь узкий лаз в перехватившем талию корсаже и тяжелых складках трех нижних юбок. Лакей Лавьолет сопровождал ее и нес плащ. Теперь он почтительно застыл поодаль, не сводя глаз со своей госпожи. Анжелика желала, чтобы беседа была обставлена с некоторой торжественностью, дабы говорить с герцогом на равных.

Она восседала под римским портиком, поседевшим от старости. Ее сапожки из красной кожи оттенялись темно-лиловым платьем; тщательно уложенную прическу немного растрепали порывы ветра. Она слушала низкий голос, и сердце сжималось от тревоги и невольной симпатии к старому воину. Под ее ногами разверзалась бездна, нужно было напрячься и прыгнуть.

— Что вам нужно от меня, сударь?

— Заключим союз! Вы католичка, я протестант, но мы можем объединиться. Союз гонимых, но свободных душ. Монтадур под вашей крышей. Следите за ним и сообщайте нам. Что до ваших крестьян-католиков…

Он наклонился к ней и понизил голос, полный решимости подчинить ее своей воле:

— Втолкуйте им, что они — естественные союзники наших крестьян. И те, и другие — дети Пуату. Их общий враг — королевский солдат, уничтожающий их посевы… Напомните им о сборщиках налогов и о самих налогах. Не лучше ли подчиняться собственным сеньорам, чем платить дань далекому королю, который в награду только посылает к ним на постой армии чужаков?

Его руки в кожаных перчатках для соколиной охоты упирались в мощные ляжки. Говоря, он все ближе склонялся к ней, и уже нельзя было избежать его глаз, глядящих в упор. Неистовый, он по капле вливал в нее собственную веру в совершенно безнадежную авантюру — последний рывок плененного великана, пытающегося разорвать путы. Перед ее глазами предстал образ великого народа-крестьянина, давшего рождение и ей. Он вставал с колен, в сверхчеловеческом напряжении тщась порвать удушающие его цепи рабской зависимости от того, кто еще недавно был всего лишь сеньором Иль-де-Франса. Деньги, собираемые с пашен Бокажа, проматывались в Версале, тратились на нескончаемые войны где-то на границах Лотарингии или Пикардии. Носители великих имен Пуату сделались слугами трона, и, пока они подавали рубаху или подсвечник королю, их земли терзали алчные правители. Другие нищали, обложенные поборами, наблюдая в бессильной ярости, как интенданты короны по лоскутам растаскивают их родовые наделы. В Версале презирали дворян, не сподобившихся монаршего благоволения, и насылали на Пуату голод и разор. Армии, отправляемые туда в нарушение здравого смысла и справедливости, наводили отчаяние на пахарей, притесняли сыроделов и огородников с мозолистыми руками и громадными темными шляпами, тиранили без разбора и католиков, и протестантов…

Все это было ей известно, но она напряженно слушала. Ветер усилился, и Анжелика, вздрогнув, поправила прядь, упавшую на лицо. Лавьолет приблизился и подал ей плащ, в который она зябко закуталась. И вдруг она, стиснув руки, взволнованно заговорила:

— Да, я помогу вам! Но тогда.., тогда нужно, чтобы война была открытой и страшной. Что ждете вы от молитв, распеваемых по глухим углам?.. Надо брать города, перекрывать дороги, превратить всю провинцию в несокрушимый бастион, пока они не прислали подкрепление. Надо перекрыть все выходы на севере и на юге.., поднять и другие провинции: Нормандию, Бретань, Сантонж, Берри.., чтобы пришел день, когда король обратится к вам как к иностранному монарху и примет ваши условия…

Ее красноречие задело герцога. Он вскочил, лицо его стало багровым, глаза засверкали. Он не привык, чтобы женщина говорила с ним в подобном тоне, но сдержался. Немного помолчал, теребя кончик бороды. Он вдруг понял, что может рассчитывать на дикарскую силу этого создания, на которое он, презиравший женщин, смотрел все же с некоторым пренебрежением. Но сейчас на ум ему пришли рассказы одного из его дядьев, служившего еще при Ришелье. Кардинал весьма успешно пользовался услугами дам для множества дел, связанных с политикой или соглядатайством. «Женщина может куда больше мужчины. Ей под силу подорвать оборону целого города… Они никогда не признают своего поражения, даже если громогласно объявят о нем. Чтобы пользоваться таким острым оружием, как женская хитрость, нужны толстые перчатки, но я не знаю другого оружия, которое бы разило столь метко…» — так говорил Ришелье.

Герцог глубоко вздохнул:

— Сударыня, ваши слова верны. Действительно, единственно стоящая цель — то, о чем вы говорили. И если мы замахиваемся на меньшее, впору уже сейчас сложить оружие… Но потерпите. Помогите нам. И однажды это случится, я в том ручаюсь.

Глава 8

Число стычек и преступлений весьма возросло, и ненависть к драгунам проникла во все поры провинции, подобно тому как корни трав пронизывают почву. Все началось, когда на Развилке Трех Филинов нашли четырех повешенных солдат. К груди каждого была приколота табличка: «Поджигатель», «Грабитель», «Голод», «Разруха». Их товарищи не осмелились вынуть тела из петли: слишком уж близко подступал лес, про который доподлинно было известно, что там скрываются банды протестантов. Отвратительные призраки в пунцовых мундирах еще долго висели там, медленно вращаясь и напоминая прохожим о том, чем они угрожают всему Пуату: о пожарах, грабежах, голоде и разрухе… Густая летняя листва сияла над ними, как свод роскошного изумрудного храма, и от этого трупы казались еще мертвее и омерзительнее.

Монтадур бесился, мечтая нанести ответный удар. Он подверг пытке одного из протестантов в надежде дознаться, где скрывается де Ламориньер. Потом с самыми отчаянными солдатами углубился в лес. После нескольких часов блужданий молчание, сумрак, невероятно густая листва, невообразимо толстые стволы деревьев с низко нависающими перепутанными ветвями и предательски подворачивающимися под сапог корнями — все это поумерило храбрость солдат. Внезапный крик разбуженной совы заставил их остановиться.

— Это сигнал, капитан! Они засели на деревьях! Сейчас как посыплются нам на головы…

Смешавшись, драгуны повернули назад. Они жаждали чистого неба, ровной, озаренной солнцем дороги, но впереди снова и снова вырастали непролазные кусты, ноги вязли в заболоченных ямах, по лицу хлестали ветки. Когда солдаты к вечеру наконец выбрались на опушку, они так возликовали, что некоторые даже повалились на колени, давая клятву поставить свечку Богородице. Впрочем, если бы они и дошли до цели своей экспедиции, им бы и тогда пришлось возвращаться ни с чем. Гугеноты были предупреждены…

Монтадур и в мыслях не имел, что возможна какая-либо связь между его неудачами и нежданной приветливостью очаровательной пленницы. Она, столь надменная, избегавшая встреч, теперь приглашала его к «своему» столу. Ему-то казалось, что она заскучала, и его авантажность, известная всем, наконец оценена. Он усердствовал в предупредительности. К этим важным дамам по-драгунски не подступишься. Надо посуетиться. Монтадур открыл для себя прелести долгой осады и впал в поэтическую чувствительность. Если бы не эти бесстыдники гугеноты, ничто не могло бы омрачить столь приятного досуга. Капитан написал де Марильяку и попросил подкрепления. Ему послали еще один отряд, который должен был разместиться в Сен-Мексане. Однако командовавший ими лейтенант де Ронс известил капитана депешей, что не смог стать на квартиры в указанном ему месте, поскольку вооруженные гугеноты заняли старый замок, господствовавший над дорогой и Севрой. Надо ли брать его приступом?

Монтадур выругался. Что происходит? Эти протестанты вздумали сопротивляться?! Похоже, растяпа лейтенант ничего не смыслит. Придется поехать самому и…

— Вы уже покидаете меня, капитан? — ласково промурлыкала Анжелика. Она сидела напротив него. Ей только что принесли корзинку ранних вишен, и она лакомилась ими. Рядом с красными ягодами ее молодые зубы казались еще белей. Посмотрев на нее, Монтадур решил, что, пожалуй, Роне и сам справится. Ему стоит только подняться повыше и стать у Партене. Черт возьми, у капитана и здесь забот по горло! Жители непокорны. Рассыпают гвозди под копыта лошадей… Негодяи они все, что протестанты, что католики! В погребах-то, небось, припрятаны укладки, набитые экю, но им этого мало. Всюду им чудятся горящие глаза трех их наследственных врагов: волка, солдата и сборщика налогов.

Что правда, то правда: когда жгли урожай протестантов, огонь перекидывался и на посевы католиков. А те уж сразу и в панику! Ни один из этих заскорузлых мужланов не согласится потерять и трех экю ради победы правой веры. Все они одним миром мазаны, эти крестьяне из Пуату с арабскими глазами и ножом за пазухой.

— Посылайте ко мне самые горячие головы, — предложила Анжелика. — Я тоже буду их увещевать.

После этого в замок зачастили люди со всей округи. Анжелика приняла также и нескольких землевладельцев католиков. Господина дю Круасека, который за это время стал еще толще, но с прежней готовностью внимал всему, что говорили прелестные уста, так как тайно обожал их обладательницу. Господина и госпожу Фейморон, семейства Мермено, Сент-Обенов, Мазьеров. Всеми заброшенные обитатели Бокажа и гонимая Версалем дама составили светский кружок. Монтадур растроганно смотрел на эти визиты. Он написал де Марильяку, что госпожа дю Плесси оказывает ему самую усердную помощь в просвещении округи.

Капитан все с большим трудом отрывал себя от общества той, в ком день ото дня открывал новые чары. Обворожительная, вновь возымевшая склонность к красивым нарядам, Анжелика беспечно царила в своем замке. Вправду ли ее волосы и лицо приобрели особый блеск и свежесть после таинственных отваров колдуньи? Кто знает. В тело ее вселились сила и гибкость, в душу — страсть. Ее пьянило ощущение непобедимости, особенно после того, как удавалось преодолеть какую-нибудь преграду. Конечно, она могла обманываться. Почва под ее ногами колебалась, замок лихорадило, тучи, как в жарком грозовом июле, сгущались…

Между тем лето входило в свои права. Наступила пора сенокоса. Однако работы часто прерывались. «Драгуны, — писал современник, — хватали женщин за волосы и волоком тащили к мессе. Если они не желали идти в церковь, им прижигали подошвы, и войско проходило по их телам…» Но часто крестьяне, вооружившись цепами и косами, давали отпор миссионерам в мундирах.

Общее напряжение нарастало.

Глава 9

Герцог де Ламориньер и Анжелика обменивались посланиями с помощью ученого сокола. Прилетая в замок, он садился Лавьолету на перчатку. Свидания назначались в римском лагере, у Камня Фей, на Развилке Трех Филинов, около Чертова Ключа, в пещере… Анжелика отправлялась туда одна. Эти ночные прогулки не страшили ее, а, напротив, забавляли. Любопытно: признал бы Монтадур свою элегантную пленницу в скользившей среди кустов женщине в бумазейной крестьянской юбке?

Никогда она не боялась ночной встречи с диким зверем, хотя знала, что в лесу обитают волки, кабаны, и, если верить молве, даже медведи. Лес ее меньше пугал, нежели общество людей, несчастных и часто озлобленных, как раненое животное. Здесь в ней просыпалось ощущение невинности природы, которое она впервые испытала в пустыне.

Когда же она приходила на место свидания, счастливое чувство покидало ее. Она с нетерпением ожидала прихода гугенотов. Их шаги по шуршащей листве были слышны издалека, и сквозь ветви она видела, как мелькают их факелы.

Сначала герцог де Ламориньер являлся в сопровождении братьев, потом все чаще стал приходить один, и это ее обеспокоило. Если герцог был один, он обходился без факела, как и она, хорошо различая в темноте самые неприметные тропки. Когда, внезапно возникнув из мрака чащи, он пересекал белесую в лунном свете поляну — огромный черный призрак в тяжелых сапогах, давивших сухие сучки, — она не могла удержать дрожи, о природе которой часто спрашивала себя. Голос Патриарха был резким и таким низким, словно исходил из пещеры, а его горящий взгляд, казалось, проникал в глубь ее души. Она читала в нем вызывающее презрение. Было в этом человеке что-то приводившее ее в содрогание. Даже марокканский султан не казался ей таким опасным: он, конечно, был свирепым правителем, но как женщине ей не приходилось бояться его.

Любя женщин, султан делал все, чтобы их приручить. Он поддавался чарам и мелким хитростям красавиц. Маленькая ловкая ручка могла легко осадить этого льва пустыни…

Напротив, герцог делил женщин на две категории: праведных и грешных. Он славился анафемами в адрес версальских блудниц и, вероятно, никогда не замечал уродства и грубости собственной добродетельной супруги. Овдовев, он не женился вторично. Может статься, суровая жизнь, бесконечные охоты и посты помогали ему потушить жар в крови? Он презирал женщину, как нечистую тварь, и ему было неприятно, что ей отведена какая-то роль в делах Создателя.

Анжелика угадывала его чувства, и они ее бесили. Тем не менее ей необходима была его сила, чтобы противостоять королю. Он пойдет до конца. И все же она считала себя виновной перед Богом и Девой Марией за то, что имеет дело с гугенотом.

В одну из ночей их взаимное раздражение выплеснулось наружу. Они пробирались по гребню утеса, чтобы выйти на болота. Там пастор из Ниора ждал герцога, и Анжелика вызвалась его провести. В лесу светлело. Полная луна изливала бледное сияние, и в провале между деревьями неожиданно блеснули аметистовые крыши и прозрачные колоколенки. Под ногами у них высилось резное серебряное здание Ниельского аббатства.

У Анжелики перехватило дыхание: какое чудо! Святая обитель раскинулась перед ней, безмятежная, укрывая в своих стенах молитвенный шепот монахов. В памяти Анжелики всплыла ночь, которую она ребенком провела в аббатстве. Вспомнился брат Жан, отвративший ее от сомнительных предприятий монаха Фомы… Он привел ее в свою келью, где она была в безопасности. Он глядел на нее со светлой нежностью: «Вас зовут Анжеликой… Анжелика, Дочь Ангелов!» И показывал большие синие пятна на своем теле: «Смотрите! Смотрите, что сделал со мной Сатана!» И очарование той таинственной ночи вновь согрело ее душу.

Вдруг раздался исполненный ненависти голос герцога де Ламориньера:

— Да будут прокляты трусливые монахи-идолопоклонники! Однажды огонь пожрет эти стены, камня не останется на камне… И земля очистится!

Анжелика обернулась к нему вне себя:

— Молчите, еретик! Еретик! Ах, как я ненавижу вашу нечестивую секту!

Еще не отзвучало эхо, подхватившее ее крик, но сама она замолкла, охваченная тревожным ожиданием расплаты. Герцог подошел к ней. Она слышала его тяжелое дыхание. Мощная рука упала ей на плечо, и перчатка впилась в тело. К горлу подкатил комок, она хотела скинуть эту тяжесть, но не могла. Он стоял страшно близко, его массивная фигура загородила от нее лунный свет, и она замерла, вдыхая до головокружения резкий звериный дух, запах воина и охотника.

— Что вы сказали? — прошипел он. — Вы ненавидите нас? Пусть так! Но помогать нам вы все-таки будете. — И добавил с угрозой:

— Вы нас не предадите!

— Я никогда никого не предавала, — гордо ответила она, глотая слезы. Ноги у нее дрожали. Она боялась, что силы изменят ей, и она упадет прямо на него. Она напряглась, пытаясь высвободить плечо от больно сжимавшей его руки.

— Оставьте меня, — выговорила она слабым голосом. — Вы меня напугали.

Тиски пальцев разжались, и он медленно убрал руку.

Анжелика пошла вперед. Сердце стучало. Да, она испугалась. И его, и себя. Испугалась, что скользнет в эту тень без имени, как в объятия лесных ветвей. Под утро они вышли к жилищам угольщиков. Анжелике было холодно, она зябко куталась в плащ.

— Эй, бродяги! — крикнул герцог. — У вас есть кипяток, хлеб и сыр?

В закопченной хижине им дали место на шаткой скамье за столом. Женщина поставила на него кринку молока, принесла блюдо очень горячей фасоли с салом и чесноком… Пока они молчаливо ели, полуголые дети обалдело разглядывали этих двоих, что пришли к ним сквозь утренний туман по засыпанному пеплом полю, словно призраки ночи. Угрюмый гигант-бородач и женщина с золотыми, влажными от росы волосами, рассыпанными по плечам, явно поразили малышей.

Анжелика украдкой поглядывала на де Ламориньера. Ее тянуло к нему, наверное, оттого, что он чем-то походил на Колена Патюреля. Но Колен ее воспоминаний был Адамом, великолепным пришельцем из потерянного рая… А сейчас перед ней — человек темный, греховный, исчадие ночного мрака.

— Он приходил ночью и скребся в дверь вашей комнаты! — шепнула ей Бертиль, ее маленькая служанка, когда Анжелика вернулась в Плесси.

— О ком ты?

— Гаргантюа! Он кричал, стучал, скребся… Но вы не отвечали.

«И не без причины», — подумала она.

На следующую ночь капитан Монтадур явился снова.

— Маркиза! Маркиза!

Его рука елозила по закрытым створкам, и было Слышно, как трутся о дерево пуговицы на его толстом животе. Она слушала, приподнявшись на локте. Страсть Монтадура, громко сопевшего за дверью, ее не столько испугала, сколько озадачила.

Зато на него порой нападала какая-то жуть. Иногда по ночам тишина за дверью маркизы становилась такой странно-глубокой, что капитан был почти готов поверить россказням прислуги, будто хозяйка по ночам превращается в лань и мчится в лес…

Близилась осень, на яблонях зрели плоды. Внезапно трое братьев де Ламориньер принялись объезжать провинцию. От Тифожа на севере до Монконтура на востоке сопротивление протестантов приняло невиданный размах.

«Оставайтесь там же, — писал капитану Монтадуру де Марильяк. — Место, где вы находитесь, — в очаге восстания. Попытайтесь наложить руку на его зачинщиков».

И отряды наместника углубились в Пуату с целью истребить банды протестантов. Предупрежденные о том, что братьям де Ламориньер удалось собрать значительные силы, они попросили в подмогу городскую стражу Брессюира. Но этот городок, наполовиу протестантский, выставил очень мало людей. Де Марильяк вскоре узнал, что маленькая армия де Ламориньеров ворвалась в лишившийся защитников Брессюир, с криком «Город взят! Город взят!» рассыпалась по улицам и разграбила оружейные магазины.

Де Марильяк решил пренебречь этой вылазкой и не отбивать городок. Он еще не отдавал себе отчета, что эти перепалки перерастают в религиозную войну, если не сказать — в войну гражданскую. Он заехал в Плесси, чтобы побеседовать с Монтадуром.

Со скалистых отрогов Ниельского леса восставшие гугеноты могли наблюдать, как по римской дороге тянулось серой змеей ощетинившееся пиками войско.

Основные силы короля ушли на следующий день, оставив людям Монтадура лишь небольшое подкрепление. Враждебность населения, даже католиков, не пожелавших продать хлеб солдатам и встречавших их камнями, насторожила наместника. Он побоялся оставить все это воинство на месте, чтобы не вызвать более крупного возмущения, вывел солдат из Пуату и поспешил в Париж, дабы обсудить с министром Лувуа дальнейшие действия.

Глава 10

Анжелика бежала как сумасшедшая, с яростью выдирая из колючих кустов свою длинную накидку, не обращая внимания на ветви, хлеставшие ее по лицу.

— Вы разбили статуи! — закричала она Самуилу де Ламориньеру, едва завидев его.

Герцог стоял у Камня Фей, черный, как допотопная статуя из обсидиана. Он показался ей отвратительным, поистине воплощением зла. И чем больший ужас он внушал ей, тем яростнее она его ненавидела.

— Вы предали меня! Вы меня обманули! Вы попросили меня о союзе с католиками, чтобы вам легче было их уничтожить. Вы — человек без чести.

Она умолкла, задохнувшись. В висках у нее стучало, и ей вдруг показалось, что луна танцует над поляной и мечется во все стороны. Она была вынуждена опереться на дольмен, чтобы не упасть. Холод камня привел ее в себя.

— Вы меня ударили, — простонала она ошарашенно, потому что он вдруг снял перчатку и дал ей пощечину. Черную бороду Патриарха раздвинула хищная улыбка.

— Вот так обращаются со слабыми и дерзкими женщинами. Никогда ни одна из них не говорила со мной в таком тоне.

Унижение Анжелики веселило его дух. Но она, движимая возмущением, все же нашла, чем уязвить надменного фанатика:

— Женщины!.. Поверьте, они предпочли бы милости Сатаны вашим любезностям.

Она тотчас пожалела об этих словах. Он схватил ее обеими руками и начал трясти, бормоча:

— Мои любезности! Любезности!.. Кто здесь говорит о любезностях, ты, низкое воплощенье греха! Пагубное создание!

Он прижал ее к себе с силой безумца, и всей кожей лица она ощутила обжигающее дыхание. Вот и объяснились ее страхи! Она должна была предчувствовать, что он убьет ее… Она умрет от его руки, он задушит ее или перережет ей горло… Вот и жертвенный камень рядом, и никто в этой лесной глуши не поможет ей.

Она отбивалась с бешенством отчаяния, обдирая руки о бляхи его перевязи. Но сила этого дикаря мало-помалу подчиняла ее. Страх уступал место иному чувству. То был примитивный, слепой и жадный зов плоти. Любовная горячка, казалось обуявшая ее противника, передаваясь ей, ослабляла ее отпор, хотя она еще боролась, еще хотела вырваться.

Опрокинутая наземь, хрипя под его едким дыханием, она слепла от света луны, глядевшей на нее в упор. Движения ее рук стали слабыми и беспорядочными, словно во сне. Она уже не помнила, кто это с ней, где она. Голова ее запрокинулась, и она почувствовала, как мох холодит ее обнаженные ноги.

Внезапно безумные видения закружились в ее мозгу. Ей слышались зловещие заклинания друидов, некогда звучавшие на этой поляне, и темные слова колдуньиных предсказаний, и собственный истошный вопль. Одним диким прыжком вырвавшись из его объятий, она, извиваясь, поползла по земле, затем вскочила и бросилась в чащу.

Она бежала долго. Ужас придавал ей силы, а инстинкт вел по темным дорогам, уже исхоженным за последние месяцы. Наверное, только поэтому она не заблудилась. Иногда она останавливалась и давала волю слезам, прижимаясь лбом к дереву. Ей хотелось возненавидеть лес за ту великолепную бесстрастность, с какой он дает приют молящимся монахам, распевающим псалмы гугенотам, браконьерам, волчьим свадьбам и языческим обрядам колдунов. Она чувствовала глубокую душевную боль и страшную бесприютность, словно потерявшийся ребенок. Сама необходимость жить причиняла ей страдания. Еще не рассвело, когда она добралась до замка.

Анжелика дважды прокричала совой. Дожидавшиеся ее возвращения слуги откликнулись с башенки. Мальбран Верный Клинок встретил ее в подземелье с огарком в руках:

— Так больше нельзя, сударыня, — укорил он ее. — Чистое безумие бродить по лесу одной. В следующий раз возьмите с собой меня.

Конечно, старый форейтор заметил ее измятое платье, и растрепанные волосы, и дорожки от слез на щеках… Достав платок из кармашка накидки, она вытерла лицо, поправила, как могла, прическу.

— Хорошо, в следующий раз вы будете сопровождать меня. Хотя, пожалуй, не вы, а Лавьолет. Надо поберечь ваши старые раны: в лесу слишком сыро…

Из подвала они поднялись в комнаты уснувшего дома. Она попыталась беспечно рассмеяться:

— А другой людоед спит? — и указала на опочивальню капитана Монтадура.

В спальне она сорвала с себя одежду и долго мылась в маленьком бассейне, устроенном в соседней комнате. Ей казалось, что на коже еще горят следы рук гугенота. Напоследок она взяла кружку с холодной водой и окатила себя с головы до ног. Потом накинула халат, вычесала из волос травинки.

Она все еще чувствовала боль во всех членах. Ее не покидало воспоминание о том, что случилось в лесу этой ночью. Пришло на память отвратительное испытание, которому ее подверг когда-то сумасшедший истерик д'Эскренвиль. «А ведь я тогда думала, что хуже быть уже не может», — сказала она себе. Вернувшись в комнату, Анжелика остановилась перед зеркалом. Вгляделась в свое отражение. За последние недели исчезла болезненная впалость щек, губы стали пунцовыми, как мякоть земляники. Лишь под скулами осталась легкая тень

— след пережитых невзгод. От этого в чертах, так долго хранивших невинную прелесть девичества, проступило выражение тронутой горечью, высокомерной проницательности.

Нет больше фаворитки. Есть королева.

«Ах! Если б горе было впереди!..»

Ей хотелось смягчить диковатость своего нового облика. Интересно, каким будет это лицо под версальскими румянами?

Она открыла ларец, где в горшочках из оникса хранились кремы и пудра. И еще — маленький ларчик сандалового дерева, инкрустированный перламутром. Она безотчетно придвинула его к себе, открыла. Машинально…

Перед ней лежали реликвии разных периодов ее беспокойной жизни: перо бедного Поэта, кинжал Родона-египтянина, деревянное яичко маленького Кантора, колье, принадлежащее дамам из рода Плесси-Белльер, — то самое, что она не могла надеть, «не возмечтав тотчас о фронде иль войне»… Два перстня с бирюзой: от принца Бахтиярбея и от Османа Ферраджи. «Ничего не бойся, Фирюза, ведь звезды повествуют.., о самой красивой истории в мире…» Не хватало лишь золотого кольца. Где она его потеряла? Она вспомнила Двор чудес, то, как заподозрила в воровстве этого проходимца Никола.

Позади путь со взлетами и пропастями, в самом начале которого король лишил ее мужа, имени, прав и защиты. А ей не было и двадцати! Правда, после второго замужества и до бегства на Крит ей выпала сравнительно мирная пора — годы, проведенные в Версале. Это так, если принять в расчет ее триумф при дворе, полную удовольствий жизнь гранд-дамы, имеющей особняк в Париже и апартаменты в Версале. Это не так, если оживить в памяти интриги, в которых она была замешана, ловушки, которые ей расставляли… Но там, по крайней мере, она следовала установленному порядку и обитала среди сильных мира сего.

Разрыв с королем вверг ее во власть хаоса. Что же ей говорил великий маг Осман Ферраджи?

— Сила, которую вложил в тебя Аллах, не позволит тебе остановиться, пока не достигнешь места, куда тебе предназначено прибыть.

— Где же оно, Осман-бей?

— Не знаю. Но пока ты не достигнешь его, тебе суждено сокрушать все на своем пути. Все вплоть до собственной жизни…

Ей снова вспомнился Самуил де Ламориньер. Надо же! Она грубо выругалась про себя, раздраженная тем, что ее волнение все еще не улеглось. А ведь он на двадцать с лишним лет старше ее. Это бездушный еретик, мрачный и жестокий, и все же она не могла не думать о нем. Неужели этот человек действительно наделен сверхъестественной силой? От него веет жутью… Она припомнила некоторые мгновения их схватки, и у нее стеснило в груди.

Кончиками пальцев она зачерпнула немного розового крема и начала легонько втирать его в виски. Зеркало, чисто, словно лесная вода, отражало сияние ее волос. Она увидела, как в нем появилась странная фигура; неясная, как кошмар, она надвигалась, покачиваясь. Мелькнуло рыжее пятно. То были усы капитана Монтадура.

Подойдя на цыпочках к дверям ее спальни, он повернул ручку и, к своему удивлению, почувствовал, что она беззвучно поддалась. Первоначальный восторг тут же сменился ужасом, и прерывисто дыша, он протиснулся внутрь, таращась во мрак, освещенный одной свечой. И увидел Анжелику, стоящую перед зеркалом.

Неужто она превратится в лань?

Длинный прозрачный халат подчеркивал совершенство ее форм. Распущенные волосы стекали по плечам, словно блестящий теплым золотом покров. Она чуть наклонила голову, и от движения пальцев на щеках ее рождались сладчайшие розовые цветы.

Он подошел. Анжелика резко повернулась к нему, полная гневного изумления:

— Вы?

— Не вы ли, прелестная, были так добры, что оставили дверь открытой?

Его лицо покрывали крупные капли пота. Глаза почти исчезли, скрытые красными яблоками щек — это он пытался придать своей улыбке игривость. Но при этом от него несло вином, и протянутые к ней руки дрожали.

— Ну же, моя красавица! Ох, как вы меня истомили! Да и сами вы, небось, застоялись, ведь вы молоды и хороши, не так ли? Не провести ли нам вместе часок-другой, а?

Он знал, что не слишком ловок. Заплетающийся язык никак не мог выпутаться из мадригала, который он хотел было изящно закруглить, но получались одни «жалкие слова». Поэтому капитан предпочел перейти к более решительным и эффектным действиям: облапил молодую женщину, притиснув ее к своему студенистому брюху. Тошнота подкатила к горлу Анжелики. Она отскочила назад, опрокинув один из драгоценных горшочков, который упал на каменный пол и разбился.

Мужские руки! Вечно они тянутся к ней: руки короля, бродяги, солдафона, гугенота и прочих и прочих…

Из ларчика она выхватила тонкий, как игла, египетский кинжал и выставила перед собой:

— Прочь! Или я вас подколю, как борова!

Капитан отшатнулся, недоуменно выпучив глаза:

— За.., за что? — бормотал он, заикаясь.

Его испуганный взгляд беспокойно метался от блестящего лезвия к не менее блестящим зрачкам той, у кого оно было в руке:

— Ну же! Ну… Мы друг друга не поняли…

Оглянувшись, он увидел слуг, столпившихся у двери и загородивших проход: Мальбрана с обнаженной шпагой, лакеев, кого с палкой, кого с ножом, — всех вплоть до Лена Пуару в белом переднике и поварят, поголовно вооруженных вертелами и отборными шпиговальными иглами.

— Чем могу служить, господин капитан? — осведомился конюх голосом, полным угрозы.

Монтадур кинул взгляд на открытое окно, потом на дверь. Что тут делает вся эта челядь с дикими глазами? Он зарычал:

— Убирайтесь!

— Приказывает здесь только наша госпожа, — иронически заметил Мальбран, а Лавьолет тихо скользнул к окну и захлопнул его. Теперь Монтадур не смог бы позвать на помощь. Он понял, что никто не помешает прикончить его несколькими ударами рапир или вертелов. Его люди были снаружи, да и всего-то их четверо во дворе: прочих отправили по деревням, где объявились банды протестантов.

Холодный пот выступил у него на висках и струйками потек по багровой шее. По военной привычке он взялся за шпагу, решив дорого продать свою жизнь. Анжелика обратилась к слугам:

— Пропустите его! — И прибавила с ледяной улыбкой:

— Капитан Монтадур мой гость… Если он будет вести себя достойно, с ним ничего не случится под моей крышей.

Он вышел, потрясенный, охваченный тревогой. Позвал в замок солдат. Это затерянное поместье больше не казалось ему уютным и безопасным. Разбойничий вертеп, осиное гнездо вод началом осатаневшей самки — вот куда он ненароком сунул нос!

Молчаливый парк и летающие по нему совы леденили ему кровь. Он поставил у своих дверей часового.

Глава 11

В проем двери лился солнечный свет. На его фоне четко прорисовались два тонких юношеских силуэта.

— Флоримон! — простонала Анжелика, едва не теряя сознание. — Флоримон! Господин аббат де Ледигьер!

Улыбаясь, они приблизились. Флоримон встал на колено и поцеловал матери руку. Аббат последовал его примеру.

— Но почему? Кто? Как это случилось? Твой дядя сказал мне…

Вопросы, вопросы… А первый порыв радостного удивления уже сменила неясная подавленность. Аббат объяснил, что слишком поздно узнал о возвращении госпожи дю Плесси во Францию. Ему еще надобно было исполнить некоторые обязанности перед маршалом де ла Форс, у которого он после отъезда Анжелики служил помощником капеллана. Как только смог, он отправился в дорогу и по пути остановился в Клермонском коллеже, чтобы посмотреть, как там живется Флоримону. И тогда отец Реймон де Сансе поспешил возвратить ему бывшего ученика, будучи счастлив, как он сказал, найти ему спутника для путешествия в Пуату.

— Но почему? Почему? — повторяла Анжелика. — Мой брат писал, что…

Аббат де Ледигьер смущенно опустил длинные ресницы.

— Мне показалось, что Флоримон проявил упорство, — прошептал он, — и его отослали.

Она перевела взгляд с приятного лица молодого аббата на своего сына. Его едва можно было узнать, и однако это был он. Вытянувшийся, тощий, как гвоздь, в своей черной ученической блузе. Его талия, перетянутая поясом, казалась тонкой, словно у девочки. Двенадцать лет! Скоро он достанет ей до плеча. Он откинул локон, упавший на глаза, — жест был раскован и красив — и она вдруг поняла, откуда ее смятение: он так походил на отца! Из детских черт, как из футляра, проступили чистый профиль, чуть впалые щеки, полные насмешливые губы — лицо Жоффрея де Пейрака. Таким оно угадывалось сквозь покрывавшие его шрамы. Казалось, вороные волосы Флоримона стали вдвое гуще, в зрачках мелькали искорки легкой иронии, заставляющие не слишком доверять его манерам добросовестного ученика.

Что произошло? Она не поцеловала его, не прижала к сердцу, но все было так, словно он уже бросился ей на шею, как это случалось раньше.

— Вы в пыли, — сказала она, — и, должно быть, устали?

— Действительно, мы без сил, — подтвердил аббат. — Мы заблудились и сделали крюк в двадцать лье, пытаясь объехать вооруженные банды неверных. Провинция кишит ими. Около Шанденье нас остановили гугеноты. Им не понравилась моя сутана. Но Флоримон назвал ваше имя, и это их успокоило. Потом на нас напали какие-то проходимцы. Им, наоборот, понравились наши кошельки. К счастью, со мной была моя шпага… У меня такое впечатление, что здесь все очень возбуждены…

— Ступайте, поешьте, — настаивала она, понемногу приходя в себя.

Слуги засуетились. Они были рады видеть мальчика, бывшего раньше в Плесси с братом Кантором. На столе тотчас появились творог и фрукты.

— Должно быть, вас удивило, что я при шпаге, — продолжал аббат нарочито изысканным и сладковатым тоном. — Но дело в том, что господин де ла Форс не может терпеть дворянина, будь он даже священник, без шпаги. Он добился у архиепископа позволения носить ее всем исповедникам благородного происхождения.

Аббат объяснил, осторожно действуя позолоченной ложечкой, что господин маршал, отправляясь в военный поход, желал на театре войны слушать мессы, обставленные так же торжественно, как в его дворцовой капелле. Иногда это создавало довольно пикантные обстоятельства. Капеллану случалось проповедовать прямо на стене осажденного города, и дым ладана смешивался с гарью первых пушечных залпов. «Святой Ковчег под стенами Иерихона!» — кричал тогда восхищенный маршал. Вот кому служил аббат в отсутствие той, кого он уже не чаял увидеть, а встретив, не мог не выразить своей радости.

Пока прибывшие восстанавливали свои силы, Анжелика отошла к окну, чтобы прочитать послание отца де Сансе, привезенное наставником сына. Там говорилось о Флоримоне. Ребенок не отвечает их ожиданиям, писал иезуит. Он не любит умственной работы, а может быть, просто туп. Он имеет пагубную склонность прятаться и тайно изучать глобус и астрономические инструменты во время уроков фехтования, а также садится на коня, когда математик входит в класс. Короче, ему не хватает обычного школьного прилежания, и, что весьма прискорбно, он нимало этим не смущен. Послание заканчивалось этим пессимистическим замечанием. Подняв глаза, она увидела желтую листву парка и дикие вишни с кронами темно-кровавого оттенка.

Наступала осень.

Все эти словеса — только предлог! Флоримон не мог покинуть коллежа без приказа короля. Она повернулась к аббату и с дрожью в голосе произнесла:

— Вам следует тотчас уехать. Вы не должны были ни являться сюда, ни привозить моего сына.

Внезапное появление Мальбрана прервало растерянные возражения маленького аббата:

— Ну, сынок, поглядим, что сталось с вашей доброй шпагой. Поди, вы и сами заржавели, как она, занимаясь пустяками! Вот три отменных клинка. Я их наточил для вас… Я как знал, что вы не замедлите появиться.

— Сударыня, что вы говорите? — лепетал аббат. — Неужели у вас не найдется занятия для меня? Я могу продолжать уроки латыни с Флоримоном и учить азбуке вашего младшего сына. Я рукоположен в сан и могу служить мессы в вашей часовне, исповедовать прислугу…

Ужасно, что он ничего не понимает! Нежные взгляды говорят, что он обожает ее. Должно быть, втайне он пролил много слез, считая ее погибшей. Сейчас он счастлив уже тем, что она жива. Но неужели он не замечает, как она изменилась, не чувствует, что вокруг нее темным ореолом сгустилась опала? Что в Пуату зреет бунт? Что здесь в замке самый воздух пропитан чувственностью, злобой и кровью?

— Служить мессы! Вы с ума сошли… Солдаты осквернили мое жилище. Меня держат под замком, оскорбляют, и я сама.., сама.., я проклята…

Последние слова вырвались безотчетно. Анжелика произнесла их чуть слышно, впившись взглядом в детские ясные глаза молодого человека, словно надеялась защитить себя его простодушием. Нежное лицо аббата де Ледигьера стало серьезным, и он мягко заметил:

— Вот и еще причина отслужить мессу.

Взяв руку Анжелики, он истово сжал ее. Бесконечное доверие сияло в его прекрасном взоре. Внезапно ослабев, она отвернулась и покачала головой, будто прогоняя тягостное видение:

— Ну, что же! Оставайтесь… И отслужите вашу мессу, милый аббат. Бог даст, она поможет, и все пойдет хорошо.

Наступило время возвращений. Еще через день объявился Флипо, прибывший из Италии. Преподав начатки французского арго сыну итальянского синьора, выкупившего его в Ливорно, и тем отплатив ему за добро, он поспешил в Пуату. Шесть месяцев от трясся на муле по холмам и долинам. Служба в ажурных дворцах Адриатического побережья научила его ухваткам и красноречию комедийного слуги, а странствия по заснеженным альпийским перевалам и пыльным французским дорогам превратили в крепкого, бывалого молодца с бронзовым загаром и мускулистыми плечами. Такому бойкому говоруну и красавчику с насмешливой, лукавой физиономией самое бы место среди бродяг Нового моста.

— У тебя не было желания сначала заехать в Париж? — спросила у него Анжелика.

— Я там был, справлялся о вас. Узнал, что вы в поместье, ну и приехал сюда.

— Почему же ты не остался в Париже? — настойчиво допытывалась она. — Ты стал разбитным малым и мог бы неплохо там устроиться.

— Я бы предпочел, сударыня маркиза, остаться у вас.

— У меня сейчас не лучшее место. Король меня держит в опале, ты парижанин, там бы и жил.