Эндер в изгнании Кард Орсон Скотт

19

Кому: jpwiggin%[email protected], twiggin%[email protected]

От: Gov%[email protected]

Тема: Третий

Дорогие мама и папа,

есть вещи, которые не изменить. Для вас прошло сорок семь лет, и все это время ваш третий, младший ребенок молчал. Для меня минуло только шесть лет в Боевой школе, которые я провел, живя одной целью – уничтожить жукеров. Еще один год после победы, в течение которого я узнал, что совершил два убийства и подчистую истребил разумную расу существ, которых, полагаю, так никогда и не смог понять. Узнал, что каждая допущенная мной ошибка оборачивалась человеческими жертвами в световых годах от меня. Еще были два года в межзвездном перелете, в течение которого у меня не было ни мгновения на то, чтобы свободно говорить или проявлять истинные чувства в отношении чего бы то ни было.

И в течение всего этого времени я пытался разобраться, чем для меня является тот факт, что вы дали мне жизнь. Родить ребенка по контракту, согласно которому вы должны были отдать свое дитя по первому требованию правительства, – чем это не история про Румпельштильцхена? В сказке кому-то посчастливилось подслушать тайное имя, которое освободило родителей от клятвы отдать ребенка карлику. В нашем случае Вселенная не подыграла, и, когда появился Румпельштильцхен, вы отдали своего мальчика. Меня.

Выбор я сделал самостоятельно, хотя сложно представить, что я, шестилетка, тогда понимал. Я считал себя сложившимся человеком; не осознавая каких-либо изъянов в такой оценке. Но теперь, оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: почему сделал такой выбор? Отчасти это было желанием сбежать от угроз и гнета со стороны Питера: ведь Валентина не могла его по-настоящему остановить, а вы двое не имели понятия о том, что между нами, детьми, происходит. Отчасти это было желанием спасти тех, кого я знал, главным образом мою защитницу, Валентину, от истребления жукерами.

Свою роль сыграла надежда на то, что я могу оказаться очень важным ребенком. Это было моим ответом на вызов, надеждой на то, что я одержу верх над другими детьми в соревновании за звание великого полководца. Отчасти это было желанием покинуть мир, в котором мне каждый день напоминали о том, что «третьи» незаконны, нежеланны, презираемы, что из-за них ресурсов планеты тратится больше, чем положено их семьям.

И отчасти свою роль сыграло то, что вы плакали или ругались. В моих силах было, покинув вас, изменить жизнь семьи к лучшему. Вам больше не пришлось бы быть родителями лишнего ребенка, которые не понесли за это наказания. Если бы тот монитор исчез, у вас не осталось бы видимых оправданий. Я представлял, как вы говорите людям: «Правительство санкционировало его появление на свет, чтобы он мог пройти военное обучение. Но когда пришло время, он отказался».

Я существовал по одной-единственной причине. И когда настало время, у меня не было другого разумного выбора, кроме как заплатить этот долг.

И я справился, не так ли? В Боевой школе я одерживал верх над другими детьми, хотя не был лучшим стратегом (им был Боб). Я вел своих вояк и, не зная этого, многих пилотов к окончательной победе в войне. Хотя опять же в критические моменты именно Боб помогал мне видеть происходящее. Я не стыжусь того, что мне требовалась помощь. Наша задача была слишком велика для меня, слишком велика для Боба и слишком велика для любого из детей, но моя роль заключалась в том, чтобы вести их вперед, выжимая максимум из каждого.

Но когда победа была одержана, я не смог вернуться домой. Был военный суд над Граффом. Была сложная международная обстановка – и страны опасались, что случится, если у Америки окажется военный герой, который станет командовать наземными силами.

Признаюсь, было и еще кое-что. Я узнал, что мои брат и сестра развернули кампанию в Сети, стремясь удержать меня от возвращения на Землю. О резонах Питера я мог догадываться, исходя из опыта наших отношений. Питер не смог бы жить в одном мире со мной. В то время не смог бы.

Хотя для меня это оставалось загадкой. Там, на Эросе, я был двенадцатилетним подростком, которому был закрыт путь домой. Мои брат и сестра встали на сторону тех, кто хотел держать меня подальше от Земли. И ни разу в новостях я не услышал слов моих родителей, с которыми они обращались бы к властям, прося позволить их ребенку вернуться домой. Я также не слышал о каких-либо ваших попытках прилететь ко мне, раз уж я не мог отправиться к вам.

Вместо того, едва рядом оказалась Валентина, я стал получать намеки, разной степени толщины, что по какой-то причине именно я обязан написать вам. В течение двух лет нашего перелета – сорок ваших лет – Валентина твердила мне об этом. Но за все это время я не получил от вас ни единого слова – хотя знал, что вы можете легко получить мой адрес и ваши письма дойдут до меня с той же легкостью, что письма Валентине.

Я ждал.

Сейчас вы постарели. Питеру почти шестьдесят, и он правит миром; все его мечты сбылись – пусть на этом пути и не обошлось без ночных кошмаров. Из новостей я заключаю, что вы во всем его поддерживаете, работаете на него и его дело. Вы делали заявления для прессы в его поддержку, в кризисные моменты довольно решительно за него вступались. Вы были родителями, которыми можно восхищаться. Вы знаете, как делать эту работу.

А я по-прежнему ждал.

Недавно, получив ответы на ряд не относящихся к вам вопросов, я решил: поскольку в молчании между нами я тоже виновен, то больше не буду ждать, пока вы мне напишете. Тем не менее я до сих пор не понимаю, как так вышло, что именно я был обязан открыть эту дверь, едва представилась возможность. Как это я вдруг стал нести всю полноту ответственности за восстановление наших отношений, которых попросту не было начиная с шести лет?

Я думал: вам за меня стыдно. Моей «победе» сопутствовал скандал с убийствами; вы хотели вычеркнуть меня из памяти. И кто я такой, чтобы ндеяться на ваше признание? Тем не менее я убил Стилсона, когда еще жил в вашем доме. Вы не можете возложить вину за это на Боевую школу. Почему вы не встали и не взяли на себя ответственность за то, что родили меня, за то, что растили в течение первых шести лет?

Я думал: вы с таким трепетом относитесь к моему великому свершению, что со своей стороны чувствуете себя не вправе настаивать на взаимоотношениях. И, как в случае с высокой особой, вы ждете, пока я сам вас приглашу. Однако тот факт, что вы не так уж благоговеете перед Питером, с которым живете рядом и достижения которого могут быть выше моих (на этот счет можно спорить, но мир на Земле, в конце-то концов!), – этот факт говорит мне, что благоговение не является для вас столь уж мощным мотивом.

Потом я подумал: они разделили семью. Валентину приписали ко мне, а самих себя – к Питеру. Подготовкой меня к спасению мира занимались другие люди, но кто станет тренировать Питера, присматривать за ним, кто остановит его, если он взвалит на себя непосильную ношу или станет тираном? Ему вы были нужнее; в этом заключалась работа вашей жизни. Валентина была готова отдать свою жизнь мне, а вы свои – Питеру.

Но если вы именно так и думали, тогда, думаю, вы сделали неверный выбор. Валентина по-прежнему такая же добрая, какой я помню ее с детских лет, и такая же умная. Но она не может понять меня или то, что мне нужно, она не знает меня в такой степени, чтобы мне доверять, и это сводит ее с ума. Она не моя мать, она всего лишь моя сестра, и все же ее назначили на роль матери – или она сама себя назначила. Она старается изо всех сил. Надеюсь, ее не слишком гнетет выбор, который она совершила, отправляясь в путь вместе со мной. Жертва, на которую она пошла, чтобы быть со мной рядом, чересчур велика. Мое общество трудно считать вознаграждением за это.

Я не знаю вас, мужчина и женщина восьмидесяти с лишним лет. Я знал мужчину и женщину тридцати с небольшим, строивших свои выдающиеся карьеры, растивших выдающихся детей, каждый из которых в свое время носил у основания черепа монитор МФ. За мной всегда кто-то присматривал. Я всегда кому-то принадлежал. Вы никогда не чувствовали, что я безраздельно ваш сын.

И все же я ваш сын. Способности, которыми я обладаю, выбор, который я делаю, мое глубокое чувство к религии, которой вы тайно следовали и которую я изучал, когда выпадала возможность, – на всем этом ваш след. Вы – объяснение многому, что казалось мне необъяснимым.

И моя способность полностью выбросить определенные вопросы из головы – отложить в сторону, чтобы сосредоточиться на других делах, – она тоже исходит от вас: думаю, именно так вы поступили со мной. Отложили меня в сторону, и вновь вернуть ваше внимание я могу, только прямо об этом попросив.

Мне доводилось видеть мучительные отношения между родителями и детьми. Я видел родителей, которые контролируют и которые пренебрегают. Видел родителей, совершающих ужасные ошибки, причиняющие детям глубокие страдания. Видел родителей, которые прощают детей, совершивших ужасные поступки. Видел благородство и храбрость; видел ужасный эгоизм и полную слепоту. И все это я видел в одних и тех же родителях.

Если я что и понял, так это вот что: нет работы труднее, чем быть родителями. Нет других отношений между людьми, одинаково заряженных как потенциалом к великим свершениям, так и к тотальному разрушению. И что бы не писали по этому поводу разные эксперты, ни один из них не имеет ни малейшего понятия, какое решение окажется правильным, лучшим или хотя бы не ужасным в отношении любого отдельно взятого ребенка. Это работа, которую просто невозможно выполнить правильно.

По причинам, совершенно вам неподвластным, я стал для вас незнакомцем. По причинам, которых я не понимаю, вы не предприняли никаких усилий, чтобы защитить меня и вернуть домой – или хотя объяснить, почему вы этого не сделали, почему не смогли или почему не должны были. Но вы позволили моей сестре оказаться рядом, отпустив ее от себя. Это великий подарок, ее и ваш. Возможно, сейчас она жалеет о своем решении, но это нисколько не преуменьшает благородство ее жертвы.

А сейчас я перехожу к причине, по которой вам пишу. Не важно, сколько бы я ни пытался оставаться самодостаточным – это не так. Я проштудировал достаточно работ по психологии и социологии, и я за последние два года повидал достаточно семей, чтобы понять: в жизни каждого человека нет замены родителям, обойтись без них нельзя. В возрасте пятнадцати лет я достиг большего, чем кто-либо, – не считая горстки величайших людей в истории. Я смотрю на список того, что сделал, – и ясно сознаю: так оно и есть.

Но я этому не верю. Я заглядываю в себя, и все, что я вижу, – что я разрушитель жизней. Даже когда я не позволил тирану узурпировать власть в маленькой колонии, даже когда помог юной девушке освободиться от власти доминирующей матери, я слышал внутренний голосок: «Что это в сравнении с гибелью пилотов из-за твоего топорного командования? Что это в сравнении с гибелью от твоих рук двоих неприятных, но все же детей? Что это по сравнению с уничтожением целой расы разумных существ, которых ты истребил, даже не разобравшись, нужно ли было их убивать?»

Есть нечто такое, что могут дать только родители. Мне это нужно, и я не стыжусь попросить это у вас.

От матери – мне нужна уверенность, что я все еще ваш ребенок, что я ваша часть, что я не один.

От отца – что я, как самостоятельный человек, заслужил свое место в этом мире.

Позвольте мне обратиться к Писанию, которое – я знаю – занимает важное место в вашей жизни. От матери мне нужно услышать, что она следила за моей судьбой и меня «положила в сердце своем». От отца мне нужно услышать такие слова: «Хорошо сработано!.. Войди в радость Господа своего».

Нет, я не считаю себя Иисусом и не думаю, что вы Бог. Я просто – так уж вышло – верю, что каждый ребенок нуждается в том, что дала своему сыну Мария; а Бог и Новый Завет показывают нам, что в жизни детей должен быть отец.

Но здесь возникает маленький нюанс: поскольку мне приходится напрашиваться, ваши ответы вызовут у меня подозрение. Поэтому я прошу вас не только осчастливить меня этими подарками, но также помочь поверить в вашу искренность.

В свою очередь, я скажу вам вот что: я понимаю, что вы не можете считать меня ребенком. Верю, что вы в любом случае делали выбор, который считали лучшим для меня. Даже если я не соглашался с вашими решениями – а чем больше я думаю, тем меньше не соглашаюсь, – верю, что никто не мог бы сделать выбор правильнее.

Посмотрите на своих детей: Питер правит миром и, похоже, делает это с минимальным ущербом для окружающих. Я уничтожил врага, который всех нас держал в страхе, а сейчас я не такой уж скверный губернатор небольшой колонии. Валентина – образец самоотверженности и любви, она написала и еще напишет множество блистательных книг по истории, которые изменят отношение человечества к своему прошлому.

Мы у вас удались на славу. Подарив нам свои гены, вы получили сложнейшую проблему – как нас воспитать? Судя по Валентине и ее рассказам о Питере, могу заявить: вы справились, и справились очень хорошо – ни разу в жизни не наказав их физически.

Что же до меня, отрезанного ломтя, блудного сына, который так и не вернулся домой, – я продолжаю чувствовать в своей жизни и душе ваше присутствие, и там, где я нахожу ваши следы, я им очень рад. Я рад, что был и остаюсь вашим сыном.

У меня за все это время было лишь три года, в течение которых я мог вам писать; прошу прощения, что все это время мне потребовалось для того, чтобы, основательно покопавшись в сердце и голове, суметь сказать что-нибудь внятное. Для вас это обернулось сорока годами, в течение которых, полагаю, вы принимали мое молчание за просьбу к вам молчать и дальше.

Сейчас я далеко, но, по крайней мере, время для вас и для меня теперь течет одинаково: день – это день, год – это год. Поскольку я губернатор колонии, у меня постоянный доступ к ансиблю; вы, как родители Гегемона, думаю, тоже имеете такую возможность. Когда мы летели на Шекспир, вы могли составлять письма неделями, а для меня это был бы один день. Но сейчас – сколько времени вам потребуется на то, чтобы ответить, ровно столько я и буду ждать.

С любовью, сожалением и надеждой,

ваш сын Эндрю

Валентина пришла к Эндеру, держа в руках распечатку небольшой его книги.

– Как ты это называешь? – спросила она дрожащим голосом.

– Понятия не имею, – признался Эндер.

– Вообразить жизнь королев ульев, увидеть войну их глазами, посметь сочинить за них всю историю и выложить все это так, словно это говорит сама королева…

– Я ничего не сочинял.

Валентина присела на краешек стола.

– Когда ты ездил с Аброй, искал место для новой колонии… Что ты нашел?

– Ты держишь это в руках, – сказал Эндер. – Я нашел то, что искал с тех пор, как королевы ульев позволили мне их уничтожить.

– Ты говоришь мне, что нашел на этой планете живых жукеров?

– Нет, – ответил Эндер.

Формально он не солгал – он нашел лишь одного. Кроме того, можно ли спящую куколку назвать по-настоящему «живой»? Найдя одну лишь куколку, можно ли сказать, что ты нашел «живых бабочек»?

«Наверное, можно. Но у меня нет иного выбора, кроме как лгать всем. Потому что, если станет известно, что на этой планете осталась живая королева улья, кокон, из которого она выйдет с несколькими миллионами оплодотворенных яиц и всей информацией, которую вложили в ее феноменальной емкости мозг все жившие прежде королевы… Знания, которые едва нас не уничтожили, технологии, способные создать еще более ужасное оружие, стоит только ей захотеть… Если это станет известно, долго ли жить этому кокону? А тому, кто попытается его защитить?»

– Но ты что-то нашел, – сказала Валентина. – Что-то, что дает тебе уверенность: написанное тобой не просто прекрасно, но и истинно.

– Если бы я мог сказать тебе больше, я бы сказал.

– Эндер, мы хоть раз рассказывали друг другу все?

– А хоть кто-нибудь – хоть кому-нибудь?

Валентина потянулась к нему, взяла за руку:

– Я хочу, чтобы это прочли все на Земле.

– Им есть до нее дело? – спросил Эндер.

Он надеялся и страшился. Ему хотелось, чтобы его книга изменила все. Он знал: она не изменит ничего.

– Кому-то будет дело, – ответила Валентина. – Довольно многим.

Эндер хихикнул:

– Значит, я скину ее в издательство, они опубликуют – и? Я буду получать здесь авторские, которые смогу обменять на… Что, собственно, мы можем здесь купить?

– Все, что понадобится, – ответила Валентина, и они рассмеялись. А затем, уже серьезно, Валентина сказала: – Не подписывайся своим именем.

– Я как раз думал, стоит ли.

– Если станет известно, что это твое, исходит от Эндера Виггина, тогда обозреватели только тем и будут заниматься, что твоим психоанализом, – и почти ничего не скажут о самой книге. Общим мнением станет, что это не что иное, как твоя совесть, которая пытается разобраться со множеством твоих грехов.

– Ничего другого и не ожидал.

– Но если книгу опубликуют анонимно, тогда станут очевидны ее собственные достоинства.

– Люди решат, что это фантастика. Что я все это выдумал.

– Возможно, – согласилась Валентина. – Но твоя книга не похожа на выдумку. Она ощущается как правда. И некоторые так ее и воспримут.

– Значит, я не стану подписывать ее.

– О нет, – сказала Валентина, – потому что тебе надо дать людям имя, которым они смогут тебя называть. Я так до сих пор использую ник «Демосфен».

– Но никто же не думает, что это тот самый Демосфен, подстрекатель и демагог, в интеллектуальных битвах с которым Питер шлифовал свои планы по захвату мирового господства.

– Придумай имя.

– Как тебе «Локк»?

Валентина рассмеялась:

– Есть люди, которые до сих пор его так называют.

– Что, если я назову ее «Некролог», а подпишусь… ну, скажем, «Гробовщик»?

– Может, лучше «Панегирик», а подпишешь – «Говорящий на похоронах»?

В конце концов Эндер назвал книгу «Королева улья», а подписался как «Говорящий от имени мертвых». И в анонимной, никем не отслеженной переписке с издателем настоял, чтобы книга была напечатана без каких-либо указаний на копирайт. Издатель отказывался, но Эндер настоял на своем: «На обложке напишите, что любой вправе делать любое число копий, но что ваше издание самое привлекательное».

Валентина развеселилась.

– Ты понимаешь, что делаешь? – спросила она.

– Что?

– Ты заставляешь относиться к ней как к Священному Писанию. В самом деле думаешь, что ее нужно распространять именно так?

– Не знаю, что будут делать люди, – сказал Эндер, – но – да, я считаю ее в каком-то роде священной. Не хочу делать на ней деньги. На что я могу их пустить? Я хочу, чтобы ее прочли все. Хочу, чтобы каждый узнал, кем были королевы ульев. И что мы потеряли, когда вычеркнули их из жизни.

– Мы спасали наши жизни, Эндер.

– Нет, – ответил он. – Мы так думали, и судить о нас нужно на этом основании, но по факту мы действительно совершили массовое убийство, допустили истребление вида, который отчаянно хотел с нами примириться, попытаться нас понять, но так и не понял даже, что такое речь и язык. И это – первый раз, когда у них появился шанс обрести голос.

– Слишком поздно, – заметила Валентина.

– В трагедиях всегда так.

– А их трагическим изъяном была… немота?

– Их трагическим изъяном была заносчивость: они считали, что могут терраформировать любую планету, на которой нет разума того типа, который они могли распознать, – существ, общающихся телепатически.

– Так же как золотые жуки разговаривают с нами.

– Золотые жуки едва бормочут, – сказал Эндер.

– Ты нашел одного, – решила Валентина. – Я спросила тебя, нашел ли ты жукеров, и ты сказал – нет. Но ты нашел одного.

Эндер ничего не ответил.

– Больше не стану спрашивать, – сказала Валентина.

– Это хорошо, – откликнулся Эндер.

– А этот один – он одинок?

Эндер пожал плечами.

– Ты его не убил. Он не убил тебя. Он рассказал тебе – нет, показал – все те воспоминания, которые ты поместил в свою книгу.

– Для того, кто собирался никогда больше не спрашивать, у вас, леди, слишком уж много вопросов, – заметил Эндер.

– Не смей говорить со мною свысока!

– Мне пятьдесят четыре года.

– Может, ты и родился пятьдесят четыре года назад, – сказала Валентина, – но тебе всего шестнадцать. И потом – сколько бы тебе ни было, я все равно на два года старше.

– Когда сюда зайдет следующий корабль с колонистами, я на нем улечу, – сказал Эндер.

– Несложно было это предположить.

– Не могу здесь оставаться. Я должен отправиться в дальнее путешествие. Оторваться от всех ныне живущих людей.

– Корабли летят лишь от планеты к планете, и на всех есть люди.

– Но у людей на это уходит время, – сказал Эндер. – Если я буду совершать полет за полетом, в конце концов я оставлю позади всех живущих.

– Долгое, одинокое странствие.

– Только если лететь одному.

– Это приглашение?

– Отправляйся со мной, если сочтешь это интересным, – предложил Эндер.

– Вполне честно, – ответила Валентина. – Полагаю, ты вышел из угнетенного состояния и теперь станешь компанией повеселее.

– Не думаю, – сказал Эндер. – Я намерен оставаться в стазисе в течение каждого перелета.

– И пропускать спектакли по дороге?

– Ты сможешь закончить свою книгу до того, как настанет пора улетать? – спросил Эндер.