Наследники Демиурга Ерпылев Андрей
В двери долго ковырялись, видимо, Сотников дрожащими пальцами пытался вставить в скважину старинного замка ключ. Наконец дверь приоткрылась внутрь, выпустив на лестничную площадку волну застоявшегося воздуха со сложным ароматом, в котором ощущались и кухонные запахи, и амбре, постоянно сопутствующее квартирам, в которых находится давно болеющий человек, и еще что-то совершенно неуловимое…
Александр и Геннадий с волнением увидели скрюченного в огромном кресле-каталке человечка, укутанного клетчатым, неопределенного цвета пледом, вцепившегося сухими, похожими на птичьи, лапками, бледными и испещренными пигментными старческими пятнами, с изуродованными артритом суставами, в блестящие никелированные ободья колес.
Лицо старика, хотя и очень измененное временем, тем не менее походило на ретушированные фотографии тридцатых – пятидесятых годов, украшавшие сайты, недавно просмотренные друзьями. Уже несшее на себе печать Вечности морщинистое лицо с тягучей струйкой слюны, сбегавшей из уголка полуоткрытого запавшего рта по бледной пятнистой щеке, покрытой редкой седой щетиной, было малоподвижно, на нем жили одни только глаза, словно угольки, горящие каким-то внутренним светом. На стоявших перед ней этими глазами немощного старца смотрела сама История…
Подозрительно оглядев колоритную троицу: знакомого милиционера, коренастого рыжеватого здоровяка в строгом костюме при галстуке и, наконец, нескладного растрепанного дылду с огромным сизым носом, в темных очках и неопрятной одежде, лицо которого к тому же украшали разнообразные синяки и царапины, а лоб – нашлепка пластыря, старик нехотя откатил свою коляску с дороги.
– Входите уж, раз пришли…
Добившись своего, попав в заветную квартиру, все трое не знали, что делать дальше, с чего начинать разговор.
Сотников не выдержал первым:
– Что это еще за профилактика такая?
Участковый кашлянул и начал, совершенно не по инструкции:
– Товарищи вот, Георгий Владимирович, желают с вами побеседовать…
Старик разительно преобразился: мучительно скривилось лицо, рот открылся еще больше, глаза выкатились из орбит, а руки еще сильнее вцепились в ободья, словно стремясь их согнуть или сломать. Совершенно внезапно бледное лицо, как-то снизу, от шеи, начало наливаться кровью, меняя на глазах цвет, словно почуявший опасность осьминог. Поняв каким-то девятым чувством, что сейчас произойдет непоправимое, майор весь подался вперед.
– Вы… из… КГБ?.. – задыхаясь, мучительно выдавил, наконец, старик, вперив взгляд в напрягшегося Александра, словно интуитивно признав в нем главное действующее лицо.
– Да, Георгий Владимирович… – испуганно пролепетал участковый Севрюгин, неожиданно для себя сдернувший с головы фуражку и теперь безжалостно комкающий ее в руках.
Маркелов все-таки попытался взять инициативу в свои руки, жестом отстраняя растерянного, все испортившего вопреки договоренностям участкового:
– Позвольте мне…
Однако уже было поздно. Как-то странно хрюкнув, будто подавив задушенный смешок, Георгий Владимирович перевел взгляд на Геннадия, тоже, чисто автоматически, шагнувшего вперед, мотнул головой, будто конь, и неожиданно запрокинул ее на спинку кресла, открыв сморщенную тонкую шею с огромным кадыком, поросшим серебристой щетиной. Левая рука, судорожно дернувшись, соскользнула с обода колеса и безжизненно повисла.
– Преставился… – почему-то шепотом сообщил милиционер и неумело попытался перекреститься, помешкав секунду посредине крестного знамения, видимо забыв с перепуга, с какой стороны в какую его продолжать.
Александр очнулся быстрее всех, рванулся к креслу, схватил безвольно свисающую кисть, пытаясь нащупать пульс, прикоснулся к шее…
– Живой! – заорал он, уловив едва ощутимую паутинку артерии, редко и нехотя пошевеливающуюся под пальцами. – У него приступ! Звони в скорую, старлей, не стой столбом!
Старик, безвольный, как огромная тряпичная кукла, болтался в его руках, не сопротивляясь реанимационным процедурам, прикрыв один глаз и весело глядя в потолок вторым, широко раскрытым и бездумным…
12
Вот отец-то обрадуется! Вообще-то правильно он отпустил Марата, не заезжая во двор: увидят соседи, пересуды пойдут, кривотолки, а так… Можно подумать, что и так не пойдут… «Наши люди в булочную на такси не ездят!» Это точно про наш двор, точно…
Какой выбор телевизоров в этой фирме! Одних марок штук пятнадцать! А уж моделей… И всякой прочей техники заодно… Кстати, и холодильники есть неплохие. Марат заверил, что, если будет нужно, «ребята» подгонят грузовой «Соболь» и все довезут. Какой неплохой оказался парень, а на вид – абрек абреком. Хотел помочь, но…
А все-таки тяжелая какая коробка. Будто не телевизор там импортный, а кирпичи какие понапиханы… А еще говорят, что внутри там, у телевизоров ихних, ничего нет, не то, что в наших… Килограммов двадцать, не меньше…
Владислав, тяжело дыша и обливаясь потом, как после бани, или даже финской сауны, едва не падая, втащил неподъемную коробку во двор. Не веря, что финиш близок, он предпринял решительный бросок, водрузив на последнем дыхании ношу на угол сваренной из труб металлической загородки, сооруженной вокруг хилого цветника – плода трудов вечной дворовой активистки и энтузиастки Изольды Семеновны Соломонович. Теперь хоть лоб вытереть можно, придерживая, правда, проклятую «гофротару», чтобы не брякнулась. Высота-то, конечно, плевая, но электроника все ж таки, не картошка… Хоть бы мужик какой попался или мальчишка постарше, не дотащить ведь нипочем! Как назло все во дворе повымерло – сиеста… А это что еще творится возле родного подъезда?..
Сердце екнуло и пропустило удар…
У второго подъезда бок о бок торчали бело-красный микроавтобус «Скорой помощи» и сизый милицейский УАЗ…
Нет, это не к отцу – мало ли в подъезде стариков? Да почитай, все, за малым исключением. Взять, к примеру, ту же старуху Соломонович – гораздо моложе Георгия Владимировича будет, а «скорая» к ней приезжает чуть ли не каждую неделю… Или чета Гридницких с четвертого этажа – гипертоники и по инфаркту у каждого…
Все это Владислав думал, враскоряку таща коробку по диагонали через двор, – откуда только силы взялись!
У-ух! Вот и подъезд. На лавочке нервно курит простоволосый, не стесняющийся слипшихся на макушке реденьких сивых прядок участковый Севрюгин, Никита Степанович, сочувственно смотрит на Владислава, привстает ему навстречу…
«Не верю! Никому не верю! Еще рывок…»
Дверь в квартиру открыта настежь, изнутри слышны громкие голоса…
Коробка, все-таки выскользнув из разом ослабевших рук, с грохотом падает на плитки лестничной площадки…
– Па-па-а-а!!!..
– Что я могу сказать? – Высокий молодой врач в белом распахнутом халате, но без шапочки на стриженной наголо голове – лет двадцать восемь – тридцать, не больше – курит у двери на лестницу, выпуская дым наружу. – Такой возраст… Восемьдесят пять? Девяносто?
– В декабре будет девяносто девять… Если…
Врач недоверчиво смотрит на собеседника, качает головой.
– Не падайте духом. – Медик неловко похлопывает Владислава по плечу, но сочувствие почему-то кажется наигранным и фальшивым. – Возможно, инсульт не обширный, основные центры не задеты…
Сотников-младший автоматически берет сигарету, протянутую врачом, прикуривает, неумело затягивается, кашляя. Руки с дымящейся сигаретой дрожат, на глазах слезы, не то от едкого дыма вонючей «Примы», не то…
– У вас есть возможность нанять больному сиделку, Владислав Георгиевич?
– Да я сам… У меня работа, знаете ли, надомная… Я уже несколько лет за отцом…
Горло перехватило, проклятый дым…
– Я выпишу нужные лекарства, кое-что можно будет получить бесплатно, по ветеранскому списку. Он участник Великой Отечественной войны?..
Владислав затягивается раз за разом, не слушая обволакивающей речи врача, проходящей как-то мимо сознания… Из двери отцовской комнаты выходят двое медиков, мужчина и женщина, переговаривающиеся на ходу, причем мужчина между делом сматывает какие-то не то провода, не то трубки, запихивая их в футляр.
– …Президент США Дуайт Эйзенхауэр и премьер-министр Англии Уинстон Черчилль не только восстановили здоровье после инсульта, но и продолжили по выздоровлении активную политическую карьеру…
– Стойте! – перебил эскулапа Владислав. – А что, в больницу вы его, что, не заберете?
Врач беспомощно посмотрел на непонятливого человека.
– Понимаете, пациент слишком стар… Никто не возьмет на себя ответственность… У меня тоже, хоть это выглядит и цинично, отчетность и…
Слова падают тяжело, будто кирпичи. Кирпичи. Из кирпичей скоро вырастет целая груда. Надгробие. Мавзолей.
Не дослушав, неловко оттолкнув плечом врача-утешителя, Владислав проходит в квартиру. Какой все же длинный коридор…
Отец, укрытый до подбородка одеялом, жалок и похож на уродливого ребенка с бледной, местами желтоватой, местами голубоватой, кожей. Торчит вверх заострившийся белый нос, запали в коричневую глубину прикрытые набрякшими веками глаза… Как покойник… Еще живой, но уже как покойник… Сколько ему еще отпущено? Откроет ли он еще хоть раз глаза, скажет ли хоть слово?..
Медсестра, сделав последний укол, складывает свой чемоданчик, примостив его на сиденье опустевшего кресла, знакомо поскрипывающего при каждом ее движении…
– Подпишите, пожалуйста… – врач настиг его и здесь, протягивая какой-то листок и шариковую ручку, взятую, похоже, с отцовского стола, – вот здесь…
Черкнув, не глядя закорючку своей росписи, Владислав снова замирает, уставясь на лицо отца, в надежде уловить хоть признак, хоть тень жизни в его восковом лице…
На улице смеркалось, но Владислав не торопился зажигать свет. Вот уже который час он сидел в комнате отца, вглядываясь в его лицо, так похожее на обычное и уже такое чужое. Косые тени от окна постепенно делали лицо вообще неузнаваемым, больше напоминающим какую-то африканскую маску.
За все время Сотников-младший вставал с расшатанной неудобной табуретки, видимо притащенной эскулапами из кухни, только один раз, чтобы сменить закрепленный на стойке капельницы флакон какого-то прозрачного лекарства с мудреным названием, но, сам тому удивляясь, не чувствовал ни голода, ни усталости. Видимо, близость к смерти как-то совершенно непонятным образом изменила биологические ритмы и в его организме.
«Эх, папа, папа… Что же с тобой произошло? Неужели я что-то не так сделал, что-то упустил… – тысячный раз задавал он себе унылые, пустые вопросы, на которые вряд ли требовался ответ. – Неужели это все? Мы больше не поговорим с тобой? Я так и не расспрошу о твоей молодости, о маме… Ты не закончишь работу, начатую всего несколько дней назад…»
В комнате окончательно стемнело, и все предметы потеряли цвета и четкие очертания. Только родное лицо на подушке как будто светилось изнутри… Поборов гипноз усталости, Владислав все же зажег свет. Не верхний – старинную люстру – претендующее на звание произведения искусства нагромождение хрустальных призм разнообразных форм и размеров и золоченой бронзы: переплетенных серпов, молотов, звезд и дубовых листьев – слишком яркий для больного, а настольную лампу с большим «наркомовским» абажуром. В комнате сразу стало уютнее и как-то вроде бы теплее… Речь, конечно, шла не о физическом тепле – лето на дворе, а о внутреннем, душевном…
Перед тем как вернуться на свой «пост», Сотников-младший задержался у отцовского стола.
Придавленный толстой чернильной ручкой-самопиской, возможно, даже никогда не виденным воочию «Паркером» с золотым пером (дотронуться до нее, чтобы увидеть название, оказавшееся повернутым к бумаге, Владислав не решился – отец не любил, когда кто-нибудь трогал его вещи), листок бумаги, лежавший на столе, так и остался не дописанным до конца – лишь несколько строчек вверху нарушали его девственную чистоту. Бумагу, хоть и плотную, высокого качества, белой назвать можно было с большой натяжкой. К тому же по периметру лист окружала кремового цвета кайма, свидетельствующая о его почтенном возрасте. Видимо, отец порастряс старые запасы, лежавшие без движения без малого два десятка лет – с самого начала пресловутой «перестройки», когда насмерть обиженный лавиной грязи, обрушенной и на все его прошлое, разделенное со страной, и на все его творчество, и на него самого, навсегда прекратил писать.
Книги стопками, пожелтевшие журналы, какие-то старые записи… Знакомый антураж, всегда окружавший работающего запоем отца. Небольшая фотография над столом: папа и мама. Мама – юная и прекрасная как кинозвезда, весела, улыбается, Георгий Владимирович в строгом костюме, внешне серьезен, но в глазах пляшут чертики. Здесь ему чуть больше пятидесяти, маме – двадцать шесть или двадцать семь. Фотограф знал свое дело назубок: мало кому из зрителей придет в голову, что зрелый мужчина, сидящий в кресле, на которое слегка опирается молодая женщина, – полупарализованный калека. Обычный, слегка ретушированный снимок, стандартный портрет счастливой пары пятидесятых голов: молодоженов или… нет, скорее папаши с дочкой. Если перевернуть фотографию, на обороте обязательно обнаружится дата… Через год родился он, Владислав: вот он на еще одном снимке – заразительно хохочущий голый карапуз, восседающий на горшке. Вот какое-то групповое фото: еле угадываемый под пыльным стеклом отец – в центре. Еще один…
Сотникову-младшему почудился вздох с постели отца, и он, одним прыжком, преодолел расстояние от стола до постели. Неужели? Нет, никаких признаков. Все по-прежнему.
Едва слышный телефонный звонок, приглушенный расстоянием и несколькими закрытыми дверями, показался сначала чем-то совершенно посторонним, к делу не относящимся. Владислав сидел не шевелясь, в надежде, что звонившему надоест ждать ответа и он оставит в покое жилище, на пороге которого стоит смерть. Так и произошло, но уже через минуту звонок начал надрываться снова, а еще через мгновение к нему присоединился «Турецкий марш» Моцарта, издаваемый сотовым телефоном, по-прежнему лежавшим в кармане пиджака…
По сотовому могли звонить только те, с кем говорить совсем не хотелось, а по обычному…
– Владислав Георгиевич? – послышался в трубке смутно знакомый баритон.
– А Георгий Владимирович, великий писатель, вас уже не интересует, господин журналист? – горько пошутил в ответ Сотников-младший. – Теперь газета «Литературные встречи» проявляет интерес уже ко мне, смертному?
– Нет… Просто мы хотели бы, когда Георгий Владимирович придет в себя…
– А откуда вы так информированы?
– Ну…
– Прошу вас, Александр Николаевич, или как вас там – забудьте этот номер, а? Не до вас мне сейчас, и Георгию Владимировичу не до вас… Прощайте…
Не слушая больше возражений «журналиста», Владислав повесил трубку.
Вернувшись в комнату, Сотников-младший с замиранием сердца увидел, что отец внимательно смотрит на него…
Отец и сын смотрели друг на друга всю ночь напролет, между ними, вопреки всем утверждениям ученых отрицающих всякого рода телепатию, астральную связь и прочие «околонаучные фокусы», установился мост. Мост, по которому отец смог передать сыну большую часть своей души, своего дара, чем за всю прошедшую жизнь…
Глядя в глаза отца, вернее в один его глаз – другой оставался прикрытым темным морщинистым веком, Владислав как бы видел мир его глазами, яркий и полный света, но проходящий мимо, не задерживаясь в сознании, текущий насквозь.
Странно, но сын не пытался звонить врачам, уведомляя, что больной пришел в себя, не рвался за какими-то сногсшибательными лекарствами, не пытался задержать в немощном теле последние капли жизни… Отец и сын прощались, и оба отлично понимали, что некто более могущественный, чем можно себе представить, дарует им эти несколько последних мгновений перед неизбежным расставанием…
Врач обманул сына писателя: отец его больше не вернулся к активной жизни, ошибся он и предсказав, молча, про себя, как обычно это делают врачи – холодные профессионалы и циники, несколько дней или даже недель агонии, – заслуженный писатель, автор множества книг, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий и Герой Социалистического Труда Георгий Владимирович Сотников угас под утро, прикрыв устало глаз, но так больше и не открыв его…
Часть вторая
Без отца
1
– …которого все мы отлично знали. Ушел от нас большой писатель, художник…
Плотный человек с каким-то красно-золотым значком на лацкане костюма, хорошо скроенного, дорогого и красивого, но все равно сидящего, как на чрезмерно распухшем в талии манекене из сельмага, остановился на мгновение. Передышка ему потребовалась, чтобы вытереть огромным платком пот, обильно струящийся по лысине и красному от натуги лицу, и перевести дыхание. Несмотря на торчащий перед ним микрофон, оратор, видимо привыкший держать речь перед «массами» безо всяких там «буржуйских штучек», напрягал голосовые связки, словно на митинге.
– …я не побоюсь этих слов, това… господа – Творец, Создатель…
Споткнувшись на незнакомом слове, товарищ Наганов, один из сопредседателей городского комитета пусть и опальной, но все еще сильной компартии, пробежал глазами текст, записанный для верности на зажатой в кулаке бумажке, и торжественно завершил пассаж, с ударением на средний слог:
– …Демиург!
Владислав, погруженный в невеселые мысли, вполуха слушал велеречивые словеса собравшихся на гражданскую панихиду в фойе Дома писателей. Присутствовали здесь многочисленные отцовские знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые писатели, поэты, артисты, кинематографисты, журналисты и разные другие «исты», вообще, творческий люд. К тому же щедро разбавленный, будто «паленая» водка из вокзальной забегаловки, прочей, охочей до тусовки со знаменитостями праздношатающейся публикой. Действительно, повод был более чем неординарный.
Скончался не какой-нибудь там постаревший эстрадный певчик, на закате карьеры мешавший кокаин с водярой. Не давным-давно сошедшая с афиш и прочно забытая кинодива. Даже не телевизионщик, «мочивший» направо и налево с «голубого экрана» всех, кого закажут, но так и не сумевший как-то, на рассвете возвращаясь из ночного клуба, переварить парочку «свинцовых орехов».
Завершил свой долгий и тернистый жизненный путь Классик.
Да, да, именно Классик, с большой буквы. Умер один из тех, с произведениями которого, многократно экранизированными, еще недавно были знакомы практически все без исключения обитатели одной шестой планеты. Теперь уже не все, конечно, но большинство – те, кто к моменту начала перестройки прекратил уже писать (простите за вульгарность) в штанишки. Книги его разбирали в своих сочинениях по косточкам, выискивая «партийность», «народность» или «духовность», поколения старшеклассников, к пиджаку его прикалывали и пришпиливали высокие награды Родины все без исключения почившие в Бозе и еще живые «генсеки» и «предсовмины»… Вот они, обильно разложенные на наскоро сшитых кумачовых подушечках ордена и медали, которых касались руки Грозного Иосифа, козлобородого Всесоюзного Старосты, Никиты Кукурузника, Лени-Миротворца, Идеолога, Кагэбэшника, Мелиоратора, Комбайнера и легиона прочих…
Едва ли не все из собравшихся узнали из теленовостей про смерть Классика с таким изумлением, которого редакции ведущих программ не добились бы и известием о высадке десанта «летающих тарелочек» на Красной площади или братания американского президента с Бен-Ладеном.
– Да не может быть! – ахнула в один голос страна, высчитывая в уме возраст почившего. – Сколько-сколько? А мы-то думали, что он давным-давно помер!
Отцовская квартира уже с того памятного утра превратилась в место паломничества. Вряд ли хотя бы некоторые из нескончаемой череды приезжавших, приходивших и звонивших испытывали к покойному Георгию Владимировичу какие-нибудь чувства, кроме любопытства. Просто в столице в одночасье возникла новая мода: прийти «поклониться» усопшему Классику. Поучаствовать, так сказать… Не посочувствовать. Нет, именно поучаствовать. В тусовке под названием «прощание».
Для Владислава все эти дни прошли словно в полусне. Нескончаемые пожимания рук и суровые объятья от мужчин, слезливые поцелуи от женщин, любопытные детские взгляды. И дежурные, равнодушно-пустые соболезнования, соболезнования, соболезнования… В душе Сотникова-младшего словно оборвалось что-то важное, что-то делавшее его человеком. Оборвалось вместе с биением пульса отца, превратив в ходячий манекен, в робота, в заводную куклу, отвечавшую, пожимавшую протянутые ладони, выходящую к особенно важным гостям…
Странно, но со смертью Классика мост между ним и сыном не прервался. Время будто остановилось для этих двух людей: одного, помоложе, живого, и другого, совсем древнего – неживого. Они одни были неподвижны в центре бурлящего водоворота и только молча удивлялись происходящим вокруг переменам и возникающим, казалось ниоткуда, вещам: роскошному гробу, не кумачовому, как раньше, а полированному, из дорогого дерева с привинченными по заморской моде золочеными ручками, пышным венкам, заполонившим всю огромную квартиру, превратив ее в подобие сада из прекрасных в своем мертвом совершенстве цветов, дорогому костюму, какого при жизни писатель никогда не носил. Да и искусству визажистов, споро превративших старческую, искаженную параличом смертную маску в значительное умиротворенное лицо пожилого, но крепкого и пышущего при жизни здоровьем человека.
Кульминацией всей траурно-торжественной кутерьмы явился личный звонок Самого, который в присущей ему суховатой манере выразил свое глубочайшее соболезнование, объявил о посмертном награждении Классика высокой государственной наградой и пообещал если не свое, то уж своей супруги точно, присутствие на похоронах.
Добавить было нечего…
«Блиц» особенно нахального репортера, подкравшегося чуть ли не вплотную, ослепил на мгновение Владислава и заставил его оторваться от созерцания дорогих черт умиротворенного и спокойного отца, которому очень скоро предстояло навеки скрыться под деревянной крышкой и двумя метрами многократно воспетой им родной земли. Он устало потер ладонью лицо и взглянул на трибуну, где за время его «отсутствия» сменилось несколько ораторов. В данный момент, ежесекундно меняя позу и яростно жестикулируя, перед собравшимися лицедействовал неприятный взлохмаченный тип, судя по исторгаемому им рифмованному бреду, поэт:
- Ты учил нас любить,
- Ты учил нас творить,
- открывать горизонты неведомого,
- Ты откр-р-рыл для нас дверь,
- Ты вр-р-ручил нам ключи,
- от сокр-р-ровищницы неизведанного…
Врал, конечно, рифмоплет. Врал, как и остальные. Ничего неизведанного или неведомого отец не открывал. Он просто-напросто жил. Жил и писал. Писал и жил…
Вероятно, в памяти Владислава образовался провал. Из всех ощущений оставалось только ледяное прикосновение мертвого отцовского лба на губах… Очнулся он только над разверстой пастью могилы, в глубине которой виднелась чуть покосившаяся полированная крышка с огромным, сияющим золотом накладным православным крестом.
«Зачем крест? Отец всегда был воинствующим атеистом!» – хотел крикнуть Владислав, но, объятый смертным холодом, смог только шевельнуть губами, что присутствующие догадливо сочли последней молитвой.
Кто-то попытался всунуть в ледяную, скрюченную, словно у мертвеца, кисть земляной комок, который тут же скатился вниз, глухо ударил по крышке гроба и разлетелся на сотни охряных кусочков.
Это послужило сигналом, и десятки больших и маленьких комков кладбищенской глинистой земли вразнобой забарабанили по полированному дереву… Со стороны это, наверное, напоминало излюбленную восточную казнь – побивание камнями: беснующаяся толпа фанатиков забрасывала булыжниками поверженного вчерашнего кумира…
Владислава оттеснили от могилы, и он, со сжимающимся сердцем слыша стук, становящийся все глуше и глуше, пьяно шатаясь, побрел навстречу серой целеустремленной толпе. Брел, не узнаваемый людьми, стремящимися «участвовать», и безуспешно старался разглядеть в потоке хотя бы одно человеческое лицо.
Ему повезло.
Прислонившись плечом к какой-то роскошной оградке, в отдалении стоял сгорбленный старик, единственный из присутствующих глядящий на Сотникова-младшего с неподдельным сочувствием. Скованная инфернальным льдом память со скрипом провернула свои шестеренки и откуда-то из глубины, поросшее плесенью и опутанное паутиной, всплыло узнавание…
– Дядя Валера…
Слова, ничего не значащие сами по себе, упали с губ сухим листом, но старик уже качнулся вперед, протягивая худые руки с небольшими, некогда изящными, но теперь распухшими в суставах кистями.
– Владик…
Дядя Валера, мамин брат, которого Владислав не видел с двенадцатилетнего возраста и считал давным-давно умершим, рыдал на груди племянника, гладя его по плечам и спине и повторяя снова и снова:
– Владик… Владик… Мальчик мой…
Видимо, такой уж день выпал сегодня, что воскресали забытые и считавшиеся давно умершими люди: одни – чтобы быть похороненными, другие – задержаться немного на грешной земле…
С поминок по отцу, устроенных в ресторане при Доме писателей, Владислав, только пригубил водки из старомодного граненого стакана, неизвестно где найденного среди современного модернового изобилия. А потом, коротко извинившись, уехал, к глубочайшему разочарованию собравшихся со вкусом проводить в последний путь Классика. Дядя Валера было увязался за ним, но, увидев состояние племянника, поспешил откланяться, пообещав наведаться в гости через день-другой.
Владислава, несмотря на теплый, даже жаркий день, никак не отпускал смертный хлод, охвативший его, как только гроб с телом отца опустился на не по сезону стылое дно могилы. Добравшись до дома, он сразу вытащил с антресолей, полных всяческого годами там накапливавшегося барахла, допотопный обогреватель-рефлектор.
До самой темноты он сидел перед прибором на полу, закутавшись в отцовский плед из верблюжьей шерсти, траченный молью и совсем потерявший первоначальные цвета, но восхитительно теплый и пахнущий детством, протянув к тускло-красной спирали окоченевшие руки. При малейшем движении плед неимоверно кололся грубой шерстью, и это тоже было воспоминанием из детства. Тогда, уйму лет назад, маленький Владик вот так, закутавшись, представлял себя героем Жюль Верна или Майн Рида, ночующим у костра в зимней прерии… Ему было уютно и хорошо, не хотелось думать ни о чем…
Холод никак не проходил, потому что не имел физической причины и не существовал в реальности. Мерзла душа Владислава, осиротевшая и потерявшая свою, пусть и небольшую, частичку, зарытую сегодня на Ваганьковском кладбище вместе с отцом. Холодно было и заменившей ее частичке отцовской души, никак не могущей уместиться, пригреться в новом для себя месте, пока еще почти чужом и необжитом…
Телефон постоянно звонил, то подолгу, настырно, то издавая всего три-четыре задушенных всхлипа и затихая. Встать и тем самым оторваться от живительного «уголька» было немыслимо, поэтому телефонные звонки казались чем-то вроде завывания ветра в ночном лесу и практически не воспринимались сознанием.
Так можно было сидеть целую вечность, но всему хорошему приходит конец. Малиновый огонек несколько раз мигнул, спираль пронзительно зазвенела и, ярко вспыхнув, угасла. На «прерию» опустилась темнота…
Владислав, задыхаясь и подолгу одышливо передыхая на попутных площадках, поднимался по нескончаемой темной лестнице. Смутно различались в сумраке перила, но прикасаться к ним было почему-то страшно. Не противно, как к им подобным в большинстве загаженных современных подъездов, а по-настоящему страшно… Казалось, что рука прилипнет к отполированному миллионами прикосновений деревянному бруску, будто язык мальчишки-несмышленыша к «раскаленному» морозом металлу. Прилипнет и не пустит дальше…
Неизвестно на каком по счету этаже Сотников-младший будто по неслышной команде остановился перед ничем не примечательной дверью, которых миновал, наверное, тысячу, и нерешительно толкнул белую пластиковую ручку. Такую же, как на двери отцовской квартиры, привернутую самолично вместо «скомунизженной» неизвестно кем добротной бронзовой.
Незапертая дверь отворилась легко, без скрипа, открывая взгляду огромную полутемную прихожую. В глубине прихожей стоял кто-то неразличимый в темноте, но Владислав точно знал, кто это…
Словно удостоверившись, что вошедший именно тот, кого он ожидал, призрак повернулся к нему спиной и неторопливо поплыл вглубь квартиры, в которой уже определенно угадывалась родная, отцовская.
И самого призрака Владислав узнал, хотя никогда в жизни не видел его стоящим на ногах…
Комнаты сменяли одна другую нескончаемой анфиладой, заставляя лишь мимолетно удивляться их количеству.
Наконец молчаливое путешествие закончилось перед рабочим столом отца.
Призрак Сотникова-старшего впервые обернулся к сыну и мучительно скривил лицо: не то попытался улыбнуться, не то сказать что-то…
Владислав проснулся в поту, с колотящимся сердцем, и минут пять тупо глядел на погасший навеки обогреватель.
Плед валялся на полу. За окном занимался новый день…
2
– Ну, и что будем делать?
Александр и Геннадий сидели в Маркеловской кухне, ставшей уже чем-то вроде штабного бункера.
Майор меланхолически позвякивал ложечкой в стакане с давно и безнадежно остывшим чаем, архивариус – поглаживал раскинувшегося на его коленях в состоянии эйфористической прострации Маркиза.
Вопрос, оброненный Маркеловым, звучал более чем риторически. Обоим (и даже коту, наверное) было понятно, что вся их деятельность в направлении «проклятой рукописи» уткнулась в стену. Кирпичную. Железобетонную.
Автор непонятного пророческого романа Георгий Владимирович Сотников умер. Только что оба вернулись с кладбища, где, стараясь особенно не бросаться в глаза, вместе со всеми собравшимися проводили писателя в последний путь. Туда, откуда его уже невозможно будет вызывать в качестве свидетеля, туда, куда уже точно не зайдешь с задушевной беседой…
Ровно полчаса назад Маркелов в очередной раз повесил трубку телефона и сообщил Гене, что ни за что не будет звонить наследнику пророка еще раз.
– Я не изверг, Ген, чтобы мучить человека, только что потерявшего отца, – сообщил он нетерпеливо ожидающему результата другу и надолго замолчал.
Друзья предавались самоуничижению весь вечер. Наконец архивариус не выдержал:
– Так и будем сидеть?
– А что делать?
– Значит, ты уже расписался в бессилии и готов отказаться от расследования?
– Нет, не готов… Но пока Сотников-младший не отойдет от потрясения, трогать его бесполезно. Я, конечно, сомневаюсь, что он и после что-нибудь сообщит, но…
– Но ты же не просто с улицы, а из очень уважаемой службы.
– А чего предосудительного он совершил? Рукопись восьмидесятилетней давности, написанная отцом, – отнюдь не криминал. Что я ему скажу? Дескать, давайте-ка, гражданин Сотников, колитесь, чего там ваш покойный батюшка понаписал за сорок пять лет до вашего рождения?
– Не так, конечно…
– Да он попросту может ничего не знать о рукописи. Думаешь, отец долгими зимними вечерами по памяти пересказывал ему содержание, попутно объясняя все перипетии написания? Старик и сам мог позабыть о тексте, написанном им в семнадцатилетнем возрасте.
– Сомневаюсь…
– Ладно, – легко согласился Маркелов. – Не забыл он о романе. Но мог побояться вспоминать. Ты печати на папке не помнишь? Очень серьезные по тому времени печати были.
– Столько лет прошло. Вряд ли…
– Ничего подобного. Своими ушами слышал про одного старичка, лет пятьдесят боявшегося рассказать об обстоятельствах одного щекотливого по временам оным дела и отважившегося только, находясь при смерти…
– Все-таки отважившегося! – подскочил на месте Геннадий.
– А большинство, – охладил его пыл Александр, – так и не отважилось. Предпочло откинуться с фигой в кармане. Дескать, гадайте, дорогие потомки, стройте версии… Все равно до подлинных причин не докопаетесь. Жаль, что права не имею, а то провел бы тебя в спецхранилище и показал кое-какие материалы…
– Покажи.
– Ха, «покажи»!.. Я, вообще-то, и говорить о них права не имею.
Еще помолчали.
– И все-таки… – начал архивариус, но майор вдруг поднял от своего ледяного чая внезапно прояснившийся взор:
– А нам и ни к чему сидеть без дела, пока Сотников-младший не оправится. Я по своим каналам попытаюсь восстановить биографию нашего фигуранта…
– Кого?
– Ну Сотникова-старшего, конечно, – отмахнулся Маркелов от непонятливого друга. – Сердцем чую, что не все в порядке у него в этом плане…
– Почему?
– Время было такое… Сейчас в кого ни ткни из столпов соцреализма – то из дворян бывших, то из духовенства, на худой конец – из купечества. А писались в свое время все, заметь, пролетариями. Рабочими, стало быть, да крестьянами. Конечно, три четверти всех этих дворянств и купечеств – липа, веяние времени, так сказать, но ведь есть и настоящие. Естественно, органы подлинные жизнеописания этих деятелей на всякий случай восстанавливали и хранили… Как знать, может быть, подробности жизни Георгия Владимировича – особенно раннего ее периода – нам что-нибудь подскажут и о рукописи.
– Серьезно?
– А то! Вот, например, очень мне не нравится история его инвалидности. Какая-то мутная она…
– Что в ней такого? Думаешь, что он паралич симулировал?
– Ты что: того?.. – повертел пальцем у виска майор. – Семьдесят лет? При чем тут симуляция? А, да… Нет, не о самой инвалидности, конечно, – она сомнений не вызывает, а об ее непосредственной причине.
– ???..
– Не внушает доверия мне паралич вследствие старого ранения, – терпеливо пояснил майор, подозрительно нюхая коричневую жидкость в стакане, поверхность которой уже покрылась какими-то маслянистыми разводами, и решительно выплескивая ее в раковину. – Как-то чересчур смахивает на историю Островского…
– Это который «Гроза» и «Бесприданница»?
– Нет. Который «Как закалялась сталь».
– А-а-а…
– Опять же возраст, – продолжал Александр.
– А что с возрастом?
– Да то, что написал он книгу свою в семнадцатилетнем возрасте. Не похоже. Чересчур уж зрелый опус получился… Тут два варианта: либо Сотников от рождения был настоящим гением словесности…
– Исходя из его опубликованных романов – вряд ли, – осторожно вставил Геннадий, между делом осиливший несколько книг Сотникова. – Сильно написано, хлестко, умно… Я бы сказал даже, профессионально, но – не Толстой однозначно. Ни Алексей, ни Лев Николаевич. Даже не Шолохов.
– Вот-вот, – поднял вверх указательный палец Маркелов. – Не Шолохов… Значит, остается второй вариант: возраст писателя был искусственно занижен. Вопрос: зачем?
– Ну-у-у… – протянул Иванов, со скрипом почесывая в густой шевелюре. Кот заинтересованно приподнял голову, настороженный подозрительным звуком. – Например…
– Именно. Значит, запишем в загадки. Думаю, что хотя бы след ответов на них мне найти удастся.
– А я что буду делать?
– Что делать? Попробуй найти кого-нибудь знавшего Георгия Владимировича при жизни. Должны же остаться какие-нибудь старички и старушки из тех, с кем он общался.
– Легко сказать… – снова почесал архивариус в затылке, к вящему неудовольствию кота, опять вскинувшего голову на подозрительный шум, но разочарованного размерами потенциального объекта охоты.
– Ничего-ничего, справишься…
– Георгий Владимирович? Как же, как же, помню! Еще бы я не помнила самого Сотникова!
Геннадий тайком перевел дух и про себя воздал хвалу Всевышнему.
Поэтесса Троянская, Елена Станиславовна, сухонькая сморщенная старушка, стояла в реестре, составленном нашим архивариусом, далеко не под первым номером. И даже не под вторым. Если быть точным до конца, то числилась она в нем восемнадцатой. Увы, хрупкое стариковское здоровье, а то и иные, более печальные обстоятельства, изрядно сократили список, позволив Иванову потратить на обход современников Классика не несколько недель, а всего лишь пару дней.
Несмотря на относительно юный по сравнению с усопшим писателем возраст – ей шел всего лишь семьдесят девятый год, Елена Станиславовна, видимо сгоравшая от скуки, знала очень и очень много. Она засыпала неожиданного визитера, поначалу показавшегося ей очень несимпатичным, такой массой подробностей из жизни интересующего его Классика и прочих носителей этого титула, что он едва успевал сворачивать разговор в нужное русло и делать пометки в своем «журналистском» блокноте.
Да-да, конечно же он представился журналистом, хотя при проработке «легенды» специально оговаривалась его работа в литературном архиве. Не удержался…
– Вы даже не представляете себе, какой авторитет имел Георгий Владимирович в литераторской среде середины пятидесятых! Я не имею в виду нас – юных и восторженных, – Геннадий невольно прикинул даты и с сомнением согласился с «юными» – даже в пятьдесят третьем, в году смерти Сталина, Троянской шел двадцать седьмой. – К Сотникову ездил советоваться сам Александр Александрович…
– Какой Александр Александрович?
– О юность! – снисходительно улыбнулась поэтесса бескровными губами, кокетливо тронутыми морковного цвета помадой. – Конечно же Фадеев! Только посмотрите на него – он не помнит Фадеева!.. Да что там Фадеев! Одно время про это было не принято говорить, но… – Елена Станиславовна заговорщически понизила голос и склонилась к визитеру, обдав его сложным букетом запахов, среди которых особенно выделялись ароматы вышедших из моды лет сорок назад ядреных духов марки «Красная Москва», пудры и немощного старческого тела. – Сотникова частенько вызывал к себе на ближнюю дачу Сталин! Да-да, молодой человек! Сам Сталин.
– Так вы считаете, что он…
– Да как вам не стыдно! – неподдельно возмутилась старушка, в несчетный раз всплеснув ладошками. – Они, по слухам, были очень дружны. И Ворошилов, кстати… Вы хоть знаете, кто такой Ворошилов?.. Да? Это радует… В кулуарах что-то поговаривали про оборону Царицына…
– Но ведь Сотникову тогда было тринадцать лет!
– Да? – Троянская томно завела очи горе, видимо что-то подсчитывая в уме. – А вы знаете – правда. Он ведь с девятьсот пятого…
– С шестого.
– Даже с шестого? Тогда да… Не знаю… Хотя Гайдар ведь тоже командовал полком в весьма юном возрасте. О-о, Аркаша…
– Но не в тринадцать же лет.
– Верно… Нонсенс какой-то. Хотя в те героические годы случиться могло всякое. Парнишка, развитый не по годам (я Георгия Владимировича имею в виду), легко мог добавить себе два-три года.
Иванов с сомнением покачал головой: как-то не производил субтильный Сотников-старший, каким он его застал, впечатления богатыря, пусть даже и в отрочестве…
– И что тебе удалось надыбать сегодня?
Лицо Маркелова, и так обычно невыразительное, сейчас вообще напоминало какую-то эскимосскую маску: ни движения, ни проблеска эмоций…
«Переживает», – решил Геннадий и принялся делиться своими находками.
Честно говоря, находок сегодня, как и вчера и позавчера, было мало. Причем «мало» – это еще лихо сказано. Новостей было исчезающе мало. Так, несколько воспоминаний мемуарного характера, поведанных старичками на грани маразма. Или уже за гранью…
Часть «мемуаров» дополняла другую, часть – противоречила в мелочах, а большинство – просто опровергало друг друга.