Голливудские триллеры. Детективная трилогия Брэдбери Рэй

Глава 25

Тихим теплым вечером мы тащились через весь город домой. Всю дорогу я рассказывал сказки про бескрайний черный океан, который шумит в коридорах театра Граумана.

— Там есть целый цокольный этаж с бывшими раздевалками. Думаю, в них можно откопать раритеты, которые хранятся и с двадцать пятого года, и с тридцатого. Что-то мне подсказывает, что она именно там…

— Лучше бы это что-то захлопнуло свою пасть, — сказал Крамли.

— Надо, чтобы кто-нибудь спустился туда и проверил.

— А сам что — боишься?

— Ну, не то чтобы…

— Значит, боишься! Тогда молчи и смотри за дорогой.

Наконец мы приехали к Крамли. Там он приложил мне ко лбу холодное пиво.

— Подержи вот так — пока не почувствуешь, что излечился от слабоумия.

Я не сопротивлялся. Крамли включил телевизор и принялся щелкать по каналам.

— Даже не знаю, какое из зол хуже — твой словесный понос или региональные новости.

— Отец Шеймус Раттиган… — донеслось вдруг с экрана.

— Оставь! — закричал я.

Крамли вернул предыдущий канал.

— … в соборе Святой Вивианы.

Последовали треск статического разряда и снежная буря телевизионных помех.

Крамли принялся стучать по вероломному ящику кулаком.

— … от естественных причин. Ему сулили должность кардинала…

Экран пронзила короткая снежная агония, после чего телевизор сдох уже окончательно.

— А я ведь собирался сдать его в починку… — вздохнул Крамли.

В этот же момент мы оба уставились на телефон, мысленно заклиная, чтобы он зазвонил.

И разом подпрыгнули на месте.

Потому что он действительно зазвонил!

Глава 26

Звонила женщина — ассистент отца Раттигана, Бетти Келли, — оказывается, уже третий раз. Из ее бессвязной речи я понял, что она просит о помощи.

Я предложил тот вид помощи, который был доступен прямо сейчас, — приехать на место.

— И, пожалуйста, поскорее — иначе я тоже умру, — взмолилась она.

Когда мы с Крамли подъехали к собору Святой Вивианы, Бетти Келли, глубоко погруженная в себя, ждала нас на улице. Нам пришлось постоять, прежде чем она обратила на нас внимание. Наконец, она слабо махнула нам рукой, после чего снова опустила взгляд в землю. Мы подошли и встали рядом. Я представил ей Крамли.

— Мои соболезнования, — сказал я.

Она подняла голову.

— Значит, это вы говорили тогда с отцом Раттиганом! — вздохнула она. — Прошу вас, ради всего святого, давайте зайдем внутрь.

Главный вход уже закрыли на ночь, нам пришлось заходить через боковую дверь. Едва оказавшись внутри, Бетти Келли покачнулась и едва не упала в обморок. Я подхватил ее и усадил на скамью, чтобы она пришла в себя.

— Мы торопились, как могли, — сказал я.

— Вы его знали? — почти шепотом спросила она. — Извините, если что-то путаю. Или у вас просто были общие знакомые или друзья?

— Родственники. С той же фамилией.

— Раттиган! Это она его убила. Подождите… — Она схватила меня за рукав, потому что я сразу вскочил на ноги. — Сядьте, — прошипела она. — Это не было убийство в прямом смысле этого слова. Но все равно — это она его убила.

Я похолодел и в изнеможении прислонился к стене. Крамли отошел в сторону. А Бетти Келли схватила меня за локоть и зашептала свистящим шепотом прямо мне в ухо:

— Знаете, она приходила сюда — иногда даже по три раза на дню — и там, в исповедальне, сначала бормотала, а потом начинала биться в рыданиях… После ее ухода бедный отец Раттиган выглядел так, как будто его подстрелили… А она просто изводила его, сидела, пока он уже не валился с ног от голода. Он потом даже есть не мог — только глушил спиртное. Приходилось и одну ее там оставлять, чтобы прооралась… Я потом проверяла кабинку — ушла или нет. Так там запах гари оставался — как после удара молнии… Она все время кричала одно и то же.

— Что?

— Прямо в голос кричала: «Я убиваю их! И буду убивать, пока они все не передохнут! Помоги же мне убить их, благослови их души! Я их всех добью. Всех! Вон из моей жизни! Только так, только так, святой отец, я смогу очиститься! Помоги мне схоронить их так, чтобы они больше не вернулись! Помоги!» А он ей в ответ: «Сгинь! Прочь! Что ты от меня хочешь?!» — «Помоги мне от них избавиться, помолись за них, чтобы они не приходили ко мне! Обещай мне!» А он ей тогда крикнул: «Вон отсюда!!!» — И началось уже полное непотребство.

— Что?

— Она проорала ему: «Будь ты проклят, проклят, проклят! Проваливай в ад!» И так громко, что люди из церкви разбежались. И опять — рыдания. Святой отец у себя в кабинке сразу же замолчал — я думала, он просто в шоке. А потом я услышала ее шаги, в потемках. Подождала, думала, отец Раттиган скажет что-нибудь — но он все молчал. И тогда я решилась открыть дверь. Он был там. И он молчал, потому что был уже… мертвый…

По ее щекам полились слезы.

— Бедный святой отец, — сказала она. — Даже у меня от этих страшных слов чуть не остановилось сердце… А у него — действительно остановилось. Надо найти эту мерзавку. Пусть возьмет свои слова обратно, чтобы он мог жить дальше… Господи, что же это я говорю? Нет, он прямо как подкошенный там лежал — как будто она разом выкачала из него всю кровь. Вы ее знаете? Расскажите, расскажите ей, что она наделала… Ну, ладно. Ну, все — я все вам сказала, освободилась. Теперь вы сами думайте, как очиститься. Уж извините, что я на вас это выплеснула.

Я с тревогой взглянул на свой костюм, как будто ожидал увидеть на нем следы блевотины или помоев.

Крамли подошел к исповедальне, открыл обе двери и заглянул в темноту кабинок. Я со вздохом последовал за ним.

— Чувствуете этот запах? — спросила Бетти Келли. — Он до сих пор остался. Я сказала кардиналу, что надо сломать эту исповедальню, а потом сжечь.

Я еще раз принюхался и уловил легкие оттенки гари и огней Святого Эльма.

Крамли закрыл двери.

— Не поможет, — сказала Бетти Келли. — Она все равно еще здесь… Бедная, бедная его душа! Есть же поговорка — «устал до смерти», а он и правда — так сильно устал, что взял и умер. Два гроба рядом, Господи, спаси. Совсем я вас вымотала. Вид у вас прямо как у отца Раттигана…

— Не надо, пожалуйста, так говорить, — упавшим голосом попросил я.

— Ладно, не буду, — сказала она.

После этого Крамли заботливо, как инвалида, повел меня к выходу.

Глава 27

Я не мог ни спать, ни бодрствовать, ни писать, ни вообще — думать. В конце концов, от всей этой мешанины у меня вскипели мозги, и уже глубокой ночью я решил еще раз позвонить в Святую Вивиану.

Когда Бетти Келли все-таки подняла трубку, голос у нее был такой, как будто она только что вернулась из камеры пыток.

— Не могу… говорить!

— Одну минуту! — взмолился я. — Скажите, вы помните все, что она выкрикивала в исповедальне? Может быть, было еще что-нибудь… важное, существенное? Или странное?

— Да ничего такого… — сказала Бетти Келли. — Слова как слова. Хотя нет, погодите… Она еще все время повторяла: ты должен простить нас всех! Всех-всех! При этом в исповедальне никого, кроме нее, не было. А она говорила — всех нас. Вы слушаете?

— Слушаю, — очнулся я.

— Вам еще что-нибудь нужно?

— Пока нет.

И я повесил трубку.

— Всех нас… — прошептал я. — Простить всех нас!

Я позвонил Крамли.

— Можешь ничего не говорить… — проявил интуицию он. — Уснуть не получилось. Поэтому ты хочешь через час встретиться у Раттиган. Чтобы обыскать дом. Так?

— Ну да, небольшой дружеский налет…

— Налет, говоришь… И что, у тебя есть какая-то конкретная идея? Или просто шило в заднице?

— Просто здравый смысл.

— Засунь-ка его себе знаешь куда? — сказал Крамли и отключился.

— Кажется, с вами не хотят говорить? — обратился я к собственному отражению в зеркале.

— Это с тобой не хотят говорить, — ответило зеркало.

Глава 28

Зазвонил телефон. Я осторожно снял трубку — как будто она была из раскаленного металла.

— Это ты, Марсианин? — спросил голос на том конце провода.

— Генри! — заорал я.

— Да, это я, — сказал голос, — твой маленький цветной брат. Конечно, не такой зеленый, как ты, — и не из летающей тарелки. Извини, тупая шутка.

— И нисколечки… не тупая! — дрогнувшим голосом произнес я.

— Э, э! — осадил меня Генри. — Если ты там будешь распускать нюни, я отключаюсь.

— Не буду, — шмыгнул носом я. — Боже мой, Генри, как же я рад слышать твой голос!

— И много еще у тебя в закромах этих кисломолочных любезностей? Может быть, мне тоже сказать тебе что-нибудь учтивое? Я могу.

— Не надо, Генри. Я и так по уши в дерьме. Мэгги уехала на восток. Конечно, я здесь не один, а с Крамли, но…

— Можешь не продолжать, я понял. Срочно требуется слепой поводырь, который поможет тебе выбраться из кучи дерьма. Подожди минутку, сейчас достану платок… — Он шумно высморкался. — Ну, и когда тебе потребуется мой всевидящий нос?

— Вчера.

— Какая удача. А я как раз тут, неподалеку. В Голливуде, гужуюсь со всякой чернотой.

— Знаешь Китайский театр Граумана?

— Еще бы.

— Через сколько ты смог бы там быть?

— А через сколько тебе надо — тогда и буду. Встречаемся у Билла Робинсона[443] в ботинках для степа. Что — пойдем на кладбище?

— Типа того.

Я позвонил Крамли и сообщил о своих перемещениях. Сказал, что до Раттиган доеду чуть позже, но зато притащу с собой Генри.

— Слепой в поводырях у слепого, так-так, — сказал Крамли.

Глава 29

Он стоял точно там, где и обещал: в оттисках «неподражаемых» танцевальных туфель Билли Робинсона, когда-то сошедшего с негритянской галерки в центр парадной площади, чтобы тысячи белых проходили мимо и кланялись.

Стоял прямо и неподвижно — и только ноги в отпечатках Робинсона слегка притоптывали — как бы сами собой. Глаза прикрыты, рот — тоже, чтобы где-то там, внутри, наслаждаться картинами воображения.

Я встал прямо перед ним и сделал короткий выдох.

Рот Генри ожил.

— Ага! Риглис-гам — двойная мята — с нею жизнь вдвойне богата! Кто не верит — выйди вон! — Он со смехом взял меня за локти. — Да ты неплохо выглядишь, брат! Это я тебе не глядя говорю. А голос у тебя всегда был как у чуваков, которые на экране.

— Сказывается привычка нырять в кино с головой…

— Ну, дай же я тебя помну, братишка. Ага, чую, без пива тут не обошлось…

— Ты выглядишь просто шикарно, Генри.

— Мне самому всегда было интересно — как я выгляжу…

— Примерно так же, как Билл Робинсон бил степ.

— Кстати, я правильно попал в его туфли? Только не говори «нет»!

— Абсолютно точное попадание. Спасибо, что пришел, Генри.

— А как не прийти? Уже лет сто носа на кладбище не совал. Могилки уже по ночам снятся. А что здесь за кладбище, брат?

Я оглянулся на псевдовосточный фасад театра Граумана.

— Кладбище призраков. Я сам их так назвал, когда мне было лет шесть. Был в кино, прокрался за экран — и увидел всех этих черно-белых тварей изнутри. Представляешь, перед тобой огромный Фантом[444], который играет на органе, а потом сбрасывает маску и вырастает еще больше, во весь экран, и хочет убить тебя взглядом… И все это двигается прямо у тебя перед глазами — серое, полуразмытое… И ты знаешь, что эти актеры давно умерли… Что они — настоящие призраки. И они прямо рядом с тобой…

— И ты рассказал об этом своим предкам?

— Обижаешь.

— Благоразумный мальчик… Чем-то таким восточным потянуло. Мы уже у Граумана? Сразу чувствуется. Не какая-нибудь тебе дешевая забегаловка.

— Сюда. Давай подержу дверь.

— Э, да тут темнотища. Фонарик взял? Надо всегда ходить и размахивать фонариком, чтобы все думали, что ты крутой.

— Вот фонарь, Генри.

— Говоришь, призраки?

— Тридцать лет по четыре сеанса в день.

— Не надо придерживать меня за локоть. Я так чувствую себя беспомощным. А если упаду, лучше сразу пристрели!

И он пошел сам, почти не касаясь кресел, по направлению к оркестровой яме и дальше — туда, где шумел бескрайний черный океан.

— Здесь что — еще темнее? Дай-ка включу фонарик.

Он нажал на кнопку.

— Ну вот, — улыбнулся он. — Так-то лучше.

Глава 30

В цокольном этаже совсем не было освещения. И по всему коридору — комнаты, комнаты, комнаты… Все увешанные зеркалами, в которых множились и дробились блики. И пустота — целое море безжизненной пустоты…

Мы вошли в первую, самую большую. Генри встал посередине и пустил луч фонаря по кругу, как будто это был луч маяка.

— Да тут и правда их полно…

Луч захлебнулся и потонул в океанских глубинах.

— И они здесь другие — чем наверху. Словно еще призрачнее. Меня всегда смущали зеркала и то, что принято называть отражением. Как будто это ты — но еще один… Где-то там, подо льдом, метра полтора в глубину… — Генри протянул руку и коснулся зеркальной поверхности. — Эй, есть тут кто?

— Только ты, Генри, — ты и я.

— Проклятье… Хотел бы я знать это наверняка.

Мы двинулись вдоль холодной череды зеркал.

И они, призраки, не заставили себя ждать. Причем не просто призраки. Вполне реальные надписи. На зеркалах. Наверное, я чересчур порывисто вздохнул, потому что Генри направил фонарик мне в лицо.

— Что — увидел там что-то, чего я не вижу?

— Да, черт возьми!

Я протянул руку к мертвяще-холодному окну в другое время.

На пальце остался след древней губной помады.

— Ну? — Генри наклонился вперед, как будто пытался что-то рассмотреть. — Что там?

— Марго Лоренс, R. I. Р.[445], октябрь, 1923.

— Кто-то прикопал ее здесь, за зеркалом?

— Не думаю. Вон там, выше на целый метр, еще одно: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.

— Ни о чем не говорит.

— Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.

— Есть! — сказал Генри. — Эту я помню. Фильм был немой, но один мой зрячий дружок читал мне титры. Точно — Карла Мур! И не в последней роли.

Я посветил фонариком.

— Элеонора Твелвтриз, апрель двадцать шестого, — прочитал я.

— Помнишь, «Кот и канарейка»[446] — но, кажется, там была… Хелен Твелвтриз?

— Может, это ее сестра? А может, и нет. Трудно сказать, когда кругом сплошные псевдонимы. Люсиль Лесюэр стала Джоан Кроуфорд[447], Лили Шошуан — Клодетт Кольбер[448], Глэдис Смит — Кэрол Ломбард[449]. А Кэри Грант[450] на самом деле был Арчибальдом Личем.

— Тебе пора вести телевикторину. — Генри вытянул руку. — А там что?

— Дженнифер Лонг, двадцать девятый год.

— Она ведь, кажется, не умерла?

— Ну да, она пропала. Примерно тогда же, когда ангелы спели аллилуйя сестричке Эйми[451].

— Много их там еще?

— Столько же, сколько зеркал.

Генри облизнул палец.

— А помада-то ничего! Отлично сохранилась. А какого цвета?

— Эта — «Оранж», от Tangee. А это «Летний зной», от Coty, а вот эта — Lanvier, «Вишня».

— Интересно знать, для чего эти милые дамы написали здесь свои имена и даты смерти?

— Боюсь, Генри, что это сделали вовсе не сами «милые дамы»… Все это — дело рук одной единственной милой… женщины.

— Женщины, но не дамы? Ага… Подержи-ка мою трость, я должен подумать.

— У тебя же нет трости, Генри.

— Правда, забавно, когда твоя рука ощущает предметы, которых нет? Ну, ладно. Хочешь, чтобы я сам догадался?

Я молча кивнул — зная, что Генри этого не увидит, но все равно вычислит по движению воздуха. Мне хотелось, чтобы он сам произнес это имя — именно он. Генри лучезарно улыбнулся — и зеркала ответили ему не менее чем сотней улыбок.

— Констанция… — Он дотронулся до холодного зеркала. — Та самая Раттиган.

Глава 31

Генри еще раз провел пальцем по красному следу от помады, после чего дотронулся до губ.

Потом перешел к следующей надписи и попробовал ее на язык.

— Между прочим, вкус разный, — сказал он.

— Так же, как и у женщин… — заметил я.

— Все возвращается[452]…— Он прищурил глаза, как будто смотрел куда-то вдаль. — Господи, сколько женщин прошло через мои руки и через мое сердце. Я их не видел — они приходили, уходили… И у каждой был свой запах. А теперь — все возвращается. Все просто ходит по кругу. У меня такое чувство, что я сосуд, который заткнули пробкой.

— У меня тоже такое чувство.

— Брось! Крамли говорит, если ты отвинчиваешь вентиль, лучше отойти в сторонку. Ты у нас пацан что надо.

— Я не пацан!

— Вот-вот… Именно так говорят пацаны лет в четырнадцать, когда у них ломается голос и начинают расти усы.

Он снова вернулся к зеркалу, тронул пальцем помадный след и уставился незрячим взглядом на остатки древнего вещества.

— Значит, думаешь — Констанция?

— Не думаю — чую.

— Чуйка у тебя мощная, нечего сказать… Это я еще по твоей писанине понял — мне читали. Знаешь, маманя моя как говорит? «Одна хорошая чуйка — лучше, чем два мозга». Народ-то все больше мозгом пользуется — вместо того чтобы прислушаться к тому, что сидит под ребрами. Как его там? Гонг… нет, ганг… Ганглий, что ли? Но маманя по-другому его называет — паучок внутри. Как только она видит какого-нибудь долбаного политика, у нее сразу открывается чуйка — где-то в районе желудка. Если паук там шебуршит, то она улыбается, и это значит — да. А если сжимается в комочек, то она глаза прикрывает, это значит — нет. И у тебя эта штука тоже есть. Моя мать тебя сразу раскусила, по книжкам. Говорит, рассказы у него странные (по-моему, она хотела сказать — страшные), и пишет он их не серым веществом. И он умеет дергать своего паука за лапки — вот что сказала моя… маманя. «Этот парень никогда не будет болеть, его никогда никто не отравит, потому что он все выблюет, и он знает, как растормошить своего паука». А еще сказала — этот не станет по ночам заниматься всяким непотребством, чтобы состариться молодым. Он мог бы стать хорошим врачом — кто знает, как найти болячку, вырвать ее, а потом выбросить.

— Она что, правда так говорила? — У меня покраснели щеки.

— Такая у меня маманя. Родила двенадцать детишек, схоронила шестерых — остальных вырастила. Два мужа, один — дурной, другой — хороший. Во всем до тонкости разбиралась, знала даже, на каком боку надо лежать в постели, чтобы запора не было…

— Жаль, что я не был с ней знаком…

— Она всегда здесь… — Генри приложил ладонь к груди.

Затем он снова вгляделся в невидимые зеркала и, вынув из кармана черные очки, протер их и надел.

— Так получше. Черт. Раттиган с этими надписями… она что — совсем там съехала? Хотя, положа руку на сердце, — была ли она когда-нибудь нормальной?