Ночной цирк Моргенштерн Эрин

Мечты и желания

Париж, май 1891 г.

С тихим шуршанием, напоминающим шум дождя, штора из хрустальных бусин, раздвигается, и в каморку прорицательницы входит Марко. Изобель поспешно откидывает с лица вуаль из тончайшего черного шелка, которая невесомым туманным облаком ложится на ее волосы.

– Что ты здесь делаешь? – удивленно восклицает она.

– Почему ты ничего не говорила об этом? – Не удостоив ее ответом, он протягивает раскрытую тетрадь, и в мерцающем свете Изобель удается разглядеть изображение черного дерева.

Оно не похоже на деревья, которые он рисует в своих многочисленных тетрадях. Дерево увешано множеством белых свечей, с которых капает воск. Помимо этого рисунка в тетради есть подробные изображения сплетающихся ветвей, нарисованные с различных ракурсов.

– Это Дерево желаний, – сообщает Изобель. – Оно недавно появилось.

– Я знаю, что недавно, – говорит Марко. – Почему ты не рассказала мне о нем?

– Не было времени писать, – оправдывается Изобель. – И я вообще не была уверена: может, это твое творение. Ты вполне мог бы создать нечто подобное. Оно очень красивое, и желания на него нужно добавлять, зажигая новые свечи от тех, что уже горят. Прежние желания зажигают новые.

– Это она, – бесстрастно говорит Марко, забирая тетрадь.

– Почему ты так уверен? – спрашивает Изобель.

Марко молча разглядывает рисунок. Он недоволен, что в спешке ему не удалось достоверно передать красоту дерева.

– Я ее чувствую, – признается он. – Это похоже на предчувствие бури – словно что-то витает в воздухе. Я ощутил это, стоило мне войти в шатер, и с каждым шагом, приближавшим меня к дереву, ощущение росло. Тому, кто с ним незнаком, я вряд ли смогу это объяснить.

– Как ты думаешь, возле твоих творений она тоже испытывает нечто подобное? – внезапно спрашивает Изобель.

Марко никогда об этом не задумывался, но предположение похоже на правду. Эта мысль приносит ему странное удовлетворение.

Но в ответ он лишь бросает:

– Я не знаю.

Изобель резким движением снова откидывает назад сползшую на лицо вуаль.

– Ну что ж, – замечает она, – Теперь ты знаешь о дереве и можешь делать с ним все, что захочешь.

– Этого нельзя делать, – говорит Марко. – Я не могу использовать в своих целях то, что делает она. Противники должны соблюдать дистанцию. Если бы мы играли в шахматы, я не был бы вправе просто смести ее фигуры с доски. Я только могу ответить на ее ход своим.

– Получается, эта игра может продолжаться бесконечно, – заключает Изобель. – Разве можно объявить мат в цирке? Какая-то бессмыслица.

– Но это и не шахматы, – возражает Марко, пытаясь объяснить ей то, что сам только начал понимать и потому не может правильно сформулировать.

Его взгляд падает на стол, по которому разложены карты. Одна из тех, что повернуты лицом вверх, привлекает его внимание.

– Вот на что это похоже, – говорит он, указывая на картинку.

На ней изображена женская фигура с весами и мечом, надпись под рисунком гласит: La Justice. Правосудие.

– Это как весы: одна чаша моя, другая – ее.

На столе среди карт появляются миниатюрные серебряные весы. Их чаши уравновешены горстками алмазов, поблескивающих в свете свечей.

– То есть нужно склонить чашу весов в твою сторону? – уточняет Изобель.

Марко кивает, перелистывая тетрадь. Он постоянно возвращается к странице, на которой изображено дерево.

– Но если каждый по очереди увеличивает вес своей чаши, добавляя все новые элементы… – продолжает допытываться Изобель, разглядывая мягко покачивающиеся весы, – они не сломаются?

– Боюсь, это тоже не вполне верное сравнение, – произносит Марко, и весы исчезают.

Во взгляде, которым Изобель смотрит на опустевший стол, сквозит печаль.

– Как долго это будет продолжаться? – спрашивает она.

– Понятия не имею, – признается Марко, поднимая на нее глаза. – Ты думаешь все бросить? – продолжает он, сам не зная, что хочет услышать в ответ.

– Нет, – качает головой Изобель. – Я… я не собираюсь ничего бросать. Мне здесь нравится, правда. Но мне все же хочется понять. Может, если бы я смогла понять, от меня было бы больше толку.

– От тебя есть толк, – уверяет ее Марко. – Не исключено, что это мое единственное преимущество: она не знает, кто я. Она может только реагировать на изменения, происходящие в цирке, а у меня есть наблюдатель.

– Но я не вижу, чтобы она как-то реагировала, – возражает Изобель. – Она все держит в себе. Читает больше, чем кто-либо другой, насколько я могу судить. Близнецы Мюррей от нее без ума. Ко мне она исключительно добра. Я ни разу не видела, чтобы она делала что-то необычное, если не считать того, что она делает во время представлений. Ты утверждаешь, что она совершает какие-то ходы, но я этого не вижу. Почему ты уверен, что это не одно из творений мистера Барриса?

– Мистер Баррис способен творить настоящие чудеса инженерной мысли, но это не его рук дело. Впрочем, она усовершенствовала его карусель, в этом я убежден. Сомнительно, чтобы даже такой талантливый инженер, как мистер Баррис, мог создать раскрашенного деревянного грифона, который бы мог дышать. И пусть даже на этом дереве нет листьев, я знаю, что оно пустило корни глубоко в землю – оно живое.

Марко вновь сосредоточивается на рисунке, водя пальцем по изгибам ветвей.

– Ты загадал желание? – тихо спрашивает Изобель.

Не желая отвечать, Марко закрывает тетрадь.

– Она по-прежнему выступает в первой четверти часа? – уточняет он, доставая из кармана часы.

– Да, но… ты хочешь пойти туда и посмотреть ее представление? – в голосе Изобель слышится сомнение. – В ее шатре еле-еле помещается двадцать человек. Она тебя заметит и наверняка удивится, что ты здесь.

– Она меня не узнает, – говорит Марко. Часы в его руке исчезают. – Я настоятельно прошу тебя сообщать мне, когда в цирке появляется новый шатер.

Он поднимается и выходит прочь так стремительно, что растревоженный воздух колышет пламя свечей.

– Я тоскую по тебе, – шепчет Изобель ему вслед, но слова теряются в стуке хрустальных бусин, сомкнувшихся у него за спиной.

Она вновь набрасывает на лицо черную вуаль.

Ближе к утру, когда ее каморку покидает последний клиент, Изобель вынимает из кармана свою марсельскую колоду. Она не расстается с ней, хотя для гадания в цирке должна использовать другие карты, специальную колоду в черных, белых и серых тонах.

Из марсельской колоды она вытягивает одну единственную карту. Еще не перевернув ее, она уже знает, что там. Изображенный на картинке ангел только подтверждает давно зародившиеся подозрения.

Она не возвращает карту в колоду.

Атмосфера

Лондон, сентябрь 1891 г.

Цирк приезжает в Лондон. Поезд, подползающий к месту стоянки уже после наступления сумерек, не привлекает особого внимания местных жителей. Вагоны начинают распадаться, двери и коридоры беззвучно разъезжаются в разные стороны, превращаясь в череду отдельных комнат без окон. Вокруг них разворачиваются полосатые полотнища, разматываются и натягиваются канаты, под поднятыми пологами сами собой собираются помосты для выступлений.

(Труппа считает, что, хотя часть изменений происходит автоматически, где-то есть специальная бригада, которая отвечает за это превращение, пока артисты распаковывают вещи. Раньше так и было, но сейчас никакой бригады нет, невидимые грузчики не устанавливают декорации. В этом больше нет нужды.)

В неосвещенных шатрах все тихо. Цирк откроется для посетителей только вечером следующего дня.

Пока большинство циркачей отправляется в город навестить старых друзей и пропустить кружечку-другую в любимом пабе, Селия Боуэн заперлась одна у себя в вагончике за сценой.

По сравнению с другими жилищами, скрывающимися за вереницей шатров, ее комната кажется довольно скромной. Большую ее часть занимают книги и видавшая виды мебель. Повсюду, где это возможно, весело горят свечи самых разнообразных форм и размеров, освещая спящих голубей в клетках, висящих среди ярких ниспадающих портьер. Уютное гнездышко, тихое и удобное.

Стук в дверь раздается как гром среди ясного неба.

– И так ты собираешься провести весь вечер? – спрашивает Тсукико, бросая многозначительный взгляд на книгу в руках Селии.

– Полагаю, у тебя есть идеи получше? – улыбается Селия. Девушка-змея редко заходит просто так.

– Меня пригласили в гости, и я подумала, что будет неплохо, если ты отправишься со мной, – заявляет Тсукико. – Ты слишком много времени проводишь в одиночестве.

Селия начинает было отказываться, но Тсукико решительно достает из шкафа одно из самых красивых платьев Селии. Почти все ее наряды черно-белые, но это, сшитое из темно-синего бархата и отделанное золотистой тесьмой, является редким исключением.

– Куда мы идем? – спрашивает Селия, но Тсукико не спешит удовлетворять ее любопытство. Однако для похода в театр или на балет час уже слишком поздний.

Оказавшись перед особняком Лефевров, Селия заливается смехом.

– Могла бы и рассказать, – шутливо упрекает она Тсукико.

– Тогда это не было бы сюрпризом, – парирует та.

На приеме в особняке Лефевров Селии довелось побывать лишь однажды. К тому же это был скорее ужин в честь грядущей премьеры, нежели обычная Полночная трапеза. Однако, хотя со дня просмотра в театре и до открытия цирка она бывала здесь считаные разы, выясняется, что со всеми гостями она знакома.

Ее появление вместе с Тсукико вызывает всеобщее удивление, но Чандреш тепло приветствует ее и усаживает в гостиной с бокалом вина так быстро, что она даже не успевает толком принести извинения за приход без приглашения.

– Распорядись, чтобы принесли еще один прибор, – обращается Чандреш к Марко, а затем начинает представлять Селию присутствующим.

Она находит странным, что он не помнит, как уже знакомил ее со всеми.

Мадам Падва, как всегда, сама изысканность – в вечернем платье теплого медного цвета осенних листьев, переливающемся при свечах. Сестры Берджес и мистер Баррис явно успели обменяться шутками по поводу того, что все трое, не сговариваясь, пришли в синем, и цвет платья Селии приводится как доказательство, что, видимо, таковы последние модные веяния.

Слышны разговоры об еще одном госте, который не то должен прийти, не то нет, но Селия пропускает его имя мимо ушей.

Она чувствует себя немного не в своей тарелке, оказавшись в компании людей, которые давно друг друга хорошо знают. Но Тсукико удается вовлечь ее в разговор, а мистер Баррис так внимательно ловит каждое сказанное ею слово, что Лейни начинает его поддразнивать.

Несмотря на близкое знакомство с Селией, с которой он неоднократно встречался и вел длительную переписку, мистер Баррис весьма правдоподобно делает вид, что они едва знакомы.

– Вам следовало бы стать актером, – украдкой шепчет она, улучив момент, когда их никто не может услышать.

– Я знаю, – отвечает он, трагически сдвигая брови. – Как жаль, что я упустил свое истинное призвание.

Прежде Селии почти не доводилось беседовать с сестрами Берджес. Поскольку Лейни куда словоохотливее Тары, Селии удается довольно много узнать о том, какую роль они сыграли в формировании облика цирка. В отличие от костюмов мадам Падва и инженерных достижений мистера Барриса, их вклад не столь заметен, хотя и касается почти всех аспектов.

Запахи, музыка, свет. Даже вес бархатной портьеры при входе. Они постарались сделать так, чтобы все было органично и легко.

– Мы хотели, чтобы были задействованы все органы чувств, – говорит Лейни.

– Некоторые чуть больше, чем другие, – добавляет Тара.

– Верно, – соглашается ее сестра. – Люди часто недооценивают запахи, а ведь именно они лучше всего пробуждают воспоминания.

– В том, что касается создания атмосферы, им нет равных, – замечает присоединившийся к беседе Чандреш, забирая у Селии пустой бокал и протягивая ей полный. – Они обе просто гениальны.

– Весь фокус в том, чтобы все было сделано как будто ненароком, – шепчет Лейни. – Чтобы все казалось естественным.

– Чтобы во всем было единство, – подытоживает Тара.

У Селии мелькает мысль, что собравшейся компании они оказывают аналогичную услугу. Она сомневается, что эти встречи продолжались бы так долго уже после открытия цирка, если бы не их заразительный заливистый смех. Они умеют вовремя задать нужный вопрос, чтобы поддержать разговор, заполняя малейшую паузу, стоит ей возникнуть.

Являясь их полной противоположностью, мистер Баррис со своей серьезностью и внимательностью уравновешивает их энергичность.

Заметив легкое движение в коридоре, которое все остальные могли бы принять за отражение в зеркале или списать на дрожащее пламя свечей, Селия сразу понимает, в чем дело.

Незаметно она выскальзывает из гостиной и попадает в расположенную напротив неосвещенную библиотеку. Слабый свет исходит лишь от изображающей закатное солнце витражной панели на стене, окрашивая ближайшие к ней стеллажи в теплый цвет, а остальная часть помещения погружена во тьму.

– Могу я хотя бы один вечер провести в свое удовольствие, чтобы ты не следил за мной? – шепотом обращается Селия в темноту.

– Я считаю, что ты зря тратишь время на светские рауты подобного рода, – отвечает отец.

Тускло-красный луч заходящего солнца выхватывает из темноты часть его лица и кружево рубашки.

– Ты не можешь каждую минуту указывать мне, что делать, папа.

– Ты теряешь концентрацию, – заявляет Гектор.

– Я не могу потерять концентрацию, – возражает она. – Помимо создания новых шатров и аттракционов я активно воздействую на значительную часть цирка. Который, к слову, сейчас закрыт, если ты не заметил. И чем лучше я узнаю этих людей, тем легче мне будет вкладывать свою силу в то, что ими создано. А цирк создан ими.

– Полагаю, это разумная мысль, – признает Гектор, и хотя в комнате слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица, Селия уверена, что, несмотря на эти слова, он сердится. – Однако будет полезно напомнить, что у тебя нет оснований доверять кому бы то ни было в той комнате.

– Папа, оставь меня в покое, – вздыхает Селия.

– Мисс Боуэн? – неожиданно раздается у нее за спиной, и, обернувшись, она обнаруживает, что в дверях, внимательно глядя на нее, стоит секретарь Чандреша. – Ужин сейчас подадут. Возможно, вы захотите присоединиться к остальным гостям.

– Прошу прощения, – извиняется Селия, бросая быстрый взгляд в темноту, но отец уже исчез. – Эта библиотека так огромна, что я потеряла счет времени. Не думала, что мое исчезновение кто-то заметит.

– Уверяю, рано или поздно его бы заметили все, – говорит Марко. – Но я вас понимаю. Я и сам терял здесь счет времени. Неоднократно.

Дружелюбная улыбка, которой он сопровождает свои слова, застает Селию врасплох, поскольку ей редко доводилось видеть на его лице какое-то иное выражение кроме сдержанной заинтересованности и временами некоторой нервозности.

– Спасибо, что потрудились позвать меня, – говорит она в надежде, что она не единственный посетитель особняка Лефевров, который разговаривает сам с собой, в то время как ему полагается увлеченно листать страницы книг при отсутствии достаточного освещения.

– Полагаю, они думают, что вы растворились в воздухе, – замечает Марко, проходя по коридору. – Однако я решил, что вряд ли дело в этом.

Он распахивает перед ней дверь, пропуская в гостиную.

Селию усаживают между Чандрешем и Тсукико.

– Это куда лучше, чем провести вечер в одиночестве, не так ли? – спрашивает Тсукико и расплывается в улыбке, когда Селия кивает в ответ.

Во время перемены блюд, вызывающих ее искреннее восхищение, Селия развлекается тем, что пытается разгадать, какие отношения связывают присутствующих. Она прислушивается к разговорам, подмечает эмоции, скрываемые за смехом и светской беседой, запоминает, на ком задерживаются взгляды.

С каждым выпитым бокалом вина Чандреш все чаще посматривает на своего обаятельного секретаря, и Селия подозревает, что мистер Алисдер, неподвижно стоящий в некотором отдалении, тоже это замечает, хоть и не подает виду.

Три перемены блюд уходит у нее на то, чтобы определить, к какой из сестер Берджес мистер Баррис испытывает большую симпатию, но к тому моменту, когда на столах появляются тарелки с очередным деликатесом, оказавшимся на поверку перепелами, приправленными корицей, ее догадка превращается в уверенность, хотя она все еще не может понять, знает ли Лейни о его чувствах.

Все присутствующие называют мадам Падва Tante, хотя она скорее производит впечатление матери всего семейства, а не тетушки. Когда Селия, обратившись к ней, называет ее Madame, все взгляды удивленно устремляются на нее.

– Слишком благообразно для циркачки, – замечает мадам Падва, блеснув глазами. – Нам придется слегка распустить твой корсет, если мы и впредь собираемся водить с тобой дружбу.

– Я полагала, что до корсета дело дойдет только после ужина, – спокойно возражает Селия, вызывая всеобщий хохот.

– Мы собираемся водить дружбу с мисс Боуэн независимо от состояния ее корсета, – заявляет Чандреш. – Пометь это у себя, – добавляет он, обращаясь к Марко.

– Про корсет мисс Боуэн я все записал, сэр, – отвечает Марко, и за столом раздается новый взрыв смеха.

В его глазах Селия замечает уже знакомую улыбку, но он тут же отводит взгляд и вновь теряется в глубине комнаты, столь же поспешно, как призрак отца в темноте.

Подают следующее блюдо, и Селия продолжает наблюдать и прислушиваться, гадая между делом, ягненок скрывается под слоем воздушного теста и изысканным винным соусом или это что-то более экзотическое.

В Таре есть нечто, будящее в ней смутное беспокойство. Время от времени на ее лице появляется выражение, граничащее с испугом. Она то живо участвует в разговоре, заливаясь хохотом вслед за сестрой, то с отсутствующим видом смотрит на горящие свечи.

И лишь когда в очередном приступе смеха Селии слышится сдерживаемое рыдание, она понимает, что Тара напоминает ей мать.

Когда подают десерт, все разговоры стихают. На тарелках лежат шарики из тончайшей дутой карамели, разбив которые можно добраться до взбитых сливок.

После того как тонкие стенки с треском ломаются, все очень скоро понимают, что начинка в одинаковых на вид шариках совершенно разная.

Ложки так и мелькают над столом, пока гости угощают друг друга. Некоторые вкусы узнаются сразу – например, имбирь с персиком, или кокос с карри, другие же разгадать так и не удается.

Селии явно достался медовый шарик, но какими травами он приправлен, из-за сладости блюда никто не может распробовать.

После ужина гости перемещаются в кабинет, чтобы продолжить беседу за кофе и бренди. В какой-то момент большинство гостей заявляет, что уже очень поздно, и пора расходиться, но Тсукико замечает, что для цирковых артистов вечер только начинается.

Когда все-таки доходит до прощаний, Селию обнимают с тем же радушием, что и всех гостей. Некоторые приглашают ее встретиться за чашкой чая, пока цирк будет в Лондоне.

– Спасибо, – поворачивается она к Тсукико, когда они выходят на улицу. – Я и не ожидала, что мне так понравится.

– Самые приятные удовольствия – те, которых не ждешь, – улыбается Тсукико.

Пока гости расходятся, стоящий у окна Марко успевает бросить последний взгляд на Селию, прежде чем она растворяется в ночи.

Он поочередно обходит гостиную и кабинет, а затем спускается на кухню, чтобы проследить, все ли в порядке. Прислуга уже разошлась. Он задувает последние свечи и поднимается на один из верхних этажей проведать Чандреша.

– Восхитительный был ужин, тебе не кажется? – спрашивает тот, когда Марко появляется в дверях апартаментов, занимающих весь пятый этаж. Каждая из комнат освещена множеством марокканских светильников, отбрасывающих на пышную мебель разноцветные тени.

– Несомненно, сэр, – откликается Марко.

– И на завтра никаких дел. Или уже на сегодня, учитывая, который сейчас час.

– Днем у вас назначено совещание по поводу балетного репертуара в следующем сезоне.

– Ох, да, я и забыл, – морщится Чандреш. – Отмени его, ладно?

– Конечно, сэр, – говорит Марко и делает пометку в блокноте.

– И вот еще, закажи несколько ящиков того бренди, которое привез Итан. Мне ужасно понравилось.

Марко кивает, делая очередную запись.

– Ты же еще не уходишь? – спрашивает Чандреш.

– Нет, сэр, – качает головой Марко. – Я подумал, что уже слишком поздно, чтобы идти домой.

– Домой, – повторяет Чандреш, словно это слово ему кажется чужим. – Это такой же твой дом, как и квартира, которую ты зачем-то продолжаешь снимать. На самом деле, даже в большей степени.

– Я помню об этом, сэр, – откликается Марко.

– Мисс Боуэн очаровательна, согласен? – неожиданно спрашивает Чандреш, оборачиваясь, чтобы посмотреть, какую реакцию вызовет его вопрос.

Пойманный врасплох, Марко с трудом бормочет что-то в ответ, надеясь, что это хотя бы слегка напоминает его обычное безучастное согласие.

– Нужно приглашать ее на ужин всякий раз, когда цирк оказывается в городе. Хотелось бы познакомиться с ней поближе, – многозначительно заявляет Чандреш, сопровождая свои слова довольной ухмылкой.

– Да, сэр, – соглашается Марко, стараясь сохранить невозмутимость. – На этом на сегодня все?

Чандреш со смехом отмахивается от него.

Прежде чем отправиться к себе в апартаменты, втрое превосходящие по площади его собственную квартиру, Марко заглядывает в библиотеку.

Остановившись там, где несколько часов назад он нашел Селию, Марко разглядывает знакомые стеллажи и витраж на стене.

Ему никак не приходит в голову, что она могла здесь делать.

Он не замечает, что из темноты за ним кто-то пристально наблюдает.

Rveurs

1891–1892 гг.

[5]

В почте, которая приходит на имя герра Фридриха Тиссена, среди счетов и деловых писем обнаруживается ничем не примечательный конверт. В него не вложено ни записки, ни письма – только карточка, черная с одной стороны и белая с другой. На черном фоне серебром отпечатано: Le Cirque des Rves. С обратной стороны на белом фоне черными чернилами от руки сделана приписка: «Двадцать девятое сентября, пригород Дрездена, Саксония».

Герр Тиссен еле сдерживает охватившее его ликование. Он договаривается с клиентами, в рекордные сроки доделывает заказы, над которыми трудился в последнее время, и снимает на несколько недель квартиру в Дрездене.