Наследники Демиурга Ерпылев Андрей
– Ну задал ты мне задачку, благодетель! – Плутоний Сергеевич уже, видимо, полностью излечил свою утреннюю хворь и теперь сиял как свеженадраенный пятак. – Я-то думал: ты мне какую-нибудь анонимку приволок на предмет сличения почерков или что подобное. Изрядно я повозился с твоими бумажками! Одной, правда, не обессудь, пришлось пожертвовать…
– Ты что? – ахнул, хватая его за рукав Александр. – Спятил?
– Да шучу я, шучу! – заухмылялся шутник, демонстрируя несколько стальных зубов. – В целости и сохранности твои бумажки – вон, на столе лежат.
– Понимаешь, бумага меня сразу заинтересовала. Не часто встречается такая бумага, хитрая она, понимаешь…
– А что? Бумага как бумага! Вроде оберточной…
– Вот именно, что «вроде». Вроде оно, знаешь ли, где? Правильно – у бабки в огороде. А бумагу эту, Сашенька, изготавливали меньше года в городе Петрограде, на бывшей бумагоделательной мануфактуре Братьев Ломентескье…
– Кого-кого? Ломе…
– Ломентескье. Но это само по себе неважно. Мануфактура была маленькой и выпускала небольшими партиями бумагу для всяких частных заказчиков. Почтовую, для разного рода приглашений, бланков, другого рода специальных целей… Бумага, понимаешь, была очень высокого качества…
– Как это? Это же оберточная бумага?
– Я же тебе русским языком говорю: это неважно, – терпеливо повторил Голобородько. – Все это было до революции.
После революции братья, естественно, сделали ноги «за бугор»… Никакими, кстати, они братьями не были, да и не Ломентескье сроду: Трифон Ломов и Алексей Тесаный, оба из одной деревни из-под Нижнего Новгорода. «Лом» плюс «Тес», да немного французинки, вот и появились Ломентескье. Не одни же наши современники такие умные – всякие там «Квасолэнды», да «Шато-Пимы» придумывать… Мануфактуру восставшие пролетарии, конечно, разгромили. Заработала она снова только в двадцать первом году. Тысяча девятьсот. Тогда, понимаешь, с бумагой было туго, да с чем только тогда туго не было – разруха, одним словом. Сырье, конечно, было уже не то, но машины-то бумажные остались прежние! Вернее одна, которую из остатков остальных кое-как собрать удалось. Бумаги на ней выпустили мало, но вся она – с водяным знаком «Товарищество Братьев Ломентескье». Вот он, полюбуйся!
Сияющий Плутоний Сергеевич продемонстрировал Маркелову картинку в каком-то потрепанном справочнике: игривого ангелочка с луком в руках, окруженного наименованием фирмы, выполненным старославянским шрифтом.
– А теперь сюда посмотри! – Голобородько торжествующе протянул Александру страницы рукописи в прозрачных файлах и заставил посмотреть на свет.
И на одной и на другой, сквозь мешанину сливающихся строк, смутно просвечивал светлый силуэт знакомого ангелочка.
– Значит, бумагу мы с тобой худо-бедно датировали: июль 1921 – апрель 1922 года.
– А чернила?
– С чернилами сложнее. Хотя мне сразу было ясно, что произведены они не в России, – рецептура нетрадиционная, да и цвет… Я могу предположить, что это продукция довольно известной швейцарской фирмы «Монблан». Продавались в канцелярских магазинах торговой системы «Мюр и Мерлиз» практически во всех более-менее крупных городах Российской Империи по 15 копеек за флакон. Вот каталог.
– До 1917 года? – спросил Александр, мельком взглянув на титульный лист плохой ксерокопии.
– Отнюдь. Чернила – товар не скоропортящийся. Возможно, запасы истощились только году к двадцать пятому – тридцатому. С самой большой натяжкой – к тридцать пятому.
– Значит…
– Ничего это не значит, я просто факты тебе сообщаю. Теперь, что касается почерка…
Почерк принадлежит человеку молодому (линии твердые, никакого дрожания руки не прослеживается), явно мужчине. Писали металлическим пером, но это ни о чем не говорит – перышки были в ходу до семидесятых годов… Ты в школе не застал, часом?.. Во-во, поэтому и пишешь как курица лапой. А мы раньше по прописи, по прописи, да все перышком… Судя по тому, что в тексте встречаются слова, написанные как по нормам старой орфографии, так и по новой, введенной в 1918 году, можно предположить, что человек этот учился грамоте до революции. Причем, судя по очертаниям букв, очень похожим на содержащихся в известных прописях Лесенко, обучение письму по которым велось в гимназиях в начале двадцатого века, – вряд ли принадлежал к крестьянскому сословию, скорее всего – мещанин или даже дворянин.
Кстати, заметь, дореформенные литеры, там, где они встречаются, точно соответствуют правилам написания, надо сказать, довольно запутанным. Ты видел в Москве вывески, стилизованные «под старину»?
– Конечно. «Трактiръ», «Торговый домъ»…
– Вот именно. Сейчас старые буквы и твердый знак лепят куда угодно, подчас совсем не туда, куда нужно, а здесь все в точку: «летие» с первой «е», пишущейся как «ять», «Федор» через «фиту», «России» с первой «и», как «ижица»… Кстати, а кому это понадобилось писать таким образом рукопись про тридцатилетие революции? В сорок седьмом году автору уже лет сорок – сорок пять было и почти как тридцать лет старую орфографию отменили. Нонсенс! А на втором листке, вообще, пятьдесят второй!
Александр проклял себя за беспечность: не мог прочесть внимательно, перед тем как доставать из папки.
– Ты никому про это не распространяйся, Сергеич. Дело, понимаешь, мне передали, о фальсификации…
– А-а! А я-то думал – о машине времени… Кому, кроме тебя, поручить расследовать: ты ж у нас специалист по разным полтергейстам и НЛО! Ладно – шутка, шутка…
– Слышь, Сергеич, составь мне официальное заключение. Так, мол, и так… Бумага такая-то, водяной знак, чернила – такие-то, почерк, орфография и все такое…
– Ладно, составлю… – вздохнул Плутоний Сергеевич. – Пиво, значит, отпадает?..
Александр прижал ладонь к груди:
– Какой вопрос, Сергеич, для тебя – хоть луну с неба! Ты какое предпочитаешь?
– Крушовицы, черное, – буркнул Голобородько, отворачиваясь.
– Без проблем! – бодро заверил его Маркелов, прикрывая за собой дверь лаборатории.
«Где я тебе найду эти „Крушовицы“? – подумал он, поднимаясь по лестнице. – Я и сам такого не пробовал. Обойдешься „Пилзнером“ или „Велкопоповецким Козелом“, хотя темное найти тоже проблематично…»
8
– Ого! Мы сегодня что-то празднуем? – изумилась Ирина, издалека завидев у своего подъезда переминающегося с ноги на ногу Владислава с огромным букетом темно-бордовых, почти черных, роз в руках.
– О, да ты при полном параде! Поворотись-ка, сынку!.. – восхитилась она, разглядев новенький, идеально сидящий на далеко не идеальной фигуре мужчины жемчужно-серый костюм. – Какой ты у меня красивый сегодня! Мужественный такой! Настоящий джентльмен…
– И все же, что у тебя за дата сегодня? – щебетала Иринка, не уставая восторгаться все новыми и новыми деликатесами, извлекаемым Владиславом с видом Давида Копперфильда из многочисленных пакетов, пакетиков и свертков, с которыми, рискуя испортить великолепный букет, они едва втиснулись в крохотную кабинку лифта. – Ого, даже осетрина! – Женщина поднесла к лицу только что вскрытую упаковку с тонко нарезанным балыком, вдыхая его аромат. – Первой свежести, как у Булгакова! Сто лет не пробовала! Даже не помню вкуса… А все-таки, что за праздник сегодня?
Но Владислав загадочно молчал, помогая Ирине сервировать стол, и лишь когда они уселись, а в хрустальные фужеры, громко хлопнув пробкой, весело пенясь побежало шампанское, произнес тост:
– За нового писателя!
Только после того, как они, звонко чокнувшись фужерами, сделали по глотку ароматной пенящейся влаги (не «Советское шампанское» молдавского разлива, однако!), Ледницкая спохватилась:
– А какого писателя ты имеешь в виду?
Владислав самодовольно приосанился, стряхивая невидимую пылинку с лацкана пиджака, только что купленного в ГУМе за умопомрачительные, вчера еще немыслимые деньги.
– А ты не догадываешься?
– Н-нет…
– За писателя по имени Владислав Георгиевич Сотников! – снова поднял он бокал. – За Сотникова-младшего, так сказать…
Ирина от изумления выронила из рук свой фужер, чуть не разбив, но умудрилась каким-то чудом подхватить над самой скатертью, расплескав все-таки шампанское.
– Ты-ы-ы?!.. А разве ты пишешь?
– Пишу, – скромно признался Сотников-младший, ловко промакивая салфеткой лужицу пролитого вина и наливая Ирине новую порцию, уточнив при этом: – Понемногу…
– Не может быть!
– Почему это? – удивился Владислав.
– Ну… – замялась Ирина, смущенно разглаживая ладонями скатерть и мучительно подыскивая слова. – Ты такой…
– Глупый? – подсказал Владислав несколько обиженно. – Тупой?
– Нет… – Ледницкая ласково накрыла своей ладошкой руку любимого человека, нежно поглаживая ее и заглядывая ему в глаза. – Понимаешь, я просто не могу представить тебя в роли писателя. Ты такой… А твою книгу, или что у тебя там, уже издали? – сменила она довольно-таки скользкую тему.
– Нет, пока не издали, – смутился в свою очередь Сотников-младший, но тут же поправился: – Я имел в виду, что книгу пока не издали, а рассказы-то давно уже печатают… иногда. И сборник небольшой выпустили… В мягкой обложке, правда, но зато двести пятьдесят страниц. Я тебе потом дам почитать… Если захочешь, конечно…
– Тогда почему ты только сейчас мне об этом говоришь?
Владислав сделал эффектную паузу:
– Потому что мне книгу заказали! И аванс под нее уже выплатили!
– Большой? – быстро задала Ирина вполне естественный для женщины, еще молодой и красивой, вопрос.
– Десять тысяч! – сообщил новоиспеченный писатель и торопливо добавил, заметив некоторое разочарование на лице любимой женщины: – Долларов…
– А что, я думаю, это совсем не плохо. Для начала, разумеется…
Владислав только что закончил чтение вслух своей рукописи и теперь, потупив взор, ожидал приговора строгого жюри, состоявшего не только из давешнего пожилого кавказца, смахивающего сегодня на Иосифа Виссарионовича меньше из-за шикарного темно-синего костюма, но и из двух далеко не разбойничьего вида мужчин средних лет, вполне возможно, ровесников Сотникова-младшего.
– А ваше мнение? – спросил «Сталин», обращаясь к скромно сидевшему в сторонке интеллигентного вида господину в очках в тонкой золотой оправе, которые в сочетании с обширной плешью придавали ему некоторое сходство с незабвенным «минеральным секретарем».
– Может быть, молодой человек немного погуляет? – вместо ответа мягко спросил очкастый господин.
– Да, конечно, – спохватился «Сталин» и, повернувшись к Владиславу, предложил вполне радушно:
– Не желаете перекусить, дорогой Владислав Георгиевич? Чем Бог послал, как говорится! – и захохотал, довольный шуткой, делая знак одному из «абреков»: – Марат, проводи уважаемого гостя в столовую…
– Стиль выдержан, насколько я могу… – услышал Владислав обрывок фразы, выходя из комнаты, но остальное было отрезано плотно затворившейся дверью, похоже действительно сделанной из красного дерева, никогда в жизни не виденного воочию.
Столовая оказалась не ожидаемой, общепитовской, а скорее графской или княжеской. Причем не только по ассортименту блюд и напитков на столе, но и по всему облику помещения.
Обедом, довольно изысканным и обильным, хотя Владислав едва притронулся к большинству блюд, сидя как на иголках, не ограничилось. Увидев, что гостя больше ничто из находящегося на столе не интересует, «конвоир» вполголоса с кем-то посовещался по мобильнику, возможно с «Иосифом Виссарионовичем», и провел Сотникова в роскошно отделанную гостиную. Там, усадив в глубокое кресло, подкатил оформленный под великанский старинный глобус бар с разнообразнейшими напитками и включил огромный телевизор с изумительно четким изображением и огромным выбором программ, не только российских, но и самых разнообразных зарубежных.
«Спутниковая антенна, – верно определил Сотников-младший, пробегаясь легким прикосновением к клавишам пульта, чуть ли не по всей Европе, Азии, да, похоже, и Америке. – Хорошая штука…»
Разнокалиберные иностранные бутылки притягивали взгляд и, чтобы отвлечься хоть на минуту, Владислав вынул одну трехгранную с желтой, окантованной золотом этикеткой с портретом какого-то толстяка с «пушкинскими» бакенбардами и в странном, похожем на пилотку, головном уборе, наклеенной на закругленное ребро темной бутылки. «William Grant’s» – прочел он. Так вот как выглядит воочию виски, столь уважаемый Мансуром Рахимбековым! А как эта бутылка открывается-то? Понюхать хоть…
«Конвоир» молча отобрал у Владислава бутылку, с хрустом свернул высокий колпачок пробки, набулькал в тонкостенный бокал, добавил какой-то импортной газировки (пресловутая «содовая», что ли?) и, бросив туда же несколько прозрачных кубиков, протянул. Вкус и запах оказались препротивнейшими, далеко не русская водка, скорее деревенская, из мороженой картошки или «буряка», самогонка… Но марку нужно было держать, да и «забирало» заморское пойло не хуже водки.
Пригласили Владислава обратно в огромный ангароподобный кабинет только через пару часов, когда он уже начал нервничать: не помогла даже вторая порция виски со льдом.
«Жюри» встретило его заметно оживленнее. Посреди «кабинета» уже был накрыт стол, даже роскошнее, чем тот, за которым Владислав «обедал». Собравшиеся, казалось, были уже слегка навеселе, хотя стол производил впечатление нетронутого. Один из «ровесников» даже позволил себе подойти и одобрительно похлопать гостя (или экзаменуемого) по плечу. Вообще все это действо несколько напомнило Сотникову защиту кандидатской диссертации, случившуюся, казалось, в невообразимо далеком прошлом, чуть ли не в прошлой жизни, – настолько все это было сейчас далеко.
– Мы очень рады, – подытожил за всех «Сталин», пожимая своей огромной мягкой лапищей немного дрожащую ладонь Владислава.
– Эксперты, – он обвел рукой присутствующих, – сочли начало вашей книги, дорогой Владислав… э-э-э… Георгиевич, очень удачным…
Молчаливые «эксперты» согласно закивали головами не в такт, словно китайские болванчики.
– Мы надеемся, – продолжил он после некоторой паузы, – что книга вам удастся. Поэтому…
Он снова помолчал, сверля желтоватыми глазами лицо Владислава.
– …Мы продлеваем срок до полугода и, главное, увеличиваем аванс. – В руку Сотникова-младшего лег увесистый желтый конверт – точная копия лежавшего сейчас дома в ящике стола. – А теперь мне хочется поднять бокал за нового классика…
Банкет продолжался несколько часов.
– Творите, – напутствовал хозяин на прощание Владислава. – Только хотелось бы поменьше крови, отрезанных голов, сбитых вертолетов… Мечеть вот – совсем замечательно. Хорошая находка!
– Я перепишу! – словно школьник заторопился изрядно захмелевший с непривычки «классик».
– Нет-нет, не нужно – пишите, как считаете нужным, это я так… – заверил его хозяин и спросил вполголоса, доверительно наклоняясь к уху: – А как вы выбираете имена персонажей, дорогой? Почему именно Мансур Рахимбеков, Али-Ходжа, дедушка Магомед?..
– Не знаю, господин… – начал он, но «Сталин» жестом показал, что можно без церемоний. – Как-то само собой приходит на ум… – развел он руками, будто стыдясь этого обстоятельства.
Все присутствующие в комнате многозначительно переглянулись…
– А машину купим?
Ирина, доверчиво положив голову на грудь Владислава, легонько водила пальчиком по коже любимого, иногда чуть-чуть царапая ее длинными ухоженными ногтями, словно кошка, игриво выпускающая и тут же прячущая коготки. Воздушные золотистые завитки волос любимой щекотно касались носа и губ мужчины.
– Какую? – Владислав, чувствуя невесомость во всем теле, только что завершившем свой бешеный танец, парил где-то на седьмом небе, закинув руку за голову и млея, просто растекаясь по смятым простыням клюквенным киселем от Ирининых ласк. Языком ворочать было лень, равно как и открывать глаза.
– Большую, блестящую, иностранную… Ну, я не знаю какую! Как в кино.
– «Порше», «БМВ», «Ауди»… – начал перечислять Сотников известные ему иномарки. – «Хонда», «Фиат», «Вольво»…
– А больше нет?
– Да куча еще! «Мерседес», к примеру…
– «Мерседес» я знаю!
– Ну и молодец! «Мазератти», «Запорожец»…
– Дурак! – Ирина шутливо ударила кулачком по его груди. – Я же сказала: иностранную.
– «Запорожец» тоже сейчас иностранная машина – на Украине делают, – защищался Владислав. – А Украина за границей.
– Ну, я не такую хочу, а чтобы настоящая иностранная… – капризно протянула Ирина, продолжая легонько постукивать кулачком. – Давай еще…
– «Опель», «Крайслер», «Тойота»… – послушно продолжил Владислав, чувствуя, как разжимается требовательный кулачок. – «Ситроен», «Пежо»…
– Фу, какое-то неприличное название, чуть ли не «Эм-Жо», как в «Бриллиантовой руке», помнишь? Ну там где Лелик с Козодоевым план составляют, как Никулина ограбить. – Ирина очень похоже сымитировала бас покойного Папанова: – Дачный туалет типа «сортир» с надписями «Эм» и «Жо»…
– Помню, помню, – засмеялся Сотников, лаская свободной левой рукой нежную грудь не рожавшей и, естественно, не кормившей младенца молодой женщины и чувствуя, как под пальцами, нежно касающимися ореола, набухает, твердеет сосок. – Имитатор ты мой, Максим Алкин, понимаешь, – тоже довольно похоже спародировал он Ельцинскую грубоватую невнятицу.
– Продолжай! – приказала задыхающимся голосом Ирина, чувствительно запуская коготки в грудь мужчины. – Не останавливайся!
Было совершенно непонятно, к чему данное «не останавливайся» относится: то ли к перечислению иностранных автомобильных чудес, то ли к невинным проказам левой руки…
– «Даймлер», «Феррари», «Ниссан»…
– Ты что – издеваешься? Где ты только такие неприличные названия находишь: нессан какой-то…
– Не «нессан», а «Ниссан» – японский автомобиль такой есть. Между прочим – очень неплохой.
– Ну, если неплохой… – снисходительно было даровано Ее Величеством, постепенно смещающим ласки все ниже и ниже, высочайшее прощание провинившемуся вассалу… – Продолжай…
– «Фольксваген», «Каддилак», «Шевроле». – «Шкоду» Владислав предусмотрительно пропустил – кто знает, как на это название отреагирует привередливая королева? – «Бьюик», «Рено», «Форд»…
– О-о, этот, как его, «Форд», я тоже знаю! Давай дальше!
Левая рука восприняла команду по-своему и тоже начала медленный, но головокружительный спуск…
– «Додж», «Бьюик», «Ягуар», «Линкольн»…
– Линкольн – президент США, – проявила осведомленность подруга.
– И автомобиль тоже. Человек, так сказать, и автомобиль сразу.
– Товарищу Линкольну – человеку и автомобилю! – дурачась прыснула Ирина, незаметно поворачиваясь, чтобы шаловливой ручке Владислава было удобнее.
«И „Сузуки“ тоже опустим, слишком похоже на „суки“, „Мазду“ тоже…»
– «Рено», «Альфа-Ромео», джип…
– Во-во, джип хочу, джи-и-п! – задыхающимся голосом протянула Ледницкая, прогибаясь в талии.
– Да не хватит денег на джип, Ир.
– Ну самый маленький… джи-и-п… – томно простонала молодая женщина.
Не в силах больше терпеть, Владислав, силы которого, казалось утроились, словно от мощной дозы какой-нибудь «Виагры» (слава богу в ней еще потребности не чувствовалось!), обнял податливое тело любимой, впиваясь губами в приоткрытые ищущие губы…
«Что-то часок у Владьки затягивается!»
Георгий Владимирович, только что сладко вздремнувший, взглянул на настенные часы, равнодушно, как всегда, отмахивающие маятником.
«Часа четыре его уже нет. Может, случилось что?»
Георгий Владимирович прокатился на своей скрипучей колеснице по пустынным комнатам, без всякого интереса беря в руки разные предметы и тут же бросая или ставя обратно.
Пожелтевшая газета бог знает, какой давности, валяющаяся в кресле, вышитая еще Татьяной подушечка, массивная чугунная пепельница Каслинского литья, какие любили дарить, нет, вручать в подарок к разного рода юбилеям, памятным датам. Интересно, а сейчас завод там функционирует? Жалко, если нет, вещицы они порой изготавливали прекрасные… Не ширпотреб, конечно, не ширпотреб… И городок был, помнится, приятный. Природа, красоты разные уральские…
Где же Владислав? Пятница сегодня – наверное, опять застрял у своей докторши. Показывал как-то фотографию – красивая. На артистку какую-то похожа. Милуются, поди, там сейчас… Ну и пусть милуются себе на здоровье, может, выйдет у них что-нибудь путное – не так, как с профурсеткой этой, Светланкой… Советовал же Владьке тогда, в восемьдесят шестом, подумать, не бросаться сразу в омут с головой, без спасательного круга… Чувствовал, что ничго-то хорошего у них не получится… Нет, хорошее-то, конечно, получилось – Сашка-внук, единственный и любимый внучек… Сколько еще бы сейчас их было, внуков, правнуков… Было бы, если бы не этот поганый «Тараканище».
«Странно, столько лет прошло, и давно уже помер Таракан, и не сохранился даже в склепе, как тот, первый… Сгнил уже давным-давно в обычной могиле, словно простой смертный… А кем он был-то? Почему „словно простой смертный“? Смертным он и был, никак не Богом… Даже больше чем смертным – простым персонажем дурно написанного романа… Тьфу – и нету, сдуло, как ветром. А все равно почему-то возникает дрожь в коленках, в давно мертвых коленках, при одном о нем мимолетном воспоминании… Как наказал он меня! Наказал, словно действительно был Богом, властелином… Только Бог может разом отнять все, одним мановением пальца… Почему я тогда не умер? Неужели и Всевышний был с ним в сговоре? Или тот, другой? Почему же Великая Утешительница до сих пор обходит меня стороной?..»
За окном вовсю светит солнышко. Июль месяц – макушка лета. Как хочется сейчас на природу, в лес, на речку… Сто лет уже не был на речке! Да и во дворе-то когда уж был… С тех самых пор, как сломался механизм старинного лифта, в который можно было вкатывать коляску. Теперь его удел – балкон, и то по погожим дням.
Закинуть бы сейчас удочку, последить немножко за поплавком, лениво дрейфующим среди глянцевых темно-зеленых кувшиночьих листьев, увидеть, как, вздрогнув, уйдет под воду, если повезет, конечно… Когда он последний раз рыбачил? В восемьдесят втором? В восемьдесят третьем? Да, вроде бы в восемьдесят третьем на Клязьме, с Воздвиженским тогда знатно посидели… Нет, Воздвиженский тогда уже помер. С кем же тогда рыбачили? Да, точно: с Тарасевичем, с Мишкой. Внуки его еще тогда с нами были, близнецы Олежка с Игорьком. Серьезные, настоящие рыбаки! С полведерка тогда наловили разной мелочи. А потом уху варили на костре… Татьяна с Мишкиной Алевтиной чистили, потрошили, а варили-то мужики! Кто ж женщин к ухе подпускает? Как давно это было… Мог ли тогда представить, что никогда больше не увидит ни Мишки, ни Клязьмы…
Кстати, надо же еще посмотреть, что там дальше в ящиках!
Кресло покатилось в Владькину комнату, скрипя так, что, наверное, переворачивались в своих домовинах мертвые монахини глубоко внизу, под домом, где, по слухам, сохранились катакомбы, в которых еще при первом царе династии Романовых, Михаиле Федоровиче Тишайшем, хоронили сестер Свято-Марфинской обители, снесенной в тридцать третьем году по Тараканьему приказу, чтобы выстроить на ее месте этих тяжеловесных монстров… Враки, конечно, нет там никаких катакомб, а если и есть, то только современные, метростроевские…
Где эта скрепка-отмычка? А, вот она, туточки, в кармане… Не потерял сноровки, а, взломщик?
Третий ящик содержит вовсе какую-то белиберду: вырезки из разных газет, журналов, старые справочники в выцветших обложках, общие тетради в клеенчатых корочках, методички, схемы какие-то… Видимо, наследство, оставшееся от работы в НИИ, в том самом «секретном ящике». Смотри-ка: «Сотников В. Г. Докторская диссертация. Черновик». Серьезно, видимо, хотел заняться наукой Владька, на докторскую мантию нацеливался. А что, пишет-то он прилично, может, и ученый какой-нибудь из него вышел бы, Капица второй или Ландау… Вышел бы, почему не выйти, если бы не перестройка эта паршивая, детище Меченого проклятого. Но фиг тебе теперь, Владислав, а не докторская… Жалко, наверное, бумаги было выбрасывать, вот и притащил всю эту макулатуру со старой квартиры, когда Светка его выперла… С-с-с-стерва! Черкнуть, что ли, про нее рассказик, чтоб, гадюка… Нет, ничего он больше писать не будет, а Светка пусть живет, мать единственного внука все-таки… Единственной кровинки… Продолжателя рода Сотниковых. Невестка, опять же… Баба базарная, прости Господи. На кого променяла такого парня, как Владик? На такого же базарного торгаша, как сама, на шашлычника полудикого…
Георгий Владимирович, пару лет уже не видевший внука, зажмурив глаза, попытался представить себе, какой он теперь… Почему-то Сашка все время представлялся бойким трехлетним карапузом, пыхтя штурмовавшим дедовы колени, наверное представлявшиеся ему чем-то вроде Эвереста, упрашивавшим на своем птичьем языке покатать по квартире. А сколько было восторгов, когда вдвоем они мчались на скрипящем (не так, как сейчас, а вполне еще пристойно) кресле по прямому как стрела коридору, чуть не сшибая с ног ворчащую Варвару, вызывая веселый смех Татьяны, никак не желавшей привыкать к титулу «бабушка», ничуть ей не шедшему…
Сквозь заливисто хохочущую мордашку внука вдруг проступило юное лицо той, другой Варвары, Вари, Вареньки, огромные серые глаза, пшеничная коса, короной вокруг головы… Почему ты молчишь, Аленушка? Где ты сейчас, родная моя?.. Проклятый Таракан… Если бы можно было убить его еще раз – убил бы без жалости…
Георгий Владимирович с удивлением ощутил, что лицо его мокро от слез. Слезы, соленые, как морская вода, катились и катились из-под опущенных век, не смывая горе, как в детстве, а только усиливая его…
Сердито вытерев глаза рукавом пижамы, Сотников-старший рывком задвинул ящик назад, защемив какую-то бумажку, заклинившую его намертво, и долго дергал туда-сюда, чтобы поправить дело. Все, хватит играть в Ната Пинкертона! Нет во Владькиных ящиках ничего интересного! Да и ящиков-то неосмотренных не осталось…
«Вообще, Георгий Владимирович, выживаете вы из ума, дорогой мой, что совсем неудивительно, при ваших-то годах… Хотя… Владька-то не совсем махнул рукой на себя, барахтается мальчишка, барахтается, держится на поверхности, и это, между прочим, выяснено благодаря твоей подозрительности… Как бы половчее сына разговорить насчет его писательства? Чтобы и себя не выдать, и он чтобы не заподозрил чего…»
На пороге комнаты сына Георгий Владимирович задержался, окидывая взглядом помещение: не оставил ли какой незамеченной улики… Взломщик старый! Вроде все на месте… Как дверь-то была: совсем закрыта или прикрыта только? А-а, не имеет значения – Владислав – малый рассеянный… Стоп, а это что такое?
Подцепить скрюченными непослушными пальцами непонятную зеленоватую бумажку, смахивающую на денежную купюру, уголок которой чуть-чуть высовывался из-под свисающего до пола диванного покрывала, было совсем непросто – руки-то не обезьяньи, едва-едва достают до пола. Бывало, уронишь что-нибудь на пол, бьешься, бьешься – все без толку! Приходится звать на помощь: раньше Татьяну или Варвару, теперь вот Владислава…
Дотянулся до листка Георгий Владимирович, только развернувшись к дивану спиной и сцапав на ощупь. Ну-ка, ну-ка!
И в самом деле купюра! Не наша, между прочим, не советская, тьфу, не русская! Чья же это такая? Собирает, что ли, Владька по-прежнему? Сколько всяких денежек ему перетаскал из «стран социализма»: болгарские левы и стотинки, «гэдээровские» алюминиевые пфенежки, польские злотые и гроши, монгольские тугрики… Не видать без очков! А так?
– Юнайтед стейтс оф Америка… – прочел вслух английскую надпись Георгий Владимирович, внутренне холодея. – Хандрит долларс…
Доллары?!! Целых сто долларов! Откуда они у Владислава? Это же деньжищи такие! И на полу, как простая бумажка…
9
– Вот так и получается, – завершил свой рассказ Александр, перебинтовывая заново поврежденную голову друга. – Рукопись мы худо-бедно аттрибутировали. И что получается?.. Получается какая-то хрень.
Синяки и ссадины на физиономии раненого архивариуса за прошедший день стали еще более ужасными на вид и превратили ее в ритуальную маску индейца на тропе войны. Однако, несмотря на это, в отсутствие хозяина он успел привести в образцовый порядок его жилище: вымыть полы, пропылесосить немногочисленные ковры и мягкую мебель, протереть полки шкафов, люстры, гардины, словом, все, где имела обыкновение скапливаться пыль, перестирать сброшенную вчера (вернее, сегодня ночью) в угол ванной окровавленную одежду… Даже Маркиз, казалось, стал еще более чистым, но это явно уже было иллюзией – сделать такого чистюлю, и сейчас умывающегося сидя на табуретке, еще более чистым – невозможное дело.
– Я у мамы один, а она меня с детства всему научила… – объяснил, смущаясь и не зная, куда девать руки, Геннадий в ответ на вопрос пораженного такой переменой довольно-таки запущенной холостяцкой берлоги хозяина.
Но преображение квартиры сразу ушло на второй план…
– Кстати, – вспомнил Александр, завершая перевязку. – У тебя мама-то, наверное, с ума сходит уже.
– Да она вчера решила, что я у Лариски остался ночевать. Это так, – поспешил он объяснить, хотя Александр не просил его ни о чем. – Типа невесты у меня, что ли… Восьмой год уже… А сегодня я позвонил ей с твоего телефона, сказал, что все в порядке…
Покончив с медициной, они уселись ужинать, причем оказалось, что и тут Геннадий – на высоте: ужин, вернее, поздний обед из трех блюд, даже с компотом на сладкое!
– Я тут порастряс немного твой холодильник, – снова засмущался Иванов, ковыряя ложкой клеенку. – Правда, выбор не очень велик…
– Офифеть! – прошамкал Александр с набитым ртом. – Да я в ресторане так не ел! – наконец проглотил он кусок. – Готовить тебя тоже мама научила?
– Она, – кивнул Геннадий. – Она у меня раньше, до пенсии, шеф-поваром в ресторане работала. В «Кузнецком».
– Не бывал ни разу, – признался Маркелов, набрасываясь на второе – курицу под майонезом с рисовым гарниром. – А ты что не ешь?
– Да я пока готовил… – промямлил архивариус, упорно продолжая протирать ложкой дыру в столе.
Наконец он, видимо собравшись с духом, решительно отложил ложку в сторону.
– Саш, я поживу у тебя денька два, если не стесню, конечно. – Глаза он упорно от стола не отрывал. – А то с такой физиономией… У мамы точно инфаркт будет.
– Да живи ты хоть месяц, – от души заявил Александр, протягивая руку к кастрюле с компотом. – Места хватит.
– Правда?! – Геннадий расцвел, что, если принимать во внимание его «некондиционную» физиономию, выглядело прямо-таки устрашающе. – А я маме уже позвонил, что на пять дней в командировку еду, прямо с работы. В Новгородский архив. Да ты погоди с компотом, еще пирожки есть. С яблоками!..
– И что мы имеем на сегодняшний вечер? – подвел итог Александр, выходя из интернета и устало прикрывая ладонью глаза. – А имеем мы вот что…
Друзья сидели перед компьютером в комнате Александра, плотно прижавшись друг к другу плечами, и созерцали экран монитора, на котором все еще дергалась какая-то практически полностью обнаженная красотка с рекламного баннера какого-то стрип-шоу.
Информации по Сотникову Георгию Владимировичу, родившемуся 17 декабря 1906 года, оказалось до обидного мало. Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинских и Ленинских премий, ряда зарубежных, автор четырех десятков книг, по семи из которых сняты художественные фильмы (одна экранизирована даже дважды: в пятидесятые и в начале восьмидесятых снят телевизионный сериал), поставлены спектакли и радиопостановки. Книги переведены на двадцать восемь иностранных языков, и суммарный их тираж превысил сто миллионов экземпляров. Родился Сотников Г. В. в деревне (вот ты и прокололся, Плутоний Сергеевич!) Столбовская, Ерохинского уезда Тамбовской губернии. С юных лет участвовал в революционном движении, советскую власть принял восторженно, посвятив ей в 1918 году повесть «Свобода» (в двенадцатилетнем возрасте!). В том же 1918 году бежал из дома и прибился к одному из полков Красной Армии, уходившему на Южный фронт. Сражался с Деникиным, Врангелем. Во время штурма Перекопа был тяжело ранен в позвоночник, по выздоровлении поступил в институт… Одним словом – обычная для того времени биография. В 1928 году тяжело заболел (сказалось ранение, полученное в юности) и несколькими годами позже, в результате частичного паралича нижних конечностей оказался прикованным к постели. «Но не сломленный тяжелой болезнью писатель не сдается: одна за другой выходят его книги: „Великое начало“ (1929), „Напряжение“ (1932), „Несгибаемый большевик“ (1936), „В атаку!“ (1939), „Огненные рубежи“ (1940), за последнюю из которых ему в 1941 году вручают Сталинскую премию…» Последняя книга, данные о которой удалось найти, относилась к 1985 году и называлась «Ровесник века». Далее следы писателя Сотникова терялись.
– Неплохо пожил – семьдесят девять лет! – подытожил, посчитав по пальцам, Александр, закончив прокручивать статью, скачанную из литературной энциклопедии.
Геннадий задумчиво грыз кончик карандаша, уставившись на присутствующего тут же, правда в половинчатом виде (спал, зараза, как сурок, развалившись на мониторе), кота Маркиза.
– А с чего ты взял, что семьдесят девять? – невинно поинтересовался он у друга, что-то про себя решив.
– Да вот же, – не понял Маркелов, тыча пальцем в текст на мониторе. – Родился в девятьсот шестом, последний роман вышел в восемьдесят пятом, как раз под перестройку, больше ничего…
– Вот именно, что под перестройку! – победно, словно маршальский жезл, поднял вверх изгрызенный карандаш Геннадий. – Его просто перестали печатать! Помнишь, какая буча поднялась при Горбачеве? Как крыли и самого Сталина, и всех «сталинистов». Чего только не болтали про них, каких только помоев не выливали, и на Гладкова, и на Фадеева, и на Шолохова… Так те-то покойники уже к тому времени были, а Георгий Владимирович как раз и живой, и самый настоящий «сталинист». Мы тут с тобой, помнится, на сайтик заходили супердемократический, «Мемориал ГУЛАГа»… Вот он. Читай: «Активно участвовал в травле „не соответствующих“ партийной линии писателей, певец сталинской эпохи». Так и написано «певец сталинской эпохи». Думаешь, кто-нибудь стал бы его печатать после 1985 года?
– В таком случае получается, что он умер совсем недавно?
– Почему умер?
– Ты думаешь?.. – изумился Александр. – Да не может быть… Девяносто девять лет?! Нет, не может быть!
– Почему? Ты где-нибудь видел дату его смерти?
– Но и упоминаний после 1985 года – никаких.
– Это еще ничего не значит. Михалков, вон, не только живой, но и новый российский гимн написал, а ведь немногим моложе Сотникова.
– Ладно, – согласился Александр. – Спорить не будем. Я по своим каналам попытаюсь пробить информацию: жив ли еще писатель Георгий Владимирович Сотников и, если жив, его адрес. А тебе предоставляю полную возможность связаться с Союзом писателей и выяснить там. Должны же они интересоваться своими членами, пусть и престарелыми. А Сотников-то не какой-нибудь Пупкин-Тюпкин – герой, лауреат и все такое…
На том и порешили.
Александр отдал надутой кассирше две сторублевки, сгреб с тарелочки три мятых десятки и щепотку мелочи, снял с никелированных трубок направляющих треснутый с краю пластиковый поднос непонятного буро-зеленого цвета и направился к своему любимому столику в углу.
В столовой, несмотря на обеденный час, было совсем мало народу – большинство сотрудников предпочитало сытному, но не отличающемуся особенным разнообразием управленческому меню чашечку кофе в какой-нибудь забегаловке по соседству, «Макдоналдс», а то и сомнительного происхождения шаурму из еще более сомнительной чистоты рук уличного торговца. Маркелов же, даром что принадлежал к холостяцкому племени, о здоровье своем заботился, отличался крестьянской обстоятельностью и разумной бережливостью. Поэтому полусинтетические заморские «фаст-фуды» отвергал навскидку, а любителей шашлыка и шаурмы презирал: кто может поручиться, что те же руки, что сейчас срезают с огромного мясного «веретена» шматки жареной говядины, в недавнем прошлом не сжимали автомат или снайперскую винтовку? Слишком памятны были майору месяцы, проведенные под жаркой сенью Кавказских гор… Замена же полноценного обеда из трех блюд чашечкой коричневой бурды и сухим рогаликом его просто повергала в недоумение – неужели здоровому мужику, в желудке которого завтрак давно уже испарился без следа, хватит подобного суррогата еды до вечера?
– Привет, Маркелов!
Володька Шацкий из оперативного отдела, как всегда жизнерадостный и громогласный, махал майору из-за своего столика, словно потерпевший кораблекрушение проходящему мимо кораблю.
– Давай ко мне!
Отказаться было немыслимо. Не то чтобы Александр так уж сильно дружил с общительным оперативником – так «привет», да «как жизнь?», – но и обижать человека по пустякам не стоит. Какая, собственно, разница: поглощать столовские шницеля в одиночестве или в компании? Майор раздумывал ровно секунду, а потом резко изменил курс и направился к столику Шацкого, который суетливо сдвигал свой поднос, освобождая место.
– Привет, Шацкий, – Александр ответил на крепкое рукопожатие. – Давно тебя не видел. В командировке был?
– Да-а… Были дела… – уклончиво ответил широкоплечий, стриженный ежиком оперативник. – Ты-то как? Слыхал, что отдел тебе дали?
– Какой там отдел… Весь мой отдел из одного меня и состоит. Да еще из компьютера.
– И все равно – поздравляю. Чем меньше над головой начальства – тем легче дышится. Это дело надо бы отметить.
– Да я, вроде, проставлялся…
– Куркуль ты рязанский, Маркелов! – заржал Шацкий, сноровисто четвертуя на тарелке здоровенный бифштекс. – Так и знал, что повышение зажмешь!
– Ну почему сразу «зажмешь»? Давай как-нибудь пивка попьем… Я, кстати, Плутонию ящик должен. О! Не знаешь, где чешские «Крушовицы» купить?
– Да ты эстет, смотрю! Небось, темное?
– Точно. Как угадал?
– А наш химический бог всегда его в качестве бакшиша требует. Не всегда получает, правда…
– И все же.
– Да в любой супермаркет загляни – там его навалом. И светлого, и темного. Не в Совдепии, чай, живем.
Маркелов молча сглотнул неприятное для себя словечко коллеги. Не то чтобы он был горячим приверженцем почившего в Бозе Союза Советских, но в нем он родился, в нем вырос и возмужал, получил профессию, за него пролил первую кровь… Подобного ерничанья по отношению к родной стране он не одобрял. Хотя и в спор никогда не лез: все равно прошлого не вернешь…
Некоторое время за столиком царило сосредоточенное молчание, нарушаемое лишь лязгом вилок и ножей.
– Слушай, Маркелов, – первым нарушил молчание опер, из-за временной форы быстрее коллеги расправившийся с обедом и перешедший к сладкому, которым сегодня выступал консервированный компот из ананасов «Made in Thailand». – А что это за дело тебе поручили? Я краем уха слыхал, что рукопись какая-то старинная… Не из библиотеки Ивана Грозного, часом?
– Кто тебе это сказал? Голобородько?
Читать бесплатно другие книги:
