Тайна Эдвина Друда Диккенс Чарльз
– Мне совершенно неизвестно, – ответствует мистер Сапси, оглядываясь в поисках разъяснений, – на что изволит намекать его преподобие. – После чего он принимается изучать во всех подробностях свой оригинал.
– Дёрдлс, – скромно вставляет мистер Топ.
– Да, – откликается настоятель. – Дёрдлс, Дёрдлс!
– Дело в том, сэр, – поясняет мистер Джаспер, – что мистер Сапси первый пробудил во мне интерес к этому старому чудаку. Глубокое знание человеческой природы, присущее мистеру Сапси, его умение вскрыть все затаенное и необычное в окружающих людях впервые показали мне этого человека в новом свете, хоть я и до тех пор постоянно с ним встречался. Это не удивило бы вас, сэр, если б вы слышали, как мистер Сапси однажды при мне беседовал с ним у себя в гостиной.
– А! – восклицает мистер Сапси, с неизъяснимой важностью и снисходительностью подхватывая брошенный ему мяч. – Да, да! Его преподобие это имеет в виду? Да. Я свел Дёрдлса и мистера Джаспера. Я считаю Дёрдлса характерной фигурой.
– Которую вы, мистер Сапси, умеете двумя-тремя искусными прикосновениями вывернуть наизнанку, – говорит мистер Джаспер.
– Ну, не совсем так, – неуклюже скромничает мистер Сапси. – Возможно, я имею на него некоторое влияние; возможно, я нашел способ заглянуть ему в душу. Его преподобие благоволит вспомнить, что я как-никак знаю свет.
Тут мистер Сапси заходит за спину настоятеля, чтобы получше рассмотреть пуговицы у него на заду.
– Ну что ж! – говорит настоятель, оглядываясь; он не понимает, куда вдруг девалась его копия. – Надеюсь, вы обратите на пользу ваше знание Дёрдлса и внушите ему, чтобы он, Боже упаси, не сломал как-нибудь шею нашему достойному и уважаемому регенту. Этого мы никак не можем допустить. Его голова и голос слишком для нас драгоценны.
Мистер Топ снова приходит в восторг от остроумия своего начальника; сперва он почтительно корчится от смеха, затем, деликатно понизив голос, высказывает предположение, что, уж конечно, всякий был бы счастлив сломать себе шею – за честь бы почел и удовольствие, – лишь бы заслужить такую похвалу из таких уст!
– Я беру на себя ответственность, сэр, – горделиво заявляет мистер Сапси, – за целость шеи мистера Джаспера. Я скажу Дёрдлсу, чтобы он ее поберег. А уж если я скажу, так он сделает. В чем сейчас заключается угрожающая ей опасность? – осведомляется он с величаво-покровительственным видом.
– Да только в том, что мы с Дёрдлсом думаем сегодня предпринять прогулку при лунном свете среди гробниц, склепов, башен и развалин, – отвечает Джаспер. – Помните, вы тогда сказали, что мне, как любителю живописных эффектов, это будет интересно?
– Как же, как же, помню! – отвечает аукционист. И этот напыщенный болван в самом деле убежден, что он помнит.
– Следуя вашему совету, – продолжает Джаспер, – я уже раза два бродил с ним днем по этим местам, а теперь хочу обследовать самые глухие закоулки при лунном свете.
– А вот и он сам, – говорит настоятель.
И в самом деле, вдали появляется Дёрдлс со своим узелком и шаркающей походкой направляется к ним. Подшаркав ближе и заметив настоятеля, он снимает шляпу и, зажав ее под мышкой, хочет удалиться, но мистер Сапси его останавливает.
– Поручаю вашим заботам моего друга, – произносит он так веско, словно оглашает судебное постановление.
– А кто ж это из ваших друзей помер? – спрашивает Дёрдлс. – Я что-то не получал заказа ни для какого вашего друга.
– Я имею в виду моего живого друга, мистера Джаспера.
– А! Его? – говорит Дёрдлс. – Ну он-то и сам может о себе позаботиться.
– Но и вы тоже позаботьтесь о нем, – говорит мистер Сапси.
В голосе его прозвучала повелительная нотка. Поэтому Дёрдлс обмеривает его угрюмым взглядом.
– Нижайше прошу прощения у его преподобия, – мрачно говорит он, – но кабы вы, мистер Сапси, заботились о том, что вас касается, так уж Дёрдлс позаботился бы о том, что его касается.
– Вы сегодня не в духе, – замечает мистер Сапси и подмигивает остальным, приглашая их полюбоваться, как ловко он сейчас усмирит этого бирюка. – Мои друзья касаются меня, а мистер Джаспер мой друг. И вы тоже мой друг.
– Не заводите себе такой манеры – хвастать, – возражает Дёрдлс, предостерегающе покачивая головой. – А то оно, пожалуй, войдет у вас в привычку.
– Вы не в духе, – повторяет мистер Сапси, краснея, но все же снова подмигивая присутствующим.
– Ну, правильно, – говорит Дёрдлс. – Не люблю вольностей.
Мистер Сапси подмигивает в третий раз, как бы говоря: «Согласитесь, что я поставил его на место», и незаметно ускользает с кладбища и из тенет этой дискуссии.
Дёрдлс желает его преподобию спокойной ночи и добавляет:
– Когда я вам понадоблюсь, мистер Джаспер, вы знаете, где меня искать. А мне еще надо пойти домой почиститься, – и вскоре тоже исчезает из виду.
«Пойти домой почиститься» – это одна из тех странных идей Дёрдлса, которые заключают в себе не только противоречие, но даже прямое отрицание непреложных фактов, ибо никто еще не видал следов чистки ни на нем самом, ни на его шляпе, ни на его сапогах, ни на его одежде – все эти предметы всегда в равной мере покрыты пылью и перемазаны в известке.
Уже зажигаются цепочки огней вдоль соборной ограды, и фонарщик с изумительным проворством то взбегает вверх, то соскальзывает вниз по своей лесенке, той самой лесенке, которой испокон веков пользовались в Клойстергэме для зажигания фонарей – способ нельзя сказать чтобы удобный, но под священной сенью этого неудобства возросли многие поколения местных жителей, и Клойстергэм, конечно, счел бы святотатством всякую попытку его устранить; и настоятель спешит домой к обеду, мистер Топ – к чаю, и мистер Джаспер к своему роялю. Придя домой, мистер Джаспер не зажигает лампы – комната освещена лишь отблесками от огня в камине – и, сидя за роялем, он долго наигрывает и напевает своим прекрасным голосом хоралы и кантаты. Так проходит часа два или три; уже давно стемнело, скоро взойдет луна.
Тогда он тихонько закрывает рояль, тихонько переодевается, сменяя сюртук на грубую куртку, засовывает в самый большой карман вместительную фляжку, оплетенную ивовыми прутьями, надевает шляпу с низкой тульей и широкими мягкими полями и тихонько выходит. Почему он так тихо, так бесшумно все делает сегодня ночью? Внешних причин для этого как будто нет. Но, быть может, есть внутренняя причина, затаившаяся в каком-то глухом уголке его сознания?
Он подходит к недостроенному дому Дёрдлса – вернее, к той дырке в городской стене, которая служит каменщику жильем, – и, заметив внутри свет, тихонько пробирается среди могильных плит, памятников и каменных обломков, загромождающих двор и уже кое-где озаренных сбоку восходящей луной. Поденщики Дёрдлса давно ушли, но две больших пилы еще торчат в полураспиленных глыбах, и чудится, что вместо живых рабочих в будочках – их дневном укрытии – притаились сейчас два ухмыляющихся скелета из Пляски Смерти[11] и вот-вот примутся выпиливать могильные плиты для двух будущих клойстергэмских покойников. Тем-то и невдомек, потому что сейчас они живы и, может быть, даже весело проводят время. Но любопытно бы знать, кто они, эти двое, уже отмеченные перстом Судьбы, – или по крайней мере один из них?
– Э-эй! Дёрдлс!
Свет перемещается, и Дёрдлс со свечой в руках показывается на пороге. Он, должно быть, «чистился» при помощи бутылки, кувшина и стакана, ибо никаких других очистительных приборов не заметно в пустой комнате с кирпичными стенами и голыми стропилами вместо потолка, в которую Дёрдлс вводит своего гостя.
– Вы готовы?
– Готов, мистер Джаспер. И пусть стариканы вылазят наружу, коли посмеют, когда мы станем ходить среди их могил. У меня против них храбрости хватит!
– Не из бутылки ли вы ее почерпнули? Или она у вас своя, прирожденная?
– Что из бутылки, что своя – это все едино, – отвечает Дёрдлс. – У меня обе есть.
Он снимает со стены фонарь, сует в карман несколько спичек на случай, если понадобится его зажечь, и оба выходят, прихватив неизменный Дёрдлсов узелок с обедом.
Странная это экспедиция! Что Дёрдлс, вечно блуждающий, словно привидение, среди древних могил и развалин, вздумал ночью карабкаться по лестницам и нырять в подземелья и вообще шататься без цели, в этом нет ничего необычного. Но чтобы регент или кто иной пожелал к нему присоединиться и изучать эффекты лунного освещения в такой компании, это уж другое дело. Так что поистине это странная, очень странная экспедиция!
– Осторожнее у ворот, мистер Джаспер. Видите, там куча слева?
– Вижу. Что это такое?
– Негашеная известь.
Мистер Джаспер останавливается и ждет, пока его нагонит замешкавшийся Дёрдлс.
– Негашеная известь?
– Да, – подтверждает Дёрдлс. – Наступите, башмаки вам сожжет. А ежели поворошить ее малость, так и все ваши косточки съест без остатка.
Они идут дальше, минуют тлеющие красными огоньками окна «Двухпенсовых номеров» и выходят на яркий лунный свет в монастырском винограднике. Затем приближаются к Дому младшего каноника. Тут повсюду еще лежит тень – луна рассеет ее, когда поднимется выше.
Внезапно в тишине к ним доносится стук захлопнувшейся двери: из дома выходят двое. Это мистер Криспаркл и Невил. Мистер Джаспер со странной улыбкой быстро прижимает ладонь к груди Дёрдлса, удерживая его на месте.
Там, где они стоят, тени особенно черны; и там сохранился еще кусок старой каменной ограды, невысокой, всего по грудь человеку; когда-то здесь был сад, теперь тут дорога. Еще два шага – и Дёрдлс с мистером Джаспером завернули бы за эту ограду, но, остановившись так внезапно, они находятся сейчас по ту ее сторону.
– Прогуляться вышли, – шепчет мистер Джаспер. – Они сейчас пойдут туда, где светлее. Переждем здесь, а то они нас задержат, да, пожалуй, еще увяжутся с нами.
Дёрдлс согласно кивает и принимается жевать что-то извлеченное из узелка. Джаспер, облокотясь на стену и подперев кулаками подбородок, смотрит на гуляющих. На мистера Криспаркла он не обращает никакого внимания, но так вперил взгляд в Невила, как будто взял его на мушку и уже держит палец на спусковом крючке и сейчас выстрелит. Такая разрушительная сила ощущается в нем, в выражении его лица, что даже Дёрдлс перестал жевать и уставился на него, держа за щекой что-то недожеванное.
А мистер Криспаркл и Невил прохаживаются взад и вперед, тихо разговаривая. О чем они говорят, понять трудно, слова долетают урывками, но мистер Джаспер уже два или три раза ясно слышал свое имя.
– Сегодня первый день недели, – говорит мистер Криспаркл (теперь его хорошо слышно, потому что они повернули назад), – а последний день на этой неделе – сочельник.
– Вы можете положиться на меня, сэр.
С того места, где они только что стояли, эхо отчетливо доносило голоса, но по мере того как они приближаются, разговор снова становится невнятным. В том, что говорит мистер Криспаркл, можно разобрать только слово «доверие», наполовину заглушенное отголосками, а затем обрывок ответа: «Еще не заслужил, но надеюсь заслужить, сэр». А когда они еще раз поворачивают, Джаспер опять слышит свое собственное имя и реплику мистера Криспаркла: «Не забывайте, что я поручился за вас». Дальше опять невнятно; они остановились, Невил горячо жестикулирует. Когда они снова пускаются в путь, видно, что мистер Криспаркл поднимает глаза к небу и указывает куда-то вперед. Затем они медленно удаляются и словно истаивают в лунном сиянии на лужайке за Домом младшего каноника.
Все это время мистер Джаспер стоит не шевелясь. Только когда они исчезли из виду, он поворачивается к Дёрдлсу и вдруг разражается смехом. Дёрдлс, все еще держа что-то недожеванное за щекой и не видя причин для веселья, остолбенело глядит на него, пока наконец мистер Джаспер не роняет голову на руки, изнемогая от смеха. Тогда Дёрдлс, видимо, отчаявшись что-либо понять, судорожно проглатывает недожеванный кусок, вероятно, к немалому ущербу для своего пищеварения.
В этих укромных уголках вокруг собора редко кого встретишь после наступления темноты. Здесь и днем мало прохожих, а ночью их вовсе нет. И не только потому, что в том же направлении и почти рядом (отделенная только зданием собора) пролегает шумная Главная улица – естественный канал для всего движения в Клойстергэме, но еще, должно быть, и потому, что с приходом ночи всюду здесь – и вокруг собора, и среди монастырских развалин, и на кладбище – водворяется таинственная, наводящая жуть тишина, которая не всякому по сердцу. Спросите любого клойстергэмского гражданина, встреченного днем на улице, верит ли он в привидения, опросите хоть сто человек, все скажут, что не верят; но предложите им ночью на выбор – пройти ли прямиком через эти притихшие, пустынные места или по Главной улице, мимо освещенных лавок, и девяносто девять предпочтут более длинную, но и более людную дорогу. Вряд ли это объясняется каким-нибудь местным суеверием, связанным с бывшими монастырскими угодьями – хотя полунощное явление там некоей призрачной дамы с младенцем на руках и веревочной петлей на шее засвидетельствовано многими очевидцами, столь же, впрочем, неуловимыми, как и она сама, – вернее всего, дело тут в том невольном отвращении, которое прах, еще одушевленный жизнью, испытывает по отношению к праху, от которого жизнь уже отлетела. А кроме того, всякий хоть вслух и не скажет, но про себя, вероятно, рассуждает так: «Если мертвые при известных условиях могут являться живым, то здесь условия самые подходящие, и мне, живому человеку, лучше отсюда поскорее убраться».
Поэтому, когда мистер Джаспер и Дёрдлс останавливаются перед маленькой дверью, ведущей в подземелья, от которой у Дёрдлса есть ключ, и оглядывают напоследок залитые лунным светом аллеи, на всем доступном их обозрению пространстве не видно ни единой живой души. Можно подумать, что прибой жизни разбивается о домик над воротами, словно о неодолимую преграду. Шум прибоя слышен по ту сторону, но ни одна волна не проникает под арку, высоко над которой в занавешенном окне мистера Джаспера красным огнем светит лампа, как будто этот пограничный домик – это маяк, вознесенный над бурным морем.
Они входят, запирают за собой дверь, спускаются по неровным ступенькам, и вот они уже в подземелье. Фонарь не нужен – лунный свет бьет в готические окна с выбитыми стеклами и поломанными рамами, отбрасывая на пол причудливые узоры. От тяжелых каменных столбов, поддерживающих свод, тянутся в глубь подземелья густые черные тени, а между ними пролегли световые дорожки. Мистер Джаспер и Дёрдлс бродят туда и сюда по этим дорожкам, и Дёрдлс разглагольствует о «стариканах», которых он надеется в ближайшее время откопать; он даже похлопывает по стене, где, по его соображениям, их угнездилась «целая семейка», с таким видом, как будто он по меньшей мере старый друг этой семьи. Дёрдлс совсем утратил привычную свою молчаливость под воздействием фляжки мистера Джаспера, которая то и дело переходит из рук в руки. Это, однако, следует понимать в том смысле, что мистер Джаспер прикасается к ней только руками, а Дёрдлс еще и губами, каждый раз высасывая порядочную порцию ее содержимого, тогда как мистер Джаспер лишь вначале отхлебнул немного и, прополоскав рот, выплюнул.
Затем они приступают к восхождению на башню. На ступеньках первого марша, ведущих во внутренность собора, Дёрдлс вдруг решает малость передохнуть. Здесь темным-темно, но из этой тьмы им ясно видны световые дорожки, по которым они только что проходили. Дёрдлс усаживается на ступеньку, мистер Джаспер на другую. Тотчас от фляжки (каким-то образом окончательно перешедшей в руки Дёрдлса) распространяется аромат, свидетельствующий о том, что пробка из нее вынута. Но установить это можно лишь обонянием, так как ни один из сидящих на лестнице другого не видит. И все же, разговаривая, они поворачиваются друг к другу, как будто это помогает их общению между собой.
– Хорош коньячок, мистер Джаспер!
– Да уж должен быть очень хороший. Я нарочно покупал для этого случая.
– А стариканы-то не показываются, а, мистер Джаспер?
– И хорошо делают. А то, если б они вечно путались среди живых, так в мире было бы еще меньше порядка, чем сейчас.
– Да, путаница была бы изрядная, – соглашается Дёрдлс и умолкает, задумавшись. Видимо, до сих пор он никогда еще не расценивал появление призраков с этой чисто утилитарной точки зрения – как возможную опасность для домашнего или хронологического порядка. – А как вы думаете, мистер Джаспер, только у людей бывают призраки? А может, бывают призраки вещей?
– Каких вещей? Грядок и леек? Лошадей и сбруи?
– Нет. Звуков.
– Каких звуков?
– Ну, криков.
– Каких криков? Стулья починять?
– Да нет – воплей. Сейчас я вам расскажу. Дайте только уложить фляжку как следует. – Тут пробка, очевидно, опять вынимается, а потом снова вставляется на место. – Так! Теперь все в порядке. Ну так вот, в прошлом году, об эту же пору, только неделей позже, занимался я тоже с бутылочкой, как оно и положено на праздниках, привечал ее, голубушку, по-хорошему, да увязались за мною эти негодники, здешние мальчишки, спасу от них нет. Ну я все ж таки от них удрал и забрался сюда, вот где мы сейчас. А тут я заснул. И что же меня разбудило? Призрак вопля. Ох и страшный же был вопль, не приведи Господи, а после еще был призрак собачьего воя. Этакий унылый, жалобный вой, вроде как когда собака воет к покойнику. Вот что со мной приключилось в прошлый сочельник.
– Вы это на что намекаете? – раздается из темноты резкий, чтобы не сказать злобный вопрос.
– А на то, что я всех расспрашивал, и ни одна живая душа во всем околотке не слышала ни этого вопля, ни этого воя. Ну, я и считаю, что это были призраки. Только почему они мне явились, не понимаю.
– Я думал, вы не такой человек, – презрительно говорит мистер Джаспер.
– Я тоже так думал, – с обычной невозмутимостью отвечает Дёрдлс. – А вот поди ж ты, они меня выбрали.
Джаспер рывком встал на ноги, еще когда спрашивал Дёрдлса, на что тот намекает; теперь он решительно говорит:
– Ну, хватит. Мы тут замерзнем. Ведите дальше.
Дёрдлс повинуется и тоже встает на ноги (правда, не очень твердо), отпирает дверь на верху лестницы тем же ключом, каким открывал дверь в подземелье, и оказывается в соборе, в проходе сбоку от алтаря. Здесь тоже лунный свет бьет в окна, и он так ярок, что от расписных стекол на лица вошедших ложатся цветные пятна. Дёрдлс, остановившийся на пороге, пропуская вперед мистера Джаспера, имеет прямо-таки жуткий вид, словно выходец из могилы, – лицо его перерезает фиолетовая полоса, лоб залит желтым; но, не подозревая об этом, он хладнокровно выдерживает пристальный взгляд своего спутника, хотя тот не отрывает от него глаз, пока нашаривает в карманах еще раньше доверенный ему ключ от железной двери, которую им предстоит отпереть, чтобы проникнуть в башню.
– Вы несите вот это и фляжку, и довольно с вас, – говорит мистер Джаспер, возвращая ключ Дёрдлсу, – а узелок дайте мне. Я помоложе и не страдаю одышкой.
Дёрдлс секунду колеблется, не зная, чему отдать предпочтение – узелку или фляжке, но в конце концов избирает фляжку как более приятную компанию, а сухую провизию уступает своему товарищу по исследованию неизвестных стран.
Затем начинается подъем на башню. С трудом взбираются они по винтовой лестнице, поворот за поворотом, нагибая голову, чтобы не стукнуться о верхние ступеньки или о грубо вытесанный каменный столб, служащий осью этой спирали. Дёрдлс зажигает фонарь, извлекая из холодной каменной стены искру того таинственного огня, который таится во всякой материи, и, руководимые этим тусклым светочем, они пробиваются сквозь тенета паутины и залежи пыли. Странные места открываются им по пути. Раза два или три они попадают в низкие сводчатые галереи, из которых можно заглянуть в залитый лунным светом неф; и когда Дёрдлс помахивает фонарем, смутно выступающие из темноты головки ангелов на кронштейнах крыши тоже покачиваются и словно провожают их взглядом. Дальше лестница становится еще круче, еще теснее, и откуда-то уже веет свежим ночным ветром, и порою слышен в темноте тревожный крик вспугнутой галки или грача, а затем тяжелые взмахи крыльев, от которых в этом замкнутом пространстве на головы Дёрдлса и Джаспера сыплется пыль и солома. Наконец, оставив фонарь за поворотом лестницы – так как тут уж дует не на шутку, – они заглядывают через парапет, и взорам их открывается весь Клойстергэм, необыкновенно красивый в лунном свете: у подножия башни – разрушенные обиталища и святилища умерших; подальше – сбившиеся в кучу и облагороженные мшистым налетом красные черепичные крыши и кирпичные дома живых; а еще дальше – река, которая, извиваясь, выползает из туманной гряды на горизонте, словно там ее начало, и стремится вперед, покрытая рябью, уже волнуемая предчувствием близкого своего слияния с морем.
Да, все ж таки это очень странная экспедиция! Джаспер, который по-прежнему движется необыкновенно тихо и бесшумно, хоть для этого как будто и нет причины, с любопытством разглядывает раскинувшийся внизу город, в особенности самую тихую его часть, ту, что лежит в тени от собора. Но с не меньшим любопытством разглядывает он и Дёрдлса, и тот временами чувствует на себе этот пристальный, сверлящий взгляд.
Но только временами, ибо Дёрдлса чем дальше, тем все больше одолевает сонливость. Подобно тому как аэронавт на воздушном шаре облегчает его тяжесть, чтобы подняться выше, так и Дёрдлс значительно облегчил фляжку, пока поднимался по лестнице. И теперь он то и дело засыпает на ходу и на полуслове обрывает свои разглагольствования. Иной раз у него даже делается что-то вроде бреда; ему чудится, например, что земля не где-то далеко внизу, а тут же, на одном уровне с башней, и он порывается занести ногу через парапет и пройтись по воздуху. Таково его состояние, когда они начинают спускаться. И как аэронавт увеличивает груз, когда хочет опуститься ниже, так и Дёрдлс еще дополнительно нагружается из фляжки, чтобы успешнее осуществить спуск.
Вернувшись к железной двери и заперев ее, причем Дёрдлс дважды чуть не падает и один раз в кровь разбивает лоб, они снова спускаются в подземелье, намереваясь выйти тем же путем, каким пришли. Но к тому времени, когда они вновь ступают на знакомые световые дорожки, у Дёрдлса уже так заплетаются ноги, равно как и язык, что он не то валится, не то ложится на пол возле одного из каменных столбов, сам отяжелевший, как камень, и невнятно умоляет своего спутника позволить ему «соснуть минуточку».
– Ладно уж, раз не можете иначе, – отвечает Джаспер. – Но я вас не оставлю. Спите, а я пока тут поброжу.
Дёрдлс мгновенно засыпает. И видит сон.
Сон этот, прямо сказать, немудрящий, если принять во внимание, насколько обширна страна сновидений и какие причудливые образы иной раз там бродят; сон Дёрдлса замечателен только тем, что он очень тревожен и очень похож на действительность. Ему снится, что он лежит в подземелье и спит и вместе с тем все время считает шаги своего спутника, который прохаживается взад и вперед. Потом ему снится, что шаги затихают где-то в безднах времени и пространства, потом, что его трогают и что-то падает из его разжатой руки. Это что-то звякает при падении, и кто-то шарит вокруг; а потом Дёрдлсу снится, что он долго лежит один – так долго, что световые дорожки меняют направление, оттого что луна передвинулась в небе. Потом он медленно выплывает из глубин бессознательности, чувствует, что ему холодно и неудобно, и наконец просыпается с болью во всем теле и видит, что дорожки и впрямь изменили направление, точь-в-точь как было во сне, а мистер Джаспер расхаживает по ним, притопывая и хлопая рукой об руку.
– Эй! – восклицает Дёрдлс, неизвестно почему встревоженный.
– Проснулись наконец? – спрашивает мистер Джаспер, подходя к нему. – Знаете ли вы, что ваша одна минутка превратилась в добрую сотню?
– Ну вот еще!
– Да уж поверьте.
– Который час?
– Слушайте! Сейчас будут бить часы на башне.
Маленькие колокола отзванивают четыре четверти, потом начинает бить большой колокол.
– Два! – восклицает Дёрдлс, торопливо вставая. – Что ж вы меня не разбудили, мистер Джаспер?
– Я пробовал, да ведь легче мертвого разбудить. Хотя бы вон вашу «семейку» в углу.
– Вы меня трогали?
– Трогал?.. Да я вас тряс изо всей силы!
Вспомнив о загадочном прикосновении во сне, Дёрдлс смотрит на пол и видит, что ключ от подземелья лежит возле того места, где он спал.
– Я, стало быть, тебя обронил? – бормочет он, подбирая ключ, удовлетворенный тем, что и эта часть сна получила объяснение. Но когда он снова выпрямляется (насколько он сейчас вообще способен выпрямиться), он опять ощущает на себе пристальный, испытующий взгляд своего спутника.
– Ну? – улыбаясь, говорит Джаспер. – Вы уже совсем собрались? Не спешите, пожалуйста.
– Вот только узелок завяжу поаккуратней, и я к вашим услугам.
Завязывая узелок, он опять замечает, что за ним следят.
– Да вы в чем меня подозреваете, мистер Джаспер? – говорит он с пьяной сварливостью. – Ежели у кого есть насчет Дёрдлса подозрения, так пусть скажет какие.
– Насчет вас, милейший мой мистер Дёрдлс, у меня нет никаких подозрений. Но я подозреваю, что коньяк в моей фляжке был крепче, чем мы оба думали. И еще я подозреваю, – добавляет он, поднимая фляжку с пола и переворачивая ее, – что она пуста.
Дёрдлс удостаивает рассмеяться в ответ на эту шутку. Все еще посмеиваясь, словно сам дивясь своим способностям по части поглощения крепких напитков, он, покачиваясь, бредет к двери и отпирает ее. Оба выходят. Дёрдлс запирает дверь и прячет ключ в карман.
– Тысячу благодарностей за интересную и приятную прогулку, – говорит Джаспер, подавая ему руку. – Вы доберетесь один домой?
– С чего ж бы мне не добраться? – оскорбленно отвечает Дёрдлс. – Вы не вздумайте меня провожать, это уж стыд для меня будет! Дёрдлс тогда и вовсе домой не пойдет.
- Не пойдет он домой до утра.
- А и утро придет, он домой не пойдет,
не пойдет, и все! – Это он произносит крайне вызывающим тоном.
– В таком случае спокойной ночи.
– Спокойной ночи, мистер Джаспер.
Каждый поворачивает в свою сторону, как вдруг тишину прорезает пронзительный свист, за которым следуют выкрики:
- Кук-кареку! Кик-кирики!
- Не шляй-ся пос-ле де-ся-ти!
- А не то дураку
- Камнем проломлю башку!
- Кук-кареку-у! Будь на-чеку-у!
И тотчас камни градом летят в стену собора, а через дорогу виден безобразный мальчишка, пляшущий в лунном свете.
– Что?.. Этот дьяволенок опять за нами шпионил? – в ярости кричит Джаспер; он так мгновенно воспламенился и так пышет злобой, что сам в эту минуту похож на дьявола, только постарше. – Убью мерзавца! Изувечу!
Невзирая на беглый огонь, направленный в него и неоднократно попадающий в цель, он кидается на Депутата, хватает его за шиворот и тащит через дорогу. Но с Депутатом не так-то легко совладать. С истинно бесовской хитростью он тотчас улавливает выгоды своего положения, и едва его схватили за шиворот, как он подбирает ноги, и, повиснув в воздухе, хрипит как удавленник, и корчится, и извивается всем телом, словно в последних судорогах удушья. Противнику ничего не остается, как бросить его. Он мгновенно вскакивает на ноги, отбегает к Дёрдлсу и, злобно ощерясь черной дырой, которая зияет у него во рту на месте передних зубов, кричит своему врагу:
– Ты у меня без глаз останешься, вот увидишь! Я тебе бельма-то повыбью, вот увидишь! Так хвачу камнем, что только держись! – При этом он прячется за спину Дёрдлса, выглядывая то справа, то слева и злобно рыча на Джаспера, готовый, если на него бросятся, пуститься наутек, делая скачки во все стороны, как заяц, а если его все-таки настигнут, повалиться наземь и, пресмыкаясь в пыли, вопить: «Ну бей, бей лежачего! Бей!»
– Не троньте ребенка, мистер Джаспер, – уговаривает Дёрдлс, заслоняя мальчишку. – Опомнитесь!
– Он увязался за нами, еще когда мы сюда шли!
– Врешь, и не думал, – огрызается Депутат, употребляя единственно известную ему форму вежливого возражения.
– Он и потом все время за нами подглядывал!
– Врешь, меня тут и не было, – возражает Депутат. – Я только сейчас пошел прогуляться, вдруг вижу, вы оба выходите из собора. А ведь есть же у нас уговор —
- Не шляй-ся пос-ле де-ся-ти!
Это он выкрикивает, как всегда, нараспев и с обычным своим приплясыванием, хотя и прячась за спину Дёрдлса.
– А он вот шляется, так я, что ли, в том виноват?
– Ну так и веди его домой! – все еще со злостью, но сдерживаясь, говорит Джаспер. – И чтоб я тебя больше не видел!
Депутат снова издает пронзительный свист, выражая этим свое облегчение, а также возвещая о начале более умеренной бомбардировки Дёрдлса, и гонит его камнями домой, словно непослушного вола. Мистер Джаспер в мрачной задумчивости возвращается к себе, в домик над воротами. И так как все на свете имеет конец, то и эта странная экспедиция на том кончается – по крайней мере до поры до времени.
Глава XIII
Оба на высоте
В пансионе мисс Твинклтон скоро наступит затишье. Близятся рождественские каникулы. То, что ранее – и совсем недавно – все и даже сама эрудированная мисс Твинклтон называли полугодием и что теперь более изящно и более по-университетски именуется семестром, кончается завтра. За последние несколько дней в Женской Обители заметно ослабела дисциплина. В спальнях устраивались общие ужины, на которых копченый язык резали ножницами и раздавали щипцами для завивки волос. Для вкушения джема был создан десертный сервиз из папильоток, а когда дело дошло до буквичного вина, то каждый по очереди осушал маленькую приземистую мензурку, из которой малютка Риккетс (юная особа слабого здоровья) ежедневно пила свои железистые капли. Горничные получали взятки в виде многочисленных отрезков лент и нескольких пар туфель с более или менее сбитыми каблуками за то, что соглашались обойти молчанием сдобные крошки, обнаруженные поутру в постелях; участницы появлялись на этих празднествах в самых легкомысленных костюмах, а неукротимая мисс Фердинанд однажды поразила присутствующих, исполнив бойкое соло на гребешке, обернутом бумагой для папильоток, в награду за что едва не была удушена под собственной периной двумя палачами с развевающимися локонами.
Есть и другие признаки близкого разъезда. В спальнях появились чемоданы (что в другое время рассматривалось как тяжкое преступление) и началась укладка с затратой такого количества энергии, которое вовсе не соответствовало количеству укладываемых вещей. Щедрые дары в виде шпилек и баночек с остатками кольдкрема и помады были розданы подсобляющим при укладке горничным. Под величайшим секретом каждая девица поверяла подружкам свои надежды на скорое свидание с неким представителем английской золотой молодежи, который, конечно, не преминет при первой возможности зайти «к нам домой». Правда, мисс Гигглс (обладавшая на редкость черствым сердцем) заявила, что на подобные любезности она отвечает тем, что корчит рожи «этим мальчишкам», но такая точка зрения была осуждена подавляющим большинством.
Как всегда, договорились последнюю ночь не спать и всеми способами поощрять привидения явиться. И как всегда, этот договор был нарушен, и все молодые девицы очень скоро заснули и встали очень рано.
Заключительная церемония состоялась назавтра в двенадцать часов. Мисс Твинклтон всегда в этот день устраивала, при содействии миссис Тишер, маленький прием у себя в гостиной, где глобусы к этому времени уже были заключены в парусиновые чехлы, а на столе на подносах стояли стаканчики с белым вином и тарелочки с ломтиками фунтового кекса[12]. Мисс Твинклтон, как всегда, произнесла напутственную речь.
– Милостивые государыни, – сказала она, – новый кругооборот года вернул нас к тому праздничному времени, когда исконные чувства, присущие человеческой природе, с удвоенной силой волнуют… – мисс Твинклтон каждый год едва не произносила «нашу грудь», но каждый год удерживалась на самом краю этого рискованного выражения и подставляла вместо него «наши сердца», – да, сердца. Наши сердца. Э-гм! Новый кругооборот года привел нас к перерыву в наших занятиях – надеюсь, наших весьма успешных занятиях, – и, как моряк в своей лодке, воин в своей палатке, пленник в своей темнице и путешественник в различных средствах передвижения, мы стремимся домой. Скажем ли мы начальными словами знаменитой трагедии мистера Аддисона:
- Печален был рассвет и мрачно утро,
- И среди черных туч рождался день,
- Великий день, день роковой!..
Нет! Сегодня от горизонта до зенита все было couleur de rose, ибо все напоминало нам о наших друзьях и близких. Будем уповать, что мы найдем их преуспевающими, как мы того ожидаем; будем уповать, что они найдут нас преуспевающими, как они того ожидают! Милостивые государыни, теперь мы, исполненные взаимной любви, пожелаем друг другу счастья и простимся до следующей встречи. А когда придет время возобновить те труды, которые (тут на всех лицах изобразилось уныние)… те труды, которые… труды… которые… тогда мы вспомним, что сказал спартанский полководец – в выражениях столь общеизвестных, что их незачем повторять, – перед битвой, время и место которой излишне уточнять.
Тут горничные в своих самых нарядных наколках стали разносить подносы, молодые девицы прихлебывать вино и отщипывать кусочки кекса, а упомянутые средства передвижения все больше загромождать улицу. Затем началось прощание. Прикасаясь губами к щеке каждой молодой девицы, мисс Твинклтон одновременно передавала ей аккуратный конвертик с адресом ее ближайшего родственника или опекуна и надписью на уголке: «С сердечным приветом от мисс Твинклтон». Это послание она вручала с таким видом, как будто оно не имело никакого отношения к плате за пансион, но содержало в себе какой-то милый и веселый сюрприз.
Роза уже столько раз видала эти отлеты и так привыкла считать Женскую Обитель единственным своим домом, что не огорчалась, оставаясь одна. А на этот раз она огорчалась еще меньше – ведь ее новая подруга будет с нею. Правда, в этой новой дружбе был пробел, которого она не могла не замечать. Елена Ландлес, слышавшая признания своего брата в любви к Розе и давшая слово мистеру Криспарклу хранить их в тайне, избегала даже упоминать имя Эдвина Друда. Почему она так делала, было для Розы загадкой, но самый факт от нее не укрылся. Если бы не это, Роза могла бы облегчить свое растревоженное сердечко, рассказав подруге о своих сомнениях и колебаниях. А так ей оставалось только думать, да думать в одиночку, да удивляться, почему Елена и сейчас так упорно молчит, хотя молодые люди решили ведь помириться – об этом Елена ей все-таки сказала – и добрые отношения между ними будут восстановлены, когда Эдвин приедет на Рождество.
Прелестная это была картинка, когда столько хорошеньких девушек целовали Розу под холодным портиком Женской Обители, а сама она, это солнечное маленькое создание, выглядывала из дверей (не замечая, что на нее иронически смотрят хитрые лица, изваянные на каменных желобах и на фронтоне) и махала платочком вслед отъезжающим экипажам, словно живое воплощение радостной юности, остающейся в этом старом доме, чтобы вносить в него свет и тепло, когда все его покинут. Вместо обычного нестройного шума на Главной улице звенели серебряные голоса: «Прощай, Розовый Бутончик! До свиданья, милочка!», а изображение отца мистера Сапси над входом в доме напротив, казалось, возглашало, адресуясь ко всему человечеству: «Джентльмены, обратите внимание на этот последний, еще оставшийся, очаровательный земельный участочек и предлагайте цену, достойную такого редкого случая!» А затем весь этот щебет, и блеск, и лепет, на несколько сверкающих мгновений затопивший степенную улицу, внезапно схлынул, и Клойстергэм опять стал таким, как всегда.
Если Розовый Бутончик в своем терему с неспокойным сердцем ждала приезда Эдвина Друда, то и он, со своей стороны, не был покоен. Он в гораздо меньшей степени обладал способностью сосредоточивать все душевные силы на одной цели, чем маленькая красавица, единогласно признанная царицей пансиона мисс Твинклтон, но совесть у него все-таки была, и мистер Грюджиус ее разбередил. Этот джентльмен имел столь твердые взгляды насчет того, что правильно и что неправильно в таком положении, в каком находится Эдвин, что от них нельзя было отделаться презрительным поднятием бровей или смехом. Это бы их не поколебало. Если бы не обед в Степл-Инне и не кольцо, лежавшее у Эдвина в нагрудном кармане, он, вероятно, отдался бы течению событий и встретил день своей свадьбы без сколько-нибудь серьезных размышлений, лениво надеясь, что все образуется само собой, не надо только вмешиваться. Но клятва в верности живым и умершим, которую с него так торжественно взяли, заставила его призадуматься. Приходилось сделать выбор: либо вручить кольцо Розе, либо вернуть его мистеру Грюджиусу. И любопытно, что, вступив на эту узкую дорожку, он уже с меньшим себялюбием думал о Розе и ее правах на него и не чувствовал уже такой уверенности в себе, как в прежние свои беспечные дни.
– Посмотрим, что она скажет и как у нас с ней пойдет, этим и буду руководствоваться, – решил он, пока шел от домика над воротами до Женской Обители. – Во всяком случае, как бы оно ни обернулось, я буду помнить его слова и постараюсь сохранить верность живым и умершим.
Роза уже была одета для прогулки. День был солнечный и морозный, и мисс Твинклтон снисходительно одобрила их намерение подышать свежим воздухом. Они тотчас ушли, не дав времени ни самой мисс Твинклтон, ни ее заместителю и первосвященнику, миссис Тишер, возложить хотя бы одну из обычных жертв на алтарь Приличий.
– Дорогой мой Эдди, – сказала Роза, когда они свернули с Главной улицы на тихие тропы, ведущие от собора к реке, – мне нужно серьезно поговорить с тобой. Я уже так давно и так долго думала об этом.
– И я хочу сегодня быть серьезным, милая Роза. Серьезным и совершенно искренним.
– Спасибо, Эдди. И ты не сочтешь меня недоброй за то, что я об этом заговорила? Ты не подумаешь, что я забочусь только о себе, раз я первая начала этот разговор? Нет, ты не можешь так думать, это было бы невеликодушно, а я знаю, что у тебя великодушное сердце.
Он ответил:
– Я никогда не думал о тебе дурно, милая Роза. – Он больше не называл ее Киской. И никогда больше не назовет.
– И мы ведь не поссоримся, Эдди, нет? Потому что, подумай, милый, – она пожала его локоть, – мы часто оба бывали не правы, и мы должны быть снисходительны друг к другу!
– Мы будем снисходительны, Роза.
– Ну вот какой ты хороший! Эдди, наберемся мужества. Решим, что с сегодняшнего дня мы будем друг для друга только братом и сестрой.
– И никогда мужем и женой?
– Никогда!
Минуту или две оба молчали. Потом он с некоторым усилием проговорил:
– Да, я знаю, каждый из нас втайне уже думал об этом. И я должен честно тебе признаться, Роза, что, может быть, не у тебя первой зародилась эта мысль.
– Но и не у тебя, милый! – с трогательной искренностью воскликнула она. – Она родилась сама собой. Что нам дала эта помолвка? Ты не был по-настоящему счастлив, я не была по-настоящему счастлива. Ах, как мне горько, как мне обидно! – И она разразилась слезами.
– И мне очень горько, Роза. Мне обидно за тебя.
– А мне за тебя, мой бедный мальчик! Мне за тебя!
Этот чистый юный порыв, эта бескорыстная нежность и жалость друг к другу принесла с собой награду, пролив на обоих какой-то умиротворяющий мягкий свет. В этом свете их отношения уже не казались, как раньше, чем-то нарочитым, сплетенным из капризов и своеволия и обреченным на неудачу, но возвысились до подлинной дружбы, свободной, искренней и правдивой.
– Если мы знали вчера, – сказала Роза, отирая глаза, – а мы ведь знали и вчера, и гораздо раньше, что есть что-то неправильное в этих отношениях, которые мы не сами себе придумали, так что же лучшего мы можем сделать сегодня, как не изменить их? Конечно, нам обоим горько, иначе и быть не может, но уж лучше огорчаться сейчас, чем после.
– Когда после, Роза?
– Когда уж было бы слишком поздно. Потому что тогда мы не только бы огорчались, мы бы еще и сердились друг на друга.
Снова оба умолкли.
– И знаешь, – простодушно пояснила Роза, – тогда ты уже не мог бы меня любить. А так ты всегда сможешь меня любить, потому что я не буду для тебя обузой и лишним беспокойством. И я всегда смогу тебя любить, и твоя сестра никогда больше не станет дразнить тебя или придираться к пустякам. Я часто это делала, когда еще не была твоей сестрой, и ты, пожалуйста, прости меня за это.
– Не будем говорить о прощении, Роза, а то мне его столько понадобится!.. Я гораздо более виноват, чем ты.
– Нет, нет, Эдди, ты слишком строго судишь себя, мой великодушный мальчик. Сядем, милый брат, на этих развалинах, и я объясню тебе, как все это у нас получилось. Мне кажется, я знаю, я столько думала об этом с тех пор, как ты уехал. Я тебе нравилась, да? Ты думал – вот славная, хорошенькая девочка?
– Все так думают, Роза.
– Все? – На секунду Роза задумалась, сдвинув брови, потом сделала неожиданный вывод: – Ну хорошо, допустим. Но ведь этого недостаточно, что ты думал обо мне как все? Ведь недостаточно?
– Да, конечно. Этого было недостаточно.
– Про то я и говорю, так вот у нас и было, – сказала Роза. – Я тебе нравилась, и ты привык ко мне, и привык к мысли, что мы поженимся. Ты принимал это как что-то неизбежное, ведь правда? Ты думал: это же все равно будет, так о чем тут говорить или спорить?
Как ново и странно было для Эдвина увидеть вдруг себя так ясно в зеркале, поднесенном Розой! Он всегда относился к ней свысока, уверенный в превосходстве своего мужского интеллекта над ее слабым женским умишком. Не было ли это еще одним доказательством коренной неправильности тех отношений, в русле которых оба они незаметно влеклись к пожизненному рабству?
– Все, что я сейчас сказала о тебе, можно сказать и обо мне тоже. Иначе я, пожалуй, не решилась бы заговорить. Разница только в том, что я мало-помалу привыкла думать об этом, а не гнать от себя все такие мысли. Я ведь не так занята, как ты, не столько у меня дел, о которых нужно думать! Ну вот я и думала, много думала и много плакала (но это уж не твоя вина, милый!), как вдруг приехал мой опекун, чтобы подготовить меня к будущей перемене. Я пыталась намекнуть, что я еще сама не знаю, как мне быть, но я колебалась, путалась, он меня не понял. Но он хороший, хороший человек! Он с такой добротой и вместе так твердо внушил мне, что в нашем положении надо все хорошенько взвесить, что я решила поговорить с тобой, как только мы будем наедине и в подходящем настроении. Только не думай, Эдди, что если я сразу об этом заговорила, значит, мне это легко далось, нет, мне это было так трудно, так трудно! И мне так жалко, так жалко, если бы ты знал!
Она снова расплакалась. Он обнял ее за талию, и некоторое время они молча шли вдоль реки.
– Твой опекун и со мной говорил, Роза, милая. Я виделся с ним перед отъездом из Лондона. – Его рука потянулась к спрятанному на груди кольцу, но он подумал: «Раз все равно придется его вернуть, зачем говорить ей об этом?»
– И это настроило тебя на более серьезный лад, да, Эдди? И если бы я не заговорила, ты бы сам заговорил со мной, да? Скажи, что это так, сними с меня тяжесть! Я понимаю, так для нас лучше, гораздо лучше, а все-таки мне не хочется, чтобы я одна была причиной!
– Да, я бы сам заговорил с тобой. Я уже решил, что все тебе изложу и сделаю, как ты скажешь. С тем сюда и ехал. Но я не сумел бы так это сделать, как ты.
– Так холодно и бессердечно – ты это хочешь сказать? Ах, пожалей меня, Эдди, не говори так!
– Я хотел сказать – так разумно и так деликатно, с таким умом и чувством.
– Ах, милый мой брат! – Она в восторге поцеловала его руку. – Но какое это будет огорчение для девочек! – добавила она, уже смеясь, хотя росинки еще блестели у нее на ресницах. – Они ведь так этого ждут, бедняжки!
– Ох! Боюсь, что это будет еще большим огорчением для Джека! – воскликнул вдруг Эдвин. – Про Джека-то я и забыл!
Она метнула на него быстрый, внимательный взгляд, мгновенный и неудержимый как молния. Но, должно быть, в ту же секунду пожалела, что не смогла его удержать, потому что тотчас опустила глаза, и дыхание ее стало частым и прерывистым.
– Ведь какой это будет удар для него, ты понимаешь?
Она уклончиво и смущенно пролепетала, что не знает, не думала об этом, да и почему бы, какое он ко всему этому имеет отношение?
– Милая моя девочка! Неужели ты думаешь, что если человек так носится с кем-то – это выражение миссис Топ, а не мое, – как Джек со мной, то он не будет потрясен таким неожиданным и решительным поворотом в моей судьбе? Я говорю – неожиданным, потому что для него-то это будет неожиданностью.
Она кивнула – раз и еще раз, и губы ее раскрылись, как будто она хотела сказать «да». Но ничего не сказала, и дыхание ее не стало ровнее.
– Как же мне сказать Джеку? – в раздумье проговорил Эдвин. Если б он не был так поглощен этой мыслью, он, вероятно, заметил бы необычное волнение Розы. – О Джеке-то я и не подумал. А ведь надо будет ему сказать, прежде чем об этом заговорит весь город! Я с ним обедаю завтра, и послезавтра – в сочельник, и на первый день Рождества, но не хотелось бы портить ему праздник. Он и без того вечно тревожится обо мне и расстраивается из-за всяких пустяков. А тут такая новость! Как ему сказать, ума не приложу.
– А это непременно нужно? – спросила Роза.
– Дорогая моя! Какие же у нас могут быть тайны от Джека?
– Мой опекун обещал приехать на праздники, если я его приглашу. Я хочу ему написать. Может быть, пусть он скажет?
– Блестящая мысль! – воскликнул Эдвин. – Ну да, он ведь тоже душеприказчик! Самое естественное. Он приедет, пойдет к Джеку и сообщит ему, на чем мы порешили. Он сделает все это гораздо лучше, чем мы. Он уже так сочувственно говорил с тобой, он так сочувственно говорил со мной, он сумеет так же сочувственно поговорить с Джеком. Очень хорошо! Я не трус, Роза, но доверю тебе один секрет: я немножко боюсь Джека.
– Нет-нет! Не говори, что ты его боишься! – вскричала она, побледнев как полотно и стискивая руки.
– Сестричка Роза, сестричка Роза, что ты там видишь с башни?[13] – поддразнил ее Эдвин. – Да что с тобой, девочка?
– Ты меня напугал.
– Я не хотел, честное слово, но все равно прошу у тебя прощения. Неужели ты могла хоть на минуту подумать, что я в самом деле боюсь старины Джека, который во мне души не чает? Я, наверно, как-нибудь не так выразился. Тут совсем другое. У него бывают иногда обмороки или какие-то припадки – я сам раз видел, – и я подумал, что если я его этак вдруг огорошу, то как бы с ним не было опять припадка. Это и есть тот секрет, о котором я упоминал. Ну и поэтому лучше, чтобы сказал твой опекун. Он такой спокойный человек, такой точный и рассудительный, он и Джека сразу успокоит и заставит здраво взглянуть на вещи. А со мной Джек всегда нервничает и от всего тревожится, прямо, я бы сказал, как женщина.
Это как будто убедило Розу. А может быть (если вспомнить ее собственное мнение о Джеке, столь отличное от мнения Эдвина), она увидела в посредничестве мистера Грюджиуса опору для себя и защиту.
И снова рука Эдвина потянулась к спрятанному у него на груди маленькому футляру, и снова его остановило то же соображение: «Ведь теперь уже ясно, что кольцо надо вернуть. Так зачем показывать его Розе». Ее чувствительное сердечко, умевшее так огорчаться за него, Эдвина, и так оплакивать крушение их детской мечты о счастье вместе, но уже примирившееся со своим одиночеством в новом мире и готовое сплетать венки из новых цветов, которые в нем расцветут, когда увянут старые, – разве не будет оно сызнова ранено видом этих печальных драгоценностей? А зачем это нужно? Какая польза? Эти бриллианты и рубины лишь символ разбитого счастья и несбывшихся надежд; и долговечная их красота (как сказал самый Угловатый Человек на свете) таит в себе жестокую насмешку над привязанностями, мечтами и планами людей, этих жалких созданий, которые ничего не могут предвидеть и которые сами всего лишь горсть праха. Пусть лежит это кольцо там, где оно скрыто. Он вернет его опекуну Розы, когда тот приедет; а старый джентльмен снова запрет его в потайной ящичек, из которого так неохотно его извлек; и там оно пребудет в забвении, как старые письма, и старые клятвы, и прочие людские замыслы, окончившиеся ничем, пока его не вынут и не продадут, потому что оно имеет денежную ценность, – и тогда круг начнется снова.
Пусть лежит. Пусть лежит, спрятанное у него на груди, а он о нем даже не заикнется. Эта мысль то смутно, то отчетливо пробегала у него в голове, но каждый раз он приходил к одному и тому же решению: «Пусть лежит». И в ту минуту, когда он принял это, казалось бы, не столь важное решение, среди великого множества волшебных цепей, что день и ночь куются в огромных кузницах времени и случайности, выковалась еще одна цепь, обладавшая роковой силой держать и влечь.
Они молча шли вдоль реки. Потом заговорили о своих дальнейших планах, теперь уже особых у каждого. Эдвин ускорит свой отъезд из Англии, а Роза пока поживет в Женской Обители, во всяком случае, пока там будет Елена. Девочкам нужно как можно мягче сообщить об ожидающем их разочаровании, и для начала Роза немедля расскажет обо всем мисс Твинклтон, раньше даже, чем приедет мистер Грюджиус. И надо сделать так, чтобы все знали, что они с Эдвином остались наилучшими друзьями. Так беседовали они, и никогда еще, с самых первых дней их помолвки, не было между ними такого согласия и такой дружеской откровенности. И все-таки каждый кое о чем умолчал: она о том, что намеревается через посредство опекуна немедленно прекратить занятия со своим учителем музыки, он – о том, что в душе его уже шевелятся смутные надежды: не удастся ли ему как-нибудь ближе познакомиться с мисс Ландлес.
Пока они шли и разговаривали, яркий морозный день стал клониться к вечеру. Солнце за их спиной все ниже опускалось к реке, вдали перед ними раскинулся залитый алым светом город. Потом красный шар окунулся в воду, и когда они наконец повернули обратно, готовясь покинуть речной берег, волны с жалобным плеском выбрасывали к их ногам уже смутно различимые в сумерках комья водорослей, а грачи, с хриплыми криками носившиеся у них над головой, казались черными пятнами на быстро темневшем небе.
– Я подготовлю Джека к тому, что на этот раз я недолго здесь прогощу, – сказал Эдвин, почему-то понизив голос, – а потом только дождусь твоего опекуна, повидаюсь с ним и сейчас же уеду, раньше чем он поговорит с Джеком. Лучше чтобы этот разговор происходил без меня. Правда?
– Да.
– Мы ведь правильно поступили, Роза?
Читать бесплатно другие книги:
