Война в Зазеркалье Ле Карре Джон

Было страшно холодно. Дуло как будто с реки и со стороны парка. Он глянул направо и налево. Дорога была пустой. Надо было вызвать такси по телефону, но он хотел поскорее выбраться из дому. Кроме того, он сказал Саре, что за ним пришлют машину. Он прошел ярдов сто, до электростанции, потом передумал и повернул назад. Хотелось спать. Было странное ощущение, будто и на улице он продолжал слышать телефонный звонок. Вспомнилось, что на Альберт Бридж в любой час всегда стояло такси; пожалуй, это было лучше всего. Он прошел через ворота, которые вели к его дому, поднял глаза наверх, на окно детской – оттуда выглядывала Сара. Наверное, хотела увидеть машину. Она держала Энтони на руках, и он знал, что она плачет, потому что он не поцеловал ее. Такси до Блэкфрайерз Роуд он нашел только через полчаса.

* * *

Навстречу Эйвери бежали фонари. Он был достаточно молод и принадлежал к той категории современных англичан, которым приходится искать компромисс между степенью бакалавра искусств и нетвердым заработком. Он был рослый, интеллигентного вида, с рассеянным взглядом за стеклами очков, с мягкими, скромными манерами, за которые его так любили родственники преклонного возраста. Такси ласково укачивало его, как успокаивает ребенка покачивание в люльке.

Он доехал до Сент-Джордж-серкус, миновал Глазную больницу и оказался на Блэкфрайерз Роуд. Вдруг понял, что уже приехал, но водителю велел остановиться чуть подальше, на следующем углу: «Будь осторожен», – говорил Леклерк.

– Остановите здесь, – сказал он. – Мне здесь удобней.

Департамент располагался в обшарпанном, почерневшем от сажи особняке с огнетушителем на балконе. Дом будто был навечно выставлен на продажу. Никто не знал, почему в Министерстве решили окружить его, как кладбище, стеной: чтобы закрыть особняк от непрошеных взоров или – живых от взглядов мертвых? Во всяком случае, не для того, чтобы вырастить сад, потому что в нем не росло ничего, кроме травы, и та кое-где вытерлась, как шкура старой дворняги. Парадная дверь была выкрашена темно-зеленой краской, она никогда не открывалась. Того же цвета фургоны без надписей иногда проезжали днем по запущенной аллее, но разгружались и загружались на заднем дворе. Соседи, если им в разговорах вообще случалось упоминать это место, называли его Министерским Домом, что было неточно, так как Департамент был отдельным ведомством, хотя и подчинялся Министерству. У здания был тот безошибочный вид подконтрольной обветшалости, который так характерен для государственных учреждений во всем мире. Для тех, кто работал в нем, его тайна была как таинство материнства, его выживание во времени было как одна из британских загадок. Он укрывал их и окутывал, нянчил и поддерживал в них сладостную иллюзию ухоженности.

Эйвери помнил, как фогг, бывало, льнул к штукатурке стен особняка или как иной раз летом к нему в кабинет сквозь ткань занавесок проскальзывал солнечный луч, не согревая и не раскрывая их тайн. Он будет помнить и это зимнее утро, рассвет, почерневший фасад, уличные фонари, отблескивающие в каплях дождя на покрытых сажей окнах. Во всяком случае, особняк ему вспоминался не как учреждение, где он работал, а как дом, где он жил.

Он обогнул здание по дорожке, позвонил и стал ждать, когда Пайн откроет дверь. В окне Леклерка горел свет.

Он показал Пайну пропуск. Вероятно, оба подумали о войне: Эйвери – о том, что знал из книг, Пайн – о том, что знал по собственному опыту.

– Хороша луна. сэр, – сказал Пайн.

– Да. – Эйвери вошел в дом.

Заперев дверь, Пайн последовал за ним.

– В свое время такую луну ребята крыли самыми последними словами.

– Это точно, – рассмеялся Эйвери.

– Слыхали про матч в Мельбурне, сэр? Брэдли вышел из игры с тремя очками.

– Боже мой, – мягко сказал Эйвери. Он не любил крикет.

На потолке вестибюля горела синяя лампа, напоминавшая ночное освещение в викторианской больнице. Эйвери поднимался по лестнице, ему было холодно и неуютно. Где-то раздался звонок. Странно, что Сара не слышала телефона, когда позвонил Леклерк.

Леклерк ждал его.

– Нам нужен человек, – сказал он. Он говорил машинально, как бы на ходу. Настольная лампа освещала досье перед ним.

Это был маленький человечек, гладенький и очень мягкий; одним словом, кот, лоснящийся и выхоленный кот. Он носил подрезанные воротнички, отдавал предпочтение одноцветным галстукам: он, видно, знал, что нехитрые привычки лучше, чем никакие. У него были темные внимательные глаза; он носил пиджаки с двойным разрезом, в рукаве держал платок; старался улыбаться, когда говорил, но улыбка получалась безрадостная. По пятницам он надевал замшевые ботинки, говорили, что он ездит за город. Но, кажется, никто не знал, где он живет. В комнате стоял полумрак.

– Другого полета не будет. Этот был последним, меня предупредили в Министерстве. Придется забросить человека. Я просматривал старые досье, Джон. Есть один, по имени Лейзер, поляк. Он подходит.

– Что случилось с Тэйлором? Кто его убил?

Эйвери подошел к дверям и включил верхний свет. Они смотрели друг на друга с неловкостью.

– Извините, я еще не проснулся, – сказал Эйвери.

Наступила пауза.

Теперь говорил Леклерк:

– Вы припозднились, Джон. Что-нибудь не в порядке дома? – Он не был прирожденным начальником.

– Я не мог найти такси. Хотел вызвать по телефону, но никто не брал трубку. Пошел на Альберт Бридж, и там не было. – Он очень не любил досаждать Леклерку.

– Вы все можете включить в счет, – суховато сказал Леклерк, – телефонные звонки в том числе. Жена в порядке?

– Я уже сказал, она тут ни при чем. С ней все нормально.

– Она не возражала?

– Конечно, нет.

Они никогда не говорили о Саре. Леклерк спрашивал о ней изредка, только из вежливости. Он сказал:

– Она не должна скучать, у нее ведь есть сын, ваш мальчик.

– Разумеется.

Знание того, что это был мальчик, а не девочка, наполняло Леклерка гордостью.

Он взял сигарету из серебряной коробки на столе. Как-то он рассказывал Эйвери, что сигаретницу ему подарили, подарили еще во время войны. Человек, который подарил ее, умер, повод для подарка давно забыт; на крышке не было дарственной надписи. Даже сейчас, говаривал он, у него не было полной уверенности, на чьей стороне тот человек воевал, и Эйвери смеялся, чтобы доставить ему удовольствие.

Взяв досье со стола, Леклерк держал его теперь прямо под лампой, как будто там было что-то, что ему нужно очень внимательно рассмотреть.

– Джон.

Эйвери подошел к нему, стараясь не касаться его плеча.

– Что вам говорит это лицо?

– Не знаю. Трудно судить по фотографии.

Это было лицо мальчика, круглое и ничего не выражающее, с длинными светлыми волосами, зачесанными назад.

– Лейзер. Выглядит подходяще, пожалуй. Конечно, снимок сделан двадцать лет назад, – сказал Леклерк. – Мы ему дали очень высокую оценку. – Он неохотно положил досье на стол, щелкнул зажигалкой и поднес огонь к сигарете. – Ладно, – сказал он, оживляясь, – кажется, нам придется кое-что предпринять. Понятия не имею, что произошло с Тэйлором. У нас есть официальный консульский отчет, вот и все. Сбила машина, явный несчастный случай. Несколько мелких подробностей, ничего достойного внимания. То, что сообщают ближайшим родственникам. Из Форин Офис нам переслали телекс, как только получили. Там знают, что это один из наших паспортов".

Он подвинул к Тэйлору через стол листок тонкой бумаги. Ему нравилось делать так, чтобы сидящий у него что-нибудь читал. Леклерк при этом наблюдал за его лицом. Эйвери посмотрел на листок.

– Малхербе? Это имя, которое взял Тэйлор?

– Да. Придется затребовать пару машин у Министерства, – сказал Леклерк. – Очень глупо, что у нас нет своих. А у Цирка полно машин; – Он добавил:

– Может, теперь в Министерстве мне поверят. Может, в конце концов там согласятся с тем, что мы по-прежнему оперативный департамент.

– Тэйлор взял пленку? – спросил Эйвери. – Нам что-нибудь известно об этом?

У меня нет описи его личных вещей, – раздраженно ответил Леклерк. – В настоящий момент все его вещи в руках финской полиции. Возможно, и пленка в том числе. Это маленькое местечко, я думаю, там стараются держаться буквы закона. – И добавил как бы между прочим, но Эйвери понял, что это существенно:

– В Форин Офис опасаются, как бы чего не обнаружилось.

– Боже мой, – сказал Эйвери машинально. Такие выражения были в ходу в Департаменте, старомодные и сдержанные.

Леклерк взглянул на него теперь в упор, с интересом:

– Финский дипломатический представитель в Форин Офис беседовал с замминистра полчаса назад. В Форин Офис не хотят иметь с нами ничего общего. Там говорят, что мы неофициальная организация и должны все делать собственными силами. Кто-нибудь должен поехать как ближайший родственник; этот путь они одобряют. Востребовать тело и личные вещи и привезти сюда. Я хочу, чтобы поехали вы.

Внимание Эйвери вдруг привлекли развешанные в комнате фотографии ребят, которые сражались в войну. Они висели в два ряда по шесть штук, справа и слева от модели бомбардировщика «Веллингтон», покрытой слоем пыли и выкрашенной в черный цвет, без отличительных знаков. Большая часть фотографий была сделана под открытым небом. На втором плане видны были ангары, а между молодыми улыбающимися лицами – частично замаскированные фюзеляжи самолетов.

Внизу каждой фотокарточки были подписи, уже коричневые и поблекшие, одни – плавные и энергичные, другие – ребята, видно, были в младших званиях – старательно .выведенные, словно те, кто подписывались, неожиданно для себя добились известности. Вместо фамилий были прозвища из журналов для детей: Джекко, Шорти, Пип, Дакки Джо. Одинаковыми у них были только спасательные жилеты, длинные волосы и лучистые улыбки. Фотографировались явно с удовольствием, словно, когда они собирались вместе, у них был случай посмеяться, а другого такого могло и не представиться. Те, кто на переднем плане, сидели на корточках, без напряжения, как люди, привыкшие скрючиваться в танке; те, кто сзади-, беззаботно положили руки друг другу на плечи. Не было притворства, только естественная доброжелательность, которая очень редко выживает на войне и на фотографиях.

На всех снимках, от первого до последнего, присутствовало одно лицо: это был стройный мужчина с умными глазами. Он был в шерстяном пальто и вельветовых брюках. На нем не было спасательного жилета, и он стоял чуть в стороне от других, будто имел особый статус. Он был меньше ростом, чем другие, и постарше. У него были твердые, хорошо определенные черты лица; у него была цель, которой не было у других. Возможно, он был их инструктор. Как-то Эйвери стал искать его подпись, чтобы посмотреть, изменилась ли она за эти девятнадцать лет, но Леклерк не оставил своей подписи. Он все еще был очень похож на свои фотографии; может, едва наметился второй подбородок да чуть меньше стало волос.

– Но это будет оперативная работа, – неуверенно сказал Эйвери.

– Конечно. Мы оперативный департамент, вы ведь знаете. – Он пригнул голову. – Вам полагается оперативное содержание. Все, что вы должны сделать, – это забрать вещи Тэйлора. Привезете сюда все, кроме пленки, которую передадите адресату в Хельсинки. По этому поводу получите отдельные инструкции. Когда вернетесь, поможете мне с Лейзером…

– А не мог бы заняться этим Цирк? Я хочу сказать, не проще ли им будет все сделать?

Леклерк сдержанно улыбнулся:

– Боюсь, это не подходящее решение вопроса. Это наше дело, Джон, исключительно нашей компетенции. Военный объект. Передать дело Цирку – значит уклониться от наших обязанностей. Задачи Цирка – политические, политические, и только. – Его маленькая рука пробежала по волосам, движением коротким и точным, напряженным и отработанным. – В общем, это наш вопрос. В Министерстве пока одобряют мою позицию, – любимое выражение Леклерка. – Могу послать кого-нибудь другого, если хотите – Вудфорда или одного из тех, кто постарше. Я думал, вы будете довольны. Дело важное, как вы понимаете, что-то новое для вас.

– Конечно. Я хотел бы съездить… если вы считаете, что я справлюсь.

Леклерк был доволен. Он сунул в руку Эйвери лист голубой чертежной бумаги. Он был исписан почерком Леклерка, мальчишеским и округлым. Сверху он надписал: «Вариант» – и подчеркнул. На полях слева были его инициалы, все четыре, а ниже слова: «Без грифа секретности». Эйвери снова стал читать.

– Если будете читать внимательно, – сказал он, – вы увидите, что мы не указываем точно, что вы являетесь ближайшим родственником, мы просто даем выписку из анкеты Тэйлора. Это максимум, на что согласны в Форин Офис. Они согласились послать это в местное консульство через Хельсинки.

Эйвери читал: «Из Консульского отдела. Ваш телекс относительно Малхербе. Джон Сомертон Эйвери, паспорт Великобритании №, сводный брат скончавшегося, назван в паспортной анкете Малхербе как ближайший родственник. Эйвери извещен, предполагаемый вылет сегодня, он заберет тело и имущество. Рейс NAS-201 через Гамбург, прибытие 18.20 по местному времени. Просим предоставить соответствующие средства и оказать содействие».

– Мне не был известен номер вашего паспорта, – сказал Леклерк. – Самолет вылетает в три часа дня. Это маленькое местечко. Консул, наверно, встретит вас в аэропорту. Рейсы из Гамбурга через день. Если вам понадобится в Хельсинки, можете вернуться тем же самолетом.

– Не мог бы я быть его братом? – неуверенно спросил Эйвери. – Сводный брат звучит сомнительно..

– Уже нет времени, чтобы сделать вам другой паспорт. В Форин Офис очень не любят возиться с паспортами. У нас столько было возни из-за паспорта Тэйлора. – Он вернулся к досье. – Очень много возни. Понимаете, вам тогда придется тоже стать Малаби. Не думаю, что в Форин Офис обрадуются. – Он говорил механически, почти рассеянно.

В комнате было очень холодно.

Эйвери сказал:

– А что наш скандинавский друг… –Леклерк смотрел на него с непонимающим видом. – Лансен? С ним не должен кто-нибудь связаться?

– Я занимаюсь этим.

Леклерк не любил, когда ему задавали вопросы, и ответы давал осторожно, будто боялся, что кто-то его слова мог повторить.

– А жена Тэйлора? – Назвать ее вдовой казалось излишним педантизмом. – А ею вы занимаетесь?

– Я думаю, утром первым делом мы зайдем к ней. У нее не берут трубку. Слишком мало можно сказать в телеграмме.

– Мы? – спросил Эйвери. – Мы должны идти оба?

– Вы ведь мой помощник?

Было слишком тихо. Эйвери хотелось слышать уличный шум и телефонные звонки. Днем вокруг были люди, топот курьеров, шум тележек с документами. Когда он оставался наедине с Леклерком, у него появлялось чувство, что они ждут кого-то еще. Никто другой не заставлял его так остро, ощущать все, что он сам говорил и делал, ни с кем другим не было так трудно поддерживать разговор. Лучше бы Леклерк дал ему прочесть что-нибудь другое.

– Что вы знаете о жене Тэйлора? – спросил Леклерк. – Она надежный человек?

Видя, что Эйвери не понимает, он продолжал:

– Понимаете, она может поставить нас в неловкое положение. Если захочет. Придется действовать осторожно.

– Что вы скажете ей?

– Будем, как говорится, играть по слуху. Как тогда, на войне. Вы увидите, она ни о чем не догадается, даже не узнает, что он был за границей.

– Он мог ей сказать.

– Только не Тэйлор. Он работал у нас много лет. Он получал инструкции и знал порядок. Ей должны назначить пенсию, вот что очень важно. За действительную службу. – Он опять сделал резкое движение ладонью, рассекая воздух.

– А сотрудники, что вы скажете им?"

– Утром я соберу заведующих отделами. Всем остальным в Департаменте мы скажем – это был несчастный случай.

– Возможно, так и было, – высказал предположение Эйвери.

Леклерк опять улыбался; вместо улыбки – гримаса.

– В этом случае мы скажем правду, и у нас будет больше шансов получить пленку.

На улице по-прежнему было тихо, машин еще не было. Эйвери почувствовал, что голоден. Леклерк взглянул на часы.

– Вы смотрели донесение Гортона? – сказал Эйвери.

Леклерк покачал головой и с мечтательным видом прикоснулся к досье, как к любимому альбому пластинок:

– В нем ничего нет. Перечитал несколько раз. Остальные фотографии для меня увеличили, как только могли. Люди Холдейна занимались этим и днем и ночью. Больше ничего добиться не удается.

Сара была права: его задача – помогать ждать.

Леклерк сказал – и вдруг стало ясно, что это самое важное:

– Я договорился, что вы ненадолго встретитесь в Цирке с Джорджем Смайли, сегодня же утром, после собрания. Вы о нем слышали?

– Нет, – соврал Эйвери. Это была деликатная тема.

– В свое время он был одним из их лучших специалистов. Что, в общем, характерно для Цирка, для их лучшей части. То он выходит в отставку, то возвращается. Слишком совестлив. Никогда не известно, работает он или нет. Многое у него уже позади. Говорят, сильно пьет. Смайли отвечает за Северную Европу. Он проинструктирует вас насчет пленки. Служба курьеров в нашей конторе расформирована, так что другого пути нет: в Форин Офис нас знать не хотят; после гибели Тэйлора я не допущу, чтобы вы расхаживали с этой штукой в кармане. Что вы знаете о Цирке? – Точно так он мог бы спросить о женщинах – подозрительный человек старше, чем он, но не имеющий опыта.

– Немного, – сказал Эйвери. – Что обычно рассказывают.

Леклерк встал и подошел к окну:

– Любопытный они народ. Есть хорошие люди, разумеется. Смайли был хорошим. Но мошенники, – вдруг вырвалось у него. – Я знаю, не годится так говорить о наших коллегах в Цирке, Джон. Но лживость – их вторая натура. Они сами не знают, когда говорят правду. – Он прилежно наклонял голову туда-сюда, стараясь разглядеть все, что двигалось внизу по просыпающейся улице. – Какая отвратительная погода. Знаете, во время войны между нашими конторами была довольно острая конкуренция.

– Я слыхал.

– Это все позади. Я не завидую их работе. У них больше денег и больше людей, чем у нас. Они делают работу большего масштаба. Но я сомневаюсь, что они делают ее лучше, чем мы. Никто, например, не упрекнет наш исследовательский отдел. Никто.

У Эйвери вдруг возникло чувство, что Леклерк раскрыл ему что-то интимное, неудавшийся брак или недостойный поступок, и что теперь все уладилось.

– Когда вы встретитесь со Смайли, он может спросить про операцию. Я хочу, чтобы вы ему не рассказывали ничего, понимаете, за исключением того, что едете в Финляндию и, вероятно, у вас в руках окажется пленка, которую надо будет срочно переслать в Лондон. Если начнет допытываться, скажите, что, по-вашему, это учебное мероприятие. Вот все, что вам можно говорить. Всякие подробности, донесение Гортона, наши планы – это их никак не касается. Учебное мероприятие.

– Понятно. Но как ему не знать про Тэйлора, раз известно в Форин Офис?

– Это моя забота. Он также может попытаться убедить вас в том, что у Цирка исключительное право забрасывать агентов. Но у нас такое же. Просто мы им не злоупотребляем. – Он повторил свою мысль другими словами.

Леклерк стоял спиной к Эйвери: стройный силуэт на фоне светлеющего неба за окном, человек за чертой, человек без визитной карточки, думал Эйвери.

– Мы можем разжечь камин? – спросил он и пошел по коридору к шкафу, в котором Пайн держал щетки и тряпки. Там были дрова и несколько старых газет. Он вернулся и присел перед камином, разгребая уголья и ссыпая пепел через решетку, как бы он делал в своей квартире на Рождество. – Не знаю, так ли уж разумно, что они встретились в аэропорту? – спросил он.

– Дело было срочное. После донесения Джимми Гортона очень срочное. И сейчас тоже. Мы не должны терять ни секунды.

Эйвери поднес спичку к газете и смотрел, как она загорелась. Как только занялись дрова, дым нежно коснулся его лица, и глаза за очками стали слезиться.

– Откуда им знать, куда летел Лансен?

– Полет был по расписанию. Разрешение на посадку он получил заранее.

Подбросив угля в огонь, Эйвери встал и ополоснул руки в раковине в углу, потом вытер платком.

– Я давно прошу Пайна выдать мне полотенце, – сказал Леклерк. – Работы у них маловато, вот что хуже всего.

– Ладно, ничего. – Эйвери сложил мокрый платок в карман. В кармане стало мокро и холодно. – Может, теперь работы у них прибавится, – заметил он без иронии.

– Я думал поговорить с Пайном, чтобы он постелил мне здесь. Тогда здесь было бы нечто вроде штабного кабинета. – Леклерк говорил осторожно, словно боялся, что Эйвери испортит ему удовольствие. – Вечером сможете позвонить мне сюда из Финляндии. Если пленка будет у вас, скажете просто «дело сделано».

– А если нет?

– Скажете «дело не сделано».

– Это звучит почти одинаково, – возразил Эйвери. – Особенно если будет шуметь в трубке – что «сделано», что «не сделано».

– Тогда скажете «они не заинтересованы». Скажете что-нибудь отрицательное. Вы понимаете, что я имею в виду".

Эйвери поднял пустой ящик для угля:

– Отнесу Пайну.

Он пошел через дежурную комнату. За уставленным телефонами столом дремал клерк в форме ВВС. По деревянной лестнице он спустился к входной двери.

– Босс просит немного угля, Пайн.

Швейцар встал, как всегда, когда с ним разговаривали, и стоял навытяжку словно у своей койки в казарме.

– Виноват, сэр. Не могу оставить дверь.

– Боже мой, я пригляжу за дверью. Мы наверху замерзаем.

Пайн взял ящик для угля, застегнул мундир и скрылся внизу. В последнее время он не насвистывал.

– Надо постелить ему в кабинете, – прибавил Эйвери, когда вернулся Пайн. – Может быть, скажете дежурному, когда проснется. Ах да, и полотенце. У Леклерка должно быть полотенце возле умывальника.

– Да, сэр. Как приятно видеть наш старый Департамент опять на марше.

– Где здесь рядом можно позавтракать? Есть что-нибудь поблизости?

– Кадена, – с сомнением ответил Пайн, – но боюсь, это не для босса, сэр. – Он ухмыльнулся. – В старое время у нас была столовая. Сосиски с хлебом.

Было без четверти семь.

– Когда открывается «Кадена»?

– Не знаю, сэр.

– Скажите, вы вообще знаете мистера Тэйлора? – Он чуть не сказал «знали».

– Разумеется, сэр.

– А жену его видели когда-нибудь?

– Нет, сэр.

– На кого она похожа? Не представляете себе? Не слышали чего-нибудь?

– Не знаю, что вам сказать, сэр. Весьма прискорбное дело, да, сэр.

Эйвери смотрел на него с большим удивлением. Наверно, Леклерк сказал, подумал он, и пошел наверх. Рано или поздно придется позвонить Саре.