Деревянные облака Геворкян Эдуард
– Странное название для разработки, – задумался Глеб.
– Согласен, – отозвался Прокеш, поглядывая на меня. – Это что-то из древних философий. Тогда это любили. Однажды он предложил мне самому заглянуть, как он выразился, немного назад. Ни о какой точной дате не могло идти речи. «Как повезет», – шутил Евгений. Он гарантировал, что увиденное будет иметь отношение ко мне. Разумеется, если сдвиг состоится, вероятность, насколько я понял, была не очень высока. Я действительно увидел то, чего видеть не мог никто, а я хотел бы забыть об этом. Арам знает…
Он ненадолго замолчал, посопел.
– Это либо сдвиг, либо же возможность видеть прошлое. Была ли его смерть случайной – не знаю. Надеюсь, что вы, – он поднялся и поклонился Глебу, – поможете с этим разобраться.
– Я… пожалуйста, – испуганно проговорил Глеб.
– Рад, – коротко сказал Прокеш, снова уселся и положил руки на стол. – Ключ к отгадке мне дали записи Коробова. Попали они ко мне не очень этичным способом. – Он вздохнул и потер ладонями щеки. – Да что там говорить, совершенно неэтичным!
Я видел, как он борется с болезненным желанием каяться и снова пережить унизительную историю. Но на этот раз удержался.
– Перечень имен в заметках Евгения мне помог. Вначале я полагал, что он собирается зондировать глубокое прошлое на предмет анализа истоков мифов и преданий. Но вот описание камней, из которых был сложен Асгард.
Прокеш содрал раппер и перелистал распечатку.
– Вот здесь: «…литой, весь в пупырышках газовых включений, базальт, блок к блоку, плита к плите, оплетен черной паутиной ядовитого плюща…» Вот еще о чешуйках дерева Жо, цветы которого испускают красноватое сияние… Ну, таких деталей много. Я перерыл много тематических инфоров, но реальных аналогов не обнаружил. Возможно, в Сети удастся нащупать что-либо. Однако интуиция мне подсказывает – из прошлого была получена информация. Вопрос – кем получена?
– Как – кем? – удивился Глеб. – Коробовым.
– Темно и холодно, – вздохнул Прокеш. – Коробов действительно обнаружил нечто. Первоначально мне показалось, что он, так сказать, развивает метафору. Потом сообразил, что он имеет в виду под третьей генерацией богов. Сообразил не сразу. Вначале не обратил внимания на один раз мелькнувший у Коробова термин – «параэволюция». Стройная картина у меня сложилась позднее…
И он нарисовал нам эту картину.
По его словам, выходило, что эволюция природы имела двоякий характер. С одной стороны, медленное переливание из одной формы в другую, накапливание микротолчков, шажки по микроступенькам, словом, классический естественный отбор во всей его жующей, чавкающей и грызущей прелести. Но одновременно с этим – здесь Прокеш воздел палец, призывая к вниманию, – хаотическое метание из одной крайности в другую за эволюционно ничтожные промежутки времени. Например, динозавры и всякая мелкая ерунда существовали одновременно. «Осцилляция параметров вдоль морфологической оси!» – торжественно провозгласил он и тут же признался, что это выражение позаимствовал у Миронова, который, естественно, в курсе его поисков и время от времени помогает ему сформулировать мысли. Если, конечно, в настроении.
– Ясно, что экстремальные формы эволюционно нестабильны. Однако непонятно, почему разум должен был возникнуть в результате только долгого и унылого копошения примата в сырых пещерах и в кровавых играх с палкой и камнем.
Он заявил, что в свое время разум уже возникал в природе. Возможно, и не раз. Сейчас трудно сказать, кто был его первоначальным носителем. Но единожды возникнув, он тоже обязан был пройти через полярные состояния – от элементарных логических структур до необычайного могущества. И вот на этой высшей стадии разум перестает нуждаться в специфическом носителе и может воплощаться в любую форму. Но миллионы и десятки миллионов лет – срок очень большой для любого разума. «Не исключаю, что начало блестящей карьеры приматов пришлось на закат тех, Первых, – сказал он, потом подумал и добавил: – Или того, Первого».
Он был готов допустить и существование единого или объединенного разума, имеющего, конечно, вполне материальные носители. И все эсхатологические мифы, жуткие истории о конце света, о битвах богов и их гибели, – возможно, отголоски невообразимо древней битвы Разума с Природой. Но целое всегда превыше части, и поэтому природа неумолимо вернула в свое лоно отторгнутое детище. Разум сопротивлялся, воплощался, трансформировался, но энтропийные процессы неизбежно вели его к вырождению. Тщетно! Природа – это тюрьма, очень большая, просторная, но тюрьма. И побег невозможен. Любой разум-беглец рано или поздно будет препровожден обратно. То же самое рано или поздно случится и с нами.
Потом он еще немного поупражнялся в мрачных пророчествах, итог которых сводился к одному: человек не есть наследник и последнее воплощение Того Разума, он продукт естественной, «правильной» эволюции, а не экстремальное состояние синхронии. С чем он, Прокеш, готов согласиться, так это с наложением на временную ось конца старых времен и начала новых. Отсюда и своеобразная переработка человеческим разумом Увиденного Непонятного в Неувиденное Понятное, то есть в предания, мифы, обрастание плотью и кровью языка, а вместе с языком и неизбежная антропоморфизация.
Я постепенно соображал, о чем он говорит, но не понимал, при чем здесь мы. Судя по необычайно умным глазам Глеба, он понимал не больше моего.
– К чему стремится любая форма существования? – спросил Прокеш и тут же ответил: – Банально, но естественно – к наибольшей сохраняемости, к выживанию в любых условиях. И вот вам еще одна банальность – старое никогда не уступает место новому без борьбы. Борьба может вестись не только грубо, но и коварно, принимать не дикие и безобразные формы, а, наоборот, внешне заманчивые и красивые. Недаром даже лучшие умы в свое время иногда восклицали в тоске: да есть ли вообще новое, не старое ли это, только в ином обличье?
– Позвольте, – нахмурился Глеб, – что вы имеете в виду?
– Я не говорю о социальных структурах, – поднял руки Прокеш. – Речь идет о временах настолько давних, что не было еще и первых доплеменных общностей. Но это не могло не отложиться в сознании…
– Что «это»? – не выдержав, перебил я его.
Пора бы ему объяснить – какое отношение имеют его рассуждения ко мне, Глебу Коробову, да и ко всем остальным.
– Не знаю, – коротко ответил Прокеш. – Не знаю, как назвать «это». Остатки форм праразума? Или остатки воздействия или взаимодействия праразума и разума человеческого? Я представляю это как нечто находящееся в прошлом. Вернее, прошлое для него – единственная среда обитания. А еще точнее – это материализованное и персонифицированное воплощение прошлого.
– Вы так говорите, словно прошлое существует, – поднял брови Глеб.
– Возможно, я упрощаю. Мне легче представить прошлое в виде конкретного существа. Не злокозненного, но отнюдь не собирающегося уступать свое место и поэтому способного на все. Для него любое изменение состояния, в том числе или в первую очередь нашего с вами состояния, – зло. Его цель – сохранить себя в неизменности, его стремление – включить человека в себя, как муравья в янтарь. И поэтому оно для нас – зло!
– Ага! – сказал Глеб. – Кажется, я понял. Вы считаете, что в прошлом затаилось нечто, несущее нам зло? Этакий старый дьявол?
– Почти так, – кивнул Прокеш, – только небольшое уточнение: прошлое – оно и есть само зло!
– Ну-у… – протянул Глеб, но Прокеш перебил его:
– Прошлое, а не история! Прошлое, а не память! Прошлое, а не опыт! Дальше продолжать?
– Подумать надо, – ответил Глеб.
– Надо, – согласился Прокеш.
– Вот я думаю и одного не пойму, – начал я, а когда Прокеш вопросительно на меня посмотрел, продолжал: – Не пойму, когда вы все успели так основательно изучить?
– Так это еще не все! – вскричал Прокеш. – Если бы не Миронов, я бы и до десятой доли всего недодумал. Три дня и две бессонные ночи. Он мне очень помог. Великая вещь – эйдетическая память, лучше, чем сто транспьютеров.
– Он тоже согласился с вашей концепцией прошлого?
– Растер в пыль и развеял по водам! Как он меня обзывал, нет, как он меня обзывал! Феерия! Я рад, что вас там не было, молодые люди. Очень роскошное, но в высшей степени непедагогическое зрелище.
– Значит, Миронов не согласился, – осторожно сказал я. – Что из этого следует?
– Ничего не следует! Спросите у Виктора Тимофеевича, сколько раз ему приходилось ошибаться в выводах и оценках? Если он будет отпираться, шепните ему на ухо два слова: «Хрустальная затычка!» Мало ли с чем он не согласен!
– А что дальше? – нетерпеливо спросил Глеб.
– Дальше? Представьте, что вдруг у вас больше не будет никакого «дальше». И не только у вас, но и у всего человечества. Генофонд исчерпан или исчезли стимулы существования. Да мало ли что! Процесс будет длиться долго, очень долго. Вот вы уже видите, как вас с трона царя природы медленно, но неотвратимо выпихивают не млекопитающие, не птицы и даже не рыбы, а, скажем, насекомые или микроорганизмы. Что вы предпримете: достойно встретите свой конец или постараетесь оттянуть его, продлить агонию, продлиться самому как можно дольше? Неужели не будет обидно, что вашими наследниками станут какие-то вонючие козявки? Неужели не будет досадно, что от всего великолепия останутся даже не тени, а следы теней на тающем снегу?
– Мне – нет! – ответил Глеб.
– Прекрасно, – обрадовался Прокеш. – А почему?
– Трудно так сразу сформулировать. Если после нас останется хоть какой-то разум – и то хорошо.
Прокеш показал мне большой палец. Я попытался улыбнуться, но не смог. Вот сейчас, чувствовал я, он скажет главное. Я боялся разочарования, и было немного обидно, что Прокеш не рассказал об этом мне вчера. Я прекрасно отношусь к Глебу, но мог же он сказать еще вчера! Или только сейчас все додумал?
– Человечество не эгоистично! Интересы коллектива, как правило, доминируют в сознании его членов. Раньше это были интересы племени или рода, потом своего класса, ну а сейчас, хвала разуму, человеческой общности. В нас существует потребность думать не только о себе, потребность заботы. Но что, если праразум считает единственно достойным существования себя и только себя, если для него нет понятия несуществования и любой переход от существующего к возникающему для него есть зло и единственно приемлемое состояние для него – абсолютный гомеостаз. Остановка или локализация времени, бессмертие. Что всего страшнее богам? Время! Самая могучая сила, олицетворяющая природу. Возможно, праразум смог победить время. Он потерял смерть, но приобрел судьбу.
– Хорошо, а что дальше? – спросил я. – Вы, я, Глеб готовы благородно передать эстафету разума. А что сделал праразум?
– Он передал себя, – тихо ответил Прокеш.
Глеб вежливо покачивал головой, ожидая продолжения, а у меня от взгляда Прокеша почему-то заледенели пальцы. Прокеш отвел глаза и негромко заговорил. От его возбуждения не осталось и следа, он размеренно, скучным голосом ронял, нанизывал слова, вязал хитрое свое кружево. Естественно для любого разума, говорил он, бороться за существование. И как бы мы ни расписывались в своем альтруизме и любви к разуму вообще, если человечеству будет предъявлен выбор – или оно, или козявки, то выбор будет один, и он, Прокеш, знает, каким он будет. Но если выбора не будет и природа, так сказать, попросит сдать дела и удалиться на покой – неужели разум человеческий смирится? Да, можно прямо сейчас составить хороший каталог громких слов и приличествующих моменту деклараций. Но что, кроме этого, оставит человечество в наследство? Знание? Память о себе? Предметы материальной культуры? Поймут ли когда-либо козявки, что все оставленное – память, знания, предметы? А если тому, перворазуму, нечего оставить, кроме самого себя? У него нет предметов материальной культуры, поскольку он воплощаем в любой предмет! Если нет знаний, поскольку мир постигается им непосредственно? Если, наконец, нет памяти о себе, поскольку разум и есть память?
Прокеш еще немного порассуждал о природе разума, о разуме и природе, о том, что природа, может, и есть предмет материальной культуры праразума, но версию эту быстро отмел. И наконец, он заявил, что практически любой разум должен сделать попытку законсервировать, закапсулировать себя, превратиться в спору, чтобы при первом же удобном случае возродиться. Как, в какой форме может существовать такая спора, он, Прокеш, не знает. Но предполагает, что это может быть некая матрица, своего рода полимодулятор, инфорэнергетический либо метампсихический….
Он говорил, обволакивал, терминология не всегда была ясна, но общий смысл я уловил. Судя по тому, как Глеб чуть подался вперед и напрягся, – он тоже.
Красивая получается картиночка: из тьмы времен передается от человека к человеку, от существа к существу матрица-спора, в какой-то критический момент она раскрывается – и что?
– Хорошо, – снова перебил я Прокеша. – Вот матрица прошлого разума добралась до человечества. Что произойдет?
– Что происходит, когда в организм попадает вирус? По всей видимости, матрица-спора начнет модулировать носителя с определенной целью. А цель только одна – мультиплицировать, размножиться настолько, чтобы не подлаживаться под среду обитания, а стать средой обитания. Для этого нужна унификация особей носителей, полное их подчинение матрице, отказ от своих приоритетных или естественных структур. Это – с одной стороны. Что-то вроде муравейника, образующего сверхразум, но без малейшего проблеска разума в каждом члене.
– Вот пусть в муравейник и вселяется! – заявил Глеб.
– Пусть, – согласился Прокеш. – Но рано или поздно настанет очередь других. Муравьи надежное, но грубое сырье.
– Мы, значит, тоже сырье? – вскинулся Глеб.
– Подожди, Глеб, – остановил я его. – Все это, вы сказали, с одной стороны. А с другой?
– А с другой – наоборот. Полная индивидуализация, распад связей, оголтелый эгоизм и дискоммуникабельность.
– Зачем, зачем все это нужно? – вскричал Глеб.
– Возможно, реализуется двойная программа – возродиться либо, как говаривали в старину, хлопнуть, уходя, дверью.
Глеб с сомнением покачал головой.
– Мне почему-то кажется, – начал я, дождался, пока он посмотрит на меня, – что если мы поговорим еще час или два, то у вас возникнут более интересные идеи и гипотезы. Профессиональные навыки, так ведь?
Глаза у Прокеша заблестели, он несколько раз беззвучно хлопнул в ладоши.
– Браво! Я не раз говорил Миронову, чтобы он присмотрелся к тебе. Из тебя точно выйдет толк!
Я даже не моргнул.
Прокеш тяжело поднялся с места, взялся за спинку кресла.
– Если хотите, я построю вам еще несколько изящных гипотез. Но одно будет повторяться в них с удручающей монотонностью – из прошлого к нам идет некое зло. Зло для нас. Опасность. Скользит черная тень, идет черная эстафета от века к веку. Возможно, ей мы обязаны худшими страницами нашей истории. Возможно, что нет. Возможно, человеческий прогресс – лучший заслон против этой тени. Возможно, наоборот. Не знаю.
– Как это зло могло попасть в наши благополучные времена? – спросил я и тут же прикусил губу.
Ответ был единственным.
Прокеш печально посмотрел на меня.
– Ты что, не понимаешь? – возбужденно и громко зашептал Глеб. – Он намекает на Происшествие!
– Нет, почему же, – спокойно ответил я, – понимаю. Эта тень, матрица или вирус воспользовалась благоприятными стечениями обстоятельств и скользнула к нам. Не зря Коробов переправлял свои записи мне, возможно, он меня и считал «дважды проснувшимся». Но я не понимаю одного, вернее, двух. Первое – как ваше построение объясняет собранные за эти годы странности и противоречия всей этой истории? Второе – кто конкретно из участников является носителем матрицы-споры? Все или кто-то один?
– Ну что ж, ты спросил – я отвечу. Причина, смысл Происшествия не имеют никакого значения! Как хочешь, так и назови: хроноклазмом, темпоральной флуктуацией, а хочешь – дискриминацией оператора энтропии не в смысле Пригожина, и не спрашивай меня, что все это значит. За справками – к Покровскому. Что-то случилось – вот отправная точка! А все являются носителем или один? Ты знаешь, как внимательно я присматривался ко всем вам. Больше всех – к Коробову. Но теперь, после долгих лет тыканья вслепую, я могу точно сказать, что и кто носитель матрицы. Вернее, носительница…
– А-а, – протянул я, – вы имеете в виду Валентину?
– Нет, – резко ответил он, – я имею в виду обучающую систему ОС-12.
Глава седьмая
Пожаловавшись на головную боль, Прокеш взобрался на свое место и, кряхтя, лег. У меня тоже побаливала голова. Один из двигателей был в десинхроне. Сбивчивый, слабый гул проникал к пассажирским гирляндам и очень раздражал. В пультовой меня сочувственно выслушали, посетовали на старость корабля – еще несколько рейсов, и их переведут на грузопотоки, а пока, сами понимаете, сколько народу надо переправить на Марс, строительство идет полным ходом…
Я вернулся пешком – лифты гоняли между багажными секциями, пытались сместить центровку и немного сбить десинхрон.
Мои слова Прокеш воспринял равнодушно.
Он сильно сдал за последние дни. Постарел. Прорезались морщины, ранее незаметные, глаза потускнели, а живот опал.
Скоро выйдем на орбиту Фобоса. Начнется толчея на местных «лайбах». Обычно я последние часы провожу спокойно, зуда нетерпения нет, стараюсь больше спать и ни о чем не думать. Но сейчас это не удавалось. Наоборот, снова и снова вспоминались слова и дела последних дней на Земле…
После того как Прокеш обвинил во всем ОС-12, произошел маленький взрыв. На миг стало тихо, Глеб странно сжал губы, но щеки его все раздувались, набухали, и вдруг он грохнул оглушительным хохотом. Он смеялся взахлеб, утирал слезы и снова ржал. Глядя на него, засмеялся и я, но тут же замолчал, испугавшись злого смеха.
Я злился на Прокеша, на Валентину, на весь мир, меня распирало от злости, словно кто-то сидел, запертый во мне, и пытался выбраться, но ему удавалось лишь изойти смехом.
Злился на себя – уже четвертый десяток, а я все еще никто, и если бы не странное событие много лет назад, то так бы и остался никем. Интерес ко мне экспертов, мотиваторов и прочих – это интерес холодных экспериментаторов. Следующая мысль – ну и что? Кем я был и чем становился, какие у меня были планы, замыслы? Да никаких! Работал, жил, гулял и веселился, и так с большим удовольствием провеселился бы всю жизнь, если бы не Происшествие, внесшее в эту самую жизнь затравку необычного, закваску тайны. Но тайна прокисла, необычное оказалось досужими вымыслами писателя-фантаста.
Я собрался вывалить ворох злых мыслей на Прокеша, но Глеб неожиданно утих и, отдуваясь, еле произнес:
– В-в-вы меня убьете… В-вашу носительницу матрицы собирал и налаживал мой друг Йорг Лаутербах, а транспьютерные блоки один за другим испытывал и коммутировал я своими руками. Йорг сейчас в Москве, а руки могу предъявить, вот они, ручки… – Он повертел растопыренными пальцами перед лицом Прокеша.
– Обучающая система двенадцатой модели – самая заурядная, – медленно произнес я и позволил себе поднять вверх палец – жест Валентины, – и для перемещений во времени она так же приспособлена, как, скажем… – я огляделся, – вот этот стол для полета на Марс. Причем у стола шансов больше.
– Что мы знаем о перемещениях во времени? – еле слышно пробормотал Прокеш и с опасливым интересом глянул на стол.
– Кроме того, – продолжал я, – именно вы очень убедительно высмеяли домыслы кого-то из группы Покровского о том, что ОС-12 – машина времени. Помните, «вечер воспоминаний» на Марсе?
– Мало ли что я высмеивал тогда? К тому же разве я назвал ОС-12 машиной времени? Ну, ладно! Молодежь имеет право немного поиздеваться над старым глупым Прокешем. Но старый Прокеш не так глуп, как вы надеетесь. И глупый Прокеш не так стар, как вам кажется. Кто из вас скажет, была ли подключена ОС-12 к Сети во время тестового прогона?
Глеб выпятил нижнюю губу и посмотрел орлом.
– Зачем это ей? Вводится оперативный массив, в крайнем случае подключается модульная база.
– А был ли подключен дислокативный блок?
– М-да, возможно. Сложная программа, исторические массивы, мегареалии… – Глеб все еще глядел орлом, но я насторожился.
– Послушайте, – спохватился Глеб, – вы-то откуда все это знаете, вы же не сетевик!
– Я любопытен. И недавно листал распечатку режима дислокативного блока. Не отключали!
– Ну и что? – Глеб отвел глаза.
– Значит, ОС-12 могла иметь выход в Сеть.
– И что дальше?
– А дальше… – Прокеш подошел к окну. – Что-то пить захотелось, – сообщил он мне, – пересохло в горле от разговоров.
Пить он явно не хотел, но я понял, что он дразнит Глеба. Пока он пил, Глеб извертелся на месте.
– Что, интересно? – спросил Прокеш.
– Не тяните! При чем здесь Сеть?
– А это вы мне объясните! Что есть Сеть? В первую очередь – всеобщая система коммуникаций, во вторую – эффекторы, транспьютеры, терминалы, комплексы, большие и малые. Но самое главное – это, так сказать, негенетическая память человечества. Чудовищный массив информации о прошлом, и единицы этого массива в достаточно обширный промежуток времени комбинируются в разнообразнейших сочетаниях. Не знаю, в Сети или в модульной базе ОС-12 возникла необходимость моделирования некой ситуации, в которой ингредиентом, компонентом, участником… ну, не знаю, было смоделировано некое зло. Разумеется, модель зла. Но кто мне докажет, что модель зла не есть зло? – Засопев, Глеб почесал нос.
– Дальше!
– А дальше выдумывайте сами – все, что угодно! Начинайте с резонанса модели и матрицы, вызвавшего темпоральный кунштюк. Можете предположить, что Сеть и репрезентировала нашу троицу. Кстати, вдруг действительно не было никакого переноса, а? Представляете – ничего не было! Наша троица – фантом!
Красиво, подумал я. Если он сумеет обосновать свое мыслеизвержение, то поверю, что меня тоже не было.
– Вы меня извините, Вацлав, – начал я и сообразил, что впервые назвал его по имени, – но что же получается: я несколько лет был женат на фантоме? И расстаюсь сейчас с фантомом?
– Нет, Миронов тебя напрасно хвалит, – рассердился Прокеш, – раньше ты хоть молчал, но выслушивал до конца. Заговорил… Да, фантомы! Фантомы в том смысле, что не было таких людей в действительности. Исторически не было. Они созданы программой на одном из уровней ее реализации, а на каком-то этапе ее прогона через Сеть могло возникнуть… – Он на миг задумался, замялся. – Ну, как бы это сказать, материализация, что ли, дубликация в предметном мире. В конце концов, достаточно сложная информация может самоорганизовываться!
– Точно! Я про это слышал, – сказал Глеб. – У меня дед был забавный старик. Частенько говорил: в начале было слово. Присказка у него такая была…
– У вас действительно любопытный дед, – со странной интонацией произнес Прокеш.
– Значит, вам нравится такая версия?
– Не нравится.
– Мне тоже, – сказал я. – Хотелось бы посмотреть на того, кто скажет Валентине, что она фантом.
Прокеш улыбнулся.
– Я не рискнул бы. Пока я о другом. Не забудьте, что Коробов работал с ОС-12. Я надеюсь, что его смерть и гибель Коновалова – действительно несчастные случаи. Человек не мог пойти на такое, да и никто не мог рассчитать, где нужно поскользнуться, а где возможен сейсм. Человек не мог!
– Вот вы что имеете в виду… – протянул Глеб.
– Это только предположение. И цепь моих неприятностей после того, как я заинтересовался ОС-12, возможно, тоже совпадение. Но почему член комиссии вошел в комнату тогда, когда я находился там?
– Ну не система же его привела? – поднял брови Глеб.
– Нет! Но мы с Семеном почти час возились с блокировками мембран, а иногда приходилось идти в обход. Это можно было рассчитать и привести нас к нужному месту в нужное время!
Последние слова он как бы впечатал кулаком в стол.
Глеб на минуту задумался. Вид у него был растерянный.
– Постойте, – вдруг вскричал он, – что это я уши развесил! В Сети ни один байт не пропадет. За пять минут я прозвоню любой массив на автостопе! Ни одна матрица-спора не уйдет! Вместо того чтобы строить тут гипотезы, надо пойти и проверить!
Улыбка на лице Прокеша стала благостной, как у статуэтки Будды.
– Именно поэтому, – мягко, осторожно начал он, – я необычайно рад, просто счастлив, что среди нас такой великолепный сетевик, как вы, Глеб Николаевич.
Поймал! Я испытал искреннее восхищение! Бабочка сама прилетела к паутине, сама завернулась в клейкие нити, а теперь ждет, что еще придумает паук. Красивая работа.
Собственно, чему я удивлялся? Меня он держал в напряжении столько лет. Ждал я продолжения событий, приключений и подвигов. А дождался нескольких фантастических сюжетов. Неплохо закрученных, но, кажется, что-то подобное я видел. Обижаться глупо, но тогда откуда злость?
– Где у вас ближайшая РТУ? – спросил Глеб.
– Недалеко, – ответил я.
– А как мы попадем в Региональный транспьютерный узел? – озабоченно спросил Прокеш.
Глеб глянул на него орлом.
– Замечательно, – сказал Прокеш. – Но как вы собираетесь прозванивать? У вас есть с собой щуп?
Глеб длинно свистнул и уважительно посмотрел на Прокеша.
– А про щуп вы откуда знаете?
– Говорил я вам, что любопытен.
Я ничего не понял. После расспросов Глеб неохотно пояснил, что сетевики часто упрощают поисковые задачи, используя универсальный шинный трансцессор. После небольшой перекоммутации валентностей он позволяет выходить на любой массив и подмассив в абсолютном приоритете без ограничения по сертификату. Сетевики называют щуп отмычкой, это, добавил Глеб, устаревшее название дубликата размыкающего блока.
Прокеш хмыкнул, но ничего не сказал. Он деловито поинтересовался, не следует ли подождать темноты, на что Глеб наконец выпятил нижнюю губу и спросил, с чего это он должен идти в РТУ ночью. Днем, и немедленно!
– Отлично! – согласился Прокеш и вышел из комнаты.
Дело близилось к вечеру, но еще было светло. Прокеш бодро шагал, весело поглядывая по сторонам, Глеб шел рядом и что-то объяснял, размахивая руками. Я немного отстал и догнал их у перекрестка, они остановились, не зная, куда сворачивать. Пошли вместе.
– Ты улетаешь завтра? – спросил Глеб.
Я кивнул.
– Жаль! Ничего не успели посмотреть.
– Почему? – удивился я. – Кто вас торопит? Поживите здесь, а можете в моей ереванской квартире. Куда спешить?
– И то верно, – согласился Глеб, помялся, взял меня за локоть: – Слушай, у тебя с женой неприятности?
– Расстаемся, – коротко ответил я.
– Ага, ну, тогда прими мои… по обстоятельствам. Если надо, я тебе на брачном сертификате отмечусь.
– А разве ты не…
– Куда там! – махнул рукой Глеб. – Моя за кадык держит крепко. Вздохнуть не дает, понимаешь!
Я вспомнил, что скандальная история с Глебом действительно была из-за его жены. Она прислала в Институт какую-то декларацию, координаторы растерялись, не зная, что делать, а Глеб принялся много и неэтично кричать. Впрочем, как человек семейный, Глеб может отметиться на моем сертификате.
Здание РТУ недалеко от ущелья – невысокий, метров десять, корпус из голубых эмалитовых блоков без окон. Поверху его опоясывали темные ромбы вентиляционных выводов. На крыше торчала мачта с конусом орбитальной связи. Одна дверь. Не мембрана, а дверь. Металлическая. Рядом в стене выступ с сенсорами.
Прокеш подергал ручку.
– Как мы сюда войдем? – спросил он Глеба.
– Ногами, – невежливо отозвался тот и несколько раз мазнул пальцем по контактам сенсора. Дверь ушла в сторону.
– Прошу, – сделал широкий жест Глеб и шагнул вперед.
За ним Прокеш. Я осмотрелся: на площадке перед РТУ никого не было, из-за ограды поблизости доносилось кудахтанье, детский голос обещал повыдергать кому-то перья… Войдя, я потянул за собой дверь.
Длинный коридор еле освещала люксполоска.
– Вы что же, кодовые номера всех РТУ знаете? – донесся до меня голос Прокеша.
Они стояли за выступом стены, сразу я их не разглядел.
– Нет, – ответил Глеб, – я не знаю. Нет у них кодовых номеров. Надо день и номер месяца набрать и последнюю цифру года. Это чтобы дети не лезли, ну и мало ли еще зачем…
– Остроумно! – восхитился Прокеш.
– Послушайте, – сказал я, подходя, – а если нас здесь застанут?
Глеб разглядывал отверстия в металлической шторке.
– Застанут, застанут, – рассеянно забормотал он, потом вскинул глаза: – Кто это нас застанет? Здесь никого нет, и не бывает! Разве что ежемесячная профилактика, да и то – знаю я, как идет профилактика. Одним глазом посмотришь, и назад. Трансы либо работают, либо сразу летят со всеми потрохами, а тогда никакая профилактика не поможет. Ага! – С этими словами он сунул палец в отверстие. Раздался щелчок. Он выдернул палец и, присев, взялся за ручки на шторке.
Сказав: «Р-раз!» – поднял ее.
Открылся вход в темное помещение. Ничего не видно. Я принюхался – знакомый специфический запах элорганики – пахло корицей и рыбой одновременно. Глеб провел рукой по стене изнутри – на потолке затлели люксполоски.
Небольшой зал и транспьютерные кубы в шахматном порядке. Сверху прохладный ветерок – в нашу жару без кондиционера элорганика быстро скиснет. И ни звука. Тишина, словно в этих ящиках песок, а не кошмарное количество информации, связей с такими же ящиками рядом, с такими же ящиками в других РТУ, региональных службах, центральных и периферийных архивах и прочих хранилищах и перерабатывающих устройствах, составляющих неимоверно сложную структуру Панинформа, или попросту – Сети.
Глеб прошелся между транспьютерными кубами – они были ему по пояс, – подошел к противоположной стене… И пропал.
В стене был проход в соседний зал. Мы вошли. Та же картина: Глеб идет, глядя себе под ноги, доходит до стены, исчезает. Теперь я уже разглядел в полумраке темный прямоугольник.
– Что он ищет? – почему-то шепотом спросил я у Прокеша.
– Не знаю, – ответил Прокеш. – Во времена моего детства было проще, любой имел неограниченный доступ, но тогда и сети были другие.
В третьем зале Глеб наконец остановился, нагнулся к кубу и, подняв небольшой ящик, негромко сказал: «Вот оно!»
Пластиковая коробка, заклеенная липучкой. Глеб вскрыл ее.
Прокеш нагнулся, чуть не касаясь носом, и внимательно оглядел содержимое коробки. Пожал плечами и отошел. Два твердотелых инфора с гребенкой разъема и две гибкие ленты с полупрозрачными пластинами на них. Такие инфоры, насколько мне известно, применялись для наладки видеоформов. Я пригляделся: некоторые зубья контактной гребенки были аккуратно спилены. Пластины на ленте показались знакомыми. Я взял ленту, повертел в руках.
– Да, – сказал Глеб, – раньше шлемы использовали. Говорят, неудобно было прятать. Эти ничего. Ну, тебе они знакомы, в Институте такие же активаторы были.
– Ну-ка, ну-ка! – Прокеш схватил другую ленту. – Да, действительно! Как же я сразу не понял?
– Это и есть щуп! – гордо сказал Глеб. – Прозвоним любой массив в любом режиме.
– Прекрасно! Нет слов! – довольно потер руки Прокеш. Он трогал себя за нос, уши – одним словом, нервничал.
– Ну, давай! – чуть не закричал он, увидев, что Глеб складывает щуп в коробку.
– Не спешите, – сказал Глеб. – Сначала надо найти отвод, а это потруднее, чем щуп искать. Где-то здесь… – С этими словами он принялся один за другим осматривать кубы.
Прокеш нетерпеливо постукивал кончиками пальцев по животу. Посмотрел на меня и рассмеялся.
– Старею, – сказал он. – Тороплюсь. Завтра улетаешь?
– Улетаю.
– Валентине Максимовне приветы и извинения. Ее я тоже подозревал, так сказать. Впрочем, и к Кузьме присматривался.
– А меня не подозревали?
– Тебя? – весело переспросил он. – О тебе разговор особый!
– Здесь нет, – сказал подошедший Глеб. – Пошли дальше.
В соседнем зале он принялся так же методично осматривать транспьютерные кубы. Я и Прокеш остановились у прохода.
– У Валентины Максимовны было плохое настроение.
– Почему вы так решили?
– Разве она не рассказала? – Я помотал головой.
– У нее были неприятности в Саппоро. Скандал! После ее выступления поднялся большой шум.
– А вы откуда знаете?
– Там был племянник Миронова, он рассказал Виктору Тимофеевичу, тот при встрече – мне. Ну а я запросил материалы. Действительно, конференция проходила бурно. Старик Гильом кричал дурным голосом, что он обленился и мышей не ловит, что пора его гнать на бережок рыбку ловить и что его вина – давно надо было присмотреться, что за авантюры затеяли на Марсе с детьми. И так далее… Кое-кто поддержал некоторые пункты доклада Громовой, но ту часть, в которой говорилось о «естественном воспитании», просто высмеяли. Когда же она рассказала об использовании фантоматов для закрепления навыков, тут и самые спокойные взвыли. Создали комиссию. Ну, это, я думаю, долгая история. Пока раскачаются, пока прилетят…
– Да нет, – сказал я, – Валентина как раз жаловалась, что комиссия уже там и мешает работать.
– Идите сюда! – громко позвал Глеб.
К основанию куба прилепился еле заметный небольшой выступ.
Глеб достал ленты с активаторами, инфоры, вытянул из разъема тонкую соединительную нить с несколькими отводами, аккуратно подключил и протянул ленту Прокешу.
Прокеш вопросительно посмотрел на Глеба.
– Значит, так, – сказал Глеб. – Наденьте на голову и ждите, когда я подключусь. Увидите белое поле – я вышел на массив адресов. Четко назовите про себя индекс связи Базмашена. – Тут он повернулся ко мне и спросил: – Какой у вас индекс?
Читать бесплатно другие книги:
