Сердце дикарки Дробина Анастасия

– Что такое? – Илья сел на кровати.

Комнату заливало солнце, от ночного дождя не было и следа. Кинув взгляд на ходики, он убедился, что уже три часа дня. В дверях комнаты стояла перепуганная Дашка.

– Чайори, что случилось? – Илья сообразил, что, раз уж Дашка ворвалась в спальню родителей, происходит что-то из ряда вон.

– Отец, быстрей, они друг друга поубивают! – Эти слова Дашка прокричала уже с лестницы.

Перепугавшись, что она свалится со страха, Илья наспех оделся и побежал за дочерью.

Панорама открывалась следующая: во дворе, перед крыльцом, поднимая брызги грязи и дождевой воды, катались, вцепившись друг в друга, Гришка и Федька Трофимов. Дашка кричала «Спасите!», из окон высовывались головы цыган, а на прислоненной к стене дома лестнице, обхватив колени руками, сидела безмятежная, как статуя, Маргитка. С одного взгляда Илья понял, что весь сыр-бор из за нее.

– Эй, пшалэ,[49] Гришку бьют! – раздалось из-за дома. Оглянувшись, Илья увидел, что через двор с грозными воплями и лопатой наперевес несется его Илюшка, а за ним, крича и толкаясь, вся ватага братьев вместе с пятилетним Ванькой, подтягивающим на ходу штаны. Не успел Илья остановить их, как сверху грянуло: «Гриха, я сейчас!» и из окна второго этажа во двор низвергся Яшка. Он с ходу кинулся в кучу-малу, и по двору покатился комок из сцепившихся мальчишек. Вдобавок из-за забора послышалось: «Федька, держись!» – и Илья понял, что сейчас на поле битвы примчатся все одиннадцать Трофимовых с мамашей во главе. Встречаться в бою со Стешкой Илье вовсе не улыбалось, и он, набрав воздуху, рявкнул на весь двор:

– Эй, авэла, чаворалэ![50] Хватит!

Орущий клубок тут же распался. Младших сыновей при виде сердитого отца как ветром сдуло, только Илюшкина лопата валялась в растоптанной луже. На крыльце всхлипывала Дашка. На земле остались сидеть Яшка, Гришка и размазывающий по физиономии кровь Федька.

– Очумели?! – заорал на них Илья. – Мне ремень взять или что? Девок перепугали до смерти!

– Извини, Илья Григорьич, – сдержанно ответил Яшка, вставая на ноги. – Не заметил тебя. – И тут же, едва переведя дыхание, гаркнул на Маргитку: – Из-за тебя опять, оторва?! Косы выдеру!

Он и в самом деле размахнулся дать сестре подзатыльник, но та, оскалившись, зашипела ему в лицо так, что Яшка отпрянул.

– Тьфу… кошка подзаборная. Пошла вон отсюда!

Маргитка презрительно фыркнула, слезла с лестницы и пошла через двор к калитке. Она уже прошла мимо Ильи, не взглянув на него, когда он не выдержал:

– Рада, чертова кукла?

Маргитка обернулась. Без улыбки, зло спросила:

– Что же мне – повеситься пойти? Извини, морэ, некогда.

Только сейчас Илья заметил, что девчонка одета по-уличному: серое платье, жакет, шляпа, сумочка.

– Куда тебя черти несут?

– Тебе что за дело? – отрезала она и быстро вышла за калитку.

Илья шагнул было за ней, но, поймав недоумевающий взгляд Яшки, поспешно вернулся. Федька Трофимов тем временем успел смыться через забор в свои владения, и Гришка сидел на земле один. Вокруг него вертелась Дашка с мокрым полотенцем. Глядя на них, Илья вдруг вспомнил, что сегодня вечером Дашка впервые собиралась выступить в ресторане с новым романсом и Гришка должен был аккомпанировать ей. Нашел время морду разбивать, чертов сын!

– Целый? – свирепо спросил Илья, подходя к Гришке. – Или добавить тебе? Кто первый начал?

«Добавить» он пригрозил для порядка: видно было, что Гришке и так досталось. Физиономия сына была разбита в кровь, левый глаз заплывал, на скуле красовалась огромная ссадина. Вытирая красную струйку в углу рта, он хмуро сказал:

– Я начал.

– Выпорю! – пообещал Илья, в глубине души чувствуя некоторое уважение к сыну: Федька Трофимов был на голову его выше и на три года старше.

– Из-за нее? – кивнул он на незакрытую калитку.

Гришка покраснел так, что это было заметно даже под слоем грязи. Хрипло сказал:

– Кто ее потаскухой назовет – убью.

– Так ведь, чаво, может, и верно? – глядя в сторону, сказал Илья. – Вот куда она сейчас умотала? И где вчера была? Знаешь ты? Нет? То-то и оно.

Гришка тяжело дышал, смотрел в землю. Помедлив, Илья продолжил:

– Мать говорила – ты ее сватать хочешь?

Гришка кивнул.

– Мне такая невестка не нужна. – Илья помолчал. – Хочешь – уговаривай ее и убегайте вместе. Только мне после этого на глаза не показывайся.

На разбитой скуле Гришки шевельнулся желвак, и Илья понял, что разговор о бегстве у него с девчонкой уже был. И понятно, куда она его послала…

– Слышишь ты меня?

– Слышу, – не поднимая глаз, сказал Гришка.

Благодаря бога, что сын не смотрит на него, Илья встал, пошел в дом. На душе было отвратительно.

В сенях его остановила расстроенная Дашка:

– Отец, как же нам быть теперь? Я думала, Гришка со мной по столикам ходить будет, а как же ему с таким лицом…

– А что я могу теперь поделать?

– Может… может, ты мне сыграешь? Это совсем просто, ты этот романс знаешь. Там всего семь аккордов! Пожалуйста!

Минуту Илья смотрел в заплаканное лицо дочери. Затем, стараясь, чтобы в голосе не проскользнула радость, сказал:

– Убиться мне с вами. Идем попробуем.

Глядя прямо перед собой и прижимая к груди сумочку, Маргитка шла по Солянке. Она старалась идти быстро, но ноги сами собой замедляли шаг: это была последняя улица перед Хитровым рынком – самым гиблым местом Москвы. Обширную площадь Хитровки занимали ночлежки, кабаки и доходные дома, забитые оборванцами всех мастей. По залитым помоями переулкам болтались проститутки от семи до семидесяти лет, ползали нищие с полуголыми увечными детьми, орали торговки требухой и «рванинкой», собирающейся в трактирных отбросах. Ближе к вечеру появлялась хитровская аристократия – воры. Здесь обитали и «портяночники», не гнушавшиеся раздеть своего же брата нищего, и «фортачи», промышляющие по окнам, и «поездушники», на ходу вырывающие сумки и саквояжи у благонамеренных граждан, и самый решительный элемент – «деловые ребята», у которых водились и ножи, и револьверы. Хитровка была воровским царством, куда обычный москвич и в мыслях не держал зайти даже средь бела дня. Будочники, «державшие» Хитров рынок, были «своими в доску» и «деловых» без лишней надобности не беспокоили, а воры, в свою очередь, не трогали их. В трактирах Хитровки можно было отыскать и беглых каторжников, но искать никому не хотелось: даже полиция не рисковала соваться в «Пересыльный» или «Сибирь». Самым отчаянным местом считался трактир под неофициальным названием «Каторга», где продавали выпивку, держали притон, скупали краденое и прятали беглых. Именно там назначил Маргитке встречу Сенька Паровоз.

Извозчик довез Маргитку до начала Солянки, в Спасо-Голенищевский переулок, а дальше, сколько она ни сулила денег, ехать отказался. Когда же Маргитка попросила проводить ее до Хитрова рынка, старик чуть не свалился с козел, замахал руками и, перекрестившись на церквушку, торжественно заявил, что и пятки его в этой выгребной яме не будет.

«И вам, барышня, там делать нечего! Ей же богу, разденут и в чем мать родила по улице пустят! И хорошо если разденут только, а то могут и… Не место вам там вовсе! Хочете – обратно без платы свезу?»

Больше всего Маргитке хотелось согласиться и поскорей прыгнуть обратно в старенькую пролетку. Но она хорошо помнила лицо Сеньки вчера, на крыльце дома. Он не шутил. И поэтому Маргитка покачала головой, расплатилась с причитающим извозчиком и, прижимая к груди сумочку, отважно зашагала вниз по Солянке. Собираясь на Хитровку, она постаралась одеться похуже, а из сумочки благоразумно вынула все, кроме огромного столового ножа, похищенного у кухарки.

Солянка заканчивалась. Прилично одетых людей навстречу попадалось все меньше, зато нищие множились на глазах. Они с изумлением посматривали на брюнетку в потертом сером платье и обтрепанной шали, которая крепко прижимала к груди ридикюль странных очертаний (нож уже проткнул ткань в двух местах) и затравленно озиралась по сторонам. Какая-то оборванка с завернутым в грязные тряпки младенцем подошла к Маргитке:

– Подайте на ребеночка, барышня благородная…

Маргитка шарахнулась в сторону, чуть не уронив сумку. Хотела было сказать, что у нее нет ни копейки, но язык словно примерз к зубам. Нищенка с минуту молча мерила ее блеклыми, пустыми глазами, затем презрительно буркнула:

– Шаманаются тут всякие… – и отошла.

Маргитка, отдышавшись, продолжила свой путь. Встреча с нищенкой неожиданно подбодрила ее. «Да ты цыганка, милая, или барыня кисельная?! – ругала она себя, приближаясь к дышащим туманом трущобам Хитровки. – Вон, нищей испугалась, а там, на Хитровом, – и воры, и убивцы, и ссыльно-каторжные… То ли еще будет! Ох, Илья, ох, сволочь такая, все через тебя, сатана проклятая, все через тебя… Да шевели ты живей копытами, дурища!»

«Шевелить копытами» становилось все трудней: Хитровка обступила Маргитку облезлыми домами с сырыми стенами, туманом, клубящимся в бегущих книзу переулках, красными оконцами ночлежек, голодными кошками. Мимо уже дважды пробегала ватага полуодетых мальчишек, бросающих на Маргитку настороженные взгляды. На третий раз Маргитка не выдержала, остановилась, вынула из сумочки нож, вывернула и встряхнула пустой ридикюль: мол, ничего нет. Мальчишки остановились, сосредоточенно пронаблюдали за ее действиями. При виде ножа заухмылялись. Один из них, лет тринадцати, с наглым, изъеденным коростой лицом и желтоватыми глазами помойного кота, отделился от ватаги и вихляющейся походкой пошел к Маргитке.

– А кудай-то их несет, такую ма-ла-ду-ую? – фальшиво запел он, и Маргитка, несмотря на испуг, поморщилась. – Не сопроводить ли, барышня? Ищете когой-то? Не за кавалером ли? – ломаясь, цедил подросток сквозь гнилые зубы. – Може, и я сгожусь?

Его товарищи грохнули похабным хохотом. Несколько оборванцев постарше, куда-то пробирающиеся вдоль стен, замедлили шаг, наблюдая за сценой. «Ну, все!» – подумала Маргитка. По спине побежал холод. Тем не менее она нашла в себе силы сказать:

– Осади назад, аметистовый.

– Вона – карахтерная! – заржал мальчишка, однако сбавить ход и не подумал.

Когда он приблизился вплотную, Маргитку обдало густой волной вони, и она, закашлявшись, чихнула. Зрители снова загоготали; вокруг Маргитки и мальчишки собралось кольцо.

– Спирька, куда с рылом немытым? Оне ж благоро-о-одныя!

– Барышня, вы не глядите, что вонят! Он снутри забористый!

– Жеребец с тухлинкой! Встало – не ложится, хомута не боится!

– Спирька, сопроводи красавицу в номера! Они согласные!

Спирька, нахально щерясь, потянул руку к груди Маргитки. Она стояла не шевелясь, оцепенев от ужаса. При виде этой покрытой грязью, коростой и цыпками руки с черными, полуоблезшими ногтями ее затошнило. Но мысль о том, что сейчас ее вырвет прямо на виду у хохочущей толпы оборванцев, внезапно придала Маргитке смелости. Она сжала потной рукой кухаркин нож и молча полоснула Спирьку по физиономии – крест-накрест. Тот успел отпрянуть в последний момент, лезвие едва задело щеку, но мальчишка заверещал так, будто его зарезали. По толпе нищих пронеслось гудение, и Маргитка поняла: ей конец. Она прижалась к стене, выставила нож перед собой и закрыла глаза.

Неожиданно дикий Спирькин визг смолк. Подождав с минуту и убедившись, что никто не собирается ее убивать, Маргитка осторожно приоткрыла один глаз. Спирька по-прежнему стоял перед ней и широко улыбался:

– Что ж ты сразу не сказалась, дура? Насилу признал! Ты – Машка-цыганка с Живодерки! Паровоза слюбовница!

– Да-а-а… – прошептала она.

– А кой черт тебя сюда понес? Да еще с саблей такой? – Спирька легко вынул хлебный нож из рук Маргитки, повертел его в пальцах, ухмыльнулся еще шире. – Ох, знатная шашка! Ты б еще топор приволокла! За каким лядом приперлась?

– Меня Паровоз ждет в «Каторге»… – пролепетала лишенная оружия Маргитка.

Спирька перестал улыбаться, нахмурился:

– В «Каторге»?! Что, у Семена мозги скисли? И ты дотудова одна дошлепать думаешь? А ну пошли вон отседа! – вдруг истошно заорал он на окруживших их хитрованцев. – Не видите, што ль, зеленые ноги, – барышня по делу! Валите, говорю, не то рассерчаю!

Маргитка обеспокоенно подумала о том, что вряд ли маленький Спирька, даже «рассерчав», справится со взрослыми оборванцами, но те неожиданно послушались и, недовольно ворча, тронулись своей дорогой.

– Я – припадошный! – весело пояснил Спирька. – Ежели чего не по мне – ужас что могу сотворить! Давеча одному болдоху нос откусил. Вцепился – и висю себе, в двенадцать рук рвали, только с носом и оторвали.

– И не убил он тебя? – для поддержания беседы спросила Маргитка. Зубы стучали на всю Хитровку, но Спирька не заметил этого.

– Собирался, конешно, да я-то убег! Да и носа ему не больно жалко было, через месяц сам бы отвалился… – Грязная рука с обломанными ногтями решительно схватила Маргитку за локоть. – Идем, что ли, залетная… Да перышко-то припрячь, неча народ стращать.

Маргитке безумно хотелось вырвать локоть, но она боялась рассердить своего неожиданного провожатого и всю дорогу до трактира шла за весело болтающим Спирькой, стараясь не дышать. Вокруг, несмотря на дневное время, становилось все темнее, стены домов словно сходились, образуя узкий коридор, местами моргающий красными оконцами, все гуще делался смрадный туман, из которого то и дело появлялись и снова исчезали в серых клубах непонятные личности. Кое-кто останавливался, мерил глазами Маргитку, но Спирька объяснял: «Паровоза мадаму веду», – приправлял сие пояснение отборной бранью, и трущобное существо безмолвно скользило в туман. Когда из дома рядом раздался пронзительный женский визг и мужское рычание, Маргитка невольно сжала Спирькин локоть. Тот стряхнул ее, проворчал:

– Да не хватайся ты, шалава… Чего спужалась? Кот маруху учит, всего и делов…

Словно в подтверждение его слов, из дома (испуганной Маргитке показалось, что прямо из стены) опрометью вылетела девчонка лет тринадцати с огромным животом и окровавленным лицом, вслед за ней – парень с пудовыми кулаками. Они помчались вниз по переулку, тут же скрылись в тумане, и до Маргитки доносились теперь только вопли:

– Ой, Сереженька, ой, миленький, ой, не в живот, выкину, выкину…

Маргитку начало колотить. Чтобы не разреветься при Спирьке, она начала мысленно читать все известные молитвы. Она уже разделалась с «Отче наш», «Богородица дева, радуйся» и «Достойно еси воистину» и собиралась переходить к апостолам, когда Спирька показал ей на две разбитые ступеньки:

– Вот тебе «Каторга». Заходи, гостем будешь.

– Нет, я с тобой, – торопливо сказала она.

Спирька заржал, потянул тяжелую разбухшую дверь и втолкнул Маргитку впереди себя.

Внутри самого знаменитого хитровского трактира царил полумрак, лишь слегка разгоняемый огоньками керосинок. Когда глаза Маргитки немного привыкли к этой мгле, она разглядела столы, покрытые обрывками скатертей, грязный, мокрый пол, усеянный битым стеклом, опрокинутые табуреты, какие-то узлы вдоль стен, стойку буфетчика с чадящей свечой, вставленной для устойчивости в бутыль с отбитым горлышком. За столами сидели оборванные люди. На вошедших никто не обратил внимания. Прямо под ногами у Маргитки заворочалась пьяная женщина. Маргитка попятилась. Спирька сплюнул, пнул пьяную босой ногой, процедил сквозь зубы: «Разлеглась, лахудра…» – и заорал на весь трактир:

– Эй, беспашпортные, Паровоза видал кто?

– Чаво вопишь, скаженный? – спросил из-за стойки буфетчик – низенький лысый человек с рябым лицом. Он один из всех присутствующих был чисто одет и спокойно перетирал полотенцем толстые стаканы из зеленого стекла. – Какого тебе Паровоза?

– Что – еще один завелся нам на радость? – рассердился Спирька. – Кликните его там, к нему мадама явилась. Да убери грабилки, коровья морда! Не твоя баба, не хватай!

То ли посетители трактира боялись Паровоза, то ли не хотели наблюдать очередной Спирькин припадок, но Маргитку никто не тронул. Пузатый буфетчик аккуратно положил полотенце на залитую вином стойку и исчез в едва заметной двери за тряпочной перегородкой. Спирька повертелся по трактиру, отыскал свободный табурет, смахнул с него тараканов, протер полой пиджака и предложил Маргитке:

– Посиди пока, мадама!

Садиться на липкую от пролитого вина табуретку Маргитке не хотелось. Ее спасло возвращение буфетчика, который невозмутимо направился к своим стаканам, а вслед за ним из низкой двери вышел Сенька Паровоз.

Было видно, что первого вора столицы подняли с постели: рубаха на нем была расстегнута до живота, черные волосы всклокочены, в них запутался подушечный пух. Зевнув, он оглядел трактир, потер кулаком глаза, отодвинул локтем сунувшуюся было к нему с пьяным поцелуем полураздетую бабу.

– Да пошла ты, холера… Спирька, ты звонил? Какого еще…

Он не договорил, встретившись взглядом с Маргиткой. Мгновение Семен молчал. Затем одним могучим прыжком пересек трактир, схватил Маргитку за плечи и застыл, уставившись на нее во все глаза. Медленно, словно через силу, выговорил:

– Ты? Здесь?

– Сам же звал. – Маргитка передернула плечами, сбрасывая руки Паровоза. При виде Сенькиной физиономии к ней частично вернулось самообладание. Она сумела даже надменно вздернуть подбородок. – Мог бы и получше местечко подыскать.

– Да я же… Вот шалёная девка… – растерянно сказал Семен. – Кто ж знал, что ты явишься?

– Уговор ведь был.

– Да как тебе в голову взбрело в «Каторгу»-то придтить?! Как ты дошла-то? Живая? Целая?

– Я сопроводил, – встрял Спирька.

Паровоз смерил его тяжелым взглядом, полез в карман, вытащил монету. Спирька сунул ее в рот, поклонился, невнятно прошепелявил:

– Оченно вами благодарны за милость…

Паровоз, не обратив на него внимания, взял Маргитку за руку и потащил за собой.

В верхней комнате трактира было довольно чисто. На открытом окне чуть шевелилась ситцевая занавеска, кровать с лоскутным одеялом стояла развороченная, подушка лежала на полу. На столе без скатерти валялись в беспорядке карты, рассыпанные папиросы, огрызки яблок, скорлупа орехов и «смит-и-вессон», который Паровоз поспешно сунул под матрас.

– Ну и отчаянная твоя башка цыганская! – восхищенно сказал он, становясь перед Маргиткой. – Додумалась – на Хитровку явиться! Да здесь и полиция-то шляться боится! Мои господа-писатели вечор со мной только до Свиньинского дошли, а там – назад. Спужались, видишь! Нешто не понимаешь, что тут с тобой сотворить могли?

– Понимаю, – враждебно сказала Маргитка. – Ты что, вчера шутил, аметистовый?

– Не шутил, но пьяный был, – немного смущенно сказал Семен. Взглянув на Маргитку, снова широко, по-мальчишески улыбнулся. – Кабы знал – номер в «Астории» снял бы самый дорогущий, а тут… Ну, погоди, я за Ерофеичем пошлю. Вина хочешь? Конфетов каких, яблок – заказывай!

– Время – деньги, красавец, – сухо сказала Маргитка, садясь на разобранную постель. – Мне к вечеру домой успеть надо, в ресторан идти. Уговор наш помнишь? Побожись, что ни слова про нас с Ильей Настьке не скажешь. И не только ей – никому.

Паровоз молчал. С его лица сошла улыбка, взгляд стал жестким. Маргитка тревожно смотрела на него. В голову ей вдруг пришло, что здесь, в трактире «Каторга», Паровоз сможет сделать с ней все что в голову придет – и без всяких обещаний. «В окно кинусь», – отчаянно подумала она.

– Чтоб мне век свободы-матушки не дождаться… – хрипло сказал Паровоз.

– Отвернись.

Семен не пошевелился. Маргитка пожала плечами, повернулась к нему спиной. На спинку стула легло платье, за ним – рубашка. Забравшись под одеяло, Маргитка отрывисто сказала:

– Ну? Говорят тебе – времени мало…

Медленно, не сводя глаз с Маргитки, Паровоз стянул через голову рубаху.

Через полчаса Маргитка стояла у стула и одевалась – быстро, как солдат, опаздывающий в караул. Сенька, лежа в постели, следил за ее движениями. Его смуглое лицо казалось еще темнее обычного.

– Куда спешишь? Провожу…

– Обойдусь! – Маргитка накинула поверх кое-как застегнутого платья шаль, шагнула было к порогу, но тут же, вспомнив о чем-то, вернулась.

– Дай денег.

Семен встал, поднял с пола скомканные штаны, полез в карман. Маргитка следила за ним воспаленными сухими глазами. Губы ее были плотно, до белизны сжаты. Семен вытащил несколько кредиток, положил на стол. Маргитка не глядя взяла одну.

– Это на извозчика, – бросила отрывисто и тронулась к двери.

– Погодь! – Сенька догнал ее, взял за плечо. Маргитка молча скинула его ладонь. – Да что ж ты, зараза!.. – взорвался наконец он. – Сама ведь пришла!

– Уговор не забудешь? – глядя через его плечо, спросила Маргитка.

– Тьфу! Эк ты за своего любочку дрожишь! Не бойсь, Паровоз свое слово держит, балаболить не буду. – Семен вернулся к столу, встал у окна. Глядя на улицу, глухо спросил: – И что ты в нем сыскала-то, распроети твою мамашу? Он же тебе в отцы годится! Женатый! Детей орава! Да чем он меня-то лучше, Илья твой, чем?!

– Да всем, – спокойно сказала Маргитка, идя к двери. Уже на пороге остановилась, посоветовала: – Ты смотри не сказывай никому, почему я к тебе приходила.

– Это отчего ж? – не поворачиваясь, спросил Семен.

– Не позорься.

Стукнула дверь. Минуту Паровоз стоял не двигаясь. Затем несколько раз молча, с силой ударил кулаками по столу. Стол затрещал, с него полетели на пол папиросы и игральные карты. Снова скрипнула дверь, в щели показалась изумленная физиономия буфетчика, но Семен не повернулся, и она исчезла.

Маргитка рассчитывала, что ее проводит Спирька, но, когда она спустилась в трактир, тот был уже вмертвую пьян и лежал под столом, пристроившись головой на перекладине. Рядом сидела грязная девчонка лет десяти и, вцепившись руками в редкие волосы, навзрыд причитала:

– Ой, и с какой-такой радости голубь мой запил-та-а-а-а?..

Увидев Маргитку, она тут же перестала выть, вытерла кулаком нос и деловито предложила:

– Сопроводить до Солянки, мадама благородная? Не бось, не обижу.

– Пошли.

Вдвоем они вышли из трактира. Прямо на крыльце валялся пьяный оборванец огромных размеров и храпел, как першерон. Пока Маргитка раздумывала, как удобнее обойти эту тушу, девчонка вцепилась в него обеими руками и, истошно завопив «Да навязался на хребет, скотина!!!», повергла его с крыльца в лужу.

– Идем!

– Спирька тебе кто? – спросила Маргитка, когда они отошли от трактира. – Брат?

На испорченном прыщами и коростой лице девчонки появилось мечтательное выражение.

– Куды – брат… Любовь! До гробовой доски! Вечерами я только с им ложуся!

До самой Солянки Маргитка не сказала ни слова. Менять данную Паровозом кредитку ей не хотелось, и она отдала девчонке свою шаль. Та посмотрела изумленно и, не поблагодарив, кинулась в щель между домами, видно, боясь, что «благородная мадама» передумает. Маргитка быстро, почти бегом пошла вверх по Солянке.

Старик-извозчик дожидался в Спасо-Голенищевском. Маргитка взобралась в пролетку, обхватила плечи руками. Хрипло сказала:

– Вези.

– Куда везть-то? – сочувственно спросил извозчик. – Обратныть на Грузинскую?

Маргитка задрала голову, ища солнце. Было около пяти часов вечера.

– Нет. На Калитниковское кладбище отвези. Тут недалече.

До самого кладбища Маргитка сидела не шевелясь, глядя в одну точку, и вздрогнула от окрика извозчика:

– Приехали, барышня!

Подняв голову, она тупо, словно пробудившись ото сна, посмотрела в заросшее пегой бородой лицо старика. Чуть было не спросила: «Куда приехали?» – но, оглядевшись, увидела ограду и церквушку кладбища. Стоял теплый вечер, садящееся солнце тянуло лучи сквозь листву старых лип, повсюду стайками толклись комары. Со стороны церкви доносился слабый колокольный звон.

– На. – Маргитка подала извозчику кредитку Паровоза. – Да смотри дождись меня здесь, я недолго.

– Многовато даешь, хозяйка. – Дед недоверчиво рассматривал пятирублевую бумажку. – Не пробросаешься?

– Не своя, не жалко. Смотри дождись!

Выйдя из пролетки, Маргитка пошла в сторону кладбища. Извозчик проводил ее глазами, еще раз осмотрел кредитку, на всякий случай перекрестился на церковь и привычно задремал.

Маргитка пошла на другой конец кладбища, туда, где дикие заросли лопухов и лебеды закрывали старые могилы, а кроны старых лип сходились над головой в плотный зеленый шатер. Проходя мимо часовни, она по привычке бросила взгляд на треснувшую плиту, хотя и знала, что сегодня Илья не придет точно. В избушке Никодима тоже не было никого, и дверь была приперта заступом. Маргитка продралась сквозь полынные дебри, спугнула ежа, копошившегося в лопухах, пролезла сквозь пролом в кладбищенской стене и, цепляясь за торчащие из земли корни деревьев, начала спускаться в овраг.

В овраге, как всегда, не было ни души. В зарослях лозняка посвистывали пеночки, над коричневыми камышинами дрожали стрекозы, блестела зеленоватая вода кладбищенского пруда. Маргитка запрокинула голову. В просвете между ветвями вязов синел лоскут неба. Поглядывая на поросший розовым иван-чаем склон оврага, Маргитка начала раздеваться.

Сначала она свирепо, докрасна натерлась крупным, серым песком. Ополоснулась из пригоршни, сорвала стебель иван-чая и, скрутив его жгутом, долго терлась и им. И лишь после этого, зайдя по грудь в теплую, как парное молоко, зеленую воду, наплавалась в пруду до головной боли.

В дом на Живодерке Маргитка прибежала уже в сумерках. Никаких объяснений по поводу своего полдневного отсутствия у нее заготовлено не было, но, войдя в калитку, она убедилась, что расспрашивать ее сегодня никто не будет. Почти все мужское население дома сидело во дворе. В доме слышались встревоженные женские голоса, мимо Маргитки, едва не сбив ее с ног, пронеслась Катька Трофимова. Маргитка поймала ее за рукав.

– Эй, что случилось?

– У матери твоей началось! – выпалила Катька.

– Господи, давно?

– Полчаса как! Я за повитухой! Тебя отец искал!

Маргитка побежала в дом. Там суетились цыганки, мелькали полотенца, кипятилась вода. Приставая то к одной, то к другой, Маргитка выяснила, что еще днем Илона была весела и здорова, готовилась ехать с хором в ресторан, смотреть на Дашкин «дибют», вместе с Настей в сотый раз расставляла в талии гроденаплевое платье и уже собиралась натянуть его на себя, но, подняв руки, вдруг охнула, опустилась на пол и заявила: «Вон мужиков из дома!»

Настя тут же развила бешеную деятельность. В считаные минуты все мужчины были выгнаны во двор, вслед за ними отправились дети и молодые девчонки, и дом заполнился пожилыми цыганками. Илону уложили в кухне на полати, а обнаруженный за дверью Митро был с проклятиями выставлен из дома, несмотря на настойчивое желание последнего лично проконтролировать рождение ребенка. Сейчас Митро стоял посреди двора в одном сапоге на босу ногу и вопил:

– Чертова баба, выбрала время! Сто раз ей говорил, рожай с утра, так нет! Как в ресторан идти – здравствуйте! И вот куда я теперь поеду?

– Ничего, Трофимыч… – Кузьма сочувственно подал ему второй сапог. – Ей не в первый раз, управится.

– Знаю я, как она управляется! – Митро, прыгая на одной ноге, натягивал сапог. – Полон дом девок, восемь голов на мою шею! И что – сейчас опять то же самое? Хватит с меня! Никуда не поеду! Сам буду смотреть, кто там вылезет! Если опять баба – убью обеих! Что я – Савва Мамонтов, приданое на них собирать?!

– Морэ, а как без тебя-то? – осторожно спросил сидящий на перекладине лестницы Илья. – Кто «Сияла ночь» петь станет?

– Вот ты и споешь! – отрезал Митро. – И не маши руками, вытянешь. Эх, жалко, на Дашку твою не посмотрю… И Настька тоже ехать отказывается, говорит – с Илонкой побудет, вроде у нее самой тоже так было. – Митро мучительно скреб обеими руками волосы. – И что, господи, за день такой – сто рублей убытка… И Яков Васильича, как на грех, нету… Да ты смотри у меня там! – Это уже адресовалось Кузьме. – Чтоб за вино не смел хвататься, когда господа предлагают! Надерешься, потом тебя домой волочить – позора не оберешься.

– Отвяжись, – огрызнулся Кузьма.

– Ну, и все тогда. Собирайтесь. Да, Смоляко… Гришку своего дома оставь, куда ему с такой мордой – как яйцо пасхальное… И когда только я от вас ото всех избавлюсь, господи прости?!

На последний вопрос Митро Илья отвечать не стал. Голова была забита сегодняшним Дашкиным выступлением, и то, что Настя не едет с ними, всерьез беспокоило Илью. Он отчаянно боялся провала дочери, хотя днем, аккомпанируя ей на гитаре, убедился, что поет Дашка верно и все ноты «дотягивает» как положено. Выбранный Дашкой романс, несмотря на то, что он был новым и модным, Илье совсем не нравился. Дочери он не говорил ни слова, но с Настей спорил до хрипоты: «Совсем вы с ума сошли! Что она в этой песне понимать может? Его не всякая-то певица в годах споет! Вот все вы, хоровые, полоумные! Сто раз слышал – вылезает девчонка десяти лет, в позу встанет, шалью обмотается, и – „Ста-а-арасть, как ночь, мне и им угрожает…“ Тьфу!»

Настя смеялась, но переубеждать Дашку не собиралась. Да и сама дебютантка, кажется, ничуть не была обеспокоена. «Ничего, дадо, – успокаивала она отца. – Спою».

Илья огляделся, ища дочь. Дашки нигде не было видно, зато на глаза ему попалась Маргитка, сидящая на крыльце и глядящая в одну точку. К ней подошел нахмуренный Митро:

– Где тебя носило?

Маргитка не ответила, не повернула головы. Кажется, и не слышала отца. Когда Митро, разозлившись, заорал на весь двор: «Где шлялась, я спрашиваю, холера?!» – она вздрогнула. До Ильи донесся ее тихий голос:

– У тетки Симы в Спасо-Голенищевском была.

– Нашла куда одна ходить, там ворье сплошное с Хитрова крутится! Доиграешься ты у меня до ремня! Марш в дом, переодевайся! Бога благодари, что не до тебя сегодня!

Маргитка встала, ушла, а Илья подумал, что и ноги ее у тетки Симы не было. И неизвестно, где ее черти таскали целый день. Ушла злющая, а пришла – и вовсе лица нет. И не подойдешь, не спросишь – цыган полон двор… Тьфу. Прав Митро – не день, а тридцать три несчастья.

И в ресторане, в крохотной «актерской» за общим залом, забыв о предстоящем выступлении собственной дочери, Илья продолжал с тревогой следить за Маргиткой. Та была сильно бледна и как-то болезненно шумна сегодня: ее гортанный голос раздавался в комнате громче других, Маргитка то хохотала как сумасшедшая, то принималась бешено браниться, отталкивая других девчонок от зеркала и сбрасывая со «своего» стула чужие шали и ленты, то умолкала на полуслове, стиснув пальцами виски, и смотрела в распахнутое окно, за которым уже темнело. Во дворе ресторана цвел тополь, уборная была полна пуха, и Илья, глядя на то, как белые пушинки садятся на распущенные косы стоящей к нему спиной Маргитки, отчетливо чувствовал, что сходит с ума. Так бы и подошел, дернул бы за руку, спросил, что стряслось, прижал бы к себе чертову эту куклу… Несколько раз за вечер Маргитка поворачивалась к нему, но смотрела пустыми глазами, и Илье становилось страшно от серой бледности ее скул и щек. Он даже не сразу услышал обращающуюся к нему Дашку, и той пришлось осторожно потрогать его за рукав:

– Отец, пожалуйста, отец… Дай ноту.

Он потер кулаком лоб, взял гитару, тронул струны, и Дашка принялась распеваться. Илья машинально аккомпанировал и одновременно спрашивал у Кузьмы:

– Кто в зале-то сегодня? Я проходил, видел – полна коробочка…

– Да, народу много. – Кузьма старательно полировал суконкой ботинок. – Толчанинов с друзьями сидят, уже знают, что Настькина дочь дебютствует. Заволоцкий пришел. Купец Вавилов со своей обоже. Актриса Несветова с поклонниками, студенты набились… Да, Маргитка! Эй! Твой каторжник тоже сидит!

Маргитка дернулась, словно на нее вылили кружку кипятка, обернулась к Кузьме, и Илья увидел одни глаза, зеленые перепуганные глаза на белом лице. «Вот оно что… С ним, курва, виделась сегодня…» Илья даже опустил гитару да так и стоял, не сводя глаз с давно отвернувшейся Маргитки – до тех пор, пока его не тронули за плечо.

– Отец… – немного удивленно позвала Дашка, и Илья едва удержался, чтобы не выругаться. Как можно спокойнее спросил:

– Что тебе? Еще играть?

– Нет… У тебя бас подвирает.

Несколько гитаристов изумленно обернулись на них. Мысленно чертыхаясь, Илья перехватил гриф, начал восстанавливать настройку. Доигрался, старый пень, – не чует, что гитара врет. Вон как все встрепенулись. Ох ты, бог цыганский, масхари,[51] – чем же это кончится-то?..

Зал привычно встретил цыганский хор аплодисментами. Илья с облегчением заметил, что открыты все окна: Осетрова не остановил даже тополиный пух, разлетающийся по паркету. Было душно, ночью ожидалась гроза, темно-синие тучи уже сходились над крышами. Зал был полон, горели свечи, язычки огня розово подсвечивали лица гостей. Капитан Толчанинов, привстав из-за стола, помахал Илье, шутливо поднял бокал. Он поклонился в ответ, попробовал улыбнуться – не вышло. Глаза сами собой поворачивались к дальнему углу, где один за пустым столом, увенчанным только бутылкой мадеры, сидел Сенька Паровоз.

Сенька был мрачен, как плывущие за окном тучи. Пробегающий мимо половой что-то угодливо спросил у него, но Паровоз рыкнул сквозь зубы, и мальчишку как ветром сдуло. Когда вышел хор, Сенька уставился на Маргитку и, сколько Илья ни смотрел на него, не отводил глаз. Та, бледная, напряженная, сидела не поднимая ресниц. Когда подошла ее очередь плясать, вышла без улыбки, и гитаристы в заднем ряду начали перешептываться:

– Что-то неладно с нашей Машей…

– На солнце перегрелась, что ли?

– Да молчите вы, дурачье… За мать волнуется.

– Эй, чайори, может, посидишь?

Маргитка гневно обернулась на последний вопрос Кузьмы, прошила его василисковым взглядом и взмахнула унизанной браслетами рукой, подавая знак. Вступили гитары. Маргитка, откинув голову, пошла по паркету. Несколько раз мимо Ильи проплыло ее недвижное лицо с опущенными глазами и плотно сжатыми губами. Он даже обрадовался, когда пришло время участить ритм, и Маргитка, раскинув руки, все-таки улыбнулась «на публику». Она плясала спиной к хору, и Илья видел лишь ее качающиеся косы, ходящие ходуном плечи, прыгающие кольца серег. С нарастающей тревогой он видел, что пляшет девка хуже некуда, то и дело теряет ритм и даже руки поднимает, как деревянная. Под конец Маргитка сбилась в своей фирменной чечетке и, не встрянь вовремя Кузьма с «переходным» аккордом, провалила бы всю пляску. Однако в зале этого не заметили, и аплодисменты Маргитка все-таки сорвала. Поклонившись, она поспешно вернулась на свое место.

– Что случилось, девочка? – не выдержал Илья.

– Ничего, – не оборачиваясь, чуть слышно сказала она. И больше не пошла плясать.

Что с ней, мучился Илья, что с ней? Почему она за весь вечер даже глаз на Паровоза не подняла? А тот, наоборот, на нее одну и смотрит, каторжная морда… Вот закатать бы в глаз гаду… Справился бы и не вспотел, хоть тот точно лет на десять моложе. Юшкой бы умылся, хитрованец чертов… Занятый кровожадными мыслями, Илья не сразу увидел знак Ваньки Конакова и очнулся лишь от отчаянного шипения Кузьмы прямо в ухо:

– Эй, Смоляко, примерз, что ли? Вам с Дашкой идтить! Просыпайся, морэ!

О, дэвлалэ… Никогда еще Илье так не хотелось бросить гитару на пол, плюнуть сверху, послать всех к чертовой матери и уйти. Но рядом, прямая, как столбик, стояла дочь в своем новом синем платье, теребила в пальцах кисти шали, и куда было деваться? Руки дрожат, проклятые… Только бы выход девочке не сорвать! Выпить бы, тем более что Митро нету… Жаль, поздно уже. Илья вышел вслед за дочерью вперед, незаметно развернул ее лицом к залу. Словно из-за стены слышал голос Ваньки Конакова, объявляющего, что сегодня для дорогих гостей поет новая прекрасная певица из табора Дарья Смолякова.

– На дар, дадо, саро мишто явэла,[52] – вполголоса сказала Дашка, и Илья виновато подумал, что говорить такие слова должен был он. Но дальше думать было некогда, потому что Дашка мягким жестом попросила у зала тишины, и он взял первый вступительный аккорд.

Начала Дашка низко и тихо, словно раздумывая.

Еще не было взято ни одной сильной ноты, а в зале уже встала тишина, в которой явственно слышались дальние грозовые раскаты. Все взгляды обратились на тоненькую фигурку в синем платье, стоящую у края эстрады. Лицо Дашки было, как всегда, безжизненным, немигающие глаза, казалось, смотрели поверх голов посетителей в чернеющее в открытом окне небо.

На втором куплете Илья уже начал тревожиться всерьез – Дашка и не думала «показывать голос». Успокаивало лишь то, что зал внимательно слушал. Даже за столиком купца Вавилова положили вилки. И только Сенька Паровоз не отрываясь смотрел куда-то за спину певицы, и Илья знал, куда он смотрит – на Маргитку. Машинально он задел струны чуть сильнее, чем следовало, – и Дашка, словно только этого и дожидаясь, возвысила голос, и в зазвеневших нотах послышались и боль, и надежда, и смертная тоска:

«Настька научила так петь…» – ошеломленно подумал Илья. Краем глаза он заметил, что у дверцы буфета столпились половые, что сам Осетров, поглаживая бороду, внимательно смотрит на Дашку. В окнах ресторана замелькали чьи-то лица. А Дашка, «застыв» голосом на высокой отчаянной ноте, вдруг устало улыбнулась залу, чуть опустила голову, и Илья чуть не перекрестился от страха – удержала лишь гитара в руках, – до того Настькины были эта улыбка, этот жест. Бог милосердный… откуда? Ведь не дочь же она ей!