Ход Корбюзье, или Шерше бlя femme Солей Наталья

Чай с… Корбюзье

Лифт остановился на четвертом этаже. Возле двери Владимира уже встречала Ангелина Ивановна.

– Добрый день. Вы пунктуальны. Это приятно. У нас здесь легко заблудиться. Весь дом можно пройти из конца в конец, не выходя на улицу. Столько закоулков… Вот я и решила вас встретить.

– Добрый. Очень любезно с вашей стороны, но не стоило беспокоиться. Я хорошо ориентируюсь в старых домах.

– Не сомневаюсь, вы же профессионал. Если честно, я очень волновалась и от нетерпения вышла встречать. Я так давно ждала этого момента!

Шапошников с некоторым удивлением взглянул на Ангелину Ивановну. Они повернули в продольный проход. Огромная дубовая дверь в квартиру была приоткрыта.

– Проходите, располагайтесь. Чай, кофе?

Ангелина Ивановна действительно почему-то волновалась.

– Чай, если можно.

Володя тоже чувствовал себя как-то не совсем уверенно. Обычно переговоры с новыми заказчиками у него проходили в более официальной обстановке, без эмоций, по-деловому. А здесь, видимо, все будет обстоятельно, с долгим подходом к практической стороне дела.

Как бы в подтверждение его мыслей Ангелина Ивановна сказала:

– Пока мы с вами поговорим, а наш банкир – он уже практически член семьи, через два месяца у них с дочерью свадьба – подъедет чуть позже. Он хочет с вами познакомиться, и, как только мы решим, что именно вы будете строить наш дом, он будет готов обсудить с вами все бюджетные вопросы.

– Понятно, – обреченно сказал Володя. – Я так понимаю, у вас есть какие-то очень убедительные доводы к тому, чтобы я отложил все проекты и взялся за ваш заказ?

– Именно так.

– Ну что ж. Я весь внимание.

– Начну издалека. С истории нашей семьи.

«Как все не просто. Обычно мои заказчики дальше дедушек и бабушек своих корней не знают, – улыбнулся про себя Шапошников. – А тут вон как – „история“! Меняется, однако, социальный статус миллионеров…»

Впрочем, то, что он услышал дальше, его по-настоящему заинтересовало. Более того – впечатлило, заинтриговало и удивило.

– Вся история нашей семьи, – продолжала Ангелина Ивановна, – связана с этим домом. Его ведь построил двоюродный брат нашего прадеда, Сергей Владимирович Проскурин. Страховое общество «Россия» заказало проект доходного дома именно ему. Когда дом был готов, наша семья переселилась сюда из Замоскворечья. Но не в эту квартиру, а в другом крыле дома, в значительно большую, чем эта. Потом случилась революция. Вообще-то большевики с большим уважением относились к известным специалистам, их не уплотняли. Но на всю семью это не распространялось. В нашу квартиру заселили еще одиннадцать семей, а нам оставили одну комнату. Моя бабушка была поздним ребенком, разница со старшими братьями-погодками у нее была в двадцать лет. Оба брата пошли по военной линии, служили в царской армии. Брат Иван погиб в Первую мировую войну, Федор в Гражданскую. Да если бы и не погибли, их все равно потом бы расстреляли. Федор был белогвардейским офицером, дворянином… Теперь вот модно вспоминать о своем дворянском происхождении. Даже Дворянское собрание есть, которое княжеские титулы раздает неизвестно кому, дворянские традиции возрождают. Все это пустой звук, когда понятия чести и достоинства у нас не востребованы. Давно уничтожили всех, кто олицетворял собой честь и достоинство. А признаком аристократизма теперь стали деньги. Но это невозможно, аристократизм не купишь, он не продается.

Я прочла в военном архиве много интересного, когда стала заниматься историей нашей семьи. Меня поразил случай с одним молодым офицером, недавним выпускником военного училища. Он прибыл в расположение армии командовать ротой. Шли бои, они выполняли свои боевые задачи, а денежное довольствие не поступало. Нет, его никто не украл, как это бывает в наше время, просто армия наступала так стремительно, что тылы отставали. Молодой офицер пришел в отчаяние и… застрелился. То, что солдаты не получили денежного довольствия, он счел своим бесчестьем.

Теперь такой поступок даже непонятен, его надо долго объяснять современному человеку. Вон «Трансвааль-парк» обрушился, сколько народу погибло… Думаю, человеку, который проектировал это здание, то есть по чьей вине произошла такая трагедия, и в голову не пришло стреляться. Не представляю, как он с этим живет?

Изменились, конечно, люди… Вот еще, в одном письме домой молодой офицер рассказывал об участии в своем первом бою. Противник открыл огонь шрапнелью – самый страшный огонь для пехоты. Он пишет, что упал на землю и вдруг слышит голос батальонного командира: «Офицер, встаньте, на вас солдаты смотрят!» Он встал и видит, что весь полк лежит, а офицеры стоят. Под шрапнелью. Недостойно проявлять свой страх перед врагом.

Тут Ангелина Ивановна спохватилась. Виновато посмотрев на Шапошникова, проговорила:

– Извините, я увлеклась. Совсем ведь не о том хотела говорить, а сбиваюсь, время ваше отнимаю. Но вы так хорошо слушаете… Знаете, это редкий талант.

– Ангелина Ивановна, я слушаю вас с большим интересом, и время у меня есть. Не переживайте, – искренне сказал Владимир.

Его вообще отличало удивительное качество – он не надувался, как рыба-шар, не выставлял напоказ свою бесконечную занятость. Не торопился, не кричал, что у него завал работы (а ее было более чем достаточно), что все его рвут на части, но всегда выполнял свои обещания в срок, не откладывая до бесконечности встречи с заказчиками. Понты не стали стилем поведения Шапошникова. Окружающие порой пытались злоупотреблять его терпением и спокойствием, но Владимира это не пугало, он всегда умел поставить на место любого человека.

Однако здесь был совсем другой случай. Конечно, собеседница говорила много, но слушать ее Шапошникову и в самом деле было интересно. К тому же он интуитивно чувствовал, что по какой-то причине ей сложно сразу подойти к главной теме.

Но вообще странно – почему ему, совершенно постороннему человеку, она вдруг решила рассказать историю своей семьи?

Между тем, ободренная своим визави, Ангелина Ивановна продолжала:

– В общем, была когда-то счастливая, большая, дружная семья, а осталась одна моя бабушка – Ольга Проскурина. Ей было восемнадцать лет, когда она похоронила свою маму. Отец умер еще до революции. Бабушку спасли связи его двоюродного брата-архитектора. Кто-то из его учеников устроил ее копировальщицей в мастерскую знаменитых братьев Весниных. Старых специалистов почти сразу начали привлекать к строительству новой жизни. Так что их мастерская была одной из первых, народу работало много, и в общей массе девочке, братья которой служили в царской армии, был шанс затеряться. Если бы не эта удача, не знаю, что бы с ней стало. Веснины очень рисковали, взяв ее на работу, но они не могли поступить иначе – из уважения к ее семье, к дяде. В них была жива отличительная черта русской интеллигенции – они были способны к сопереживанию. Не к сочувствию, которое по сути своей есть удовлетворенная зависть, нет, тут другое. Это именно способность взять на себя часть тяжелой ноши ближнего, пережить вместе с ним трудное время, нести ответственность за него, несмотря на то что это может причинить личные неудобства.

Происхождение бабушки при оформлении скрыли, дескать, сирота, ничего не помнит, и взяли на работу копировальщицей. Это дело она мгновенно освоила, поскольку всегда прекрасно рисовала. После всех тягот и потерь началась светлая полоса.

И вот именно тогда в ее жизни произошла встреча, которая определила весь дальнейший ход событий. Это было здесь, возле дома. Солнечным весенним днем, по дороге на работу в мастерскую, она встретила необыкновенного человека. Он стоял на бульваре, в солнечных лучах, спокойный и в то же время весь такой, знаете, словно опережающий самого себя, как сжатая пружина. Он явился к ней целым миром – с неординарным настоящим и ярким будущим. Тогда, в двадцатых годах, на московских улицах не часто можно было встретить иностранца. Впрочем, такого иностранца и в наши дни не каждый день встретишь. И дело не в том, что он был иначе одет, то есть потрясающе элегантно, – он был не похож ни на кого. Впрочем, когда считаешь, что человек не похож ни на кого и вообще лучше всех, это просто первый признак влюбленности.

Вот так судьбе было угодно подготовить знакомство моей бабушки с Шарлем Эдуаром Жаннере. Он уже тогда был известным архитектором, взяв фамилию предков своей матери Ле Корбюзье.

Услышав это имя, Шапошников просто замер от изумления.

– Корбюзье? Он имеет отношение к вашей семье?

– Да. Я же не просто так вам все это рассказываю!

Мастерская Весниных

Товарища Игнатова с самого начала коробило поведение этого знаменитого архитектора из Парижа. Останавливается где хочет, все чего-то ходит, смотрит… То к одному архитектору ему надо, то к другому. И зачем ему целая неделя в Москве? Посмотрел Кремль, проехался по центру – и до свидания, а еще лучше – прощайте.

Конечно, надо отдать этому французу должное. Для человека такой буржуазной холености взгляды у него нормальные, революционные. Только и говорит что о социальных переменах, разве что «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног» не поет…

Действительно, во Франции антибуржуазные взгляды Корбюзье популярностью не пользовались, и там он со своими идеями общественных новаций был одинок. Зато в России, где социальные утопии стали основой нового строя, Шарль Эдуар чувствовал себя как рыба в воде.

Он искренне верил в идею равенства богатых и бедных, считал, что в современной архитектуре нельзя провести в жизнь что-то новое, не руководствуясь при этом социальной программой. Он был великим мечтателем и хотел, чтобы все были счастливы. Он восхищался домами-коммунами, Дворцами культуры для рабочих. Так же как и те, кто их возводил, Корбюзье тогда чувствовал себя действительно в центре мира. Они вместе строили новое общество, они создавали новую культуру и новый авангард.

Ставилась цель, увы, не достигнутая до сих пор, – обеспечить всех достойным жильем. Благороднейшая задача для архитекторов – отсюда и энтузиазм!

Утром того дня, когда Корбю с товарищем Игнатовым прибыли в мастерскую Весниных, и началась ознакомительная поездка известного французского архитектора по Москве. Первоначально планировалась только одна встреча с коллегами-архитекторами – он на сцене, они в зале. Что-то вроде общего собрания, в стиле пресс-конференции. И конечно, никаких поездок по мастерским. Все должно было происходить под строгим присмотром.

Однако Корбю заявил, что хочет своими глазами увидеть то, чем восхищался его соотечественник маркиз де Кюстин, которому Москва показалась эскадрой среди земной тверди. Маркиз жил в гостинице на Большой Дмитровке и описал в своих воспоминаниях весь маршрут по городу «сорока сороков»: «Огромное множество церковных глав, острых, как иглы, шпилей и причудливых башенок горело на солнце над облаками дорожной пыли… Каждая глава увенчана крестом самой тонкой филигранной работы, а кресты, то позолоченные, то посеребренные, соединены такими же цепями друг с другом. Постарайтесь вообразить себе эту картину, которую нельзя даже передать красками, а не то что нашим бедным языком! Игра света, отраженного этим воздушным городом, настоящая фантасмагория среди бела дня, которая делает Москву единственным городом, не имеющим подобного себе нигде в Европе».

Корбю радостно сообщил встретившим его товарищам из ГПУ о ярких впечатлениях маркиза, изъявив желание увидеть все это своими глазами.

– В мировой архитектуре на протяжении веков мы наблюдали лишь постепенные изменения структуры и декора, но наступает век стекла и бетона, он даст возможность продемонстрировать великое могущество конструкции. Это переворот в самом кодексе архитектуры. В Москве можно будет увидеть этот эволюционный процесс в полном объеме. От куполов до железных конструкций, – возбужденно говорил Корбюзье, не обращая внимания на смущение своих невольных слушателей.

Планы архитектора, мягко говоря, не обрадовали товарищей. К тому времени в Москве никаких «сорока сороков» уже не было – большинство церквей были либо снесены, либо постепенно разрушались. Здесь ждали авангардиста и атеиста, ругающего «затхлую религиозность мелких буржуа», а он, оказывается, хотел строить новое, не разрушая старого… В общем, сложилась весьма скользкая ситуация.

Поэтому, когда Корбю сказал, что в принципе его еще больше интересуют современные тенденции развития советской архитектуры и что он хочет лично пообщаться с ведущими зодчими в их мастерских, товарищи из ГПУ облегченно вздохнули и со спокойной душой предоставили ему такую возможность. О чем позднее горько пожалели.

В мастерской Весниных Корбю встретили радушно. Он был этим приятно удивлен, вспоминая напряженность, которая сразу же возникла у него в отношениях с Мельниковым. Здесь же ничего подобного не случилось.

Они оказались абсолютными единомышленниками. Братья Леонид, Виктор и Александр были приверженцами конструктивизма, их взгляды полностью совпадали с профессиональным кредо Корбюзье, который уделял особое внимание функциональности сооружений, новым инженерным конструкциям и материалам. Его сразу стали расспрашивать о том, над чем он сейчас работает, рассказывали о своих планах, о строительстве Днепрогэса, которое шло полным ходом под руководством их мастерской.

Веснины говорили по-французски. В какой-то момент Виктор Александрович заметил напряженный взгляд товарища Игнатова, который не ожидал столь оживленной беседы, и сказал:

– То, о чем мы говорим, интересно послушать всем. Надо переводить. Это ведь по-настоящему историческая встреча. Кто у нас еще знает французский?

В другой момент Оля Проскурина вряд ли призналась бы, что знает язык. Но сегодня уже с утра происходили какие-то чудеса. Тот самый удивительный «не наш» человек опять встретился на ее пути. Как только он вошел, их глаза мгновенно нашли друг друга. И Оля поняла, что должна подойти к нему, и теперь у нее есть серьезный повод – она будет переводить.

Товарищ Игнатов был вполне удовлетворен решением Виктора Веснина. И разумеется, отметил про себя неожиданную помощницу. Мало ли что и как повернется! О ней надо знать все.

Веснины опять стали рассказывать о Днепрогэсе, о конкурсе на лучший проект Дворца Советов на месте храма Христа Спасителя, о новом проекте здания Центросоюза на Мясницкой. Леонид Александрович даже предложил Корбюзье поработать вместе над общим проектом. Или, если у французского архитектора появится такое желание, он сам мог бы сделать какой-то проект для Москвы…

Мельком взглянув на непроницаемое лицо товарища Игнатова, Веснин осекся, но… идея была уже высказана и стала бурно обсуждаться.

Корбю, совершенно преобразившийся и какой-то помолодевший, все рассказывал только переводчице Оле. Той самой Оле – из его прекрасного утреннего видения!

«Так не бывает. Видимо, какие-то высшие силы хотят, чтобы мы все же познакомились и я не потерял ее из виду», – пронеслось в его голове.

Ольга вела себя с достоинством и внешне была абсолютно спокойна. Ей даже удалось скрыть, что внимание маэстро ей небезразлично – во всяком случае, от пристального взгляда товарища Игнатова.

Впрочем, в тот момент товарища больше волновала тема проекта Дома Центросоюза.

Братья Веснины тут же решили, что откажутся от этого проекта в пользу Корбюзье. Вольно или невольно, они не смогли скрыть того, что советским архитекторам тесно в замкнутом пространстве страны, что им остро необходимо участвовать в международном процессе развития архитектуры. Веснины считали, что присутствие Корбюзье в Москве, его работа здесь во многом компенсируют такую изолированность.

Это был очень серьезный поступок с их стороны. Братья были людьми особого толка, они привыкли нести ответственность за все в своей жизни: за молодую девушку, оставшуюся сиротой, и за связь со временем и миром. Как могли, они спасали то, что было им дорого.

Для себя Корбю все уже решил. Он остается в Москве. Он во что бы то ни стало примет участие в конкурсе проектов Дворца Советов и предложит свои услуги по проектированию Дома Центросоюза. Он чувствует здесь вдохновение, прилив сил, энтузиазм! Здесь сама атмосфера благоприятствует рождению новых идей. А главное, здесь он встретил ЕЕ.

Корбю никогда не был женат. Ему даже в голову не приходило, что может случиться то, что случилось. Он совершенно не ожидал, что может влюбиться. Но именно это и произошло с великим архитектором…

Знакомство с банкиром

– Спасибо Весниным. Благодаря им Корбюзье смог начать работу в Москве, хоть и не довел ее до конца. Дом Центросоюза, где сейчас располагается Статуправление, достраивали по его проекту, но уже без его участия. Говорили, что, работая с русскими, он почерпнул у них много ценных идей и разнес их по миру. Именно за это его не очень любят некоторые маститые архитекторы старшего поколения, но… ладно. Гораздо хуже то, что его идеи у нас довольно бестолково растиражированы по всей стране…

Только сейчас голос Ангелины Ивановны вернул Владимира к реальности. Он так ярко представил себе картину знакомства Корбюзье с ее бабушкой, будто присутствовал в мастерской…

Спохватившись, Шапошников поспешил поддержать последнюю сентенцию хозяйки дома:

– Да, согласен. То, что он делал сам, было гениально, но адепты переборщили.

– Вот именно. Очень правильное определение. В результате для многих он стал создателем бесконечных бетонных сооружений – общежитий, заводов и санаториев – с ленточными окнами. Монстром, придумавшим высоту потолка в два сорок.

– Мне, кстати, всегда казалось очень досадным это обвинение в его адрес, – заметил Владимир. – Опять же – адаптация! Ведь Корбюзье был неисправимым идеалистом. Ему казалось, что он нашел способ за счет уменьшения высоты увеличить количество помещений. Его два сорок в высоту плохо сочетались с девятью обязательными метрами пространства на человека, по советским жилищным нормам.

– Владимир Николаевич, я вас обожаю. Конечно, это его главный тезис – у каждого человека должно быть свое личное пространство, отдельная комната, где он может заниматься чем хочет – хоть зарядкой, хоть творчеством. Главное – человек должен иметь возможность побыть один.

– Как говорила бабушка одной моей заказчицы: «Коммуналка – это академия подлости». Оттуда пошли резкость и категоричность суждений, обязательные поиски крайнего!

– Он хотел всех сделать счастливыми. Это утопия, – привычно вздохнула Ангелина Ивановна и продолжила: – Корбюзье стал часто и подолгу бывать в Москве. Постепенно они с бабушкой очень сблизились, но отношения скрывались от всех, хотя, конечно, многие о них догадывались.

– Постойте, так вы внучка Корбюзье? – наконец сообразил Владимир.

– Да. Сейчас можно сказать, что к счастью – да… Было ли это счастьем для бабушки – не знаю. Поначалу – конечно. Но потом… Но все по порядку. Моя тема – история архитектуры Москвы. Я писала по ней диплом, потом диссертацию, уже более конкретно связанную с Корбюзье. Была идея строительства Москвы как социалистической столицы. Купеческая, наполовину деревянная, она представлялась тогда символом отсталости, символом царской России. Нужно было какое-то крупное сооружение, способное затмить прошлое. Дворец Советов, к примеру, замысливался таким огромным, что храм Христа Спасителя был бы ему «по колено». Симонов монастырь взорвали. Это был политический акт: мол, на месте рассадника мракобесия построим очаг социалистической культуры! Здание Рабочего дворца сооружено на монастырском подворье по проекту братьев Весниных; оно вошло во все советские архитектурные учебники. Чудом уцелела Красная площадь: на месте ГУМа, например, должно было возникнуть здание Наркомтяжпрома – министерства, отвечающего за индустриализацию страны.

Корбюзье же предложил совсем другую концепцию новой Москвы: оставить старый город и строить рядом новую столицу, а историческую часть сделать музеем. Но наши вожди эту идею с негодованием отвергли. Было заявлено, что Корбюзье мыслит «не по-нашему». У нас есть Кремль, и от него должно все расти, развиваться. Стали строить новый дом Совнаркома, второй дом Совнаркома – печально известные «дома на набережной»… Объявили конкурс на проект Дворца труда, которому надлежало занять весь Охотный Ряд, в результате построили на этом месте гостиницу «Москва», которую теперь доблестно снесли. У нас вечно все так – «до основанья мы разрушим, а затем…».

– Был против, а в конкурсе на проект Дворца Советов на месте храма Христа Спасителя участвовал.

– Так храм к тому времени давно снесли…

– Да и в конце концов, кроме бассейна, ничего не построили.

– Да как построишь? Там ведь все проваливалось, Дворец Советов построить пытались, но не смогли. Даже бассейн все время ремонтировали, там что-то все время рушилось. А восстановили храм – и все нормально, никаких проблем при строительстве не было. Вот пример того, что нельзя все разрушать до основания, потом все равно придется восстанавливать, а на это уходят годы.

– Так что же было потом?

Ангелина Ивановна не успела ответить на вопрос Шапошникова. Зазвонил домофон.

– О, это Аня с Андрюшей пришли. Сейчас я вас с ними познакомлю, – радостно сказала хозяйка дома. – Наконец-то. Аня поехала за едой для Феди.

На звонок в комнату вышел огромный заспанный кот. Он оценивающе посмотрел на Владимира, чинно проследовал к входной двери и уселся там в ожидании своих.

– Удивительно. Сколько людей живут в доме, а он всегда знает, когда кто-то из нас заходит в подъезд. Это наш Фердинанд. Красавец, правда?

Вопрос был риторическим и подразумевал только утвердительный ответ. Видимо, Фердинанд в доме был не на последних ролях.

«Обычно мои заказчики котов в квартирах не держат, – подумал Шапошников. – Опасаются за мебель и обои. Но этот котяра воспитанный, наверное. Вроде бы никаких повреждений в квартире нет. Видимо, потому и любимец».

Где-то вдалеке заурчал лифт, и вскоре под приветственное мявканье Фердинанда в квартиру вошла Аня.

Володя сидел прямо напротив входной двери. Хорошо, что сидел. На несколько мгновений он впал в столбняк – это была ТА самая девушка, которую, как считал Шапошников, он больше никогда не увидит.

Следом за Аней вошел тот самый парень, который подъехал к дому на машине.

«Так вот кому достаются лучшие из лучших. Банкирам. Что ж, вполне логично», – с грустью подумал Володя.

– Мы тут вас заждались, – запричитала Ангелина Ивановна. – Особенно Федя. Вот познакомьтесь, пожалуйста, Владимир Николаевич, очень известный архитектор, ну, вы это знаете, а это моя дочь Аня и ее жених Андрей Сергеевич Павлов.

Аня впервые посмотрела на гостя. Их глаза встретились, и Володя понял, что же именно так привлекает в этой девушке. Глаза, конечно глаза. Они же светятся… Девушка протянула руку. А Владимир неожиданно для самого себя, и не вполне оправдано для делового знакомства, вместо того чтобы пожать эту руку, склонился над ней для поцелуя.

Едва прикоснувшись к кончикам ее пальцев, он почувствовал, что его как будто слегка ударило током. Почудилось даже, что искра промелькнула и что ее не могли не заметить окружающие.

Во всяком случае, Андрей Сергеевич определенно был недоволен внезапно наэлектризовавшейся атмосферой и очень сухо приветствовал Владимира, боковым зрением отмечая повышенный интерес своей невесты к этому, видите ли, известному архитектору. Да она с него глаз не сводит!

Нет, он не из тех, кто потерпит соперника. Ну ничего, он с ним разберется, но сделает это тонко. Никаких грубых выпадов и унижений противника, лишь ненавязчивая демонстрация своих явных преимуществ.

– Действительно, мы о вас много наслышаны. Приятно, что вы смогли к нам приехать – это при вашей-то востребованности! Кажется, вы нашли с Ангелиной Ивановной общий язык? – любезно поинтересовался жених.

– Надеюсь.

– Это главное. Ангелина Ивановна порой необычайно требовательна в оценке людей…

– Ну, не надо делать из меня монстра, Андрей. Если вы имеете в виду вашу протеже с Рублевки, то ведь она только декоратор, а нам нужен человек универсальный. С нуля и под ключ. Архитектор и дизайнер в одном лице. К тому же она большая поклонница поп-арта, чего не могу сказать о себе.

Аня взяла на руки проходившего мимо сытого и довольного Фердинанда и водрузила к себе на колени, поставив на задние лапы. Вид у кота был очень важный. Аня подняла вверх его переднюю лапу, как будто он просит слова.

– Мы все не любим поп-арт, – облизываясь, серьезно сообщил Фердинанд голосом Ани. – Хотя понятно, почему в начале девяностых у нас вновь к нему возник интерес. У нас сложилась та же ситуация, что и в Америке после Второй мировой войны. Тогда там сформировался слой состоятельных людей, которые могли себе позволить приобретать товары не столько необходимые, сколько знаковые, указывающие на принадлежность их владельцев к тому или иному социальному слою. Именно так и формируется массовая культура, поп-искусство. Оно ведь непременно использует стереотипы и символы при отсутствии личностного начала.

– Ну и что это за искусство – без личностного начала, без души? – подхватила Ангелина Ивановна. – Нам такое искусство неинтересно, хоть мы и переживаем время царствования стереотипов. Опять революция, опять до основания все разрушили, опять вернулись к банальной установке – быть не хуже других, быть как все.

– Я этого не хочу, – продолжал невозмутимый Фердинанд. – На самом деле только с развитием, благодаря эволюции, появляется желание не сливаться с толпой. А мы, консерваторы, все эволюционные стадии развития давно преодолели, и стереотипы нам неинтересны.

Подчиняясь Аниным рукам, Федя послушно жестикулировал лапами, мотал головой и в заключение раскланялся под аплодисменты хохочущих гостей.

– Фердинанд – наш единомышленник, ярый противник революций, сторонник эволюционного развития, неразрывности времен, – пояснила Ангелина Ивановна. – Уважая любые эксперименты в современном искусстве, он все-таки отдает предпочтение традиционным направлениям.

– Да, с таким котом и такой семьей и в лекторий ходить не надо, – подчеркнуто оживленно констатировал Павлов. – Я, знаете, много раз был в Италии, ну Италия, ну да, красиво, но когда поехал с Аней, она всюду меня водила, столько рассказала интересных историй – как и кто строил, когда что написано. Я был потрясен.

– Я тоже была потрясена, когда своими глазами увидела то, о чем читала, что знала только по репродукциям. Живое настоящее – это, конечно, неповторимо, это надо видеть. Я была там просто счастлива.

– Рад это слышать.

Павлов победоносно посмотрел на Шапошникова. Такие временные знакомцы, интересные своей известностью, приходят и уходят. А верный Андрей будет всегда. Да, именно он дал ей возможность почувствовать себя счастливой. И вообще, именно он – тот человек, который может составить ее настоящее счастье.

– Аня у нас художник, заканчивает Строгановку, – с гордостью сказала Ангелина Ивановна, – ее вкусу тоже нелегко угодить.

– Если мы найдем общий язык и достигнем взаимопонимания, то об угождении говорить не придется, – улыбнулся Владимир.

– Вопрос взаимопонимания – это вторая часть нашего Марлезонского балета, а сейчас всех приглашаю поужинать, – торжественно сообщила Ангелина Ивановна.

Андрей Сергеевич неожиданно заторопился:

– Девочки, у меня важная деловая встреча. Я отлучусь максимум на час. Вы тут без меня поужинайте. Все подробно расскажите нашему гостю, все покажите. Как решите – так и будет. Я всегда солидарен с вашим выбором. Что касается финансовых вопросов, – с любезной деловитостью обратился он к Шапошникову, – готов обсудить любую смету. Главное, чтобы это устраивало женскую половину. Возможно, когда я вернусь, вы еще будете здесь, тогда мы этот вопрос сразу обсудим.

Они пожали друг другу руки. Когда Андрей удалился, Шапошников вдруг отметил, что сидит здесь уже не менее двух часов, а уходить совсем не хочется. Ему были интересны и приятны и эти женщины, и эта атмосфера, такая домашняя, немного старомодная, но тем не менее очень непринужденная. Кажется, права была Ангелина Ивановна – не исключено, что вне всякой очереди он возьмется построить дом, который они хотят. Только вот – зачем? Ну зачем Аня встретила этого своего жениха? Через два месяца замуж… Но ведь она…

1933 год

Та встреча в мастерской Весниных изменила планы Шарля Эдуара. За эту неделю он должен получить заказ на проект, от которого в его пользу отказались братья. Видимо, он был настолько уверен, что получить такой заказ – обычное дело, что так все и сложилось.

Конечно, советское руководство было поставлено в тупик. Проект Корбюзье был им совершенно не нужен, но отказаться от предложения известного архитектора было трудно, и никто не хотел брать на себя такую ответственность. Что и говорить, братья Веснины просто подставили Совнарком и вынудили разрешить Корбюзье работать в Москве.

Конечно, он уезжал, приезжал, много работал, писал статьи. Именно тогда и сформулировал свои знаменитые «Пять принципов современной архитектуры» (здание на свободно стоящих опорах, свободная композиция фасада, ленточные окна, плоская крыша с террасой-садом, свободная внутренняя планировка).

В эти годы, руководствуясь своими пятью принципами, он построил знаменитую виллу «Савой» в Пуасси близ Парижа, общежития швейцарских студентов в парижском университетском городке, теперь же готовился к конкурсу на лучший проект Дворца Советов и при любом удобном случае старался приехать в Москву – контролировать строительство Дома Центросоюза.

Советские власти всякий раз долго тянули с оформлением визы, но все же давали разрешение. И он вновь приезжал в Москву.

Оля бесконечно ждала его возвращения. Нет, она не встречала его на вокзале, они не проводили вместе целые дни – не такое было время. Корбю не понимал, в чем состоят грехи Оли перед Советами, но чувствовал, что лучше их отношения не афишировать. К тому же он уже давно понял, что ему самому здесь, в России, не очень доверяют и все время контролируют. Он практически не видел тут зарубежных специалистов – на иностранцев в этой стране вообще смотрели как на шпионов.

Корбю очень надеялся, что в шпионаже и в контрреволюционном заговоре его самого заподозрить невозможно – ведь он всегда поддерживал революцию и все социалистические преобразования…

Однажды спокойным летним вечером они гуляли на Чистых прудах. Одни. Без товарища Игнатова. В последнее время он все чаще оставлял их без присмотра, и это казалось добрым знаком. Ведь, конечно, как бы влюбленные ни скрывались, многие догадывались об их отношениях, а уж товарищ Игнатов в первую очередь. И вдруг – такая лояльность.

Накануне приезда Корбю он даже зашел к ней домой поинтересоваться, как она живет, не нуждается ли в чем. Сообщил, что Шарль приезжает рано утром, даже спросил, не обижают ли соседи. Ну прямо отец родной. Оля была совершенно счастлива. Ну действительно, не звери же там, на Лубянке, они же понимают, что любовь не выбирает по национальному признаку и по месту прописки.

Возможно, все наладится и они даже будут вместе. Корбю рассказывал ей о вилле, которую построил, и о том, сколько восторженных отзывов он получил. Всех особенно потрясал сад на крыше.

Вдруг Шарль остановился и, глядя ей в глаза, спросил, готова ли она уехать с ним в Париж? Он мечтает построить дом, в котором они будут жить вместе. Это будет дом, в котором поселится счастье, потому что его построит влюбленный архитектор.

Конечно, она ответила «да», и еще раз «да». Счастливые, они обсуждали, какие цветы посадят в своем саду и как назовут детей – конечно, русскими именами! А еще он говорил, что она всегда сможет приехать в Москву, ведь он предложил план реконструкции города, к которому власти отнеслись с огромным интересом.

После всех тягот, потерь, гонений – наконец-то! Оля больше не чувствовала себя одинокой: есть человек, который готов защитить ее, увезти, построить дом и жизнь с ней.

Вдруг пошел дождь, они побежали по лужам, подставляя лицо теплым струям. Промокнув до нитки, тихонько, чтобы не заметили соседи, пробрались в ее комнату. Они знали, что созданы друг для друга, а главное, верили, что впереди их ждет много радостных и прекрасных событий.

Рано утром за Шарлем заехал товарищ Игнатов. Он даже извинился за раннее вторжение, ободряюще подмигнул Оле и вообще был в исключительно приподнятом расположении духа. Шарль сказал, что заедет за ней на работу, а вечером они обязательно пойдут в театр.

В мастерской Ольгу ждала оглушительная весть. Ночью арестовали Леонида Александровича Веснина – за приверженность к чуждым нам принципам конструктивизма и формализма в архитектуре, тормозящим возврат классицизма. Впрочем, ему были предъявлены и другие обвинения в порочащих связях, в первую очередь с иностранными разведками, готовящими заговор против Советской России.

Вокруг Ольги молниеносно образовался вакуум. Ее кульман обходили стороной, старались не заговаривать. Каждый, не поднимая глаз, уткнулся в свои чертежи. Днем по мастерской стал расползаться слух, что Корбюзье предложили в двадцать четыре часа покинуть Советский Союз, никак не объяснив, в чем его обвиняют. К концу дня к Оле подошел Александр Александрович Веснин и тихо сказал, что она может несколько дней не появляться на работе – пока все не выяснится. Это, конечно, какая-то ошибка, и Леонида с кем-то перепутали, а Корбю, как иностранного гражданина, вообще не могут тронуть, но пока лучше побыть дома, возможно, о ней и не вспомнят.

Сама Оля на такое чудо не надеялась. Понятно, что Александр Александрович пытается оградить других сотрудников от общения с ней. Сейчас сразу и брата-белогвардейца вспомнят, а уж о «заговорщике» Корбюзье и говорить нечего.

Придя домой, Оля решила почему-то собрать вещи. В дорогу? Ну да, в дорогу. Тогда все собирали вещи заранее – теплые носки, смену белья. У многих чемоданчики стояли прямо у двери. Как правило, эта предусмотрительность оправдывалась.

В дверь ее комнаты тихонько постучали. Отворив ее, она увидела соседку, которая что-то прятала под пуховым платком, накинутым на плечи.

– Пригодится, – сказала она тихонько и протянула туго набитый матерчатый мешочек. На ощупь Оля поняла, что там сухари.

«То, что меня заберут, уже всем очевидно. Мне уже и сухарей насушили, пока я мечтала с Корбю о вилле», – горько подумала она и молча взяла мешочек. Говорить не могла, в горле застрял комок слез. Соседка только рукой махнула и, опустив глаза, хотела уйти в свою комнату. Но Ольга в последний момент решилась остановить ее. Она понимала, что это может принести неприятности и ей, и этой доброй женщине, но другого выхода у нее не было.

На столе лежала пачка перевязанных ленточкой писем и золотой медальон старинной работы. Медальон – память о маме, письма – о Корбю. Самое ценное, что было у нее и что хотелось сохранить, хотя бы попытку такую сделать… Все ее сборы в том и заключались, куда бы спрятать этот маленький пакетик.

В квартире, конечно, найдется множество укромных уголков, и в Олиной комнате есть всякие вытяжки, но здесь обязательно поселятся чужие люди, как только ее заберут. Начнут переставлять вещи, а может, до этого еще устроят обыск. Там ведь все знают. Наверняка знают и о письмах.

Оля жестом пригласила соседку зайти в комнату, тихо закрыла дверь и шепотом сказала:

– Клавдия Федоровна, умоляю, спрячьте эти вещи, пожалуйста. Я вернусь, даже если и не скоро, но все равно вернусь. Это единственное, что у меня есть. Память о моей жизни, связь с прошлым. Помогите! Умоляю. Вас не будут обыскивать и не заподозрят никогда ни в чем. Только вы можете мне помочь.

Соседка была женщина простая, работала сторожихой при домоуправлении и для чекистов действительно не представляла никакого интереса. Но поверит ли она такому серьезному врагу, как Оля? Братья белогвардейцы, а сама она и вовсе какая-то заграничная шпионка… Клавдия Федоровна остановилась в замешательстве. С одной стороны, ей всегда нравилась эта девушка, скромная и не озлобившаяся, несмотря на все удары судьбы. А с другой стороны, боязно все-таки…

Вдруг Оля вспомнила, что у нее есть еще одна ценная вещь. Тоненькое золотое колечко с маленьким бриллиантиком в платине. Кольцо это осталось от мамы. Оля хотела было взять его с собой, но теперь решила – лучше отдать его Клавдии Федоровне, чтобы хоть как-то отблагодарить… Да, да, конечно, надо отдать кольцо ей. Оля дрожащей от волнения рукой сняла кольцо с пальца.

– Это вам, Клавдия Федоровна. За доброту вашу, за заботу. Умоляю, сохраните эти вещи.

Оля говорила очень тихо, с такой мольбой и отчаянием, что ее волнение передалось и соседке. И та наконец решилась. Приложив к губам палец, она знаком показала Оле – иди за мной!

Они молча пошли по длинному коридору, направляясь к комнате Клавдии Федоровны. Рабочий день еще не закончился, и в квартире, кроме них, никого не было. Но всякое могло случиться, не говоря уж о том, что и у стен есть уши, а лишние слова могут принести только лишние беды.

Клавдия Федоровна жила с сыном и невесткой, оба они служили в одной из контор, во множестве расположившихся в правом крыле того же дома. Познакомились на службе и недавно поженились. Молодые работали днем, а Клавдия Федоровна из уборщиц перешла в ночные сторожа, чтобы хоть как-то разгрузить пусть и светлую, но не очень большую комнату, где поселилась и жена сына, а вскорости ожидалось и прибавление семейства.

Когда-то эта комната была детской. Оля жила в ней до семи лет, пока квартиру не стали уплотнять. Тогда им с мамой дали самую маленькую комнату, раньше предназначавшуюся для прислуги.

Пробираясь по коридору, заставленному корытами и мешками, Оля уже знала, где она схоронит свои ценности. Там, в углу, есть вентиляционная решетка, которую еще ее братья, играя, отодрали от паркета, чтобы хранить какие-то детские секретики, а потом и она положила туда маленькую тетрадку – дневник, но так и не успела завести никаких сердечных тайн, чтобы доверить их бумаге… Так он, наверное, там и лежит.

Клавдия Федоровна, конечно, не знала всей этой предыстории, но и она подумала о той же расшатавшейся решетке на паркете. Они молча зашли в ее комнату. В углу стояла железная кровать, до полу застеленная покрывалом. Под кроватью лежал какой-то скарб, коньки-снегурочки, валенки, что-то еще… Наконец, дорога была расчищена, и Ольга полезла к заветному тайнику.

Но Клавдия Федоровна остановила ее и сунула ей в руку колечко:

– Там и это сохраннее будет!

Ольга замотала головой, но соседка заторопила ее:

– Скоро все начнут собираться. Тебя не должны здесь видеть. Давай прячь скорее и уходи.

Оля забралась под кровать. Решетка лежала плотно, как влитая, но легко снималась.

Ничего не изменилось. Даже так и не начатый дневник лежит. Ну, вот сейчас она и впишет в него первые страницы…

Оля затолкала пакетик с письмами в спасительный тайник. От сердца отлегло. Теперь пусть приходят, забирают. Все равно разберутся и отпустят. Обязательно отпустят.

Она же ни в чем не виновата.

Ночью за ней действительно приехали. Когда Ольгу вывели в коридор, к ней подошел товарищ Игнатов.

– Ты ключи-то оставь, чтобы новые замки не ставить. Тебе все равно комната эта не нужна уже будет, как с тобой разберутся, так ты ж, надо думать, сразу в Париж поедешь? Я правильно говорю, Проскурина? – с мерзким хохотком спросил чекист.

Не глядя в его сторону, она бросила ключи на пол и вышла за дверь.

Затянувшаяся встреча

За ужином, после долгих отступлений об особенностях дома-корабля и неудобствах обитания в квартире, выходящей окнами на запруженное машинами Бульварное кольцо, разговор вновь вернулся к семейной истории.

Когда Ангелина Ивановна рассказывала об Ольге Проскуриной, Шапошников смотрел на Анну и явственно представлял себе ее прабабушку. Видимо, тем же она покорила и Корбюзье – лучистым взглядом, какой-то особой грацией, полной спокойного достоинства. В ней нет ни заносчивости, ни самоуверенности, с ней легко и просто общаться, и в то же время она держит дистанцию, отчего становится загадочной, недосягаемой и все более и более привлекательной.