Анжелика. Путь в Версаль Голон Анн

Глава 7

Конный отряд выехал из ущелья, потревожив лесную тишь топотом и лошадиным фырканьем. Сухая листва потрескивала под копытами. Всадники плыли в легком золотистом тумане, затопившем лощину, словно в морской пене. Сквозь оголенные ветви деревьев тихо сияло бледно-голубое небо. Медленно падали последние листья.

Анжелика сняла со своей накидки оранжевую звездочку и мечтательно созерцала этот хрупкий, с изящными прожилками шедевр природы. Вот уже снова осень. И зима не за горами. Теплота солнечного дня не обманывала ее: скоро задуют холодные ветры, поблекнут золото и шафран лесного убранства, им на смену придут сиреневые и серые цвета…

Она покосилась на аббата де Ледигьера, скакавшего рядом, и пожала плечами:

— В сущности, это курам на смех, дорогой аббат! Ну где такое видано — военачальник в роли кормилицы, полковой капеллан, будто нянька, пеленает младенца…

Молодой человек рассмеялся, ласково глядя на нее:

— Что с того! Ведь это не помешало вам, сударыня, привести войска к победе. Вы так умело действовали! Похоже, что ребенок — наш талисман.

С гордостью он посмотрел на малышку, которую держал на согнутой руке, прикрывая черной сутаной. Такова была колыбель Онорины: конские седла и мужские руки, передававшие ребенка друг другу, пока не наступал срок кормления. Лишь тогда Анжелика брала девочку и удалялась, чтобы дать ей грудь. С тех пор как младенец был спасен, оживленный молоком матери, совесть ее успокоилась. Однако сознание приносимой жертвы не слабело, и едкое чувство оскорбленной гордости не притуплялось.

Она оставляла людям свиты заботу о маленьком зверьке, раз уж судьба не пожелала избавить ее от этой обузы. Вот девочка и переходила с лошади аббата к Мальбрану Верному Клинку, от него — к Флипо или старику Антуану, Онорина испытала на себе все виды рыси и галопа. Даже барон де Круасек, этот храбрый толстяк, иногда предоставлял ей удобное убежище на своих обширных коленях. Но как только смеркалось, Онорина принималась плакать и смолкала лишь на руках у Анжелики. Тогда ей волей-неволей приходилось держать ребенка при себе.

— Нет, право же, смешно, — повторила она. — Я спрашиваю себя, как после всего этого наши молодцы еще соглашаются мне повиноваться.

— Будьте покойны, сударыня: ваше влияние достаточно велико. Благодаря достигнутым успехам оно постоянно растет…

Анжелика помрачнела:

— Успехи? Победа? Нет, торжествовать рано. Ничто еще не решено. Королевским войскам пока не удается прорвать оборону Пуату, но ведь осада продолжается. На носу зима. Большинство земель в запустении, урожаи ничтожны, а голод кого хотите лишит мужества. На это и рассчитывает король.

— Внушите им, что наше дело победит, если мы продержимся до следующего лета. Король дольше не сможет терпеть у себя под боком охваченную восстанием провинцию. Финансы королевства будут расстроены, торговля придет в упадок. Придется либо утопить мятеж в крови, либо пойти на переговоры. А мы под защитой лесов и болот, солдаты не посмеют сунуться сюда…

— Мой милый аббат, вы рассуждаете, как стратег, такие речи не могут не убедить. Что сказало бы ваше церковное начальство, если б услышало вас?

— Они бы вспомнили, что в моих жилах течет кровь старого Ледигьера, того самого знаменитого гугенота из Дофине, что долго бунтовал против королевской власти. Хоть моя семья и обратилась в католичество, я еще в семинарии внушал моим наставникам некоторые подозрения. Так, может быть, они не ошибались?

Он говорил это, весело смеясь. Ветер трепал его кудри, нежная кожа потемнела от загара, плащ, шляпа с серебряной пряжкой и сюртук — все было потерто, испорчено пылью и непогодой. Его лошадь, зацепив копытом корень дерева, вдруг сделала большой прыжок, вынеся своего седока далеко вперед. Анжелика некоторое время смотрела ему вслед, потом догнала.

— Господин аббат, — начала она серьезно, — мне пора поговорить с вами. Вам не следует оставаться здесь. Я напрасно вовлекла вас в эту авантюру, не подобающую ни вашему сану, ни положению в свете. Вернитесь к людям вашего круга. Епископ де Кондон покровительствует вам, он всегда ценил ваши способности. С его помощью вы займете при дворе место, достойное вас. А может быть, вас снова призовет к себе господин де Лафорс. Надобно спешить, пока там не стало известно, что вы последовали за мной, пока не пострадала ваша репутация… Но вы молчите?

Молодой человек смотрел на нее в смятении, утратив самообладание под напором чувств:

— Вы изгоняете меня, сударыня?

— Нет дитя мое. И вам это хорошо известно… Но поймите, такая жизнь преступна. Вам не место среди отверженных.

— Но почему же? — в его тихом голосе она услышала страшное волнение. — Сударыня, я должен объясниться! Если вы думаете, что только преданность вам держит меня здесь, мне подобает вас в том разуверить. Да, это правда, моя жизнь принадлежит вам, но есть и другое… Я чувствую.., нет, я уверен, что вы правы в этой жестокой тяжбе, именно вы, сударыня… Я ведь тоже успел пожить при дворе. Почему же я не должен следовать за вами вместе с другими жаждущими, голодными, взыскующими правосудия? Подобно им, я верую в вашу правоту. Разве я виноват, если не только разум, но и сердце мое предано этой вере?

Анжелике прикусила губу, ее пальцы судорожно сжали поводья.

— Не ищите оправданий моим поступкам, — твердо возразила она. — Им нет извинения. Я только жалкая и мстительная женщина, моя ненависть душит меня…

Он поднял на нее большие испуганные глаза:

— Вы боитесь быть проклятой?

— Для меня эти слова утратили смысл. Я знаю только одно. Ненависть владеет мною, она одна дает мне силы терпеть невзгоды, сражаться, желать победы над врагом, даже радоваться иногда…

Увидев, как он опечалился, она резко продолжала:

— Почему вас так ужасает моя судьба? В сущности, все справедливо, мое место здесь, а не среди версальской роскоши. Я ведь с детства была сумасбродной и непокорной. Мне милей ходить босиком по тернистым лесным тропкам, чем важно ступать по коврам! Когда я была ребенком, мой брат Гонтран — тот, что был повешен по приказу короля, — написал картину, где изображал меня в виде атамана разбойников. У него всегда был дар предчувствовать будущее… А вы когда-нибудь слышали, как Флипо повествует о моих похождениях среди парижского отребья? Я прошла по всем дорогам, познала лишения, тюрьму.., я ползла на коленях по тропам Рифа… Такова моя судьба, я сжилась с нею, теперь мне уже и не надо крыши над головой, я предпочитаю вольное небо. Меня ничто не спасет, и я это знаю… Не грустите же, мой милый аббат. Уезжайте поскорей…

И помолчав, прибавила чуть слышно:

— Я приношу несчастье всем, кто меня любит…

Он не отвечал. Она искоса взглянула на его тонкий профиль и увидела, что губы его дрожат, а длинные ресницы трепещут.

Лошади меж тем скакали по крутой каменистой дороге, спускавшейся с холма, поросшего дремучей, дикой растительностью. Впереди показался замок Гордона де Лагранжа с четырьмя башнями по углам, весь в облаке золотисто-багровой листвы парка.

У путников не было нужды подавать сигнал, возвещая о своем прибытии. В этом отдаленном поместье, затерянном в дебрях Бокажа, их не могла ожидать засада. Здесь можно было забыть опустошенные войной местности, сожженные селения, яростные вооруженные схватки на песчаных равнинах, опасные засады в узких горловинах — все, что делает бои беспощадными. Деревни обезлюдели, крестьяне, кто еще уцелел, проводили лето, одной рукой налегая на плуг, другой сжимая мушкет. К концу сентября войскам короля удалось довольно далеко продвинуться в глубь провинции, опустошая все на своем пути. Жители разбегались при их приближении — казалось, они растворяются без следа, словно дым, лишая наступающих приятной возможности всех перевешать. Зато уж солдаты жгли все: хутора, крепости, посевы. В Версале уже шли разговоры о неизбежной капитуляции этого перепуганного сброда, когда, достигнув окрестностей Пузожа, победоносное войско словно сквозь землю провалилось. Оттуда перестали доходить какие бы то ни было вести. Край сомкнулся за спинами королевских солдат, как гигантские клещи.

Немногие выжившие, кому посчастливилось, по-звериному таясь в лесных чащах, достигнуть Луары и переправиться на другой берег, с ужасом повествовали о том, как на них нападали бесшумные тени ночи, о блуждающих огнях, что заманивали людей в трясину, о врагах, которые в самый неожиданный момент дождем сыпались из древесных крон, так что их жертвы, не успев вскрикнуть, уже валялись с ножом между лопатками. Солдаты короля несли огромные потери, и ни сила оружия, ни опыт офицеров не могли им помочь. Восставшая провинция пожирала их одного за другим…

Отчаяние воцарилось в войсках. Таково было следствие этой бесславной кампании: она погрузила в пучину безысходности и солдат, и высшее командование. Между тем наступала зима — время, когда королевское войско уж никак не могло бы отважиться на новую экспедицию.

Анжелика провела три месяца в замке де Лагранжа. Здесь она принимала предводителей заговорщиков, здесь беседовала с городскими бургомистрами, поверявшими ей свои сомнения. Они жаловались на голод, на то, что жители, посаженные на голодный паек, начинают роптать, что торговля в упадке и помощи ждать неоткуда. К счастью, хоть зима выдалась не слишком суровая.

В начале марта Анжелика возобновила свои поездки по провинции. К этому времени она перестала кормить ребенка грудью и собралась было оставить девочку в замке. Добрая служанка с готовностью согласилась присмотреть за нею. Но аббат де Ледигьер воспротивился:

— Не покидайте ее, сударыня! Вдали от вас она умрет.

— Но ведь я вернусь за ней позже, когда обстоятельства…

— Нет, — произнес он твердо, глядя ей в глаза. — Нет. Вы никогда за ней не вернетесь.

— Да разве пристало маленькому ребенку жить вот так, без отдыха таскаясь по градам и весям?

— Она выдержит это, потому что рядом будете вы, ее мать…

Он собственноручно укутал Онорину теплым одеялом и, ревниво прижимая к сердцу, вскочил в седло.

В эти дни душу Анжелики стало тревожить тайное сомнение. Когда она смотрела на дочь, в ней шевелился неясный страх, подозрение, в котором она сама себе боялась признаться. Между тем это невысказанное сомнение росло, крепло, грозя превратиться в уверенность.

Отряд между тем оказался в довольно опасной местности, где королевские войска того и гляди могли застигнуть их. Чтобы не угодить в засаду, Анжелика и ее спутники каждую ночь прятались в пещерах в долине Севра. То были живописные гроты — множество укромных уголков, куда крестьянки с соседних хуторов любили собираться по вечерам, прихватив с собой шитье или вязанье. Им нравились эти местечки, теплые, уютные, где не надо было зажигать огня, чтобы согреться. После обеда они отправлялись туда с веретенами, паклей, льняными оческами, неся под мышкой жаровню, полную раскаленных углей.

Они охотно показывали Анжелике самые просторные из этих самой природой выстроенных покоев, где маленький отряд мог отдохнуть, укрывшись от острого холодка весенних ночей.

В нишу одной из стен пещеры вставляли грубый деревянный подсвечник. Фитиль, изготовленный из стебля медвежьего уха, пропитанного ореховым маслом, давал достаточно света.

Анжелика смотрела на ребенка. Девочка каталась по земле, уже пытаясь научиться ползать. Для своих десяти месяцев она казалась крепкой. Волосы, появившиеся на ее головке совсем недавно, уже начали завиваться в колечки. Странный у них цвет… Может быть, просто огонь светильника отбрасывал красноватые блики, придающие детским кудрям этот медный оттенок? А глаза у нее были, напротив, черные, узкие, и, когда она смеялась, они становились раскосыми. Тогда казалось, что щеки полностью скрывают их, и это выражение.., это выражение кого-то напоминало Анжелике. В чистых детских чертах чудилось ей совсем другое лицо — карикатурно раздутое, похабное…

Она отшатнулась так резко, что ударилась затылком о каменную стену и замерла, оглушенная.

Монтадур! Это его морда рыжего кабана!

На висках выступил пот. Это было невыносимо…

Нелюбовь матери к ребенку-бастарду почти всегда — лишь отражение ненависти к его отцу. Для Анжелики дать имя отпрыску преступника было тяжелее, чем если бы отец был неизвестен. Она бы любила ребенка Колена Патюреля. Но разделять ответственность за человеческое существо с солдафоном самого низкого разбора казалось ей унижением, которое навязала судьба. Никогда она не сможет с этим смириться. Ее жизнь превращалась в чудовищную, отвратительную комедию, направляемую слепым и свирепым божеством.

На ее крик прибежал аббат де Ледигьер.

— Унесите ее, — задыхаясь, проговорила Анжелика. — Уберите ее с моих глаз. Иначе я могу ее убить…

В полночь по пещере эхом разносились крики Онорины.

Лежа на своей травянистой подстилке, Анжелика вздыхала раздраженно и безнадежно:

— Ну, конечно, «они» забыли дать ей ее папоротник.

Онорина не могла заснуть, если у нее в руках не было веточки папоротника. Это была ее любимая игрушка, кружевные листья восхищали ее.

В конце концов Анжелика не выдержала. Она пошла в самую широкую часть пещеры, где собрались вокруг огня аббат, конюший, слуги и барон. Они исчерпали все, что могли придумать, чтобы успокоить ребенка. Бросив на них презрительный взгляд, она взяла у них младенца, который, как по волшебству, тотчас замолк, и унесла ее в свой закуток. Естественно, малышка была мокрая, замерзшая и сопливая. Анжелика обтерла ее опытной рукой, завернула в свою шерстяную шаль и до глаз зарыла в сено. Затем вышла из пещеры, дошла до лесной опушки, сорвала папоротник, общипав несколько листочков в низу стебля. Онорина решительно зажала его в кулачке и в полном восторге уставилась на эту мохнатую палку, что отбрасывала на стену грота огромную тень какого-то доисторического чудовища. Умиротворенная, она засунула палец в рот и искоса глянула на Анжелику взглядом, полным удовлетворения.

«Вот ты меня понимаешь, — казалось, говорила она. — С тобой мне спокойно».

— Да, я тебя понимаю, — пробормотала Анжелика. — Это так, тут мы ничего не можем изменить, ни ты, ни я, правда?

Опершись на локоть, она разглядывала девочку с жадным вниманием. На лице ребенка сияло такое блаженство, что железные тиски, сжимавшие сердце Анжелики, разжались.

Ни прошлое не занимало ее сейчас, ни будущее. То был час безмолвия, глубокой, целительной тишины. Она рождала не слова, скорее образы, беглые ласковые тени, приносящие мир в измученную душу.

— У тебя нет отца… Ты дочь лесов… Ты никому не принадлежишь — дитя лесных чащ, только и всего. Твои волосы рыжи, как осенняя листва, глаза — черны, как ягоды ежевики… Эта кожа, она такая белая.., нет, перламутровая, как песок здешних гротов. Ты — порождение лесов.., блуждающий огонек.., гномик… Вот и все. У тебя нет отца. Спи.., спи, радость моя.

Глава 8

Аббат де Ледигьер вышел из леса с руками, полными грибов.

— Это тебе, Онорина. Вкусно!

Она заковыляла к нему, еще нетвердо держась на ножках. Год ей исполнился летом, когда хутор, на котором нашли убежище Анжелика и ее друзья, был окружен королевскими солдатами. Запертые, как зайцы, попавшие в западню, они уже были готовы сдаться, когда их освободил Хуго де Ламориньер со своими протестантами. Выходя из дома, Анжелике пришлось переступать через трупы. Онорина кашляла, надышавшись дыму. Запахи пороха и пожаров были частью ее существования так же, как звуки взрывов, кровь и пот на лицах висельников, внезапные бегства, темные ночи в лесной глуши.

Первые шаги она сделала в Партене, под звуки набата в маленьком осажденном городе. Нападавшие были отброшены и отступили, но город лежал словно в беспамятстве, измученный лишениями. Анжелика не нашла Онорину в той комнате, где оставила ее сидящей на стуле. Девочка оказалась на улице. Так узнали, что она научилась ходить и может даже спуститься по ступенькам.

Первое слово она произнесла в тот день, когда был убит Ланселот де Ламориньер в жестокой битве в песках Машекуля. И это первое слово, как острый нож, пронзило сердце Анжелики.

Она сказала «Кровь!», показывая на цветок мака. И смешно морщила носик, передразнивая гримасы страдания, искажающие лица раненых.

Она гордо повторяла: «Кровь.., кровь…», теребя алый цветок. Весь вечер она твердила это слово, доведя мать до бешенства.

Анжелику измучила жестокость летних битв, в ее душе поселился страх. Король еще не победил; но был близок к этому. Хуго де Ламориньер, лишившись своих братьев, остался как бы телом без головы. Он никогда не умел думать сам. Ланселот внушал ему веру в Анжелику, но после его гибели взяло верх пуританское презрение к женщине. Не было более рядом и Самуила, прежде умело разжигавшего в груди брата гордость вассала, восставшего против своего короля. Разгром неумолимо надвигался, лишь наступление осени позволило отсрочить его. Встретив такое яростное сопротивление, военное командование растерялось. Король считал, что лучше всего дать мятежным бандам распасться из-за голода, нищеты и отсутствия боеприпасов. Министры же настаивали на сокрушительной военной кампании с самим королем во главе и требовали такого кровавого подавления бунтовщиков, какое могло бы устрашить другие провинции. Они напоминали, что в Аквитании, Провансе, Бретани тоже неспокойно, а от недавно завоеванных земель, таких, как Пикардия или Русильон, можно ожидать любых сюрпризов.

Анжелика не знала об их спорах, она могла лишь подозревать. Но что значили ее предположения для этих изможденных людей? Чтобы убедить их в чем-то, нужны были более веские доводы. Только она одна все еще напоминала им, что у них нет другого выбора: или борьба, или рабство. После жарких баталий этого лета она нашла приют в ущельях Мервана с сеньором де Лагранжем и его людьми. Они разбили лагерь в вековом лесу, тянувшемся к северу до Ниеля. Они восстанавливали силы, залечивали раны.

Аббат де Ледигьер набрал в лесу сухих веток, разжег костер с помощью кремня и огнива и занялся приготовлением грибов для Онорины. Его ружье, с которым он очень неохотно расставался, лежало рядом на траве, и он запретил Онорине его трогать. В ответ малышка состроила гримаску, давая понять, что она давно не доверяет этим предметам, исторгающим дым и грохот.

Анжелика сидела поблизости на покрытом мхом камне и наблюдала за ними.

На аббате была толстая овчинная безрукавка. Он заменил свою круглую шляпу с серебряной пряжкой на гигантский заношенный головной убор местных крестьян. У него больше не было брыжжей, и рваный ворот его рубахи открывал молодую загорелую грудь, на которой посвечивал золотой крест, болтавшийся на выцветшем шнуре. Маленький капеллан, утонченный до кончиков ногтей, превратился в дикого лесовика, и она тому виной. Ей припомнился нежный подросток, обитатель Версаля и Сен-Клу, умевший с величайшим хладнокровием переносить злые выходки насмешниц и их двусмысленные взгляды. А как шикарно он шаркал ножкой, приветствуя всех этих растленных великосветских господ! Теперь его плечи расширились, стало заметнее, что он высок и статен. От его хрупкости не осталось и следа. На загорелом лице от прежнего сохранился только ласкающий взгляд лани. Сколько ему лет? Двадцать? Двадцать два?

Она окликнула его, и он, как всегда, поспешил на ее зов, полный почтительности, заставившей Анжелику вспомнить роскошь ее былой жизни.

— Мадам?

— Господин аббат, вы должны нас покинуть. Я много раз просила вас об этом, но теперь медлить больше нельзя. Нас преследуют. Одному Богу ведомо, какая нас ожидает беда. Вернитесь к своим… Умоляю вас, сделайте это ради меня! Мне невыносимо чувствовать себя причиной вашей отверженности…

Как всегда, когда она касалась этой темы, он побледнел и прижал руку к сердцу.

— Для меня это невозможно, сударыня. Я не могу жить вдали от вас, в разлуке с вами.

— Но почему?

Он страстно смотрел на нее. Его взгляд был красноречивее любых слов. Ее это не задевало, только трогало до слез. Она печально отвела глаза.

— Нет, мой дорогой мальчик, — тихо, с мольбой проговорила она, — не надо… Я…

— Я знаю, кто вы… Вы — единственная, кого я обожаю. Вы та, любовь к которой заставила меня понять, что можно забыть Бога ради поцелуя женщины.

— Не говорите так!

Она протянула ему руку, он взял ее. Она не могла ее отнять, такой целомудренной и мужественной была его рука.

— Позвольте.., один только раз.., сделать вам признание, — проговорил он хриплым голосом. — Вы наполнили мою жизнь чувством чистым и живительным, и я не могу об этом жалеть. Вы так очаровали меня, каждое ваше слово…

— Но ведь вам известны мои грехи.

— Они делают вас еще дороже в моих глазах, более слабой, более человечной. Ах, если бы я мог.., обнять вас, уберечь от врагов и от самой себя… Защищать всеми силами…

Силы, о которых он говорил, исходили от него, как свет, пронизывающий наступающие сумерки. То было властительное обаяние чистоты и молодости. Впервые за много месяцев Анжелика вновь ощутила приток жизни, мощной, всепроникающей, притягивающей ее и стремящейся вырвать из бездны отчаяния.

Она знала, что по вечерам он уходит в лес, там подолгу молится, упав на колени. Что любовь к Богу и та любовь, которую он отдал проклятой женщине, разрывают его сердце. До каких пор он сможет выносить это?

Анжелика не могла говорить. Она отняла руку и плотнее закуталась в плащ.

— Не бойтесь меня, — сказал он с нежностью. — Я бы боготворил вас, если бы вы бросили на меня хоть один благосклонный взгляд. По одному вашему знаку я бы растворился в вас… Всей душой надеюсь, что мои слова не оскорбляют вас, сударыня. Я ваш смиренный слуга. Поверьте, я понимаю, что нас разделяет неодолимая преграда.

— Ваш сан?

— Нет, вы сами. Тот ужас, который вам внушают мужчины и их вожделение, с те пор как… При моей неопытности я не смогу преодолеть этого препятствия.

— Замолчите… Вы сами не ведаете, что говорите…

От душевной боли на его лице появилось жесткое мужское выражение:

— Нет, я знаю… Вас погубили.., слишком много зла. И болезнь вашей души передалась вашему телу… Если бы не это, я бы припал к вашим коленям.., чтобы молить вас о любви. О, позвольте мне сказать вам это! Уже много лет я следую за вами, все ваши пути стали моими, и ваше присутствие мне нужнее воздуха, которым я дышу. Если бы вы не были такой.., неприступной.., все было бы по-другому…

Он помолчал, а когда заговорил вновь, его голос был еле слышен:

— Но.., все так, как есть. И это к лучшему. Из-за этого препятствия я остаюсь с Богом. Я никогда не буду вашим любовником… Это лишь мечты…

Казалось, он делает неимоверное усилие, чтобы овладеть собой.

— Но, по крайней мере, я вас спасу! — Его прекрасные глаза вновь засияли.

— Да, я сделаю для вас больше, чем все те, кто держал вас в объятиях. Я верну вам вашу душу, ваше сердце, вашу женственность — все, что у вас отняли… Сейчас я ничего не могу, но я умру ради вас, и только тогда.., когда меня озарит свет Господень я обрету силу, способную спасти вас. В день моей смерти… Ах, пусть скорей придет этот день!

Он сложил руки на груди:

— О, смерть! Поторопись!.. Ты поможешь мне освободить ее!

Они не услышали предостерегающего крика совы. Внезапно у входа в ущелье появился всадник. Уже можно было разглядеть его широкий кружевной воротник и плюмаж на шляпе. Следом за ним скакали солдаты в красных шлемах, вооруженные пиками.

Анжелика бросилась к Онорине. Аббат схватил мушкет и стал отстреливаться, прикрывая ее бегство, а она со всех ног мчалась под покров леса. Перед ней был крутой обрыв, за спиной — погоня. Она стала карабкаться по склону с ребенком на спине. Умница Онорина крепко охватила ее за шею. Шум падающих камней показывал, что ее соратники тоже пытались спастись бегством, взобравшись вверх по скользкому склону.

Офицер первым пришел в себя.

— Они здесь! — закричал он. — Мы накрыли их логово! Вперед, ребята, на волков!

Солдаты спешились и тоже полезли по крутому откосу.

Анжелика и ее запыхавшиеся спутники видели, что преследователи настигают их.

— Лезут…

— Подождите, поднимемся повыше.

Когда солдаты добрались до самого крутого участка склона, она закричала:

— Камни! Куски скал!

Вечерний воздух наполнился глухим рокотом. Крестьяне сталкивали вниз гигантские обломки утесов. Камни косили солдат, били их спереди, в грудь, и те, теряя равновесие, летели вниз. Наваливаясь плечами, беглецы отрывали от скал круглые камни, веками нависавшие над пропастью. Камни медленно отделялись, катились вниз все быстрее и быстрее, со звоном ударялись о деревья, отскакивали и летели вниз, давя солдат, скопившихся на склоне, как клопов.

Офицер приказал трубить сбор, и кавалеристы отступили, бережно поддерживая раненых и бросая убитых.

Их форма в закатных лучах казалась кроваво-красной. Анжелика наблюдала за ними сквозь ветви деревьев. Она узнала офицера. Это был господин де Бриенн, один из тех, кто когда-то в Версале галантно ухаживал за ней. Увидев его здесь, она вдруг особенно остро ощутила пропасть, более глубокую, чем это ущелье, что навсегда преградила ей обратную дорогу в тот призрачный мир.

Склонясь над обрывом, она звучно крикнула:

— Мое почтение, господин де Бриенн! Скажите Его Величеству, пусть вспомнит Багатель!

Ее крик далеко разнесся в вечернем воздухе.

Когда эти слова передали королю, он побледнел. Запершись в своем рабочем кабинете, он долго сидел один, спрятав лицо в ладони.

Потом вызвал военного министра и приказал ему покончить с бунтом в Пуату еще до весны. Любыми средствами.

Глава 9

Среди частей которые король отправил в Пуату в 1673 году, были Первый Овернский полк под командованием господина де Риома и пять наиболее отличившихся полков из Арденн. Король был достаточно наслышан о суеверном страхе солдат перед загадками лесов Пуату. Те, кого он послал туда теперь, уроженцы Оверни и Арденн, были лесными жителями, с детства привычными к зловещим сумеркам чащ, к кабанам и волкам, к угрюмым каменным глыбам, перегораживающим лесные тропы. Сыновья дровосеков и угольщиков, они умели читать невидимые следы, оставляемые в лесных дебрях человеком и зверем. Их форма была не красной, как у драгун, а черной, как у мрачных испанцев, на голове они носили стальные шлемы с высоко торчащим гребнем, на ногах — узкие сапоги до самых бедер. С ними были охотничьи собаки — сильные, свирепые доги.

Дробь их высоких барабанов непрестанно звучала в пустынной, тревожно замершей местности.

С ними в Пуату пришел страх.

Три тысячи пехотинцев, тысяча пятьсот кавалеристов, две тысячи конюхов, интендантство и артиллерия. Пушки для городов…

Король сказал: «До весны!»

Значит, на сей раз зима не остановит войну.

К весне осталась всего одна несдавшаяся крепость — там, где начался мятеж, между Лашатеньре и болотами. Сюда собрались последние заговорщики.

Жестокая весна! Держались морозы, и в конце марта снег даже не начал таять.

Сквозь маленькое окошко хижины Анжелика смотрела на возвращающегося Флипо. Он еле плелся, худой, истощенный, словно волк, отбившийся от стаи. Однако ни голод, ни холод, ни жизнь преследуемого зверя не убили его природной веселости. Он рассказывал, посмеиваясь:

— Ну, мне-таки удалось их найти! Они-то считали, что вас убили или сцапали. Я им доподлинно описал, как вы ночью удирали из замка Фужеру. Подумать только, они и туда добрались, ища вас… Нас предали, попомните мое слово! Предали, да и только! Нынче всюду предатели.

Он покосился на крестьянина и его старика отца, сидевших у очага, вытер рукавом покрасневший нос и продолжал, понизив голос:

— Я видел аббата, и господина барона, и Мартена Жене. Мальбран Верный Клинок тоже там был. Они все в один голос говорят, что надо бежать. Идет, мол, охота на мужчин. А того вернее, что как раз за женщиной. За вами, госпожа маркиза! За вашу голову назначена награда. Они уверены, что за тысячу ливров найдется кто-нибудь, кто пожелает предать вас. Люди уж больно напуганы и голодны. Стало быть, решено: нынче вечером соберемся у Фонаря Голубки, лесом дойдем до болот, а там недалеко и до побережья. Авось Понс-ле-Палю, который еще не успел сдаться, спрячет нас.., или поможет сесть на корабль.

— Сесть на корабль, — повторила Анжелика.

Эти слова означали для нее капитуляцию. За эту жуткую зиму она постепенно утратила сознание смысла той битвы, которую вела. Спасти свою голову, уйти от преследования, дожить хоть до вечера — бесконечная погоня за такими целями изнуряла. Кроме бегства, другого выхода не было.

— Я бы не стал назначать свидание здесь, — прошептал Флипо. — Не верю я этим людям. Они знают, кто вы, и, как все здешние, считают, что все их беды из-за вас.

Крестьяне что-то бормотали, бросая в их сторону мрачные взгляды. Анжелика дошла до того, что не смела подойти к огню со своей дочкой. Так остро чувствовала она свою вину перед ними.

Муж крестьянки погиб, сражаясь против короля. Проходившие солдаты отняли у них все — хлеб, скот, семена. И увели с собой старшую дочь. Никто не знал, что случилось с ней потом.

В глубине комнаты, где стояла большая вандейская кровать, из-под рваных лохмотьев выглядывали четыре бледные детские мордашки. Детей держали в постели весь день, чтобы им было теплей и не так хотелось есть.

Крестьянин обменялся со своей снохой многозначительным взглядом, поднялся, надел широкий плащ и взял топор, сказав, что пойдет нарубить дров.

— Держу пари, он побежал предупредить солдат! — шепнул Флипо. — Надо удирать!

Анжелика была согласна с ним. Между тем крестьянка почему-то всячески старалась удержать их. Анжелика ускорила сборы. Она взяла из чулана краюху хлеба и сыр для Онорины. Женщина разразилась бранью:

— Идите, идите! Убирайтесь! Вы и ваш проклятый ублюдок уже поссорили нас с нашим домовым. С тех пор как вы здесь, он перестал царапаться в стену. Если домовой нас покинет, что станет с нами?

По-видимому, исчезновение духа дома пугало ее больше, чем все обрушившиеся на семью беды.

Анжелика отправилась в путь на худющем муле, который едва передвигал ноги. Флипо вел его за узду. Они ехали через сожженные деревни, где на молодых вязах болтались тела повешенных.

Наступил вечер, когда они добрались до Фонаря Голубки. Он был зажжен. Так называемые светильники мертвецов — это маяки Бокажа. Их зажигают на высоких каменных столбах, стоящих на перекрестках, чтобы ночные путники не заблудились на извилистых лесных дорогах кроме того, вокруг них, согласно поверью, собираются неприкаянные души. Они кружат у этих бледных огней вместо того, чтобы пробираться в дома, тревожа сны живых. Хотя к концу зимы у местных жителей иссякли запасы масла и других жиров, набожные люди старались поддерживать огонь в этих светильниках. Ремесленник, делающий деревянные башмаки и живущий поблизости от Фонаря Голубки, каждый вечер приходил сюда, высекал огонь и зажигал пеньковый фитиль, защищенный от ветра резным колпачком.

Анжелика сошла с мула и села на покрытый мхом камень.