Деревянные облака Геворкян Эдуард

Глава девятая

На станции наведения мне стало плохо. Голова кружилась, и билась болезненно одна и та же мысль: «Обманули, обманули…» Когда летел сюда, то упивался разочарованиями – все грандиозные сюжеты Прокеша остались только сюжетами. Но вот сейчас вроде бы начались События, и мне показали краешек тайны. Я потянул, и вылезла грязная тряпка.

Валентина сошла с ума. Безумие заразительно. Дети обезумели. Если это не безумие, то что?

Наверху, в пультовой, встраивают запасной куб транспьютера, обнаруженный в хранилище спортивного инвентаря. Через час обещали дать связь и наводку на «Зустрич».

Час прошел, второй…

Кузьма сидел сонный, временами вздрагивал, озирался и хлюпал себя по боку. Тряс головой. Криво улыбался: «Спать хочется!»

Наконец пошла линия. Кузьма связался с Советом и рассказал все, несколько раз я вмешивался, уточняя названия конкретных мест и имена людей. Нас выслушал сам Управитель Атанасов. Он выглядел усталым, я бы даже сказал, растерянным.

В конце Атанасов спросил, действительно ли дети или те, кто за ними стоит, могут пойти на взрыв реактора? Я и Кузьма синхронно пожали плечами, хотя и было это весьма неэтично.

– Хорошо, – сказал Атанасов, благодарю от имени Совета. Если можно, я хотел бы поговорить только с уважаемым Лыковым.

Я вышел. Странно. Хотя, возможно, у Атанасова есть сомнения, и он не хочет, чтобы эти сомнения передались мне. Кузьма мог напутать в оценках ситуации, а я в деталях.

Через несколько минут в коридор вышел мрачный Кузьма. Мы поднялись в пультовую узнать, как дела на «Зустриче». Диспетчер спросил, кто из нас Барсегян. Потом он отозвал меня в сторону и сказал: «От «Зустрича» к нам пошла «лайба», с орпека попросили, чтобы вы ее встретили. Минут через двадцать».

У меня не было сил гадать, что еще произошло. Что такое двадцать минут, когда я ждал столько лет и дождался… Но тут меня проняло, и даже головная боль прошла, – может, прав был Прокеш, сработала матрица! И сейчас снова начинается Великое Торможение, очередная попытка вернуться назад, на исходные позиции. Да, здесь сейчас самое место Прокешу, уж он бы развернулся!

Кузьма выслушал меня, мотнул головой и сказал, что хоть он всерьез не воспринимал завиральные идеи Вацлава, но сейчас готов поверить. Правда, его больше волнует не проблема зла, а как с этим злом бороться и по возможности одолеть его малой кровью. И еще, добавил он, за всяким абстрактным злом всегда стояли конкретные люди, готовые на этом погреть руки.

«Лайба» со свистом вынырнула из низких облаков и, описав большой круг, скользнула по длинной полосе, остановившись в диспетчерской зоне. На фоне пузатых транспортов, подвешенных к арочным бустерам, «лайба» казалась маленькой плоской рыбой.

После отбуксовки из нее вышло неожиданно много людей. Я и Кузьма медленно пошли навстречу. Кажется, это были спасатели. Правда, странная у них была форма, и у многих висели на плече недлинные узкие предметы в одинаковых чехлах.

– Вы Барсегян? – спросил подошедший спасатель. – Знаете, он искал вас по всему орпеку. Плакал, спрашивал людей, где его сын, называл вас. Медотсеки там все забиты, а он заявил, что вы здесь, на Красной, хотя ни от кого узнать не мог. Оставлять его на орпеке нельзя, там ситуация, близкая к панике.

Ничего не понимая, я машинально двинулся вперед. Два спасателя помогали идти еле переставлявшему ноги старику. Завидев меня, он вырвался, сделал несколько шагов на подгибающихся ногах, схватил за плечо и заплакал. Не сразу узнал я Прокеша.

Вспышка: по дряблой посеревшей коже ползут слезы, глаз не видать из-за покрасневших век, руки дрожат, одежда вся в пыли, в разводах, он всхлипывает, бормочет непонятно, потом по-русски: «Сын мой, ты жив, с тобой ничего не случилось…»

Эта картина освещена яркой вспышкой, настолько яркой, что слезятся глаза…

Я спокоен. Головная боль исчезла, словно ее и не было. В пустом медотсеке мы уложили Прокеша на диван. Кузьма помог снять верхнюю одежду. Руководитель спасателей нашел в меднаборе контактный релакс и показал, как пользоваться. Сам он торопился в город. Главное, сказал руководитель Кузьме, дождаться подкрепления, и только бы опять не сожгли транспьютер, без наводки столько народу не посадить. Он надеется на нас, добавил он, чуть помедлив, здесь оставляет своих человек пять-шесть.

Кузьма хмыкнул и спросил, что будет с теми, на реакторе. Руководитель ответил, что сейчас не до них, есть опасность повторения эксцессов в других городах и базах. А взорвать его не удастся никому, сейчас как раз его блокируют, несколько линий задействованы. Правда, добавил он, помрачнев, если там есть системщики, то им ничего не стоит разблокировать. Но пока сообразят, пока провозятся, так что лучше сейчас их не трогать, а обеспечить безопасность ключевых обьектов.

И он ушел.

Я выслушал разговор Кузьмы и руководителя с недоумением, у меня были несколько иные представления о работе спасателей. Может, это и не спасатели вовсе?

Прокеш лежал на диване и смотрел в потолок. Через несколько минут релакса он перестал плакать и попросил воды. На вопросы отвечал неохотно, время от времени беспричинно улыбаясь. Рассудок Прокеша дал трещину. Меня затрясло от страха и жалости. Кузьма смотрел с тревогой, а потом вдруг молча сунул Вацлаву бумажку Миронова.

Прокеш оживился, взгляд просветлел, он попытался встать, а когда мы его удержали, сказал спокойным, немного дребезжащим голосом, что Виктор Тимофеевич имел в виду, наверно, проклятие богов: «Будьте, как мы. Будьте, как боги!»

– Но это ничего не меняет!

С этими словами он сел на диван и отмахнулся от нас. А потом продолжил совершенно здоровым голосом:

– Что зверь, именуемый Природой, что Бог, именуемый как угодно, в любом диапазоне названий – от сверхчеловека до Праразума – все это нечеловеческое, а потому для человека опасное. Две сущности в человеке тянут его в разные стороны – зверь и бог, а сам он есть нулевая равнодействующая. И горе тому, в ком перевесит, перетянет одна из этих сущностей.

«Это не так грандиозно, как его старые песни, – подумал я. Но тут же устыдился своих мыслей. – Больной человек…»

Я рассказал Прокешу о том, что здесь происходит и что Валентина должна была занимать его в свое время больше, чем все остальные участники Происшествия. А ему сейчас надо встряхнуться, именно он может быть максимально полезен, поскольку предвидел такой поворот событий.

– Ничего я не предвидел, – сказал он улыбаясь. – Мои конструкции не имели ничего общего с тем, что накапливалось в социумах. В конце концов достаточно было внимательно смотреть дебаты и дискуссии, идущие по управленческому каналу последние годы, чтобы предсказать сегодняшнюю вспышку. Отношения между Марсом и Землей ни для кого не секрет, проблем накопилось сверх головы. А мы, я имею в виду себя и вас, увлеклись загадками и тайнами частного, пусть даже и очень загадочного, события.

Затем он лег, пробормотал «Файн…» и прикрыл глаза.

Кузьма смотрел на меня, перевел взгляд на Прокеша, сморщился.

– Валентина Максимовна, желая всеобщей справедливости, зашла слишком далеко, чтобы остановиться, – продолжал Вацлав, не открывая глаз. – Она настолько сконцентрировала в себе недовольство местных жителей, что потеряла чувство реальности. Я полагаю, что она не только возглавила мятеж, но и подготовила его.

– Что? – вскинулся Кузьма.

– Не кричите так громко. Я слышал, о чем говорили в «лайбе». Мне было плохо, но я все слышал и все понимал. Во имя справедливости она поставила себя выше других – и поэтому будет сломлена. Но я не вправе судить ее. Я, борясь с абстрактным злом, конкретно пожелал стать вершителем судеб и водителем сюжетов и сломался сам. Проклятие богов или искушение природы… А хотите, наоборот – искушение богов и проклятие природы. Ничего не хочу, только одного – чтобы Арам не покинул меня, как тогда, в пустой квартире… я ушел, а он упал, и ему было страшно… он…

Бормотание перешло в тяжелое дыхание. Он заснул.

В пультовой нас встретили неприветливо. Диспетчеры забились в угол, а четверо спасателей орудовали у планшетов, оживленно ругаясь с орпеками, сдвигая графики и выстраивая новую очередь. Странные спасатели. С орпеков время от времени спрашивали, что у нас происходит. Спасатели отшучивались или отругивались, но ничего конкретного не говорили. Один из диспетчеров выбрался из своего угла и подошел к планшету. В это время по громкой связи прорвался женский голос: «Людвиг, у вас больше заторов не будет? У меня триста человек грызут обшивку зубами!» Диспетчер угрюмо процедил: «Будет вам скоро затор!» Спасатель внимательно посмотрел на него, диспетчер выдержал взгляд, плюнул себе под ноги и вернулся на место.

– Пошли отсюда, Кузьма, – сказал я. – Видишь, люди работают.

Они даже не оглянулись. Спасателям было не до нас, а диспетчеры демонстративно отвернулись. Я задумался, а на пустом ли месте выросла эта авантюра? Гордость и ущемленное самолюбие старожилов – понятное дело. Но гордость, переходящая в ксенофобию, и ксенофобия, разрастающаяся в ксенофагию… Ох, не в детские игры играют здесь Валентина и экологисты!

Идя по нижнему ярусу, я заметил открытый терминальный бокс.

Я вспоминал код-вызовы знакомых, но почему-то ни с кем не хотелось говорить. А потом в памяти всплыл код терминала на реакторе. Пальцы сами прошлись по сенсорам. Вызов мигнул, и терминал включился. В помещении никого не было. Они забыли или не захотели сменить код.

Там послышались шаги, появилось испуганное лицо очень помолодевшего Миши Танеева. Это был его сын Дмитрий. Он протянул руку вперед, я включился, иначе бы он увел линию.

Митя вздрогнул, отдернул руку. Узнав меня, обрадовался.

– Дядя Арам, я хотел папе…

– Ну, извини, что помешал. Как там у вас дела?

– Хорошо. Управление разблокировали… – Он хихикнул, а мне стало не до смеха. – Вы хотели заблокировать, но мы сняли блок.

– М-м… – Я не нашел, что ему сказать.

– Дядя Андрэ обещал научить кататься на «гекконах».

Вот как! Интересно, кто еще там из экологистов, кроме Валлона?

– Что же он сейчас не учит?

– Он на Гранитный ушел… – начал Митя и прикусил язык.

– Долго же ему идти придется, – начал я и тоже осекся.

Гранитный массив, двести километров от города, триста от реактора. Комплекс калифорниевых накопителей. Подскальные ярусы, ежедневная выработка – четыре грамма. Людей нет. Конечно, есть защита, но человека она не остановит. Если он доберется до калифорния…

– Жаль, хотел с ним поговорить. – Митя покачал головой.

– А давно он ушел?

– Часа два.

– Так он уже там!

– Нет, он на «гекконе».

– Ага. Ну, спасибо, Дмитрий. Возвращайся скорее домой.

– Нельзя! – Он поморгал глазами и убежденно сказал: – Пока не примут наши условия – нельзя! Извините, дядя Арам, но даже среди ваших знакомых могут быть…

Послышались шаги, голоса, возбужденный смех. Митя побледнел, рука метнулась вперед, линия отключилась. Однако шаги все еще были слышны. Я вышел из терминального бокса. Кузьма смотрел на идущего к нам человека.

Идет к нам навстречу Сергей Романенко, улыбается и говорит:

– Ох, ребята, я заснул там, а вы без меня, говорят, великие дела делаете?

Вспышка: вот он идет, застыл, чуть подняв ногу, редкие светлые волосы с большими залысинами, глаза чуть выцветшие, длинные руки и большие ладони, нос нашлепкой и улыбка виноватая…

Головной модуль шел на предельной скорости, иногда ощутимо потряхивало – я вел машину по степи. По моим расчетам, Валлон где-то рядом. За два часа он прошел километров шестьдесят, не больше, и теперь идет вдоль леса. Но почему не на платформе? Он уже давно проник бы в накопительный комплекс и мог шантажировать всю планету. Значит, у них нет платформ или что-то помешало воспользоваться ими.

Комплекс. За два дня – один заряд! А сколько готовой продукции в хранилище – подумать страшно! С реактором они могут сжечь себя и все вокруг на двадцать километров, да и то если действительно разблокировали управление. Но вокруг реактора голая степь, только шахтные автоматы подают рабочую массу на трансформацию. Если они запустят реактор вразнос, то у автоматики хватит времени отстрелить крепеж, и он провалится в шахту. А вот с калифорниевым зарядом можно пробраться куда угодно, особенно если его будет нести ребенок, уверенный, что спасает мир от козней злых чужаков.

Писк настройки, в фоне щелкнуло.

– Арам, видим тебя! – Голос Сергея.

– Уверен, что меня?

– Машина красная.

– А у него какая?

– Ну сделай что-нибудь…

Я дал реверс с раскруткой и на той же скорости повел машину кормой вперед.

– Вот циркач! – восхитился Кузьма.

На ходу вернулся в рабочую позицию.

– Красиво, – одобрил Сергей, – я так не умею.

– Учись!

– Непременно! Ну, мы пошли к лесу.

Платформа ушла вперед и вверх, я глянул ей вслед и включил форсаж. Модуль дернулся, заскакал, угрожающе застонали конечности, мигнул индикатор давления. Выключил форсаж.

Сейчас я был спокоен, а минут двадцать назад метался по ярусу, не зная, что делать. Бежать к спасателям? А если Валлон не пойдет прямо на комплекс и свернет к городу? Пока я буду объяснять, он доберется до любой платформы, и тогда отсчет пойдет на минуты.

Кузьма тоже посоветовал не связываться с ними. «Лихие ребята, – сказал он, – дров наломают, сто лет гореть будет». Я не понял, что он имел в виду. Когда я спросил, почему он так думает, Кузьма дернул скулами.

– Да не спасатели это, – негромко сказал он. – Ну, вроде как для наведения порядка. Не знаю, как назвать, как ни назову, будет не то, у вас и слов таких нет – армия, милиция, каратели… Все не то! Им сейчас только повод дай, гробов не напасешься. Они команды ждут, а в Совете никак решиться не могут.

Первым среагировал после легкого оцепенения Романенко.

– В ангаре я видел двухместную платформу. Пойду воздухом, а ты отсекай снизу, на манипуляторе. Возьмем в пакет!

– Двухместная – это хорошо! – обрадовался Кузьма. – Пошли!

И вот я иду напрямик по степи к лесу, туда, где, по моим расчетам, должен выйти Валлон. Другое дело, что он не знает моих расчетов. Но если он пойдет лесом и полянами, то неизбежно завязнет. Не уйдет! Даже если он просто вышел прогуляться на машине перед обедом, все равно не уйдет! Оторвем от Валентины и детей, а там еще посмотрим, кто что возглавил и кто истинный мятежник.

– Слушай, – возник голос Кузьмы, – может, они детей обработали фантоматами? Мало ли что им сейчас мерещится!

– Непохоже, – возразил я. – Они контактны, говорят адекватно. Вряд ли. Хотя активаторы могли использоваться для закрепления всяческих там навыков и умений. Правда, это не рекомендуется… Точно, использовали! Валентине за это влетело, помнишь? А сейчас они в реале, вот что страшно! Абсолютно убеждены в своей правоте. Они внушаемы и доверчивы, а подкрепить фантоматикой любую басню ничего не стоит. Тем более, если годами повторять – вы надежда наша, вы наше будущее. Самые лучшие, умные, сильные, смелые, а вас держат в низших разрядах плохие люди, а может, и нелюди.

– Много с ними нянчитесь, – проворчал Кузьма, – ах, наше будущее, ах, лучшее им… Вот тебе и будущее!

– Будущее в нас, а не в детях, – вмешался Сергей. – Когда они подрастут, тогда и станут носителями будущего. Нет, что-то я запутался…

– Почему, все верно, – сказал Кузьма. – Будущее делаем мы, а они будут его делать, когда подрастут.

Я прислушивался к их разговору, наблюдая за дорогой. Кузьма не прав, с детьми нянчимся мало. Своих забот по горло, ищем и разгадываем тайны и загадки. А в это время…

Потом Сергей удивился реакции Совета, неподготовленности его к эксцессу. Было слышно, как громко засопел Кузьма и сказал, что совершенно в этом не уверен. Если на то пошло, неподготовленными оказались именно мы. А в Совете давно знали и напряженно следили за развитием событий. Только никак не могли прийти к единому мнению. Разговор с Атанасовым открыл ему многое. Хотя никто ничего не скрывал, но кто же в здравом уме будет день за днем смотреть управительский канал, следить за игрой интересов и столкновением мнений?! А без этого черта с два разберешься в сути происходящего.

– Вот тебе раз! – удивился Сергей. А при чем здесь Совет?

– А при том, – назидательно ответствовал Кузьма, – что тревожные сигналы с Марса поступали давно, но расхождения между сторонниками твердой линии и экономистами были так велики, что чуть не привели к расколу в Совете!

– Это все Атанасов тебе сказал? – скептически спросил Сергей.

– Нет, он только в двух словах объяснил ситуацию, чтобы мы дров не наломали.

– А спецотряды, спецотряды здесь зачем? – чуть не ором ударил мне в уши голос Романенко, на что Кузьма долго не отвечал, а потом хмыкнул:

– Вот, значит, как их называют…

– Все-таки не понимаю, – напряженно сказал Сергей, – как умудрились сбить с толку людей. Хуже всех себя взрослые ведут. Отмалчиваются, ждут чего-то… Ведь горстка всего – Валлон, экологисты, а чуть не разложили всю планету.

– Ну, далеко не всю, – вмешался я, но Кузьма перебил меня:

– Бдительность! Бдительность потеряли! Иммунитет пропал. Жили тихо-спокойно, зла не знали. А где рана, там гнойник, где гнойник, там и до гангрены недалеко. Не говорить, а резать надо!

Действительно, подумал я, после Конкордата за многие десятилетия покоя мы привыкли к безмятежной жизни. Пропал иммунитет к мраку и злу, идущему из темной бездны. Организм без иммунитета – и вдруг вирус! Странно сознавать, что этим вирусом, возможно, была моя жена. Пока еще жена. Она так увлекалась историей… Вацлав прав – история жива в нас памятью о людях, подвигах, о примерах благородства и ума. Но история не только свод великих деяний и достижений человечества, есть и ее тень – прошлое, черный перечень коварства, подлости, крови. И прошлое вкрадывается в историю, исподволь смещая понятия, замазывая белое черным, а черное красным, капля за каплей вползает в будущее, отравляя его. Но в чем причина, где питательная среда вируса зла – неустроенность жизни здесь, на Марсе, накопившаяся несправедливость или странные дела в Управительстве, занятом внутренними играми? Может, кто-то хочет погреть руки на здешнем скандале, скандале, который может перерасти в драму? Гнойник, конечно, должен быть ликвидирован. Но там же дети!

Я подумал, что не так давно мне и в голову не могли прийти подобные мысли, а сейчас размышления мои строятся по образу и подобию рассуждений Прокеша. Школа!

Машину Валлона первым обнаружил я. Или он ме-ня – не важно. У него был зеленый «геккон» – трудно заметить сверху в траве. Сергей и Кузьма барражировали вдоль опушки, а он выскочил на мелкотравье нос к носу. Мне показалось, что я увидел его лицо.

Вспышка: машина, развернутая броском в сторону, изломанно застывшие конечности, темная фигура под колпаком, но как ни стараюсь разглядеть лицо, вспомнить его не удается.

Едва не столкнувшись, машины разошлись, он ушел в сторону красивым перескоком. В бригаде у него была лучшая реакция, а я столько лет не сидел за сенсорами модуля.

Развернул машину. Он оторвался от меня метров на двадцать и быстро увеличивает разрыв. Я прибавил скорость. Почему в этот момент я забыл о Кузьме и Сергее? Может, взыграл инстинкт охотника – моя добыча, сам возьму ее? И много позже я сообразил, что мы вели себя глупо, – достаточно было добраться до комплекса раньше его и ждать, пока сам придет. Хотя неизвестно, к какому входу он бы вышел, разброс там большой.

Заметив, что я иду следом, Валлон взял влево, вправо, реверсировал на ходу. Потом головной колпак его машины немного приподнялся, и в тот же миг полыхнуло синее пламя. Когда через несколько секунд я снова мог видеть, то обнаружил, что в пяти метрах от меня и до того места, где находилась его машина, тянется пылающая линия травы и кустарника. Немного левее, и он бы меня зажарил.

– А, черт! Арам, что у тебя? – тревожно спросил Кузьма.

– Он вооружен.

Молчание. Кузьма что-то невнятно бормотнул и сказал:

– Давай, Сережа, зигзагами и повыше. А ты, Арам, немедленно на станцию, пусть высылают подкрепление.

– Сейчас, вот только ногти на ногах подстригу!

Я стронул машину с места. Далеко он не ушел. Думает, напугал до смерти! Ничего, ничего… Я немного стравил давление в конечностях, растопырил – машина присела, трава пошла поверх колпака. Я его не видел, он меня тоже. Сергей сверху корректировал. Подберусь сзади – и за конечности!

– Осторожно, он разворачивается!

Посадил «геккон» на брюхо. Впереди загорелась трава. Резко бросил машину в сторону, в реверс, потом крутанул. Еще несколько раз вспыхивала степь. Хорошо, что долго не горит.

Я превратился из охотника в добычу. Он явно решил разделаться со мной. Пару раз бил в небо. Попасть в платформу, держа одной рукой оружие, а вторую руку на управлении, – только если очень повезет.

Положение ухудшилось. Я прятался в траве, но он последовательно выжигал квадрат за квадратом, отсекая меня от степи и прижимая к опушке. Несколькими ударами выжег длинную полосу. Стоит показаться там, как он меня возьмет в дисплей. Я не знал, как выйти из-под огня. Бросить машину и ползком в степь?

– Уйдет ведь, гад! – сказал Кузьма. – Спалит Арама и уйдет! – Сергей не ответил.

– Арам, выпрыгивай, подхватим!

– Нельзя, если зависнете, он вас достанет.

– А ну давай на таран! – грозно сказал вдруг Лыков.

– Что?

– Бей его корпусом! Бей его, гада!

– Стойте, стойте! – закричал я, но над моей головой с громким шелестом прошла и исчезла платформа. Я услышал голос Сергея: «Ну, твою…»

Грохнуло несильно. Взметнулось и опало пламя, большая темная масса медленно поднялась над травой и тяжело осела.

Я откинул колпак и медленно пошел по выжженной полосе.

«Еще одного друга потерял, и еще одного… – тупо билось в голове, – и еще одного, и еще…»

Машины смешались в крошево, что-то горело, трещало, брызгало искрами и плевало раскаленным металлом.

Недалеко от места столкновения я нашел Сергея.

Вспышка: он лежит, раскинув руки, и смотрит мертвыми глазами на меня. Вдоль виска тянется глубокая рваная рана. Я накрыл его обломком колпака, набросал какие-то искореженные пластины. Походил кругом, больше никого не нашел. Поднял с почвы полуобгоревший толстый стебель и провел по пластине. Обуглившийся конец искрошился, ничего не получилось. Тогда нашел острый обломок и букву за буквой вывел: «С. Романенко и К. Лыков».

Когда я, вздыхая-всхлипывая, доцарапал последнюю черту, кусты с треском раздвинулись, из травы выполз Кузьма, встал на ноги, качаясь, подошел ко мне. Прочитал надписи и, сложив пальцы в странную фигуру, сунул ее мне под нос.

– Во! Для Лыкова могила еще не копана!

И настал час, когда мы обратились на детей наших…

Машины шли, окружая километровую шайбу атмосферного реактора со всех сторон. Медленно ползли колесники, притормаживая, чтобы не снесло мощным восходящим потоком к стальной решетке, опоясывающей здание.

Над гигантским сооружением никогда не бывает облаков, столб воздуха бьет в зенит, над зданием всегда светится багрово-красное пятно. На платформах нельзя – унесет, раскидает, разнесет.

Срок ультиматума еще не истек, когда начали медленно стягивать кольцо машин. Огромное светлое здание не имело окон, только редкий пунктир резервных вводов опоясывал его. Здесь нет никого из спецотряда. Добравшись до города, мы с Кузьмой подняли людей, взяли весь транспорт, который оказался под рукой.

Спецотрядовцев никого не оказалось на месте, они готовили площадки для массовой высадки на планету. У нас не было времени выяснять, как они умудрились так быстро и в таком количестве оказаться на орпеках. Знали только одно – погасить огонь должны мы сами. До родителей наконец дошло, чем все это может закончиться.

Машины подобрались вплотную к зданию, некоторые уже остановились, чтобы высадить людей. И в этот миг из вводов по ним в упор ударили «гранды». Несколько машин запылали сразу.

«Не стрелять, не стрелять!» – ударила по ушам команда.

Она была обращена не к нам, мы шли без оружия, не стрелять же в детей. Вспышек было немного, значит, оружия мало. По всей видимости, это отчаявшиеся экологисты пошли на крайний шаг.

Часть машин прорывается к вводам, мы рассыпаемся в стороны. Падает и не встает Алан. Я вижу перерубленного лучом надвое Бин Сяофена… Мимо пробегает Миша Танеев, он что-то кричит, но я словно оглох и ничего не слышу.

Вспышка: Миша Танеев медленно оседает, вместо руки хлещущий кровью обрубок…

Мы в ярусах реактора. Выстрелы, крики, беготня… Я врываюсь в бокс ввода, прыгаю на припавшего к створу подростка, выхватываю из его рук оружие и отбрасываю в створ. Подросток – Дмитрий Танеев.

«Вот события, вот и подвиги…» – первая связная мысль.

Вспышка: подросток хнычет, размазывая сопли и слезы, но в глазах уверенность, что дядя Арам отругает как следует, но отпустит. Может, в крайнем случае отцу нажалуется. Он же ничего плохого не сделал.

Опять пробег по ярусам. Из взрослых – никого.

Аппаратная. На пульте лежит Валентина. Лежит, вытянув руку к сенсору под предохранительной пластиной. Кто остановил ее? Дотянись она – все равно ничего бы не случилось, они все же не сумели разблокировать управление. Наш кровавый, самоубийственный штурм мы и затеяли для того, чтобы они не успели покончить с собой.

Но она ушла в уверенности, что дотянись – и время остановится, и все они уйдут в память. Она ушла еще моей женой.

Подхожу к ней, прикасаюсь, она медленно валится на пол, а я не успеваю или не могу подхватить ее. Вижу лицо – зверская, нечеловеческая улыбка, словно испытывает злобное торжество, передав дальше черную эстафету. Кому?

Я слышу крик Лыкова, оборачиваюсь: у стены испуганный до смерти Арчи Драйден направил в мою сторону дрожащей рукой тонкий ребристый ствол «гранда», а сбоку в прыжке летит на него Кузьма, но не успевает и – вспышка!..

Все цвета тьмы открыла мне слепота; но пока не дала для них слов. Поэтому звуки.

После шока прошло несколько дней. Боль исчезла, появилось странное чувство полной раскованности. Вдруг я понял, как был зажат все эти годы, какая внутренняя несвобода ютилась во мне.

Лежу, прислушиваюсь. Еле слышен гул двигателя, кроме меня, его никто не слышит. Шорох и шаги за толстой переборкой. Тяжелое дыхание Прокеша…

Лечу на Землю. Меня долго держали в медцентре, имплантировали кожу, пообещали года через два-три восстановить зрение. Самое позднее – лет через пять. Ничего, я умею ждать.

В моем медотсеке Прокеш. Он ни за что не соглашался отойти от меня, плакал, кричал… В конце концов его оставили со мной, тем более что все каюты переполнены. Время от времени заходит врач, делает ему укол, беседует со мной, уходит.

Много сплю. Иногда просыпаюсь от непонятной речи. Прокеш, заметив, почувствовав мое пробуждение, переходит на русский.

Он говорит о сыне, и не всегда я понимаю, о ком идет речь. О том мальчике, которому было так страшно умирать в большой пустой квартире, или обо мне, пустыми глазами смотрящем в потолок. Он рассуждает, как сошел с ума, при этом заявляет, что с ума на самом деле не сошел, а просто притворяется потерявшим рассудок.

«Но что заставляет меня делать это?» – удивляется он.

Возможно, он действительно сошел с ума, соглашается сам с собой, здоровый человек не будет притворяться сумасшедшим, у него нет на это причин…

Он говорит о том, что все оказалось тленом и прахом и версия о бомбе в 1943 году – тоже. Глеб, воспаленный неудачей в РТУ, когда они с Прокешем ломились в Сеть, вспомнил и рассказал все подробности первого разговора с Женей Коробовым. И сейчас Прокеш может рассказать, из-за какого пустяка произошел закрут. Женя слышал о сильном взрыве, партизаны взорвали состав на станции, все вокруг было оцеплено. Глеб, не сильно разбиравшийся в истории, все напутал – если оцепление, значит, радиация, бомбу назвал атомной, хотя речь шла всего лишь об авиабомбах. Подросток, и без того напуганный Происшествием, подхватил, вскоре он и сам уже не понимал, где, что и когда услышал, а главное – от кого. Все запутались, запутали других, себя… И слава Богу, что это быстро распуталось – иначе бы родился миф третьего тысячелетия о возможности темпоральных перемещений. Ничего, утешал он меня или себя, и не на таких недоразумениях взбухали концепции, учения и движения, уносившие десятки, сотни, миллионы жизней…

Он говорил о троице. Назвал это виртуальным эффектом. Они возникли на темпорально незначительный срок и исчезли. Словно и не было их. Я не понял, что он имел в виду, да и не хотел понимать. Кузьму после штурма не нашли ни мертвым, ни живым.

Он говорил о себе, обвинял себя в хитрости, в коварстве. Не сюжеты он плел, и не судьбами играл, и не зло он искал, чтобы вступить с ним в борьбу. Искал он силу, любую, пусть самую злую, которой бы отдал все: душу, себя, других – лишь бы вернули сына. И когда ему показалось, что время обратимо, что его можно обратить вспять, то он всю жизнь положил на поиски того, кто сможет или умеет это делать. Как бы он ни назывался – человек, зверь, дьявол.

Он говорил, что долго подозревал меня в тайном умении обращать время вспять, и у него были основания. Не мог я включить аварийное возвращение, такого просто нет! Человек не управляет программой фантомата. И описание костюма, браслета – не было их. По цеграммам у меня там были длинные черные волосы – а я шатен. Что это – рокировка? Меня подменили таким же из другого мира, измерения, чего угодно? Теперь уже несущественно. Это очередная неувязка, возиться с которой – значит опять лезть в судьбы и жизни…

Он говорил, говорил, а я лежал и думал о том, что если выбирать между деревянными облаками человеческой цивилизации и чистым небом Зверя или Бога, то я предпочту деревянные облака, потому что пути Зверя мне противны, а божественные – неведомы.

И еще я думал о том, что битва за человека в человеке – величайшая из битв! Это вечная война разума с раздирающими его силами Зверя и Бога. Но как обидно сознавать, что пока в этой битве мы рвались вперед, в соплях и крови, бились насмерть за своих и чужих, пока мы ползли в грязи и гное, миллиметр за миллиметром отвоевывая у врага свою территорию, в наших тылах хозяйничали мародеры…

Он говорил, а я засыпал. И, засыпая, видел в полусне, как встает снежный лес, по глубокому снегу идут, увязая, старуха в драной черной телогрейке и рыжей ушанке на голове, рядом высокий сутуловатый мужчина с винтовкой, они идут мимо кустов в снежных сугробах, мимо окоченевшего трупа волчицы. И совсем уже засыпая, вижу, как идет Кузьма Лыков, настороженно оглядываясь по сторонам, за локоть его держится молодая девушка, рядом парень, почти мальчик, за ними еле плетется лошадь, волоча за собой сани с длинным свертком. Мне кажется, если я немного напрягусь, то вспышка озарит и эту картину, а тогда я увижу, кто лежит в санях. Но и без этого я знаю, что там – я.