Пещера невольницы-колдуньи Шахразада
— Но ведь вы так похожи, словно вас объединяет не общая беда, а общая кровь…
— И это тоже одна из загадок, которые не дают мне покоя. Но об этом чуть позже. А сейчас слушай меня, Али-Баба.
Юноша опустился на ковер у ног Суфии. Ее подруги расположились вокруг. И если бы любой посторонний увидел эту необыкновенную картину, он бы поразился изысканной красоте девушек и их столь же удивительной кротости и молчаливости. Изумился бы он и тому, как робко ведет себя здесь мужчина — не царящий, а скромно внимающий словам женщины.
— Знай же, Али-Баба, что нас всех объединила одна беда — некогда нас бросили мужчины, наши любимые, возлюбленные или мужья. Те, с кем мы готовы были прожить всю жизнь, те, ради которых вставало солнце нашего счастья, ради которых мы готовы были неустанно трудиться весь день…
«О как бы я хотел, чтобы она сказала вот так обо мне…» — подумал Али-Баба.
— Когда это несчастье произошло со мной, я была столь близка к отчаянию, что возжаждала смерти, что, увы, претит любому человеческому существу. Но дни мои стали черны, а печаль, что легла на сердце, так велика, что мир перестал радовать меня. От этой боли я сбежала в горы, дабы найти высокую скалу и броситься вниз, в единый миг и навсегда избавившись от тоски и одиночества. Но Аллах милосердный и всемилостивый привел меня к этой серой скале и показал мне знак тайны и слова-ключи… Я вошла в пещеру, и удивление мое было столь велико, что печаль утраты стала уменьшаться. Разум мой воспрял, и я вместо смерти возжаждала мести…
«Быть может, если бы вместо той коварной я повстречал бы тебя, о умнейшая, я никогда не бродил бы в печали… Ибо назвать такую женщину своей — это куда большее счастье, чем даже сотня мешков, полных золотом…»
О как быстро иногда приходит к человеку прозрение!.. Но как же медленно умирает печаль…
И Али-Баба решил, что все силы, сколько бы их ни было у него, он отдаст этой девушке. Отдаст, дабы назвать ее своей — если можно, то женой, если нельзя, то хотя бы любимой. И пусть для этого придется разгадать добрую сотню загадок — он готов это сделать, если сие необходимо прекрасной Суфие.
Суфия же продолжала:
— Осознание того, что моя жизнь воистину бесценный дар, чтобы расставаться с ней только из-за утраты презренного червя, было столь острым, что я пожелала поделиться этим с подругой по несчастью. О да, я знала, что мужчины часто неверны, что они ищут любовниц и бросают некогда любимых… Но, Аллах всесильный, я и представить себе не могла, что в одном лишь нашем городе найдется почти четыре десятка брошенных, преданных женщин… И что им, так же как и мне не так давно, понадобится участие и утешение… Понадобится куда больше, чем мертвое золото или холодные камни…
— О Аллах милосердный… Четыре десятка…
— Да, юный Али-Баба, вот только вчера к нам присоединилась красавица Зульфия. Она стала тридцать девятой женщиной, которую бросил муж. Уже одно это само по себе не может не путать…
— Я согласен с тобой, о Суфия. Но мне кажется, что город наш столь велик, что твои сестры — это еще не все осиротевшие и преданные любимые.
— Быть может, и так… Но беспокоит меня еще и то, что мы все так необыкновенно похожи…
— Да, прекраснейшая, меня это тоже озадачило. Но, быть может, дело здесь в том, что у ваших мужей просто были похожие вкусы?
— Должно быть, так оно и было. Но тогда я предполагаю, что и разлучницы эти были похожи на нас…
Мысль, пришедшая в голову Али-Бабы, была столь страшна, что он не мог промолчать:
— Или это была одна и та же женщина…
— О Аллах, да, или одна и та же… Но как быть с еще одной загадкой? Тех, о ком говорили наши презренные мужчины, зовут по-разному?
— Так вам известны и имена ваших соперниц?
— Более того, добрый Али-Баба, мой глупый муж даже возмечтал, чтобы мы с ней стали подругами! Он готов был привести ее к моему порогу прямо в день расставания…
— Увы, мудрая Суфия, мужчины (а я знаю, о чем говорю, ибо я говорю и о себе) иногда склонны вкладывать в головы других собственные мысли, а в сердца других — собственные желания…
— Особенно желания глупые…
— Но как же зовут ваших соперниц? Прости мне этот вопрос, я понимаю, что вновь тревожу рану, о которой вы хотели бы забыть…
— И имена эти тоже меня тревожат… Ибо ту, к которой сбежал мой муж, звали Лю Ли, презренную, которую предпочел муж Зульфии, — Лейла, змею, которая приворожила мужа Асии, — Лайли…
— А мою коварную возлюбленную звали Лайлой…
— О да. И эти совпадения не могут не навести меня на мысль, что это все — суть части имени одной женщины. Столь же коварной, сколь и жадной.
Голова Али-Бабы закружилась. Ему стало дурно от одной лишь мысли, что его прекрасная, отдававшаяся ему с такой страстью и пылом, могла дарить всю себя и еще кому-то… И, о Аллах, не просто кому-то, а многим… десяткам мужчин…
Должно быть, юноша побледнел, ибо Суфия внезапно прекратила свои размышления вслух и потрясла Али-Бабу за плечо.
— Что с тобой, юноша?
— Я вспомнил свою коварную Лайлу… И чувство гадливости от одной мысли о том, что она могла быть мне неверна, едва не убило меня…
Суфия лишь сочувственно кивнула.
Все происходящее и ей самой казалось и странным, и непонятным, и одновременно отвратительным, не присущим природе человеческой. Девушки, сидевшие рядом, все так же молчали. Казалось, что само их присутствие здесь и сейчас врачует их душевные раны куда лучше сотни лекарей.
Почти так же — исцеленным, избавившимся от наваждения своей больной любви, — почувствовал себя и Али-Баба. Да, загадка его капризной Лайлы вновь стояла перед ним. Но теперь он уже не мечтал о том миге, когда она возвратится к нему… Не мечтал о том, что вновь обнимет ее тонкий стан, насладится запахом ее волос, лаской рук, негой тела… Более того, стоило лишь Али-Бабе подумать об этом, как отвращение едва не убило его… Он внезапно услышал запах сточных канав, смрад старого мяса, которым торговцы на базаре кормили бродячих псов. Большого душевного усилия стоило юноше вновь стать прежним, прийти в себя и попробовать мыслить здраво.
— Так, прекраснейшая, ты говоришь, что возжаждала мести? Кому же ты хотела мстить?
— Сначала я хотела отомстить своему глупому мужу, который богатству и преданности предпочел страсть и жадность… — Суфия говорила медленно, вновь и вновь обдумывая свои желания. — Но чем больше я думала об этом, тем меньше мне хотелось трогать его хоть пальцем — ибо сама мысль о нем мне была отвратительна так же, как прикосновение к мертвечине…
— Так, значит, теперь ты хочешь отомстить этой коварной соблазнительнице с десятками имен?
— О да, теперь я больше хочу этого. Ибо чувствую, что мое желание вобрало в себя желания всех моих сестер по несчастью.
— Ты позволишь мне помочь тебе в этом? Я чувствую, что был знаком с этой коварной… Чувствую, что знаю ее…
— Ну что ж, теперь настала твоя очередь рассказывать о боли, которую тебе причинило расставание…
И Али-Баба, не скрывая ни слов, ни даже мыслей, поведал все, что пришлось ему пережить за последние дни. Рассказал он и о том, что открыл ему Маруф-башмачник.
Суфия выслушала юношу не перебивая. Али-Баба уже давно замолчал. Молчали и окружившие их девушки. Должно быть, именно это тягостное молчание и вывело красавицу из задумчивости.
— Знаете, сестры, — проговорила она, — и ты, мой названый брат, я чувствую себя так, будто мозаика рассыпалась у моих ног и ждет того мига, когда я соберу верную картину…
— О добрая Суфия, — ответил Али-Баба, — я чувствую то же самое. Словно за решением загадки надо лишь протянуть руку…
— Должно быть, Али-Баба, нам все-таки понадобится помощь кого-то более сведущего, чем мы сами…
— Должно быть так, сестра моя. Ты позволишь мне расспросить об этом болтливого мудреца Маруфа?
— Более того, я настоятельно попрошу тебя об этом… А сама я пойду к старой Хатидже и попробую загадать ей нашу загадку…
— Но, сестра, — испуганно проговорила Зульфия, — она же настоящая ведьма… Об этом знает весь базар…
— И что с того? Кому, как не ведьме, впору разгадать загадку, с которой не справляется человеческий разум?
Зульфия лишь кивнула, порадовавшись в душе, что не ей придется беседовать с этой страшной старухой.
Садилось солнце. И лишь оно одно было свидетелем того, как из волшебной пещеры сначала вышел высокий юноша, а следом за ним — стройные девушки, торопливо закрывающие лица головными платками.
Они шли за разгадками.
Свиток двадцать девятый
Поиски Маруфа-башмачника увенчались успехом довольно скоро. Уже во второй харчевне Али-Баба увидел знакомую чалму, которая столь же знакомо возвышалась над огромным блюдом с пловом.
«О благодарю тебя, Аллах всесильный! Насытившись, Маруф становится не таким болтливым… И потому можно надеяться, что его рассказ будет пусть и не кратким, но не таким занудным и длинным…»
— Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного, о мудрый башмачник!
— Здравствуй, почтительный юноша! Присядь, отведай чаю, плова… Что привело тебя в эту далекую от базара харчевню в столь поздний час?
— Благодарю, мудрый Маруф. Не скрою — я искал тебя. Мне очень нужно узнать…
— Садись и слушай… Отдыхай… Не торопись. Меня ты уже нашел, а значит, вскоре найдешь и ответ на свой новый вопрос. Но плов, великий плов, не терпит торопливости. А потому вот пиала, вот идет мальчик с полным чайником… Не торопись…
И Али-Баба, вздохнув, принялся за плов. Был он, конечно, неплох. Но не так нежен, как плов его матушки и, что уж греха таить, много хуже того плова, что испробовал он ночью в пещере с сокровищами. «Интересно, — подумал Али-Баба, проглотив кусочек мяса, — кто стряпал тот плов? Если это была прекрасная Суфия, то о лучшей женщине нельзя и мечтать. Трижды глупец тот презренный иноземец, который предпочел ей жадную разлучницу…»
Наконец приличия были соблюдены — плов съеден, чай выпит, и можно было приступить к беседе.
— Позволь мне, о Маруф, вновь потревожить тебя вопросом.
— Я жду его, мальчик. Что беспокоит тебя теперь? Какая новая беда свалилась на твои плечи?
— Аллах всесильный уберег меня, Маруф, от бед. Не дает мне покоя твой рассказ о пещере с сокровищами. Боюсь я начать ее поиски, но как только решаю, что мне не следует этого делать, некая сила меня толкает на тропинки, что ведут в горы…
— Глупенький Али-Баба… Думаю я, что поздновато ты решил искать сокровища. Более того, я убежден, что их уже нашли… Ибо дошло до базара, что в наших краях появилась банда разбойников.
— О Аллах всесильный…
— Да, мой мальчик… Но самое ужасное не в том, что их число велико, а в том, что это не благородные разбойники-мужчины, а ужасные и кровожадные разбойницы-женщины. Должно быть, это все дочери неверных, иноземки, ибо представить женщину правоверную, богобоязненную, которая разбойничает в горах, обирая караваны и одиноких путников, я не могу при всем своем всезнании…
«О чем это он? Неужели несчастных обманутых женщин, что прячутся от злого глаза и боли подальше в горах, стали принимать за банду разбойниц?! О как несправедлива молва человеческая, как злы языки, как завистливы взгляды!..» Но Али-Баба не выдал своих мыслей, лишь кивнул в знак того, что внимательно слушает рассказ болтливого башмачника. Тот же продолжал, вновь и вновь прикладываясь к плову. Али-Бабе даже показалось, что именно блюдо с пловом стало для него источником знаний о необыкновенных страшных разбойницах.
— Но почему же, почтеннейший, мне поздно искать пещеру с сокровищами?
— Да потому, глупец, что эти кровожадные разбойницы ее уже нашли. Они разведали там все ходы и выходы, а теперь лишь пополняют сокровищницу. Горе тому, кто осмелится препятствовать им в их черном деле… Горе и тому, кто попытается украсть у них присвоенные ими драгоценности и меха, камни и шелка…
«О как же ты глуп, источник всех сплетен…»
— Слушай же мудрость, мальчик, мудрость, которая моими устами уговаривает тебя никогда, слышишь, юный Али-Баба, никогда не подниматься в горы… Должно быть, пройдет еще не один долгий год, прежде чем разбойницы насытятся и перестанут останавливать караваны и грабить путников-одиночек…
— Как, должно быть, страшны эти разбойницы…
— Говорят, что они неустрашимы и кровожадны… Говорят еще, что их охраняет от стрел и бережет от ран тот самый горный дьявол, который некогда стерег сами сокровища… Чем-то, говорят, они смогли его подкупить…
— Но откуда же узнали о том, что им помогает горный дьявол?
— Его видели люди, наблюдательность которых поразительна, а честность не вызывает ни малейшего сомнения у любого из посетителей базара…
«О Аллах, оказывается, у нас на базаре есть и такие достойные люди… Жаль только, что они никому не известны…»
— Видели, говоришь? Значит, ты его можешь описать… Хотя как опишешь горного дьявола… Он же невидим и бесплотен…
— А вот тут ты и ошибаешься, мальчик… Ибо как бы ни были низменны его цели, но оставаться бесплотным и защищать от ран он не может. Для того чтобы защищать и уберегать, горный дьявол принимает облик человека — молодого мужчины… И именно это и вызвало у людей наблюдательных подозрения в том, что юноша этот не может быть человеком. Ибо как же правоверному, приверженцу Аллаха всесильного, помогать ничтожным разбойницам? Этого и представить себе нельзя…
— Но, быть может, это был просто дровосек? Или какой-то юноша шел за горными травами для мягкого ложа? Или искал камни для своего двора?
— Глупец… за ним следили от самого города… Этот неизвестный юноша появился неизвестно откуда, прошел по тропинкам, никуда не сворачивая, и исчез у скалы… Но люди видели, что в тот миг, когда он возносился в горы, в олеандровой роще появились четыре мула, тяжело нагруженные мешками… А в тот миг, когда юноша исчез у скал, исчезли и мулы…
— Но как же выглядел этот удивительный юноша, владелец невидимых мулов?
— Он высок, строен, хорошо сложен… Видно, что жизнь его не избаловала, но и не терзала несчастьями и бедствиями. У него чистая кожа, черная узкая борода, ясный взгляд… Говорят, он столь прекрасен, что просто не может быть человеком…
— Как странно… Ты описываешь привлекательного мужчину, молодого и уверенного в себе. Так ведь и меня можно было бы назвать горным дьяволом…
— Поверь, глупый Али-Баба, в тот миг, когда ты его увидишь, ты поймешь, что перед тобой порождение ночи, дитя самого Иблиса Проклятого.
— Так, значит, сокровище уже найдено, — проговорил Али-Баба, понимая, что ничего нового он не узнает, что Маруф-башмачник повторяет лишь чьи-то досужие домыслы…
«Да, пора уносить отсюда ноги… Но, Аллах милосердный, за что же Суфию и ее сестер злые языки сделали разбойницами? И за что окрестили меня горным дьяволом — их покровителем и защитником? Хотя я вовсе не прочь защитить умницу Суфию от злых духов… И защищать столько, сколько мне позволит мой разум и Аллах всемилостивый…»
Почувствовав, что пауза затягивается, Маруф поднял голову и взглянул в лицо Али-Бабы.
— Но я так и не услышал твоего второго вопроса, мальчик… Те сокровища, что беспокоили тебя ранее, тревожат и сейчас…
— Но зато теперь я знаю, что нелепо было бы идти в горы. Ведь я могу попасть в руки жестоких разбойниц. И потому у меня уже нет желания и задавать тебе иные вопросы. Хотя, думаю, наступит завтра, проснется моя глупость, и я вновь предстану перед тобой в поисках ответов.
— И я буду рад дать тебе эти ответы, добрый и почтительный юноша… Как рад буду тому, что ты сможешь заплатить за ужин…
«За любые сплетни надо платить, старый хитрец, — усмехнулся Али-Баба, отдавая плату трактирщику. — Но теперь надо найти Суфию и рассказать им все, что я сейчас узнал.»
Али-Баба вышел в теплую ночь и только в этот миг осознал, что не ведает о прекрасной хозяйке сокровищ ничего. И, значит, все сплетни должны будут дождаться утра.
«И я тоже должен буду дождаться утра… Хотя бы для того, чтобы увидеть удивительнейшую из женщин…»
Свиток тридцатый
Суфия мечтала найти ответ на свой вопрос — вернее, на целую вереницу вопросов: и почему они, ее сестры по несчастью, так похожи на нее, и почему их так много, и почему, Аллах всесильный и всевидящий, их всех бросили одновременно — какое-то злое поветрие, быть может, неизлечимая болезнь напала на всех мужчин города (и еще одна мысль беспокоила Суфию, должно быть, пока об этом не подозревающую, — не поразит ли сей странный недуг юного Али-Бабу…).
Хатидже, незрячая колдунья, которая знала, казалось, все на свете, слушала девушку и размеренно кивала. Глаза ее были прикрыты, но было ясно, что она вовсе не дремлет, что напряженно вслушивается в неторопливый рассказ Суфии, улавливая не только явный, но и скрытый смысл ее слов. Поведала Суфия о том, как нашла пещеру, как суровые каменные стены помогли ей, раскрыли глаза на величие и чудеса мира, и о том, как обрадовалась она, узнав, что горы готовы подарить ей еще тысячу и тысячу удивительных приключений. Закончив собственную историю, Суфия начала рассказывать о своих подругах, которых постигла похожая печальная участь. Колдунья девушку не перебивала, боясь неловким вопросом потревожить ее смирившийся дух.
И вот пришел черед рассказывать о появлении Али-Бабы:
— Сначала, и это неудивительно, мы приняли юношу за горного дьявола, о котором говорил, казалось, весь город. Но когда связали его, поняли, что это самый обыкновенный человек. Да к тому же объевшийся лакомств так, что крепкий сон смежил его веки…
Впервые за все время рассказа Хатидже рассмеялась.
— Глупенькие девчонки… Конечно, это был не простой сон… Разве не знаешь ты, что пещеру, которая сейчас стала твоей тайной, и в самом деле охраняет горный дух? Наверняка это его проделки… Ибо дух этот хоть и одно из порождений Иблиса Проклятого, но справедливое и, в сущности, доброе существо.
— Но как же порождение самого Иблиса Проклятого, о мудрейшая, может быть добрым и справедливым?
— Поверь, доченька, может… Ибо он очень-очень давно поселился в горах, вернее, его поселила могущественная волшебница. Она, бедняжка, была к тому же пленницей, но превратила свой плен в свое счастье…
— Волшебница? Была пленницей? Да разве так бывает?
— Бывает, малышка, бывает… Но не о ней сейчас речь. Итак, вы связали юношу, который забрался к вам в сокровищницу…
— Да, и он поведал нам более чем странную историю о том, как его изгнала возлюбленная лишь потому, что он не угодил ей, подарив удивительное ожерелье не из тех камней, которые она любила. Говорил он и о том, что она, эта неблагодарная, похожа на любую из нас… Или что мы в чем-то похожи на нее. И это чистая правда, мы все, сестры по несчастью, действительно похожи друг на друга внешне, а характеры и голоса у нас все же разные.
— Как, думаю, разнится и отношение всех вас к своей беде.
— Да, мудрая хозяйка, как и отношение к нашей беде.
— К беде ли… — Хатидже на миг задумалась, но потом решительно продолжила: — Знай же, девочка, что ваша беда имеет имя: Умм-Аль-Лейл. И имя это принадлежит джиннии, демонице… Она проклятие для женщин и сладкая приманка для мужчин. Вот это настоящее порождение Иблиса Проклятого, его дитя и дитя его зла — мужчин она лишает способности подарить женщине ребенка. Между любовниками она сеет взаимную неприязнь, делая невозможным их счастливое соединение в священном браке. Между супругами она пробуждает раздор и разрушает семьи. Она питается силой человеческой, привязанностью и страстью.
— Ох-х, достойная Хатидже… Значит, эта коварная действительно существует. И это она увлекла наших мужчин… Но как же нам их вернуть? Как лишить ее колдовской силы?
Колдунья задумалась. Пленка, что закрывала пеленой оба ее глаза, на миг стала почти черной, и это было так страшно, что Суфия содрогнулась. Но вот Хатидже усмехнулась, погладила девушку по руке, и наваждение исчезло.
— Скажи мне, смелая Суфия, но скажи честно… Зачем вам возвращать этих презренных? Зачем вам вновь пытаться жить с изменниками?
Суфия честно попыталась ответить на этот вопрос. Сначала ей хотелось сказать, что она любит своего мужа. Но, поразмыслив несколько мгновений, она поняла, что не любит. И более того, она не уважает, презирает его. Потом подумала, что для нее и для многих ее сестер мужья были опорой в жизни… Но и это, по здравом размышлении, тоже оказалось неправдой. Ибо после того как сестры оставались одни, они не впадали в крайнюю нищету, не оказывались на улице… Глупые мужчины оставляли женам все, лишь бы соединиться с коварной соблазнительницей.
И чем больше думала обо всем этом Суфия, тем более удивлялась сама себе. Ибо ответ на вопрос колдуньи был очень странным — девушке вовсе не хотелось жить с изменником, не хотелось вновь потакать его прихотям, запоминая малейшую из них, не хотелось угождать в ожидании увидеть милостивый кивок, который только из крайней глупости можно принять за проявление благодарности. Не хотелось вновь становиться рабыней своего мужа. Ей хотелось спокойно стоять на собственных ногах и выбирать друзей и врагов лишь по собственному вкусу.
— Вот об этом я и говорила, красавица. Из тех твоих сестер, кто испытал на собственной шкуре боль и горечь предательства, думаю, не найдется ни одной, которая согласится вновь добровольно впрягаться в это ярмо. Но если захотят, то начать надо не с возвращения этих недалеких, неумных мужчин, а с того, чтобы лишить силы саму Умм-аль-Лэйл.
— Но как это сделать?
— Очень просто, дочь моя… Ты и сама знаешь ответ… Надо просто перестать рыдать и причитать, предаваться отчаянию и унынию. Ведь коварная демоница питается страстями человеческими, ей сладки отчаяние, печаль, боль… А твои сестры дарят их ей в невероятном изобилии…
— Так значит, надо перестать убиваться? Забыть старую любовь, отвергнутую и поруганную?
— Ну конечно, умница… Забыть старую. И найти новую, чистую и искреннюю. Не замутненную предательством и ложью.
— О Аллах, я не верю, что победить эту страшную джиннию так просто!
— О нет, девочка, это совсем не просто… Она будет раз за разом обманывать тебя, возвращать предателей, соблазнять прошлым… И удержаться, не прельститься рассказами того, кого некогда называла единственным и любимым, будет, о Аллах, как сложно. Но это, поверь, единственный путь. И тебе предстоит пройти его до конца…
Суфия поклонилась колдунье и встала.
— Как мне отблагодарить тебя за совет и помощь, добрейшая?..
— Ах, девочка, с тех пор как эти недостойные финикийцы изобрели деньги, благодарность всегда измеряется звонкой монетой…
Суфия улыбнулась и положила на ладонь колдуньи пригоршню золотых монет. Быть может, это была и слишком щедрая плата, — но кто в силах оценить знания? Тем более те знания, которые подарят новый день и новую надежду?
Прошла ночь. Вставшее солнце застало Али-Бабу затягивающим кушак поверх самого любимого из кафтанов. Некогда Лайла назвала черный кафтан уродливым, и юноша перестал носить его, потакая маленьким капризам любимой.
Но сейчас, надевая свое любимое, уютное и привычное платье, Али-Баба чувствовал, как становится самим собой. Что, перестав выряжаться в яркие одежды, словно павлин, он перестает быть рабом чужих желаний и вкусов.
Звонко пели птицы, приветствуя новый день. Но юноше казалось, что приветствуют они обновленного Али-Бабу, который наконец стал самим собой — мужчиной, защитником, почтительным сыном.
Одно лишь печалило юношу, окрашивая в черные краски его мысли. Он вновь и вновь вспоминал, что его назвали оборотнем, горным дьяволом, оберегающим покой разбойниц. О да, он вовсе не прочь охранять покой этих несчастных девушек. Особенно одной из них. Но неприятно все же, что тебя называют порождением Иблиса, противника рода человеческого. И пусть так его называет лишь молва… Но что может быть злее шепота сплетен и прилипчивее мнения базара?
Знакомая тропинка все быстрее приводила Али-Бабу к заветной серой скале, таинственному Сим-симу. И только сейчас, в это чудесное утро, удивился Али-Баба тому, почему же именно Сим-сим, душистый сезам, сладкий кунжут должен открывать серую каменную дверь в тайну.
«О Аллах, думаю, что сейчас мне уже не у кого спросить об этом… Должно быть, пески далеких стран замели следы братьев Али-Бабы и Касыма, должно быть, в каком-то далеком гареме уже забыли Фатиму, которая оставила с носом глупого и жадного мужа, тоже по странной случайности Касыма…
Должно быть, задолго до братьев и хитрой Фатимы кто-то из великих колдунов соорудил для себя уютное гнездышко и наложил на скалу, которая его запирала, такое необыкновенное заклятие. Быть может, любил этот колдун сладкие булочки с кунжутом или пирожки, жаренные на ароматном масле, или лепешки, щедро посыпанные кунжутными семенами…»
Размышляя так, юноша поднялся к скале. И решил, что, когда закончатся все беды умницы Суфии и ее сестер, он, Али-Баба, должен будет непременно узнать, кто же был этот волшебник и почему скалу зовут именно Сим-симом, сладким сезамом…
Послушно открывшись, серая скала пропустила юношу в коридоры.
— О Аллах, — проговорил Али-Баба, — а я думал, что буду первым, кто войдет сюда сегодня.
— Ты хотел опередить меня, воришка? — Сегодня в голосе Суфии не было ни подозрения, ни опаски. Лишь нежность и улыбку услышал Али-Баба в этих словах.
— Да охранит тебя Аллах всесильный на долгие годы, о прекраснейшая!
— И да пребудет с тобой его милость, Али-Баба!
Суфия чувствовала, что юноша пришел с каким-то важным рассказом, но не знала, как же расспросить его об этом. Похожие чувства испытывал и Али-Баба. Он должен был узнать, увенчался ли успехом ее вчерашний поход к колдунье, но почему-то робел перед красавицей и медлил с вопросом.
«Быть может, вчерашний вечер дался ей тяжело… Быть может, то, что она узнала, повергло ее в печаль… О Аллах, но как же спросить?»
«О всесильный, подскажи, как разузнать у него, что ему поведал болтливый голос базара, Маруф-башмачник? Как спросить его об этом? А что, если он ничего не узнал?»
Они оба боялись начать разговор первыми. И потому, конечно, спросили одновременно:
— Удачным ли был твой вечер?
Услышав свой вопрос из уст другого, Али-Баба и Суфия рассмеялись. И этот смех волшебным образом развеял все сомнения. Теперь они чувствовали себя самыми близкими друг другу людьми. Словно брат и сестра в этот утренний час собрались в дальнем углу двора, чтобы пошептаться подальше от ушей взрослых.
Суфия закончила свой рассказ и взглянула на Али-Бабу. Лицо его казалось озадаченным, и еще девушка разглядела будто бы облегчение.
— А что узнал ты у голоса базара, мудрейшего из башмачников, Маруфа?
Али-Баба усмехнулся и покачал головой.
— Увы, я не узнал ничего разумного, мне не открылась ни одна тайна… Весь базар говорит лишь о том, что в горах появилась банда разбойников, вернее, разбойниц. Что они нашли пещеру с сокровищами прошлых эпох, прибрали ее к рукам, а теперь посильно пополняют ее, грабя путников на дорогах.
— Разбойниц, говоришь…
Губы Суфии тронула улыбка.
«Но чему ты так светло улыбаешься, прекраснейшая? Разве ты рада тому, что злая молва только что назвала тебя разбойником?»
— Более того, — продолжил Али-Баба, — базар говорит, что этим разбойницам столь сильно везет, ибо им покровительствует сам горный дьявол, что некогда берег покой сокровищ, которому приглянулись новые хозяйки пещеры… Говорят, что дьявол этот миру предстает стройным высоким юношей с узкой черной бородкой. А узнали его по тому, как он сначала привязал в олеандровой роще четырех мулов, а потом отвязал их, и они растаяли в воздухе…
И Суфия расхохоталась. Смех ее был настолько заразителен, что через минуту и Али-Баба оглушил громовым хохотом тихого горного духа, прислушивающегося к беседе из темного угла пещеры.
— Так во-от кто нам покровительствует, — отсмеявшись, проговорила Суфия. — Оберегает покой… Али-Баба, но до чего же мудра молва! Они и тебя вплели в эти глупые сплетни… Теперь ты стал одним из нас! И никуда теперь не денешься от сорока кровожадных разбойниц!
— Но, прекрасная, — тихо и с огромным чувством произнес Али-Баба. — Я и не собираюсь куда-то от вас бежать. А одну прекрасную, сильную и веселую разбойницу я готов охранять от всех страхов и бед до конца своих дней…
Лицо Али-Бабы было очень серьезно. А в глазах пылало неподдельное, истинное желание, настоящее чувство. Суфия окунулась в этот огонь с такой радостью, что удивилась себе сама. О, сейчас она чувствовала, что этот чистый сердцем юноша пленен не ее богатством, не ее лицом, не ее телом, а ее духом. И это ощущение оказалось столь удивительным, столь необыкновенным, что на глазах девушки показались слезы…
— О мой прекрасный!
— Звезда моя! Свет жизни, душа ее! — Али-Баба готов был пасть перед девушкой на колени. Но решился вновь задать ей вопрос, который все еще мучил его:
— А ты, умнейшая, лучшая из женщин, ты хочешь вернуть себе своего мужа? Ведь ты, должно быть, еще любишь его?
В глазах Суфии блеснули слезы.
— Нет, мой Али… Я не люблю его, я презираю его бессилие… Я почти ненавижу его. И хочу, чтобы он не возвращался ко мне никогда… Чтобы даже имя его истерлось из памяти, как истираются тонкие кожаные подошвы на каменных горных тропах…
И теперь Али смог заключить девушку в свои объятия. Он давно уже понял, что женщины прекраснее, желаннее, лучше, чем Суфия, никогда ему не найти. Почувствовал, что рядом с ней сможет прожить все дни и ночи своей жизни… Не просто прожить, а с наслаждением пить каждый день, как пьют драгоценную влагу источника в жаркий летний день… Пить все до капли, наслаждаясь запахом, вкусом, свежестью… И желать, чтобы это продолжалось всегда…
Никогда еще Суфия так не радовалась мужским объятиям! Никогда еще не чувствовала, что рядом истинно близкий ей человек. Что ей более не нужно защищаться или защищать, уговаривать или усмирять, успокаивать или ободрять. Что можно просто расслабить спину, закрыть глаза и раствориться в объятиях любимого…
«Любимого? — переспросила у себя Суфия. И с наслаждением мысленно проговорила: — Да, любимого, лучшего на свете…» И тихие слезы радости побежали по ее щекам.
Али-Баба задохнулся, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Но желание неумолимо сжимало свои оковы, кровь превратилась в жидкое пламя.
Али-Баба с силой стиснул Суфию в объятиях. Он хотел стереть эти блестящие соленые ручейки. Хотел укрыть ее от всех бед. Защитить. Согреть своим телом и губами.
Что-то неразборчиво пробормотав, он властно смял ее губы испепеляющим первым поцелуем.
Искра проскочила между ними, искра, мгновенно воспламенившая их обоих, как воспламеняется бочонок с порохом. Облегчение, ярость, желание — все вложил Али-Баба в этот поцелуй. Сколько бессонных часов он провел вдали от нее, без нее! И вот теперь подавляемые страсть и вожделение вырвались наружу.
Он почувствовал, как Суфия пытается высвободиться, едва их губы соприкоснулись, и это робкое движение вызвало в нем свирепую потребность покорять и властвовать. В ответ он лишь крепче стиснул руки и забыл обо всем, пока не услышал тихий умоляющий стон, пробившийся сквозь слепой туман горящей страсти, — стон, вонзившийся в его сердце.
Али-Баба поднял голову и глубоко вздохнул, пытаясь победить предательский жар, сжигавший тело. Лучше ему умереть, чем видеть, как она плачет!
— Не плачь, — сдавленно пробормотал он. — Не нужно, Суфия. Теперь мы вместе, и потому сможем преодолеть все!
Что-то болезненно сжалось в его груди, то, чему не было названия, но что заставило его бережно коснуться ее мокрой щеки. Суфия поспешно отвернула голову.
Жалость и нежность, необыкновенная, всепоглощающая нежность переполняли его сердце. Он снова притянул ее к себе, на этот раз осторожно, стремясь исцелить своей мощью. Суфия бессильно прислонилась к нему и тихо всхлипнула, уткнувшись лицом ему в плечо.
Последние преграды рушились на глазах. Она была такой мягкой и трепещущей, ее слезы насквозь промочили его рубаху и, кажется, проникли в душу. Он не хотел отпускать ее. И осознал, что ничего не жаждет сильнее, чем держать ее в объятиях, прикасаться, защищать, оберегать и упиваться ее близостью.
— Звезда моей жизни, счастье и радость души, — прошептал он, и, услышав незнакомые нотки в хриплом голосе Али-Бабы, Суфия сдержала рыдание. Руки, гладившие ее по спине, проводившие по изгибу бедер, вселяли странное спокойствие.
Чуть отодвинувшись, она взглянула в глаза юноши, и слезы мгновенно высохли при виде нежности и участия, запечатленных в его чертах. Забыв обо всем, Али-Баба взял в ладони ее влажное лицо, чуть коснулся губами ее губ и, нагнувшись, взял ее на руки и молча опустил на ложе.
Наблюдая за дрожащей в ознобе Суфией, Али-Баба неожиданно заколебался. Его плоть, набухшая и пульсирующая, требовала удовлетворения, желание, настойчивое и острое, пронизывало тело, но при виде этой беззащитной и в то же время гордой женщины он невольно замер. Она обхватила себя руками, пытаясь отгородиться от него. От своего искушения, от его любви, от его желания.
Али-Баба понял, что сама она не сделает к нему ни шага. Он же горел желанием помочь, поддержать и… и другим желанием, куда более низменным. Все же выбор за Суфией.
— Хочешь, чтобы я покинул тебя? — едва слышно вымолвил он.
В комнате повисла напряженная тишина.
— Нет, — шепнула Суфия.
Расплавленное серебро его глаз гипнотизировало ее. Али-Баба погладил девушку по щеке. Он больше не может стоять рядом и не касаться ее. Больше не может ждать. Он хотел ее, хотел насладиться ее объятиями, погрузиться в ее влажную тугую плоть, упиться головокружительным ароматом.
Али-Баба вынул костяные шпильки, скреплявшие тяжелую массу волос, и, зарывшись пальцами в густые пряди, прильнул к ее губам. Странно, что простой поцелуй имеет силу пробудить в человеке неутолимую жажду, волчий голод…
Ее дрожь отозвалась эхом в его теле, по коже пробежали крохотные волны озноба. И это ненадолго вернуло Али-Бабу к реальности.
— Ты мерзнешь, моя греза… — пробормотал он.
С невероятной нежностью Али-Баба коснулся тела любимой. Ступни и пальцы Суфии и впрямь были ледяными. Он осторожно начал их растирать. Суфия едва слышно застонала. Немного согрев ее, Али-Баба осторожно снял с нее кафтан, сорочку и шаровары. Кожа Суфии блестела, как слоновая кость, спелые, налитые груди просились в его ладони, горошины сосков сморщились и затвердели.
Неистовая потребность в этой женщине снова вонзилась в него острыми хищными когтями. Только Суфия способна заставить его жить дальше. Только ее вкусом он хочет упиваться.
— Не бойся, моя звезда, — хрипло проговорил он, помогая ей устроиться поудобнее.
Суфия безмолвно наблюдала за ним, зная, что сейчас произойдет неизбежное. Али-Баба снова причинит ей боль. Не физическую, разумеется. Он никогда не был бы груб с ней. Но он ранит ее душу. Так же, как ранил раньше тот, другой…
Она вся сжалась, когда он шагнул к ложу, хотя не могла оторвать глаз от обнаженной фигуры юноши. Мускулистый и высокий, он двигался легко и неслышно. Под его кожей перекатывались прекрасные мышцы. Из поросли волос внизу живота поднималось его налившееся силой мужское естество, и Суфия судорожно перевела дух.
Как же она боролась со своим грешным, безмерным желанием! Боролась и проиграла.
— Суфия… — нерешительно выдохнул Али-Баба.
Неужели ей чудится страсть в его голосе? Безумное желание? Стремление любить и дарить любовь?
Хватит ли у нее сил отказать ему? Победить себя?
Да и зачем? Ведь ей так отчаянно нужны его губы, руки, сильное тело, без них она просто не сможет жить. Эти мысли, должно быть, так ясно отражались в озерах ее выразительных глаз, что Али-Баба все понял без слов и, скользнув на шелк простыней, прижался к ней всем телом.
— Я хочу любить тебя, — пробормотал он, зарываясь лицом в гриву ее спутанных волос.
Его рот припал к ее шее, как к священному источнику, и Суфия конвульсивно выгнулась: острые напряженные соски уперлись в его грудь. Ее стыдливость исчезла при одном его прикосновении, только с губ сорвался тихий гортанный звук. Но тут Али-Баба чуть нагнул голову и обвел языком темно-розовую кожу вокруг соска. Когда он сомкнул губы на крошечном бугорке и вобрал его в рот, Суфия что-то несвязно пробормотала.
Что, Аллах всесильный, что он с ней делает? Почему сердце замирает в груди, стоит ему лишь приблизиться к ней?
Ее чувствительность обострилась настолько, что она уже не была способна ни о чем думать. Все мысли разом улетучились.
Читать бесплатно другие книги:
