Кто по тебе плачет Дружков Юрий
– Не надо нам дождя, солнца не будет. Нам с тобой везёт… погода, воздух, ягоды, орехи… У тебя необыкновенная способность видеть ягоды…
Мы разговаривали на ходу, шагая мимо великолепных упругих деревьев. Мысленно я называл их кедрами. Кажется, это и в самом деле были кедры, но я видел такие первый раз и думал об одном: скорей бы они кончились. Я больше не верил ни солнцу, ни часам, ни удаче, которая приведёт нас к жилью, к людям. Казалось, так легко разминуться в лесном океане, пройти мимо крохотной точки в бесконечную вселенную дикого леса и блуждать в нём до самой зимы.
Хотелось кричать, проклинать и лес, и безмолвие вокруг, и часы, и дорожную палку, и взъерошенные колючие лапти, людей, которые не желали попадаться навстречу, орать о них что-нибудь обидное, чтобы отвести от себя безмолвие, нескончаемую тишину. Я тупел от миллиона шагов, от миллиона веток, от шелеста хвои, от невозможности крикнуть, ударить палкой по неподвижным стволам. Рядом была она, моя вроде бы не красавица, молчаливая, с припухшими от усталости глазами. Если бы она плакала, ныла, как бы я зарычал на неё, заревел на весь лес. И может быть, нам обоим стало немного легче.
Весь день мы не замечали, что лес поднимается в гору, ведёт нас по отлогому склону к вершине холма. Наверное, поэтому как никогда усталость была неодолимой, до ноющей боли в ногах. Только теперь мы видели, что земля полого спускается вниз: и туда, откуда мы пришли, и туда, куда пойдём завтра.
Я выскреб на дереве стрелку, лёг на землю под этим проклятым деревом, не в силах подняться, копать берлогу, собирать хвою, думать о ночлеге.
– Не надо, – вдруг сказала она. – Я буду спать на земле, рядом с тобой.
«Да что же это делается, – подумал я, – она понимает меня как лесной зверь лесного зверя, одним инстинктом».
– Это вершина холма. Не продует?
– Земля тёплая.
Не открывая глаз, я понял: она легла.
– И комаров не стало…
– Где вы, комарики? – пошутил я. – Кис-кис. Нам грустно без вас.
Почему, в самом деле, их нет? Подохли? Радиация? Как это может быть: вселенная без комаров? А птицы пока поют…
– Разве ты не заметил – комаров нет.
– А что же тогда зудит и гудит?
– Я не слышу… В траве гудит.
– Мне показалось, ветер гудит.
– И ветра нет. Ноги мои гудят…
Когда наступила ночь – не знаю. Темноты я не видел, но и во сне лицом ощущал её холодное прикосновенье, слышал, как она волнами плывёт вокруг и тоненько гудит еле слышно комариным звоном в непроглядной черноте ветвей.
Холод заставил меня открыть глаза.
Темно. Жутковато. Очень тихо. Не пожелаю никаким самым отпетым романтикам просыпаться ночью в лесу, не зная где, не понимая, как ты сюда попал, откуда чёрные стволы кругом тебя и чёрное хвойное давящее низкое небо. И что-то гудит комариным писком, отдалённо гудит, наплывом, то сильней, то слабей, набегая волнами, пропадая в шорохе леса.
Я вскочил. Вертолёт! Неужели вертолёт очень далеко рыщет над лесом? Очень далеко. Сердце упало…
Да что ему делать ночью в такой темноте? Мерещится. Дошёл да ручки… А что будет потом?
Лёг на землю рядом с ней, представляя, как вертолёт пройдёт над нами, разбудит её, поднимет, а я не встану. Зачем? Орать бесполезно, костра у нас тоже нет.
А если гудит лесопилка? Потеха. Ночью гудит лесопилка… Значит, ведьма воет или ветер. Ну и пускай себе воет и поёт.
Я уснул. И видел, как они прилетели, как удивлялись нам, пожимали руки, хвалили, показывая друг другу, но забирать в уютную тёплую кабину, пропахшую маслом и кожей, не спешили. У нас дела, говорили они, подождите, мы прилетим, обязательно прилетим. На той неделе, может быть, на другой… Сил кричать, умолять, уговаривать не было, даже самих слов для крика тоже не было. Как остановить их, торопливых, занятых очень важными делами?.. Вертолёт, удаляясь, очень тихо щёлкал мотором, чётко и ровно, жутко и монотонно щёлкал и щёлкал.
Она разбудила меня. Голос её, руки на моей голове…
– Что с тобой?
Гладила в темноте мягко и нежно.
– Всё будет хорошо. Мы дойдём, обязательно дойдём, вот увидишь.
И затихла рядом, единственный тёплый комочек в пустоте и холоде.
А комаров уже нет.
Я поспешил увернуться от её руки, чтобы не коснулась она случайно мокрого от слёз…
В этом лесу один мужик. Это я. Подумаешь, беда. Живые крепкие люди, шагаем себе и шагаем. Конечно, дойдём. Дойдём, дойдём, дойдём…
Утром лес окунулся в туман. Зыбкий, слабый, как наступающий день. Совсем не туман, а рассвет поплыл по тихому лесу, оставив из бесконечности неподвижных деревьев не более десяти около нас, прибавляя к ним постепенно одно, другое. Медленно вытаивают они в тумане, заворожённые, светом. Как тихо подкрадывается день! Меня разбудил, её разбудить не мог.
Я смотрел на неё, разглядывал откровенно всю от макушки до пяток, будто видел впервые такие длинные спутанные волосы, под ними просвечивали губы, лицо, какое редко встречалось мне. Думалось почему-то совсем непонятное: оно с подпалиной. Почему с подпалиной? Какая такая подпалина может быть у молодой, гибкой… Но другое слово не приходило.
Вот будет жалко, если такая простудится, мысленно перебил я сам себя, довольно сердито, но снял пиджак и накрыл её на удивление мягко и осторожно.
По времени была ещё ночь, едва разбавленная свежим рассветом. Ко мне из тумана, по-прежнему, летел едва уловимый рокот, или гул, или зуденье, или чёрт его знает что. В этот блаженный миг я и надумал забраться на дерево.
Над моей головой, прямо над нами уходил в небо непохожий на другие тёмный крепкий ствол. Он был извилистый, волнистый, будто прошла по нему однажды ломающая дрожь, изогнула, как тонкую ветку, и застыла навсегда волнами от самой земли до макушки. Наверное, никто не отличил бы это волнистое дерево среди многих стволов, если смотреть на него сбоку. Но я видел снизу, видел, что дерево наклонялось в одну сторону, поэтому на каждом изгибе можно стоять, прилечь на него, удержаться, подняться на другой изгиб, до веток. А там будет легко. И стоит оно тут на вершине холма. Или теперь, или совсем не полезу…
Никогда по деревьям не лазил, а тут решил: иного нет. Многие в лесу находили дорогу таким обезьяним способом, если судить по книгам и наивным сказкам.
Я подошёл к дереву прикинул высоту, которую придётся одолеть… и начал. Обнял обеими руками пахучий серо-зелёный ствол, ногой нащупал невидимый выступ на коре, потянулся, как мог – получилось. Опять нашёл невидимый выступ, обхватил, прижался к доброму послушному мудрому дереву – получилось. Минут через двадцать я был на высоте потолка моей комнаты. Руки дрожали, я висел на дереве, боясь рухнуть вниз, набирая, как мне казалось, воздуха и сил, чтобы добраться до первой могучей ветки, а там отдохнуть вволю. Опускаться вниз, обратно, было ещё тягостней…
До ветки я дошёл не скоро, хотя была она теперь не так уж далеко. Я сел на неё и закрыл глаза, потому что всё кружилось от напряженья, от душного аромата смолистой коры. Сидел и дышал, и никуда не спешил, никуда. Зачем? Так удобно и вольно сидеть на ветке и дышать, и дышать, и дышать…
А потом полез. К новой перекладине-ветке. Так же трудно и тяжко, но уже немного скорей. На этой остановке тоже сидел очень долго, потом ветки пошли одна за другой. По ним забираться было не трудно. Если бы только не дрожали руки, не сводило от усталости колени. Если бы не было так жутко смотреть на землю внизу.
И вот передо мной открылись макушки деревьев.
Что я видел?
От края до края нескончаемый волнами зелёный лес. Голое небо, совсем без облаков, без единой маленькой далёкой погремушки-вертолёта. Ни единого дымка, ни одного, нигде, ни справа, ни слева, ни вокруг.
Примерно там, куда мы шли, виднелся как будто бы провал, яма в зелёном массиве леса. И там, если мне уже не мерещилось, на первом утреннем солнце блестело, нет – проскакивала непонятная блёстка. Я смотрел на неё до рези в глазах, но так и не сумел ничего разобрать и определить. Посверкивает, мелькает маленькое, неопределённое. «Паутина качается меж ветвей, – подумал я, – паутина. Что в лесу ещё может быть?» Но пчелиное гуденье тут на высоте было намного сильней, чем на земле, и доносилось оно как раз в направлении паутины-блёстки.
Посидев, полежав на ветке, я начал мой долгий путь к земле.
Руки болели, жухли от смолы, но другого пути у меня просто не было. Зато накопился богатый опыт и даже сноровка.
С последней ветки я увидел её лицо, поднятое ко мне, улыбку, и, если уж быть предельно откровенным, углубление в кофточке на груди – сверху вниз. Она сняла куртку и, наверное, только что делала разминку после не очень тёплой земной постели.
Но зрители не входили в мои планы, поэтому скольжение вниз далось мне трудней, чем подъём. Видно, я был очень смешон, цепляясь за дерево.
– Не упади, – сказала она, и я не упал.
Мы шли по лесу ровно два часа, когда ни я, ни она уже не сомневались в том, что в лесу гудит не ветер, не лесная ведьма, не лесной зверь, а некое механическое создание, скорее всего, мотор, возле которого непременно будут люди.
Мы шли окрылённые, живые, крепкие, молодые (она, во всяком случае), шли довольные собой, своим поведением, отвагой, находчивостью. Мы шли на зов металла, к людям, к телефону, к билетным кассам, поездам, автомобилям, пароходам, но только не к самолётам. Только не к ним.
В лесу обозначился довольно чёткий просвет. А потом перед нами открылась огромная поляна с кирпичными постройками на ней, с высокой железной мачтой, на которой лениво жужжал ветряк для подачи энергии, для накачки воды, всё равно для чего.
Мы понеслись к нему, задыхаясь от радости, смеясь. Вот уже видно горы кирпичей, белые новые штабеля досок под навесом, кладка бетонных плит, ещё каких-то предметов, скопление машин, целый табун техники: грузовая машина, пожарная, фургоны, вагончики, бульдозер, легковой автомобиль, автокран. И за ними светлый кирпичный дом, и стеклянный дом, похожий на большую оранжерею, фундаменты начатых построек, водонапорная башня. Всё было тут, кроме самого главного, что придавало всему неудобный для глаз, неестественный вид. Нигде ни одного человека.
Про всё остальное потом. Завтра у меня много дел. Вечером снова сяду за дневник и всё напишу.
Тетрадь вторая
Мы ходили от одного строения к другому и ничего не могли понять. Стучали в двери, окна, звали. Никто не выходил. Самое большое здание, правда, было с одним окном и лишь одной дверью, но за прозрачными стенками оранжереи в путанице кустов и грядок тоже никого не видно.
В открытой фрамуге у ската высокой стеклянной крыши вились пчёлы. Дверь заперта, и все двери тут крепко-накрепко заперты: в башне водокачки, в доме, во всех машинах и вагончиках-прицепах, где живут обычно, как я понимаю, строители. Никаких пресловутых ковриков, где могли бы лежать ключи.
Мы поднимались на фундаменты недостроенных зданий по ступеням, вроде крылечек, надеясь увидеть в котлованах рабочих. Но котлованов просто не было. Фундаменты уже накрыты бетонным настилом, и видно, что входы в них запечатаны деревянными щитами под кровельной плёнкой. Вероятно, это входы в подвалы. Вокруг них выложены кладкой намётки-очертания будущих комнат. Мы перешагивали из комнаты в комнату, слегка встревоженные безлюдьем. Как-то уж очень сиротливо маячили посреди «комнат» большие деревянные подмостки для каменщиков.
Груды всяких строительных материалов: плиты, остеклённые рамы в картонной упаковке, дверные блоки, водопроводные трубы, унитазы, балки, мешки с цементом, забитые крепко ящики, банки с масляной краской, штабеля досок, многое другое, наверное, полезное, только негодное для еды – всё это лежало под лёгким навесом из металлических труб и шифера.
Техники, машин оказалось больше, чем виделось поначалу. Они стояли в ангаре, в котором ещё не было стен: крыша на кирпичных столбах и серый бетонный пол. Экскаватор, машина для чистки снега, пожарный автомобиль, машина с длинной платформой, автопогрузчик, небольшой комбайн (если это был именно он), ещё какие-то сельские приспособления вроде косилок и сеялок, могучий автокран, лесовоз, трактор обыкновенный и трактор необыкновенный с большими клещами вперёди, с пилой, выступающей как резак. Рядом, словно собачонки возле слонов, машинки для стрижки газонов. И ящики, ящики, десятка два ящиков. Судя по надписям, они были с моторами, небольшими станками, запасными частями, аккумуляторами, кислотой, маслом для смазки и прочим неувлекательным в эту минуту для нас двоих, измученных, голодных.
В стороне у бетонной площадки тоже под навесом нормальная бензоколонка. Самый верный признак живой цивилизации. Но вокруг не было ни одного человека.
– Значит, совсем недалеко есть какой-нибудь главный большой посёлок. Пойдём искать? – предложил я.
– Не могу… – неуверенно и умоляюще сказала она. – Сторож, наверное, сам придёт.
– От кого сторожить?
– От большого посёлка.
– Хорошо, тогда будем вести себя как жулики. Он выскочит из леса, твой непутёвый сторож, и поймает нас.
– А мы его…
Совесть меня почему-то больше не удерживала. Я дикий человек, озлобленный и голодный. В конце концов, мы вышли из леса и не желаем знать никаких приличий, никаких условностей. Ходите, вяжите нас, хватайте, ведите в милицию, но только появитесь кто-нибудь!
В оранжерею ломиться не стоит. Постройка под ветряком тоже ничего не сулила. Там, конечно, электрика, двигатели, динамо. Большой дом с одним окном – хорошая приманка, но мои инстинкты погнали меня, прежде всего, к водонапорной башне. Там вода.
Мы сумеем расколотить любую дверь. У нас под руками груда могучих инструментов: кувалды, ломики, топоры, лопаты. Но самое незначительное нарушение уголовного кодекса – разбитое стекло…
Я саданул дверь – бесполезно. Рядом, над головой, маленькое в квадрат окошко. Принёс из-под навеса нормальную лесенку-стремянку, встал на неё, слегка надавил стекло, рама подалась. Она была не заперта! Я спрыгнул внутрь каменного прохладного помещения, посмотрел вокруг и диким голосом начал орать, зовя к себе лесную женщину.
Бутылка с фруктовой водой… На табуретке сияла тёмная бутылка с фруктовой водой. С картинкой, с алыми ягодами на ней… Завод безалкогольных напитков. «Рябиновая». Да здравствует «Рябиновая»!
Боясь разбить, я ножичком отсоединил металлическую пробку и дал эту бутылку ей… Мы пили из горлышка, по очереди, взахлёб. Ну почему раньше я никогда не пил такой неповторимой, такой замечательной воды? В каких магазинах её прятали, почему не попадалась она в большом городе, в поездках и странствиях?
– Пожалуйста, пейте «Рябиновую»! Покупайте одну «Рябиновую», – сказал я.
Она смеялась мокрыми счастливыми губами.
Потом я увидел кран. Мы наливали прохладную воду в бутылку и снова пили до изнеможения, до бульканья в груди.
Лесная женщина умылась этой водой, растирая воду по лицу, как бальзам. Через окно-форточку мы вышли на волю. Первая кража состоялась.
Потом, извините нас, люди, мы разбили стёкла, тройные стёкла в доме, в единственном окне. Приставив к нему такую полезную стремянку, проникли в комнату, где были только четыре стула, длинный казённый стол и несгораемый шкафчик в углу. На нём часы. Послушал – тикают, как у меня дома. Двенадцать минут пятого… Мои часы обгоняли эти всего на две минуты! Солнышко не подвело.
Дверь из комнаты тоже оказалась основательно заперта. Стоило бить окно, чтобы оказаться в тупике, в унылой клетушке? Всё на крепких запорах, будто на даче, брошенной, заколоченной до приезда хозяина.
– Подождём тут, – сказал я, – хоть ночевать будем под крышей. Люди сюда придут.
– А завтра?
– Сломаем к чёртовой бабушке все двери…
Остаток дня мы разглядывали чье-то негостеприимное владение. Машины все новенькие, с иголочки – отметил я. Кирпича много, фундаменты ещё для трёх больших строений. Куда же все подевались?
Придут, непременно придут…
Болели ноги. Лапти уже не помогали, их просто не было. Мы нарвали целый ворох лесной травы, постелили её на полу комнаты так, что получился чуть ли не стожок, и вечером, до заката, буквально свалились от усталости.
Она мгновенно уснула, морща во сне обиженно губы. Распущенные волосы тут же переплелись с тонкими зелёными травинками. Ресницы вздрагивали, смахивая травинки-стебли. Как плачет во сне…
Трава пьянила густым ароматом, похожим на что-то съедобное. Хотелось её жевать. Как молоко. Хотя молоко не жуют. Или у неё был привкус отменного знаменитого пива, которое мне подавали в одном славянском городе с немецкими домами, улочками, набережными среди мягких зелёных мини-холмов. Оно, это пиво, до половины под шапкой, в высокой стеклянной баклаге, таяло во рту, как тает привкус лесного сена, как тает свежесть в разбитом окне…
…Я жил в старинной гостинице над рестораном. Ходил обедать, как на маленький торжественный праздник, удивлявший меня уютом, хорошо поставленным радушием и настроением.
Однажды увидел в карточке название таинственного «Монако», попросил подать… Жду. Смотрю, как течёт незнакомая тихая жизнь в хрустальном окне, вдыхаю пиво неторопливыми глотками. За ближним столом угадываю моих соотечественников туристов. У каждого, кроме баклаги с пивом, чашка бульона и жареные шпикачки. Деньги берегут на магазины…
Я жду. В зал величественно вкатывается хромированная сверкающая тележка. По обеим сторонам её два «дипломата» в парадных одеждах, отпущенные, вероятно, из Министерства иностранных дел. За ними в парадном фраке шествует метр. Кажется, ещё мгновенье – заиграют серебряные трубы!
На тележке нечто серебряное, высокое. Шапка Мономаха в серебряной фольге. Туристы замерли. Шествие приближается ко мне. «Дипломаты», кивнув слегка, по-дружески, удаляются. Вельможный мэтр поднимает серебряные ножички, взмахивает ими, как серебряными лучами, разрезая колпак из фольги, распахивает его, торжественно выпуская на волю, томившийся в колпаке невиданный вожделенный аромат. Я вижу на королевском блюде омлет с утопленными дольками горячих мандаринов.
Слышу, как туристы на московском наречии между собой говорят: «Наверное, американец… Или австриец, буржуй…». Слова сказать не могу. С мэтром объясняюсь одними жестами. Убегаю, не доев «Монако».
…Вижу его теперь в этой казённой комнате, заваленной травой, с унылыми стенами. Вижу, пока не проваливаюсь в беспробудный сон, утешая себя надеждой на встречу с людьми, на буханку чёрного хлеба, сухарь, в конце концов, и что-нибудь… Что-нибудь…
Утром после обхода владений, когда мы снова убедились, как заперты наглухо все двери, я нашёл под навесом в одном из ящиков стамеску и вернулся через окно в комнату. Начать я решил с этого стола. Мне казалось, в нём будет хоть какой-нибудь намёк или ответ на все наши недоумения.
Стамеска помогла мне изувечить, вскрыть один ящик. В нём лежали технические паспорта на радиоприборы, чистые тетради, шариковые ручки, ластики, скрепки, дырокол, что-то ещё знакомое, городское.
В другом ящике, сломанном с большим трудом, я нашёл бумаги, от которых у меня, как пишут в книгах, всё помутилось. Это слишком приблизительное слово к тому, что со мной было. Руки, ноги не слушались. Я лёг в траву, на пол. И не сразу дошло до меня, что среди бумаг лежал ещё и ключ. О нём я подумал, когда пришёл в себя, когда смог отложить расчерченные линейками листы с печатными буквами сверху «Накладная». В линейках прыгали слова:
Колбаса твердокопчёная – 42 кг.
Мясные консервы тушёнка – 2330 банок.
Молоко сгущённое – 1246 банок.
Рыбные консервы «Судак в томате» – 900 банок…
Масло, сыр, мука… и дальше, дальше…
Даже теперь, много дней спустя, чувствую густой, сводящий с ума привкус этих слов.
Потом я встал и почти машинально взял в ящике стола ключ. Особый ключ от несгораемых шкафов. Он подошёл к нашему, вернее к чужому сейфу.
Там я нашёл большие тетради в картонных переплётах и связку разных ключей с прицепленной к ним картонной биркой «дубликаты». В коробке лежали с такими же бирками ключи от машин.
Любые пещеры Аладдина – пустая шалость, наивное ничто по сравнению с теми сокровищами, которые мы увидели за всеми закрытыми дверями. Это были кладовки, гружённые продуктами, одеждой, обувью, книгами, радиоприборами, в том числе пятью телевизорами, лекарствами, оборудованием для самого разного лечения. Две бормашины, к примеру, солнечные лампы, незнакомые аппараты.
Лестница вела вниз, в подвал. Многое хранилось там или на втором этаже в полутёмных кладовках, куда проникал свет только сквозь узкую стеклянную полоску из прозрачных блоков под самым потолком.
Я включил свет и онемел от обилия того, что можно было жевать. Масло хранилось в морозильниках, сыр и кое-что другое – в холодильных камерах. Банки лежали в картонных коробках… Всюду воздух был пропитан холодильным озоном.
Лишь одна дверь оказалась в этом доме незапертой – в туалет. В нормальный, городской, сверкающий голубым – туалет. С умывальником, с краном, из которого текла вода, зеркалом над ним, откуда глядел на меня мрачный щетинистый худой мужик, небритый, как арестант…
Мы открыли стамеской две банки тушёнки, жадно хватали мясо руками, хотя потом нашли открывалки, ножи, вилки, посуду, салфетки – ну что там ещё придумано для воспитанных людей?
Мы пили фруктовую холодную воду, жевали печенье с маслом, свежим, сливочным. Если бы я знал раньше, какое фантастическое удовольствие придумано, создано, вложено во все эти жестяные, полированные сверкающие банки!
Простите нас, беспечные хозяева. Мы ждали вас утром, ждали половину дня, ждали, пока ходили по вашим кладовкам, ждали, когда начали стамеской долбить жестянки… надеялись, что вот-вот за нами придут и станут вязать лесных уголовников, отпетых взломщиков. Никто не пришёл: ни днём, ни вечером. Больше у нас не хватило ни мужества, ни сил.
На другой день мы сами себе устроили королевский завтрак. Умяли по два сырых яйца, не обратив тогда внимания на красные буквы очень сложной дырчатой коробки «для инкубатора». Жевали копчёный припас, хрустели печеньем, снова откупорив бутылки «Рябиновой», тоже не заметив строгой надписи на вложенном листе бумаги «Образцы для сравнения».
Лишь потом я пошёл искать в пещерах Аладдина хоть какое-нибудь мыло и напал не только на «русский лес», «банное», «земляничное», «детское», но и на целые груды зубной пасты, щёток в целлофане. Увидел то, о чём и думать не мог: электрические бритвы, безопасные лезвия в нарядных коробках и станочки для них.
– Ура! – завопил я на весь дом. – Да здравствует мыло.
Она смеялась, глядя, как я размахиваю руками, жонглируя мылом.
– Ну и влетит же тебе! Всё краденое.
Кажется, мы понемногу начали воскресать из первобытного состояния, выходить в люди.
Я нашёл стопы мохнатых новеньких полотенец в той же кладовой, где была такая богатая косметика, нашёл ведро и большой эмалированный таз. Ведро взял себе, а таз торжественно вручил ей.
Мы разделили наши умывальные владения. Мне досталась водонапорная башня. Там я и сотворил себе ту блаженную очистительную прохладную баню, какую никогда не забуду.
Бесполезно было касаться моей щетины электрической бритвой. Я прихватил казённый бритвенный прибор, вложил в него лезвие, намылил себя и начал смахивать лесную, дикую хвою, напевая от наслаждения.
Потом я заливал себя водой, прямо из ведра, казалось, отмывая не телесную грязь, а усталость и горе, тяжкую муку необъяснимой вины за эту земную живую радость.
Вода лилась по каменному полу, я шлёпал по ней босыми пятками, счастливый, мокрый, свежий. Тёр себя полотенцем…
– Ты неузнаваем, – сказала мне лесная неузнаваемая женщина.
– Прошу не заглядываться, ещё понравлюсь.
– Не бойся, ты не в моём вкусе.
– Это не имеет никакого значения, поскольку ты в моём.
– Я думала до сих пор, ты герой, – засмеялась она.
– Кто же я?
– Шалопай.
– Жулик я. Мелкий воришка. Нет, очень крупный рецидивист. Подожди, я украду сандалии. Пару! Две пары сандалий. Хочешь ботинки? Мужские ботинки? Я подарю тебе. Женских там почему-то нет…
Мы отправились изучать остальные здания в непонятном посёлке, обутые, как вполне приличные люди. Какая светлая радость – новые крепкие сандалии на пятках, новые, хоть и чужие, носки.
В оранжерее летали несколько воробьёв, попавших сюда через приподнятые фрамуги. Тонко зудели пчёлы в нагретом и влажном воздухе среди сплетенья самой разной понятной и непонятной зелени. По тонким пластмассовым трубам всюду капала вода. Я чуть было не придавил серую лягушонку на песчаной дорожке, разглядывая крохотные помидоры, усатую землянику с цветами в сине-зелёных листьях.
Внутри она казалась огромной, лесная оранжерея. В ней росли незнакомые деревца и кустарники. Но про это зелёное богатство – потом, в более спокойную минуту…
– Не могли такое хозяйство бросить надолго, сюда придут, – уверила она.
– По-моему, работает автоматика.
– Ну вот, – обиделась она, будто я виноват, что работает автоматика, – всё равно садовник нужен…
В конце оранжереи, там, где сложены пластиковые мешки с удобрениями, лопаты на садовой тачке, нашлась дверь в соседнюю пристройку с матовыми непрозрачными стеклянными блоками поверх стен, от которых в большом зале было светло. Куда же мы попали – на очередной склад, некую фабрику или в котельную? Широкие, средние, узкие оранжевые, зелёные трубы тянулись по всему залу от котлов, один из которых был оранжевым, а другой зелёным. Оранжевый покоился на кафельной печи, зелёный стоял посреди зала, видимый со всех сторон, с двумя огромными вентилями на закруглённых торцах. Это всё можно разглядеть не сразу, потому что проходы между котлами и печью заставлены самым неподходящим для труб и котлов – не распакованной финской мебелью: шкафами, диванами, кроватями, стульями, столами, тумбочками, а ещё пачками книг, завёрнутыми в бумагу.
В зале довольно жарко. Не знаю, что меня толкнуло, но я потрогал зелёный котёл и вскрикнул, он был горячим, хотя сплетение труб вокруг, мимо которых мы пробирались, нигде не казалось нагретым. Я заглянул в открытую дверцу печки, увидел там не опалённые, совсем новенькие свежие стенки, холодные, без малейшего следа какого-либо горенья. С опаской тронул оранжевый котёл, его холодный матовый металл.
– Мистика, не понимаю, – сказал я, – кто греет зелёный котёл.
– А я давно уже ничего не понимаю, – вздохнула моя спутница.
В строении под ветряком – электростанция. В одном отделении – система аккумуляторов, душный уксусный воздух, мерцающие коробки с двух сторон. За дверью мягко жужжал генератор. От него к потолку шёл механический в красном кожухе карданный привод. По нему текло мерное гуденье.
Очень солидный, плотный, весомый по виду генератор. Но как его может хватать на все увиденные мной холодильные камеры, выключатели, моторы в котельной, водонапорной башне, розетки, лампочки? На весь посёлок?
Тут же был ещё более могучий генератор, присоединённый к непонятным трубам, уходящим в бетонный пол. Трубы, очень похожие на те, что в котельной. Справа у стены щит с рубильниками. Рядом голубая тумбочка со шкалой приборов. Большой генератор молчал.
– Ты умеешь водить машину? – спросил я.
– Конечно… Мы уедем?
– Сначала поищем дорогу.
– Разве дороги нет?
– Мне кажется.
– Но столько машин?
– Дороги не видно, просек не видно.
– Как они сюда попали?
– Не знаю… Хочешь, я тебя покатаю?
– Хочу.
– Если она с бензином…
Я показал ключ с надписью на картонке: «Нива». Мы подошли к новенькому зелёному автомобилю. На капоте «Нивы» слабый сквознячок шевелил летучие семена. Я дунул в них, и травяные семена покатились крупой с гладкой поверхности. Упругая дверца щёлкнула, и я впервые заглянул в такую машину, в чёрный уютный салон. К удивлению моему, на спидометре было десять километров.
– Её несли на руках, или…
Не успел я сказать, как услышал не то слабый вскрик, не то судорожный вдох.
– Радио, – произнесла одними губами лесная женщина. – Дай мне. Она прикоснулась трепетными пальцами к белым клавишам приёмника, жадно повернула ручку, боком присев на кожаное чёрное сиденье.
– Подожди, я включу, – сказал я. – Руль, видно, заблокирован.
– Ах, да, совсем дикая стала.
Приёмник загудел. Шорох поплыл от него, таинственный шорох далёких земных расстояний. Звуков не было.
– Попробуй ты, – сказала она почти жалобно.
Я стал давить на клавиши, но звука не было.
– Тут где-нибудь есть антенна… выдвинуть антенну… кнопка для неё.
Мы стали вдвоём искать нужную кнопку. Вот она, под самым щитком. Я ударил по ней. Прутик антенны плавно потянулся над зелёной гладью капота и замер, как лучик, нацеленный в самое небо.
Шорохи стали полнее, громче, но звука, слов, речи, музыки не было.
– Куда мы с тобой попали? – пожаловалась она. – Станции не ловятся. Приёмник у тебя исправен?
– Где ж ему сломаться. Новенький… сильный.
– Покатай меня, – сказала грустная женщина. – Прежде я не замечала, как уютно пахнут автомобили…
Машина завелась не сразу, но включилась добротно, почти неслышно. Я потрогал передачи, ножные педали, подождал, пока рядом сядет она, и вывел машину из ангара, потихоньку, привыкая, приноравливаясь к ней.
Рычаг от руки непривычно далеко. Перед ним ещё два рычага поменьше. Судя по надписи – для привода на переднюю тягу. На щитке почему-то не один, а два спидометра. На восемьдесят и сто восемьдесят километров. Если это спидометр… Сидеть очень удобно, можно развалиться вальяжно.
Чудесная машина, новогодний сон автолюбителя…
– Кража полотенца – мелкое хулиганство. Машина сама по себе уголовщина, – пытаясь отвлечь её, вроде пошутил я.
– Найдём дорогу и поедем к ним.
– К медведям, – кивнул я, – к лешим и русалкам.
– Ты мрачен.
– Просто не вижу дороги.
– Значит, по-твоему, машины прибыли сюда по воздуху? – не соглашалась она.
– Вертолётом…
Я вёл «Ниву» по самой опушке леса. Проехали грядки, на которых, если не ошибаюсь, росла картошка. Маленькое поле с колосьями чего-то или не с колосьями. «Нива» покачивалась на ямах уверенно, мягко дрожа мотором от невозможности выскочить на большую стремительную дорогу.
Слева непролазным частоколом один за другим пробегали стволы. Матёрый лес окружал поляну высоченной стеной. Дороги не было. Тропинки не было.
Мы катались. Я нажал сигнал, я давил на сигнал. Криком кричала «Нива», плакала, не умея вырваться из огромной зелёной клетки. Выл над лесом тревожный сигнал одиночества.
Когда мы вернулись, она подвела меня к телефонной розетке слева от стола.
– Я видела на складе аппараты, – взгляд её был просительным.
– Хорошо, пойду принесу телефон, – кивнул я, предчувствуя полезность её затеи. Кому понадобилось при действующей розетке прятать аппарат?
Я сходил наверх и нашёл коробку с телефоном, принёс в комнату распаковал, соединил в розетке. Аппарат не звякнул.
Она подняла трубку, стала нажимать, постукивать пальцем по рычажку. На лице было растерянное выражение… Никто не отозвался.
– Положу обратно, – вздохнула грустно.
– Пускай стоит. Красивый телефон.
Вечером я позвал её в котельную и попросил выбрать себе тахту. Мы сорвали картонную упаковку, и финская тахта нам очень понравилась. Мягкий поролон, обитый серо-зелёной тканью.
– Твою мы отнесём в комнату, а я буду спать в котельной, – сказал я.
– Мне кажется, тут неудобно и негде.
– Раздвину ящики, просто положу на них.
– Я боюсь одна. Ты мог бы лечь в коридоре?
…Условности приходят вместе с цивилизацией…
Мы отнесли тахту в дом-кладовую, как мы его называли, в комнату при складе. Потом принесли другую, поставили в коридоре. Подмели пол взятым на складе веником, убрали подсушенную траву. Она сама взяла в одной кладовке новенькие простыни, шерстяные одеяла, наволочки, подушки – ловко постелила всё это. А я положил на стол у её постели карманный фонарик. На складе их была целая коробка.
– Нам очень попадёт, – грустно улыбнулась она.
Читать бесплатно другие книги:
