Судный день Ауст Курт

Глава 19

Альберт успел убрать снег позади трактира, с дорожки к хлеву и к сараю для карет и вдоль конюшни.

Я расчистил до конца тропинку к главному входу в трактир и прорыл тропинки к кузнице, прачечной и маленькому строению, по моим предположениям, амбару За день до этого я видел, как Мария выходила оттуда с двумя мисками, наполненными мукой и зерном. Как следует вспотев, я оторвался от работы, встал возле конюшни и, прищурившись, посмотрел на сверкающий на солнце снег. Кое-где сугробы доходили мне до груди. Неудивительно, что Альберт так вымотался. Несколько дней подряд расчищать снег, да еще и на голодный желудок – такая работа кого угодно с ног свалит! Невольно я испытал нечто похожее на уважение к этому бородатому троллю со зловещим взглядом. Не то чтобы он мне нравился, нет, но, ведомый упрямством и силон воли, несмотря на голод и истощение, Альберт умудрился сделать очень много – и это вызывало уважение.

Я открыл ворота конюшни. После яркого солнечного света она показалась мне на миг такой темной, будто я совсем ослеп. Но лишь на миг – потом глаза постепенно привыкли к сумраку, и я, осторожно ощупывая инструменты и седла, добрался до угла, где отыскал пару не слишком грязных мешков. Я перебросил мешки на руку. Не знаю, слышали ли мои шаги те двое, что находились в противоположном углу конюшни. Лошади в стойлах встревожились сильнее – они били копытами по деревянным перегородкам, встревоженно и недовольно фыркали друг на дружку. Бигги сидела спиной ко мне и кормила Альберта – тот, похоже, в сознание так и не пришел. Она тихо что-то приговаривала, хотя нет, она пела, ну да, какую-то спокойную песню. Кажется, пела она на своем странном языке, но я не уверен – лошади чересчур громко шумели, а подойти к Бигги и Альберту не решился – меня останавливали смущение и страх. Да, надо признать, я немного боялся. В Бигги было нечто странное… Я не смог забыть ее слова и то, как она себя повела, когда я зашел за ней в хлев. Впрочем, я и не собирался забывать. Сперва перед тобой ни дать ни взять самая настоящая мерзкая ведьма, которая потом вдруг преображается и становится милой и степенной – точь-в-точь служанка у пасторши! Будто бы прежней ведьмы и не бывало! Что же это за человек такой?! Я понял, что не доверяю ей. Нисколечко. Если Томас ей верит, – это его дело, я же решил не спускать с нее глаз. Но держаться подальше.

Я развернулся и собрался было уходить, когда ворота конюшни открылись и на пороге показалась Мария. Совсем как я прежде, она почти вслепую побрела вперед. В руках держала миску с чем-то, как мне показалось, похожим на суп. Девушка медленно пробиралась вперед, обходя лошадей, но затем вдруг вздрогнула и резко остановилась. Она увидела Бигги – догадался я. Услышав шаги, та обернулась, заметила Марию и открыла рот, собираясь что-то сказать, но ей тут же пришлось прикрыться рукой: в нее полетела миска. Лошадей обдало брызгами супа.

– Тварь! – выкрикнула Мария. Она развернулась и устремилась к выходу, а в глазах у нее блестели слезы. Дверь хлопнула, но потом вновь со скрипом приоткрылась. Миска медленно поползла по глиняному полу и остановилась у ног Бигги. Женщина отерла со щеки брызги супа, поставила миску на деревянный ящик возле очага и, как ни в чем не бывало, принялась кормить Альберта. Лошади встревожились еще сильнее.

Выйдя во двор, я прикрыл за собой дверь.

Я разложил на лавочке мешки, чтобы мы не намочили одежду, однако Томаса по-прежнему не было. Мария тоже исчезла. Я подошел к воротам конюшни, где оставил лопату.

Солнце почти достигло зенита и припекало все жарче, хотя на севере небо вновь затягивалось черно-серыми тучами. Я взглянул на главные ворота в стене. Может, надо и до них расчистить дорожку? Прямо посреди двора ветром нанесло гигантский сугроб, от самой конюшни и до амбара. Значит, придется прорыть в нем тропинку. Вот только стоит ли стараться? Ведь нам отсюда все равно пока не выбраться…

Но я взялся за работу: выберемся мы или нет – дело десятое, а без движения сидеть я не мог. К тому же увидев, что случилось на конюшне, я, сам не зная почему, разозлился, и мне хотелось выплеснуть эту злобу, загрузив себя работой, хотелось отвлечься от своих мыслей.

Здесь Альберт не чистил снег с вечера четверга, с момента нашего приезда, и снег тут слежался и покрылся коркой. За последние дни его нападало на удивление много – даже дома, в Норвегии, такого на моей памяти не случалось. Я прокопал узенькую тропинку, по обеим сторонам которой высились снежные сугробы высотой мне по грудь. Я не поленился и старательно выровнял их по краям, будто мы ждали каких-нибудь важных гостей. Докопав до самых ворот, я заметил, что массивные деревянные бревна покрыты тонкой корочкой льда. Странно было думать, что всего два дня прошло с того момента, когда мы ввалились во двор через эти самые ворота, спасаясь от ночных морозов и верной смерти. Опершись на лопату, я перевел дух. Сюда доползла тень от деревьев, что стояли по другую сторону ворот, и по спине у меня пробежал холодок: капли пота превратились в комочки льда, и меня охватила дрожь. В тот вечер я испугался. Подобного страха я никогда прежде не испытывал. Вообще-то нам повезло, что шнур от колокольчика не вмерз в снег… Я поднял голову: в трех столбах были проделаны круглые отверстия шириной в два дюйма, через которые был протянут толстый шнур. Два столба были частью стены, а третий поставили специально для того, чтобы дотянуть шнур до конюшни. Шнур был с палец толщиной, и противоположный его конец скрывался где-то в тени крыши. Видимо, Альберту приходилось постоянно очищать шнур и отверстия ото льда, чтобы шнур не примерз, и сейчас я заметил, что уже около суток лед никто не сбивал. Я наклонился и с силой стукнул черенком лопаты по ближайшему столбу. Из отверстия и со шнура посыпались снег и кусочки льда. За наше спасение следовало благодарить Альберта. Ах да, и лошадь. Я вдруг вспомнил, что когда в ту ненастную ночь моя лошадь заржала, то из-за стены донеслось ответное ржание. И не услышь его – мы, скорее всего, погибли бы.

Я взмахнул лопатой, собравшись продолжить работу, но замер: в голове у меня мелькнуло какое-то подозрение. Что-то было не так. Что-то не сходилось. И внезапно я это понял. Я огляделся. Это странное чувство не исчезало. Подозрение… Что же я подозревал? Что именно было “не так”? Или… Может, я чего-то не сделал? Хотя нет, скорее, о чем-то не задумывался… Или не додумался? Да. Кажется, так оно и есть… Но до чего именно мне надо было додуматься? Может, просто что-то вспомнить?.. Незначительные детали, которые помогут понять взаимосвязь… Что сказал тот старый француз, о котором упоминал Томас? Вроде, что надо искать взаимосвязь между явлениями, даже если кажется, что явления эти никак друг с дружкой не связаны… Что-то вроде того… Верно? Я напряг память. Так какие же явления нужно связать?

Я чувствовал, что нахожусь на верном пути. Где-то там, в черепушке, забрезжила догадка, но мне никак не удавалось ее ухватить. Так бывает, когда на языке вертится какое-то слово, а произнести его не получается. Оглядев ворота, я повернулся и посмотрел на конюшню. Что же я вспоминал? Вечер, когда мы приехали. Бурю. Страх смерти. И ржание лошади… Что-то еще? Больше ничего в голову не приходило.

Сейчас из конюшни до меня донеслось лошадиное ржание, которое подхватили и другие лошади. Я услышал его, несмотря на толстые каменные стены конюшни. И звук не показался мне приглушенным. Но и не слишком громким – тоже. Просто стоя здесь и наслаждаясь прекрасной погодой, я отчетливо услышал лошадиное ржание.

Прекрасная погода! Вот именно! Да! Мысли мои вдруг разлетелись в разные стороны, будто бойкие весенние пташки.

Ржание лошади! Ну конечно! В тот вечер, когда мы приехали… Мы тогда стояли перед воротами. Нет, немного поодаль. Бушевала буря. Наша лошадь заржала, и в ответ тоже послышалось ржание, которое мы и услышали. А сейчас тихо, и погода хорошая, но каменные стены все равно немного приглушали звук.

Я прикинул на глаз расстояние от конюшни до ворот. Навскидку получилось локтей двадцать или чуть больше. Неужели мы действительно услышали, как в конюшне заржала лошадь? Нет. Другого ответа и быть не могло.

Я взволнованно огляделся, стараясь отыскать Томаса. Куда же он запропастился? Тогда я подошел к конюшне и посмотрел на тропинку.

И рассмеялся, заметив тучную фигуру профессора на лавочке – он сидел, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу.

– Решил отдохнуть, – словно оправдываясь, пробормотал он, когда я присел рядом. – А у тебя работа спорилась.

– В четверг вечером, когда мы стояли у ворот, кто-то выводил из конюшни лошадь, – выпалил я, безжалостно разгоняя его дрему.

Вздохнув, Томас с деланной неторопливостью взял левой рукой шляпу, водрузил ее на голову и медленно открыл глаза. Во взгляде его светился укор:

– О ты, бодрствующий по ночам, – неужели усталость тебе неведома?!

На секунду у меня язык будто присох к гортани, я покраснел и, пытаясь подавить смущение, пустился в объяснения.

– Помните, как возле стены мы услышали лошадиное ржание за воротами? Была буря, а мы его все равно услышали. Значит, лошадь вывели во двор, причем стояла она близко к воротам, иначе мы бы ничего не слышали. А когда лошади стоят в конюшне, то у ворот их едва слышно.

Взгляд Томаса оживился. Он кивнул. И попросил меня продолжить рассказ.

– Значит, кто-то собирался уезжать. И поэтому вывел лошадь из конюшни. Иначе быть не могло.

– Возможно, Альберт вывел лошадей на прогулку, – предположил Томас.

– Вряд ли. Лошадей не выводят перед сном. Вряд ли это сделал Альберт. Он прекрасный конюх, знает, как обращаться с лошадьми.

– Да, наверное, ты прав.

– Может, это убийца? Хотел сбежать, но в этот момент мы подошли к воротам и спугнули его?

Томас выпрямился и одобрительно посмотрел на меня.

– Толковая мысль, Петтер! – Профессор отстраненно взглянул на крошечный парк позади трактира, где в ложбине у склона виднелся замерзший ручей. Прежде, из-за непогоды, я не замечал всей этой красоты. “Такие ровные линии, – подумал я, – настоящая датская природа”. По сравнению с ней природа моей норвежской родины казалась грубой и суровой. И мне не верилось, что скоро все это исчезнет. Уже завтра. Я не желал в это верить. Господь не стал бы… – Но тогда… – голос Томаса прервал мои раздумья, а затем профессор вновь на миг умолк, – … но тогда выходит, что это… Альберт, – неуверенно проговорил он. Мне почудилось, что он будто спрашивает меня: “Неужели у нас новый подозреваемый? А плотник – не убийца?”

– Нет, – я успел обдумать ответ, – Альберт же не сразу услышал звонок, значит, куда-то выходил. А за это время кто-то мог пробраться в конюшню. Он прятался там, пока Альберт открывал ворота, и затем выскользнул из конюшни и вернулся в трактир. Шел такой снежище, что мы и роту солдат не разглядели бы.

Я так рьяно защищал и выгораживал Альберта, что сам удивился. А ведь прежде считал его наиболее подходящим кандидатом на роль хладнокровного убийцы. Во всяком случае, пока не подслушал исповедь плотника вчерашним вечером.

“Ложь”, – прозвучало вдруг у меня в голове.

Ложь?

Ведь я лишь думал так про себя, ни слова не произнеся вслух…

Да, ложь!

Я врал – именно так. Врал себе, сам это сознавая. Я хотел, чтобы плотник оказался убийцей, с того самого момента, как заметил, что он не сводит своего мерзкого пьяного взгляда с Марии. Альберт мне не нравился, в нем было что-то пугающее. Но если бы я мог выбирать, то сделал бы убийцей плотника. Это была правда.

Позорная правда. Ужасно признавать подобное, когда речь идет об убийстве.

Если бы Томас знал, то не стал бы хвалить меня. И взял бы назад недавно произнесенные им слова. “Нет, Петтер, это дурные мысли!” – сказал бы он.

Я вспомнил сказанное им утром – что мы можем расходиться во мнениях, но мы должны говорить обо всем, что может представлять хоть какой-то интерес, даже когда нам не очень хочется об этом рассказывать или если мы не придаем этому значения. Я собрался с духом.

– Когда Мария принесла в конюшню суп, то увидела Бигги, разозлилась и швырнула в нее миску. А потом выскочила оттуда, – выпалил я, стараясь побыстрее проговорить слова, словно они оставляли неприятный привкус во рту. – Вчера перед проповедью священника хозяйка выбранила Марию, и, когда трактирщица ушла, та сказала, что, когда кота дома нет, мыши пускаются в пляс. Мария не знала, что я это слышал. Мария хотела купить такую же Библию, как у пастора. И ночью Мария не пустила меня к себе, хотя сама же и приглашала, – последние слова я говорил не дыша, а сказав все это, ссутулился и уставился на ботинки.

Томас молчал.

Я ждал. Долго. Отчего же он ничего не отвечает? Я сглотнул слюну. Потом еще раз. И еще. Ноги у меня замерзли.

Почему я не надел сапоги? Ботинки насквозь промокли, и носки тоже. Профессор был в сапогах. В голове моей вновь была пустота, какая бывает внутри церковного колокола, и, когда я пытался заставить ее думать, она отдавалась таким же гулким пустым звоном.

Все время приходится помнить о чем-то – значительном и незначительном, приходится учитывать и оценивать что-либо. Дома, на хуторе, раздумья были ни к чему – требовалось лишь работать, напрягая тело, а не голову. На мгновение я затосковал по дому. Но лишь на мгновение.

Томас наконец заговорил, и голос его звучал спокойно – без сочувствия, но спокойно.

– Хорошо. Мария и трактирщица не ладят – это нам известно. Значит, они вполне могут резко отзываться друг о друге просто так, без всякого повода. Поэтому слова Марии о мышах просто возьмем на заметку. И что Мария заинтересовалась Библией, мне тоже запомнилось. Она говорила об этом вчера за ужином, и до меня доносились обрывки разговора, в тот момент я беседовал с плотником. Но согласись, что книга у нашего священника и впрямь удивительная – возможно, этим все и объясняется. Мария – из тех девушек, которых нелегко раскусить, ты и сам это наверняка заметил, достаточно вспомнить, как ты заходил к ней этой ночью. Эта девушка выбирает особые тропинки, незаметные остальным.

Я согласно кивнул, не понимая до конца, о чем он. Мне стало легче.

Солнце растопило снег на крыше, со стрехи время от времени капало, и стук капель неотступно сопровождал наши мысли и разговор. Над лавочкой и дверью в кузницу шел деревянный водосточный желоб. “Его тоже Альберт смастерил, – подумал я, – а не трактирщик…”

– Что сказал трактирщик про то, что Бигги осталась? – Я вдруг вспомнил, зачем уходил Томас.

– Ему было некогда со мной разговаривать. Он даже дверь не открыл и попросил зайти попозже. Поэтому я поднялся наверх, переодел чулки и обул сапоги, – он махнул рукой куда-то вниз, в сторону моих ног, – и тебе неплохо сделать то же самое. Не хватало только, чтобы сейчас еще и ты заболел.

Томас вновь откинулся назад, подставив лицо солнцу. Он говорил медленно, почти нехотя.

Я принял такую же позу и задремал.

Снег заскрипел под чьими-то осторожными шагами. Сначала я принял это за сон, но потом вдруг понял, что все происходит наяву. Солнце слепило глаза, и я прищурился, но перед глазами все равно плясали разноцветные пятна, и я прикрыл глаза ладонью. К амбару двигалась какая-то темная фигурка. Мария! Из-за сугробов показались ее плечи и голова с позолоченными солнцем волосами. Она заметила, что я проснулся.

– Спасибо, что почистил снег! – негромко крикнула она.

В ответ я махнул рукой. Томас зашевелился.

– Иди спроси, не надо ли ей чем-нибудь помочь, пока Альберт болеет, – пробормотал он.

Я нехотя поднялся – после сегодняшней ночи я не знал, чего и ожидать от Марии.

Дверь небольшого амбара была чуть приоткрыта, я распахнул ее и увидел спину девушки. Склонившись над мешком, она большим деревянным половником пересыпала муку в миску. Ее бедра покачивались, подол платья приподнялся, и из-под него показались ноги в деревянных башмаках и толстых растянутых носках. От солнца лодыжки девушки казались молочно-белыми. Услышав меня, Мария повернулась.

– О… это ты… – робко улыбнулась она.

– Я просто хотел узнать… Ну… не надо ли тебе помочь… То есть… пока Альберт болеет?

Перевязав мешок кожаным шнуром, она прижала миску к бедру и направилась к двери. Отступив назад, я пропустил ее и подождал, пока она закроет дверь.

Она прошла мимо, а я последовал за ней. За углом амбара, где тропинка была достаточно широкой для двоих, Мария остановилась. Она взглянула на Томаса, но тот по-прежнему сидел, прикрыв с блаженным видом глаза и подставив лицо солнцу. Девушка отступила назад, так что теперь угол амбара скрывал нас от взгляда Томаса.

– Натаскаешь дров? – спросила она.

Я кивнул.

Наклонившись ко мне, Мария прошептала:

– В прачечной, в полночь.

Я удивленно посмотрел на нее, а потом перевел взгляд на маленький домик, где располагалась прачечная. Внутри я еще не бывал.

Я хотел было спросить, почему именно там, но Мария уже бежала к трактиру.

Дрова лежали под навесом прачечной и, похоже, не отсырели. Вытащив два полена, я постучал ими друг о дружку, и они отозвались гулким звонким стуком. Набрав дров, я, радостно щурясь, донес их до трактира и остановился возле дровяного короба. На кухне, помимо Марии, оказалась и Герта фон Хамборк. Женщины молчали, тишина угнетала меня, и я заспешил на улицу.

Когда я опустился на лавочку, Томас сонно проговорил:

– Ты быстро вернулся. Значит, в трактире еще кто-то был?

– Только хозяйка, – ответил я, подавив желание его пнуть.

Дремота тут же слетела с профессора.

– Вон оно что! Тогда, думаю, пора навестить нашего любезного трактирщика. Ему придется поговорить с нами – и не важно, занят он или нет.

Глава 20

Томасу Бубергу пришлось пустить в ход все свое красноречие. Перемежая уговоры угрозами, он особо отметил, что, будучи придворным, может доставить немало неприятностей и хлопот, если Херберт фон Хамборк откажется помочь. И лишь выслушав все это, трактирщик отпер дверь и впустил нас в комнаты. Я сразу же понял, почему он не желал принимать ни нас, ни кого бы то ни было еще: честно говоря, выглядел трактирщик жалко: небритый и без парика, всклокоченные бесцветные волосы обрамляли его длинное худощавое лицо. На нем был кое-как застегнутый шлафрок или халат, под которым виднелась ночная сорочка, а на шее висело полотенце – выглядел он так, словно недавно побывал в кровавом сражении при Стейнкерке. Иными словами, он, похоже, всю ночь глаз не смыкал, а сейчас никак не мог решить, ложиться ли ему спать или проснуться окончательно.

– Сожалею, господин фон Хамборк, что пришлось вас побеспокоить, – деловито извинился Томас, предоставляя трактирщику выбрать, в каком тоне пойдет разговор – превратится ли он в дружескую беседу, подобную вчерашней, за ужином, или же хозяин предпочтет холодную вежливость. – Однако ответить на некоторые вопросы под силу лишь вам. Надеюсь, вы сможете уделить нам немного времени.

Трактирщик недовольно скривился, будто собирался сказать, что мы и так уже вломились в его дом, поэтому спрашивать разрешение было поздно. Он указал на стулья в гостиной, и мы сели.

– Загадочная смерть графа д Анжели…

Хозяин открыл было рот, собираясь возразить, но смирился и тут же покорно закрыл его.

– … побудила нас к беседам с постояльцами и прислугой. Благодаря этому выяснилось, что граф уже останавливался на вашем постоялом дворе. Во всяком случае, в графе узнали одного из прежних гостей. Вчера утром вы говорили, что граф никогда прежде сюда не заезжал. Что вы скажете теперь?

Томас откинулся на спинку стула и выжидающе умолк.

– Он не бывал здесь, – упрямо заявил фон Хамборк, – возможно, у меня скверная память на имена и лица, но такое имя я бы запомнил. Имени д’Анжели никогда прежде не было в нашей книге постояльцев.

– У вас есть книга постояльцев? – изумленно спросил Томас.

Я тоже удивился – когда мы очутились на этом постоялом дворе, никакой книги нам не показывали.

– Да. Но должен признать, что после смерти графа, когда я осознал, что… – он запнулся, подыскивая подходящие слова, – что уготовано нам в будущем, то начал выполнять хозяйские обязанности с куда меньшим усердием, – и он виновато посмотрел на нас, – поэтому вас не попросили расписаться в книге… пока еще.

“И ты, похоже, решил, что это больше ни к чему. Если учесть, какое будущее нас ожидает”, – подумал я, но сарказма не получилось, и, вспомнив обо всем, я почувствовал себя усталым и истощенным. Я вдруг понял, почему фон Хамборк с таким пренебрежением начал относиться к самому себе и своей одежде. К чему беспокоиться о таких пустяках? Ведь вскоре всему придет конец. Поднявшись, трактирщик подошел к столу, выдвинул ящик и достал оттуда толстую книгу в темном кожаном переплете. Он раскрыл ее, зажег от пламени в камине фидибус и поднес его к свечке на столе.

– Профессор может сам в этом убедиться, – равнодушно проговорил он, отодвигая еще один стул, – здесь нет ни одного графа с таким именем. И почти два года здесь вообще не останавливалось ни одного графа.

Томас уселся за стол, а я подошел ближе и заглянул ему через плечо.

На каждой строчке красовалось выведенное изящным почерком с завитушками имя гостя. Слева было вписано число – насколько я понял, дата прибытия, затем имя и ремесло или титул, если у постояльца имелся титул, и наконец другое число – видимо, дата отъезда. С правого края стояла еще одна цифра. Я догадался, что это сумма, уплаченная за проживание. Записи радовали глаз. Выглядели аккуратными.

Последним было имя Густафа Тённесена, плотника, приехавшего 27 декабря 1699, в один день с Филиппом д’Анжели, графом, и Якобом Магнусом Фришем, пастором.

Томас перелистнул книгу назад, внимательно, но молча вчитываясь в записи. Похоже, зимой постоялый двор почти пустовал: порой за целый день никто не приезжал, а в другие дни редко бывало больше одного-двух гостей. Странно, что сейчас нас четверо.

Я пробежал глазами список имен снизу вверх. Мария сказала, что граф был здесь около трех недель назад. Но в книге графа не было. И д’Анжели – тоже. Было несколько купцов и коробейников, лавочник, каретник, землевладельцы, капитан, судья одного из бирков[16], медянщик… Я вгляделся в записи. Что-то было не так, что-то встревожило меня. Я перечел вновь – на этот раз сверху вниз.

Прежде чем я понял, в чем дело, Томас уже озвучил мои мысли. Не вставая со стула, он повернулся к хозяину и спросил:

– А кто делает записи, когда вы в отъезде? Вчера вечером вы сказали, что недавно уезжали в Хадерслев.

– Моя супруга конечно же.

И тогда я заметил: в середине страницы почерк менялся, завитушек стало меньше, и они были крупнее, а буквы сильно клонились вправо. Очевидно, эти записи появились в период до двенадцатого декабря… Томас перелистнул страницы назад… с шестого декабря, когда хозяин уезжал. Записи от пятого декабря были сделаны изящным почерком фон Хамборка.

Я быстро пробежался глазами по именам постояльцев, которые останавливались здесь с шестого по двенадцатое декабря, отыскивая среди них тех, кто пробыл на постоялом дворе несколько дней. Таких оказалось двое: купец – он остановился на две ночи, с шестого по восьмое декабря, и капитан. Он пробыл тут с седьмого по одиннадцатое. Четыре ночи!

Я прочел его имя. Жюль Риго, капитан. В тот же миг Томас, незаметно для заскучавшего хозяина, указал пальцем на это имя и уверенно постучал по нему, чтобы я не забыл. Профессор еще немного полистал книгу, а затем со вздохом закрыл ее.

– Конечно же, вы оказались правы, господин фон Хамборк. Ни одного графа здесь не было.

Фон Хамборк был поглощен собственными мрачными раздумьями. Слегка пожав плечами, он не удостоил нас вниманием.

– Возможно, вам требуется помощь? Кажется, вас что-то гнетет.

Язвительно усмехнувшись, трактирщик поднял взгляд.

– Похоже, вы, профессор, не теряете духа и наше печальное будущее вас не страшит?

На этот раз пожал плечами Томас.

– Я ученый, поэтому не могу быть ни в чем уверен, пока не увижу явных доказательств. Если конец света наступит завтра, то окончательно в этом убежден я буду только… послезавтра. – Томас ободряюще улыбнулся трактирщику, но тот вновь мрачно уставился на пол. – Вас настолько это гнетет, что вы потеряли сон? – поинтересовался Томас.

Фон Хамборк издал какой-то звук, который при большом желании можно было принять за смех.

– Подобная ситуация кажется вам забавной, профессор? – От недосыпа глаза трактирщика покраснели. – Всю ночь я кругами ходил по комнате, думал и размышлял. Надеялся отыскать в наших с пастором рассуждениях ошибку. Всю ночь! Пока на рассвете не повалился в постель в надежде уснуть, пока не обезумел. Однако едва я заснул, как моей… как Герте… ей стало дурно… и желудок ее отторг все, что она вчера вечером съела и выпила. – Он вздохнул и погрустнел.

– Вашей супруге уже лучше? – спросил Томас.

– Да. Здоровье у нее крепкое, и она не такая… – но продолжения мы так и не дождались.

Кивнув, Томас направился к двери.

– Вряд ли мне удастся вас переубедить, но позвольте все-таки сказать: я настолько же уверен, что конец света не наступит, насколько я убежден в существовании Господа.

Оставив нашего печального собеседника в одиночестве, мы вышли из его покоев, но Томас вдруг развернулся и, просунув голову в дверь, проговорил:

– Я нанял Бигги, женщину, что спала в хлеву, присмотреть за Альбертом – тот серьезно болен. Вашему конюху требуется покой, и за ним нужно ухаживать. По меньшей мере несколько дней, пока он не выздоровеет и не сможет вернуться к работе.

Я не видел, как отнесся к этому трактирщик, но Томас продолжал говорить.

– Чтобы поддержать добрую славу этого постоялого двора и в следующем году, я предложил бы вам одеться и заняться делами Альберта. – Профессор на секунду умолк и с едва заметной улыбкой добавил: – А если Судный день все же настанет, то, когда Великий Судья будет читать о вас в Книге жизни, такой поступок наверняка сыграет вам на руку.

Томас прикрыл за собой дверь, и мы, очутившись в темном коридоре, остановились посоветоваться.

– Когда граф приезжал сюда в прошлый раз, он записался под именем капитана, – негромко сказал Томас, – если верить Марии.

– По-моему, это правда. Жюль Риго – это ведь французское имя?

– Да, но в наше время многие переезжают с места на место. Поэтому определить национальность по имени с прежней точностью невозможно. И тем не менее я думаю, что это он и есть. Тогда непонятно, почему, впервые приехав сюда, он назвался вымышленным именем. И сказал, что он капитан! Жюль Риго, капитан… Хм… Тоже француз, но вот зачем графу представляться капитаном? Если уж он решил выдать себя за военного, то почему не выбрал ранг повыше? Например, подполковник, командор или шаутбенахт? Что-то более достойное графа? И отчего он вообще прикинулся военным? С другой стороны, военная легенда хорошо сочетается с тем, что мы увидели в комнате графа – с оружием, книгой и строгим порядком. Но вот письмо и перстень с печаткой… И мундира мы тоже не нашли. Не сходится. То есть не совсем. Графом он был или капитаном? Возможно, трактирщица нам в этом поможет – ведь оба раза, когда он останавливался здесь, принимала его она.

– И пускалась с ним в пляс?.. – уточнил я.

– Может, ты и прав, Петтер. Возможно, среди пляшущих на столе мышей был и граф. И тогда становится понятным еще одно высказывание нашей крошки Марии.

Умолкнув, он поджал губы, а рука потянулась к жилетной пуговице.

– Похоже, у каждого своя тайна, и все что-то скрывают. Едва раскроешь одну тайну, как тут же появляется несколько других. В этих стенах люди говорят и замалчивают настолько странные вещи, что хоть какая-то взаимосвязь между ними должна существовать и хоть что-то непременно должно быть связано с убийством. Вспомни третье правило Декарта, которое гласит, что явления, логически не связанные друг с другом, тоже следует включать в рассуждения. Подозреваю, что явления, которые мы считаем загадочными и странными, подчиняются некой скрытой логике. Вот только непонятно… – Томас умолк, так и не закончив мысли, отчего стал вдруг похож на трактирщика. Немного помолчав, он вновь заговорил – по-прежнему тихо, но теперь о вещах более понятных: – Чтобы продвинуться в поисках, нам нужно быстрее поговорить с трактирщицей и Марией. Но важнее всего – поговорить с плотником Густафом. Лучше сделать это прямо сейчас. Он все еще мой главный подозреваемый, и желательно, чтобы он поскорее признался. Пойдем посмотрим, не очнулся ли он от долгого сна и не сидит ли в тракти… – Томас замолчал, услышав на лестнице легкие шаги Марии. Мы думали, что она направляется в трактир, но вместо этого она обошла лестницу и потянула за ручку стоявшего под лестницей шкафа. Но тут же в страхе отпрянула.

– Оххх! – вскрикнула она, глядя широко распахнутыми глазами на наши темные фигуры в полумраке коридора. Судя по ее виду, ей показалось, будто она столкнулась лицом к лицу с самим воплощенным злом, притаившимся здесь и поджидавшим ее.

– Не бойся, Мария, это мы, – успокоил ее Томас, – ходили проведать твоего хозяина.

Смущенно хихикнув, Мария опять подошла к шкафу.

– Я и правда слегка испугалась, – призналась девушка.

Она открыла шкафчик и вытащила оттуда постельное белье. Прижимаясь к стене, мы протиснулись мимо Марии. От ее тела пахло потом и мылом.

– Если профессору и его помощнику… надо что-нибудь постирать, то я могла бы забрать одежду прямо сейчас… – И шаркнула ножкой перед Томасом – она явно хотела сделать книксен, но в коридоре было слишком тесно.

Томас насмешливо взглянул на меня:

– Да уж, кое-чему не помешает мыло и щетка, верно, Петтер? Но тебе тут виднее, чем мне. Поднимись с Марией в нашу комнату и отдай ей одежду, а я пока, так сказать, повинуюсь зову природы и схожу в хлев. – И, слегка поклонившись нам, профессор исчез за дверью.

Мария поднялась следом за мной по лестнице и принялась перестилать постель, а я собрал грязную одежду, которую мы затем свалили в кучу на расстеленную на полу простыню.

Она уже собиралась связать в узел углы простыни, когда заметила лежавшие за дверью вещи графа.

– Это тоже в стирку! – И, будто упрекнув меня в забывчивости, она схватила брошенную сверху шелковую рубаху.

– Нет, это графское, – сказал я, – и рубаху эту Томас разрезал – иначе не снял бы с тела. Я отнесу ее в комнату графа, а уж трактирщик пусть потом сам решает, куда девать все эти вещи, – протянув руку, я хотел забрать у Марии рубаху, – так что стирать ее ни к чему.

Однако, крепко вцепившись в рубаху, девушка ощупывала ее, разглядывала тоненькие, будто паутина, нитки, торчавшие там, где ножницы изуродовали благородную ткань, и восхищенно прижимала рубаху к щеке.

– Шелк… – вздохнула она, – и кто-то носил это каждый день… – Вдруг сердито посмотрев на рубашку, Мария вывернула ее наизнанку. – А это еще что такое?

Мария тщательно ощупала рукава, а затем протянула рубаху мне.

– Вот, потрогай!

Пощупав рубаху, я понял, что там спрятан какой-то продолговатый жесткий предмет. Мы разгладили ткань и хорошенько прощупали швы. Да, в самом низу обшлага в рукав была зашита бумага.

Я порылся в сумке и, отыскав нож, распорол шов и вытащил свернутый в трубочку листок, совсем небольшой, всего-то около четырех дюймов.

– Что там? – нетерпеливо спросила Мария, с любопытством заглядывая мне через плечо. Я развернул бумагу.

– Не знаю, – грустно сознался я, беспомощно рассматривая неразборчивую надпись, – те слова, которые я могу разобрать, написаны, кажется, по-немецки. Но все это похоже на чек. Смотри, вот цифры – “сто пятьдесят” и вот здесь опять “сто пятьдесят”. И ниже еще цифры.

Я свернул листок в трубочку и сунул в карман.

– Пойду покажу Томасу.

Стянув углы, Мария связала простыню в узел.

Я увидел профессора, когда мы собрались спуститься вниз, – он как раз вошел в трактир и закрывал за собой дверь. Нужно было перехватить Томаса до того, как тот усядется разговаривать с плотником, поэтому я быстро бросился к нему. Записка, которую граф зачем-то постарался хорошенько спрятать, могла оказаться важной, и мне хотелось поскорее отдать ее профессору. Мария исчезла за дверью – она понесла белье в прачечную.

В последний раз я заглядывал в трактир, когда приносил туда дрова, и с того времени народу там прибавилось. За одним из столов ужинали священник и плотник Густаф, а за другим сидела Бигги, но никакой еды перед ней не было. Когда я вошел, хозяйка уселась возле священника и начала накладывать себе еду.

Увидев Томаса, Бигги поднялась и пошла ему навстречу. Ее обычная невозмутимость исчезла, взгляд потемнел, а по лбу пробежали глубокие морщины. Зайди мы пораньше – наверняка услышали бы грубую перебранку.

– Профессор, вам нужно срочно зайти в конюшню. Альберт хочет с вами поговорить, – прошептала Бигги. Она схватила Томаса за рукав, будто хотела заставить его повернуть к двери, но сдержалась и тут же отпустила.

– Не сейчас, Бигги. – Голос профессора звучал тихо и вежливо, но решительно. Сначала ему нужно было поговорить с плотником Густафом, и дело это не терпело отлагательств. Убийца по-прежнему разгуливал на свободе.

За другим столом воцарилась тишина. Сидевшие там не сводили с нас глаз. Презрительно взглянув на них, Бигги зашептала что-то на ухо Томасу. Я не расслышал, что она сказала, но увидел, как ее слова подействовали на Томаса. Он тут же поднял голову и посмотрел на женщину – изумленно и в то же время недоверчиво, будто хотел удостовериться, что она говорит правду.

Вместо ответа Бигги кивнула, и окружающее будто перестало существовать для Томаса – такой у него был вид, но лишь несколько секунд, потому что затем он пробормотал:

– Fit erranti medicina confessio[17], – резко развернулся и направился к двери.

– Профессор, мне нужно кое-что рассказать… – проговорил я и попытался задержать его.

– Не сейчас, Петтер. – И, отстранив меня, Томас скрылся за дверью.

Мы с Бигги устремились следом, но где нам было поспеть за гигантскими шагами профессора, чья грузная фигура вскоре исчезла в конюшне… Едва переведя дух, я спросил у Бигги, что случилось, но она лишь покачала головой, не удостоив меня даже взглядом.

Когда мы вошли в конюшню, несчастные лошадки нетерпеливо повернулись к двери, заржали и затопали, да так, что мы чуть не оглохли. Направившись к лежанке Альберта, Томас сбавил шаг и заметил нас. Профессор на секунду замер и вгляделся в бледное лицо больного, а затем опустился на корточки у изголовья.

– Я пришел, Альберт. О чем ты хотел рассказать?

Альберт поймал взгляд Бигги и кивнул на стоявший у очага котелок. Бигги присела на краешек лежанки и влила в рот конюха несколько ложек какой-то зеленоватой густой жидкости. Проглотив, Альберт устало откинулся на спину.

– Все верно… – пробормотал он, – все так, как сказала Бигги. Это я убил того француза.

Глава 21

Довольная лошадь прохаживалась по протоптанной за конюшней тропинке – из ноздрей у нее валил пар. Чтобы проложить дорожку через сугробы, мне пришлось усесться на здоровенного ютландского жеребца. Коняга был таким высоким, что я едва дотягивался ему до крупа, и Бигги пришлось подсадить меня. Круп у жеребца был широкий, как амбарная дверь, а сам он оказался спокойным и трудолюбивым – не сбавляя шага, он неторопливо и упрямо пробивался сквозь сугробы высотой в четыре-пять футов, и вскоре его огромные копыта уже утрамбовывали снег на дорожке, куда теперь можно было вывести и лошадей помельче.

Я по очереди выпускал их из конюшни, и лошади сами решали, пробежаться ли им рысцой или просто пройтись, чтобы выгнать из шерсти злых блох. Графский жеребец, изящный и крепко сбитый, оказался норовистым. Черный, как само зло, но с белыми носочками на передних ногах, он пробежал по тропинке несколько раз и немного угомонился, – лишь тогда я отвел его обратно в конюшню.

Лошадей следовало вывести, чтобы в конюшне можно было спокойно поговорить. Когда мы зашли туда, лошадиное ржание заглушало тихий голос Альберта: только он пытался заговорить, как вновь и вновь беспомощно опускался на лежанку.

Томас посмотрел на меня и велел вывести лошадей во двор, пообещав потом пересказать историю Альберта.