Лекарство от верности Мавлютова Галия

Я летала с ракеткой по корту и мысленно прокручивала варианты предстоящего свидания. Проект мероприятия благополучно дожидался своего часа в моей спортивной сумке. Благоразумное решение. Я взяла бумаги с собой в клуб, надеясь убить одним выстрелом сразу двух зайцев, если получится – то непременно трех. А убила одним выстрелом всю заячью свору. Запоздалая любовь пробудила скрытые возможности организма.

Мы встретились на нейтральной территории. У меня на работе. Внизу у нас открылось кафе – не кафе, офис – не офис, в общем, общественное заведение для очень творческих работников. Обычно в нашем кафе бывает малолюдно. За столиками сидят сотрудники в компании с гостями, они обсуждают сценарии праздников и проекты рекламных кампаний, что-то переписывают прямо на столах, иногда на коленях, комкают, швыряют смятое на пол. На полу тут и там валяются авторучки, скомканные листы бумаги, блокноты и записные книжки. В пылу творческого угара можно уронить на пол даже портмоне. Правда, денег на полу не было, видимо, творческий пыл на купюры и ассигнации не распространяется. Дима немного растерялся. Он не ожидал, что я приглашу его в учрежденческое кафе. На что же он рассчитывал? Все-таки я надеялась на благоприятный исход дела. И опять двуличничала перед совестью, играя в догонялки с собою. Мне хотелось остаться с ним вдвоем, наедине, но приходилось разыгрывать солидную даму, впрочем, так оно и было. Мы склонились над бумагами. Наше дыхание переплелось, сознание сгустилось и смешалось. И вдруг меня осенило. Мой план прогорел, как шведское войско под Полтавой. В совместной работе мне хотелось сблизиться с Димой, стать с ним на один уровень. Да не придумал еще никто такого плана, чтобы сблизить двух разных людей. Либо они становятся близкими с первого взгляда и с первого раза, а другого «либо» просто не может быть. Интеллектуальное общение потеряло всякий смысл. Мне нужен был повод для встречи. И я нашла его. Теперь пришло понимание бесполезности моих усилий. Нам не нужны интеллектуальные встречи в служебном кафе. Это самообман.

– Очень интересно, – сказал он, разглядывая бумаги.

Дима явно скучал. Он не этого ожидал от нашей встречи.

– Это хороший заработок, – сказала я.

И зря сказала. Дима надменно вздернул подбородок. Он не хотел выглядеть передо мной малоимущим юнцом.

– Это дорогостоящая работа, – пришлось добавить несколько слов, чтобы подсластить горьковатую ситуацию.

– А-а, – произнес Дима и умолк.

Вновь нас угнетало натянутое молчание. Почему-то все кругом молчат. И мне вдруг захотелось закричать, порвать злосчастные бумаги. Но я ничего этого не сделала. Набросала несколько вариантов проекта, сделала пометки. Придвинула бумаги Диме. Он небрежно сунул их под мышку. Встал из-за стола, и ушел не прощаясь.

Я вытерла набежавшие слезы. Нельзя обманывать себя. Обман неминуемо раскроется. И тогда придется выкладывать козырного туза. До сих пор я не подозревала, что во мне затаились скрытые способности игрока. Я задумалась, а как бы сложилась моя жизнь, если бы в детском саду рядом со мной не было Вовки. Что бы стало со мной?

Гениальный план бодро шествовал по жизненной сцене. Дима быстро подготовил новый проект сценария. Хорошие мысли, точные слова, плотный ровный текст. Захватывающая интрига. Я же не могла полюбить пустого человека. Эта мысль радовала и одновременно вгоняла в меланхолию. Любовь должна покинуть мое сердце, пока полигон не освоен. Еще осталось время для того, чтобы изгнать из себя запретное чувство. Один неверный шаг, и я не смогу больше справляться с собой. Отступлю. В очередной раз проиграю поединок. А мне нельзя проигрывать. И я усиленно тренировалась. Каждый день ходила в клуб, чтобы встретиться ненароком с любимым человеком. Опять-таки я рассчитывала на то, что частые встречи приведут к отмиранию чувств. Исчезнет новизна впечатления, увянет свежесть. Но они лишь усиливали мое наваждение. Иногда ловила себя на мысли, что уже привыкла к этому чувству и не представляю жизни без него. Уже ничто не сможет так резко взволновать меня, вытащить из пучины тоскливого существования. Да и чем я могла заменить бушующие эмоции? Карьерным ростом? Он уже остался далеко позади. Заново вспыхнувшим чувством к мужу? Да разве это зависело от меня одной.

И вновь меня посетило озарение. Оно снизошло откуда-то сверху, будто летний дождик пролился. Вполне возможно, что мне вообще никто не нужен. Муж правильно сделал, что ушел от меня в первый раз. Если бы не настойчивость сына, очень могло быть, что я бы сама вернула его обратно. Поняла и простила за нашу угасшую любовь. Но мы не можем экспериментировать, не имеем права, между нами встал сын. Он направляет нашу семью по заданному течению, отобрав у родителей руль управления.

А мне необходимо одиночество, чтобы разобраться в себе. Если у меня хватит сил, чтобы принять разумное решение, я смогу победить. Надо остаться одной, прекратить метания из стороны в сторону, выбрать правильную линию поведения. Нужно жить так, как предлагает Дмитрий. Сын создал новую модель семьи. Хочешь не хочешь, а живи как положено. Этого требует от тебя общество. Значит, мне можно воспользоваться лишь приличными формами длительного отсутствия в семье. И мне захотелось уехать из города куда глаза глядят, лишь бы исчезнуть из собственной жизни, хотя бы ненадолго.

Подруги настоятельно советовали поехать в Китай. Там можно по-настоящему расслабиться, получить тридцать три удовольствия для души и тела. Звучали сладкие речи о шикарных гостиницах с джакузи на балконах, залитых волшебным солнцем, о тибетских монахах, применяющих искусные методы восточного массажа по восстановлению утраченного баланса. Вслед за китайскими последовали дивные рассказы о Греции. Перед моими глазами плавно прошла галерея мужских портретов, сравнимых по описанию и темпераменту разве что с горячими испанскими мачо. Но меня абсолютно не грели китайские джакузи и греческие портреты. Дело в том, что раньше я путешествовала вместе с мужем. Многое из того, о чем поведали мне добросердечные подруги, всегда оставалось за кадром моего восприятия. Мне было интересно путешествовать с мужем. Томительная скука пришла в нашу семью позднее, два года назад. А сейчас мне хотелось сбежать от себя, чтобы избавиться от заблуждений и ошибок. Ни Китай, ни Греция меня не прельстили, не было места на земле, куда можно было уехать, спасаясь от собственной страсти. Я представила пирамиды, могущественно взирающие на мою мятущуюся душу, и едва не заплакала. Пирамидам глубоко наплевать на мои беды. Они и не такое видывали.

Я упрямо водила пальцем по глобусу, пытаясь ткнуть им в любое место, но палец рассеянно соскальзывал: видимо, сказывалось скрытое нежелание организма к предстоящей поездке. Меня спасли служебные обстоятельства. Они внезапно вмешались в личную жизнь. И не нужно было ломать голову, изводиться в поисках, крутить рассеянным пальцем совершенный шар глобуса. На работе неожиданно поменяли одного начальника на другого, затем прислали зачем-то третьего. В сущности, все они были похожи друг на друга, зачем их меняли – непонятно. Новый начальник отправил меня в служебную командировку. Мне рекомендовалось посетить ряд городов на севере страны. Три недели легализованного отсутствия. И никому ничего не нужно объяснять. Нужно было собраться в дорогу. Спортивная сумка вновь полетела на антресоли. Дмитрий заботливо помогал мне. Как щенок он притаскивал в зубах необходимые вещи. Джинсы, майки, куртки, официальный костюм. Туфли, косметика, парфюмерия. Ничего лишнего. Я отобрала самое необходимое, то, без чего невозможно обойтись в дороге. Володя ни о чем не спрашивал. Поздно вечером я уехала. Вызвала такси. Послала воздушный поцелуй членам семьи и выскочила за дверь. Я уехала от себя. Уехала из города, надеясь, что в пути все мои мысли о греховном влечении испарятся.

Поезд, автобус, пересадки. Встречи, переговоры, совещания. Отдых в непутевых гостиницах. Россия поражала размерами и величием. Люди сквозили в памяти мелкими личинками и микробами, случайно попавшими в поле зрения. Но никто в пути не смог затмить мою последнюю привязанность. Ничто не смогло перебить душащую меня эмоцию по глубине горения. Я все ждала, когда кто-нибудь произнесет что-нибудь яркое, запоминающееся, такое, чтобы голова закружилась от чужой смелости, от самобытности ума, от храброго и сильного характера. Бесполезно. Моя любовь по-прежнему оставалась самым ярким впечатлением в моей жизни. Нельзя уезжать из своей жизни, ни на секунду, ни на один миг. Если когда-нибудь мне вновь захочется сбежать от себя, от собственной жизни, я просто уеду на дачу, сяду на пенек и тихо поплачу, так, чтобы никто и ничего не увидел. Но уезжать от себя больше не стану. Три недели протянулись во времени, словно три года. Ежедневно звонил сын. Иногда набирал номер моего мобильного муж. Постоянно названивали подруги, ехидно посмеивались надо мной, дескать, вот, не поехала в Китай, теперь хлебай досыта российскую глубинку, хоть ложкой черпай. Прошли серой чередой города и поселки, не оставив в памяти ничего примечательного. Я отчаянно боролась с желанием взять билет на самолет и улететь в Питер. Каждый день приходилось наступать своему самолюбию на горло. Неужели мне не суждено переступить через чувство долга? Дима думает обо мне. Я чувствовала его мысли, как нечто существенное, плотное, осязаемое. Они обтекали меня, будто по мне струилась теплая вода, по окраске похожая на кровь. Я купалась в родных мыслях, ведь они касались меня, моей сущности. И его мысли стали моими. Они стали общими для нас двоих. Можно было набрать номер телефона, чтобы удостовериться в реальности существования наших общих мыслей. Но я не стала звонить Диме. Зачем? Все ясно без слов, если я наберу номер телефона, мы оба утонем в радиоэфире, окажемся в бесконечности, поплывем в бесплотном океане чувственных звуков. И никакая сила не сможет разъединить наши души.

Утром я стремглав помчалась в аэропорт, покорно отстояв в длинной очереди, купила билет на самолет и уже через два часа стремительно сбегала по Пулковскому эскалатору. Я расталкивала пассажиров, шепча извинения, умоляя пропустить меня вперед, рассеянно улыбаясь всем, кто заглядывал в мое лицо, я стремилась обогнать поток пассажиров, лишь бы выбраться как можно быстрее на простор, ближе к дому, стать на шаг ближе к моей любви. Задыхаясь от бега, промокая проступившую на лбу испарину, я подумала, что больше никогда не стану прятаться от себя. Страшно предавать собственную жизнь. В этом случае любое существование может показаться адом. Прямо из аэропорта я позвонила Диме. Стараясь перекричать шум, напрягая голосовые связки, что-то говорила, пыталась объяснить необъяснимое. Неумолкаемый гул сливался в голове в пространственный шар, огромный и необъятный. И вдруг все стихло. Звуки исчезли. Люди мелькали передо мной, как тени на экране. Беззвучный мир страшен. Он угнетает своим безмолвием. Но в эту минуту немой мир не представлял никакой опасности, превратившись в мультипликационную картинку. Нас было всего двое.

– Ты уже приехала? – сказал он.

Я не удивилась его простому «ты». Мы переросли наши отношения, стали выше, поднялись над реальностью. И в наши небесные души незаметно переселилась земная сила. Она заставляла нас принимать привычные условия игры.

– Приехала, соскучилась, а ты? – сказала я.

И опять появился бесконечный хаос, в котором медленно плыли два существа, отбиваясь от линий и комет руками, разводя их по сторонам. Этими существами были мы. Больше никого. Только мы. Остальные остались внизу. Со своими земными заботами. Мы кувыркались и отталкивались ногами, превозмогая невесомость, забыв о земном притяжении. Наши тела превратились в длинные небесные кометы.

– Ты скучала? – разнеслось в мире хаоса.

– Скучала, я сильно скучала, – крикнула я.

Крик подпрыгнул и ударился обо что-то, наверное, он столкнулся с металлической реальностью. Эхо забилось в груди. Я очнулась. Появились первые звуки человеческих голосов. Мы опустились на землю. И все равно нас было двое. И мы были рядом.

– Приезжай прямо сейчас, – сказал он.

– Не могу, когда-нибудь потом, – сказала я.

С включенным телефоном я неуклюже пробиралась к выходу. В автомобильном скоплении нашла какую-то машину, села и махнула рукой, указывая водителю дорогу. Мне не хотелось отключать телефон. Пусть мы навсегда останемся вместе. В одной космической орбите.

Домашние дела втянули меня в болотную трясину повседневности, к тому же прибавились заботы на работе. Производственная суета отвлекла ненадолго. Любовь пробила брешь в толще суетливых будней. Изредка сквозь пелену рутины мне слышался родной голос: «Ты скучала?» Любовь безнадежно висела в воздухе, как старая, всеми забытая гирлянда, запылившаяся от времени. А на работе меня ждали открытия, в приемной появилось эфемерное создание, легкое и воздушное, как праздничный сувенир.

– Простите, я не знакома с вами, только что из командировки. Не знаю вашего имени, – сказала я, искоса оглядывая молоденькую референтку.

Не придраться, само совершенство. Точеная фигурка. Правильные черты лица. Искусный макияж. Стильная стрижка. Офисная одежда. Ничего лишнего – ни в лице, ни в антураже.

– Людочка, – сказала девушка, слегка покраснев от смущения.

Я нервно закашляла.

– А сколько вам лет? – спросила я. – Восемнадцать?

– Двадцать четыре, – шепнула Людочка, – только это большой секрет. Никому не говорите, пожалуйста. Я такая старая, просто ужас!

И она с силой заколотила по клавиатуре, видимо, рассердилась на свой возраст. Людочка уже всерьез подумывает о зрелости, размышляет, переживает. А что же мне делать дальше, как жить с этим тяжелым, невыносимым грузом?

– Людочка, а у вас есть отчество? – поинтересовалась я.

В нашем управлении всех референтов называют только по имени.

– Ой-ой, что вы, – замахала полуобнаженными руками Людочка, – только не по отчеству. Я боюсь. И так уже первые морщины появились, – она смущенно опустила рукава джемпера.

Меня даже перекосило от раздражения. Кажется, новенькая издевалась надо мной. Ее просветили в мое отсутствие, что начальником отдела является солидная женщина, то есть я, Варвара Петровна Березкина. Теперь секретарша будет изводить меня своей молодостью.

– Вы замужем? – зачем-то поинтересовалась я.

В сущности, мне было все равно, замужем Людочка или нет, я вежливо и бесстрастно улыбалась.

– Н-нет, пока не замужем, – неохотно промямлила Людочка.

– Это хорошо, – сказала я и вышла за дверь.

Меня даже затрясло от злости. Новая сотрудница пробила брешь в моем спокойствии. Я встретилась лицом к лицу с молодостью. И счет оказался не в мою пользу. Это была Димина ровесница. Вдвоем они могли бы представить обществу вполне подходящую пару для создания семейного очага. Людочка – свободная барышня. Дима – свободный юноша. Чем они не брачная пара? Почему судьба впутала меня в клубок ошибок и заблуждений, мне ни за что не выпутаться из него без посторонней помощи. Присутствие в нашем отделе юной Людочки постоянно будет напоминать о недопустимости серьезных отношений между солидной женщиной и молодым мужчиной. Опять к горлу подступило немое отчаяние. Тупое и тоскливое отчаяние изматывало душу. Изводило сознание. Путало мысли. Я вернулась в приемную.

– Людочка, а молодой человек у вас есть? – спросила я.

Скрипучий голос заполнил приемную, будто загрузил уютное помещение снизу доверху металлическими коробками. Внутренний стыд выжигал дочерна душу и сердце, раскаляя меня добела. Кажется, я безумно ревновала Людочку к Диме. И меня абсолютно не беспокоило то обстоятельство, что эти два человека ни разу не встречались. И все равно я ревновала. Нахохлившись, как свирепый коршун, я грозно нависла над поникшей Людочкой. Она вздрогнула всем телом, видимо, что-то почувствовала.

– Есть, а как же, конечно есть, – прошептала она, искоса поглядывая на дверь начальника, будто загодя подыскивая надежное убежище.

– Это хорошо, – сказала я.

Наконец, злоба и ревность отпустили меня на свободу. Пылающий жар медленно выходил из моей души. Можно было отдохнуть от приступа бешенства, чтобы набраться сил, у меня слишком мало времени до появления первого облачка на ясном любовном горизонте. Девушка почувствовала, что опасность миновала, вмиг расслабилась, задышала полной грудью.

– Да ничего хорошего, Варвара Петровна, – небрежно отмахнулась Людочка, – жених у меня бедный, ничего у него нет, ни машины, ни квартиры, ни денег. С таким пропадешь.

– А кем он работает?

Усилием воли я вогнала себя в привычные рамки, обретая свойственные мне спокойные интонации. Меня разбирало любопытство. Разговор приобрел другое звучание. Раньше я не задумывалась о социальном неравенстве между людьми. Ведь любовь выше имущественных благ. Так считалось во времена моей юности.

– Работает простым менеджером в какой-то бедной фирме, живет от зарплаты до зарплаты. Никаких перспектив. О каком замужестве может идти речь?

Людочка ни о чем не спрашивала, она сухо констатировала сложившуюся обстановку на любовном фронте. А я находилась в при-фронтовой полосе между двух огней. Мои материальные проблемы давно решены. Муж обеспечил меня большими средствами вплоть до глубокой старости.

– Вдвоем легче пробиться в жизни, – пробормотала я.

– Как сказать, – философски заметила Людочка, – мне кажется, в одиночку легче прожить. Зачем еще один лишний рот? Мужчину трудно прокормить. Представляете, на сколько он наест?

Честно говоря, я вообще не представляла, во что обходится «лишний мужской рот». Сколько килограммов съестных припасов может проглотить в один присест полноценный мужчина?

– Трудно сказать, нужно знать его привычки, – сказала я.

Я с трудом шевелила языком, мне категорически не нравилась обсуждаемая тема, но ведь сама же навязала неприличный разговор.

– Мой ест много, любит все мучное и сладкое, поест и сразу ложится на диван, – сказала Людочка тоном умудренной опытом и жизнью женщины. – За такого нельзя замуж выходить. Он всю мою зарплату проест.

– А он вам дает деньги на питание? – сказала я, изнывая от желания выскочить за дверь, будто по воле случая превратилась в школьницу, а юная Людочка трансформировалась в строгую учительницу.

– Иногда, какие-то гроши, смешно сказать, – презрительно фыркнула Людочка, – нищета.

Онемев от суровой реальности, догнавшей меня на работе, прямо в приемной начальника управления, я в страхе отшатнулась от нее. Ужаснулась от холодного остужающего прикосновения. Любовь повернулась вдруг изнаночной стороной. И не радовала взор и душу.

– Ничего, все у вас получится. Вся жизнь впереди. Вы молоды, здоровы, успешны.

Слова получались неуклюжими, неповоротливыми, странными, будто я переворачивала во рту тяжелые камни. Людочка еще ожесточеннее застучала по клавиатуре. Компьютер заморгал. Наверное, обиделся. Прежняя «Людочка» относилась к нему нежно, стучала плавно.

– Варвара Петровна, он даже работу не хочет искать, его все устраивает, и я, и работа. Хоть на куски его режь, ничего не понимает. Твердолобый, упертый.

Людочка отодвинула клавиатуру подальше и взглянула на меня. В уголках девичьих глаз была заметна тонкая сеточка морщин, выделялись слегка запавшие щеки. И я успокоилась, отошла от стола, чтобы не разглядывать утомленное лицо девушки. Нахлынувшая ревность показалась мне смешной и неказистой. Дима никогда не обратил бы внимания на эту девушку. Зря я к ней прицепилась. Только время даром потратила. Работа стоит, дела ждут, телефоны надрываются, а я выясняю материальные условия несостоявшейся молодой семьи.

– Все устроится. Жизнь длинная, она долгая и нескончаемая, как дорога в вечность. Ваш жених употребляет наркотики? Алкоголь?

– Нет, что вы, – вскрикнула Людочка, – нет. Капли в рот не берет. Всех наркоманов презирает. За людей не считает.

– Вот и радуйтесь. Представьте себе, если бы ваш жених был вообще безработным. Каким-нибудь тунеядцем или еще хуже. А так у вас остается надежда на лучшие времена. Надежда, как говорят оптимисты, умирает последней. Будем дружить?

– Будем, Варвара Петровна, – обрадовалась Людочка и ближе придвинула клавиатуру.

Она уставилась на меня усталыми глазами, видимо, ждала, когда я удалюсь из приемной. Выйдя за дверь, я замедлила шаги и прислонилась к стене. Кажется, нежданно-негаданно мне удалось приобрести подружку младшего возраста. Новое приобретение не радовало, напротив, беспокоило. В душе горчил едкий осадок, оставшийся после печальной беседы. Во-первых, я не ожидала от себя вспышки дикой ревности, это что-то новое на горизонте жизни. Во-вторых, излияния юной барышни ввели меня в состояние внутреннего беспокойства. Оказывается, любовь между мужчиной и женщиной можно рассматривать через гастрономическую призму. И вновь я принялась ломать голову, мучаясь от насущного вопроса: что же притягивает друг к другу разновозрастных особей? Разница в материальном обеспечении или все-таки настоящие чувства? Косвенно материальное положение может влиять на магнетизм отношений между людьми. К примеру, мой муж способен вызвать интерес у Людочки, и не только интерес, даже любовь, и разница в возрасте – не помеха. Мой муж – красивый мужчина, обеспеченный. Умный. Интеллигентный. Если бы они встретились, вполне возможно, что Людочка влюбилась бы в Володю. А муж запросто мог бы влюбиться в Людочку. На исходе лет такое нередко случается с солидными мужчинами. Но мой муж никогда не решился бы на серьезный роман. Володя не смог бы предать меня. Значит, дело не в желудке и не в чрезмерном аппетите. Дело в том, что молодой человек должен осваивать науку любви всю жизнь, но он может не постичь небесных высот, дожив до преклонных лет. Обездоленный мужчина уйдет на тот свет, не познав высоких чувств, искренне полагая, что прекрасно прожил свою жизнь. Без мук и терзаний.

Женщины устроены иначе. Если женщина любит, она не может разделить свое сердце пополам. Влюбленная женщина не думает о материальном благополучии партнера. Если думает, то не любит его. В конце концов, я совершенно запуталась в любовных хитросплетениях. Установленным остался один непреложный факт – меня непреодолимо влекло к Диме. И я не думала о том, сколько он зарабатывает, сколько поглощает пищи во время обеденного перерыва. А Людочку, по теории вероятности, мог привлечь магнитом благосостояния мой муж. Вот такая получилась несложная схема взаимоотношений полов. В схеме вдруг образовалась небольшая неувязка. Все было хорошо, кроме одной крохотной детали. Мой муж не обратил бы никакого внимания на Людочку. Никогда. Даже в самом отвратительном состоянии духа. Она – да. Юная Людочка непременно попала бы в сети его обаяния. А Володя прошел бы мимо, как прошел бы мимо любой другой женщины. Моя уверенность зиждилась на твердом граните характера моего мужа. Можно было сомневаться в работе атомной электростанции – она может взорваться в любую минуту. Но в прочности любви моего мужа я не сомневалась. После некоторого размышления пришла к выводу, что и юный Дима прошел бы мимо Людочки. Значит, все-таки я не украла свою любовь. Она принадлежит мне по праву.

Я ощущала в себе любовь как некий орган, чувствительный и болезненный. Я могла его погладить, подержать, потрогать руками. Иногда любовь набухала, как огромная почка на каком-нибудь гигантском дереве. Но чаще всего она съеживалась, пряталась внутри меня, сворачивалась в крохотный клубочек из нервных отростков. Я не хотела причинить боль окружающим, пытаясь скрыть свою любовь внутри себя, но в мою любовь невольно оказались втянутыми мои родные люди. Они оказались самым слабым звеном в любовной цепочке. Нужно было определиться, решить для себя, что делать дальше. Торжество любви загоняло в сточную яму старые ценности, на которых крепилась наша семья. Они валялись в гнилостной канаве вместе с другими человеческими отбросами.

От отсутствия любви и скудости существования западный мир придумал новую игрушку. Точнее сказать, подремонтировал старую идею, выдав ремонт за современное изобретение. Кому-то надоело влачить жалкое бесчувственное существование, и тогда в ход пошла очередная мания по удалению органов из живого организма. Нормальный человек добровольно отказывается от почки, носа, еще какого-нибудь надоевшего сустава. Современная медицина научилась отрезать, отторгать, удалять все, что можно отрезать. В одном из российских городов к мастерам пластической хирургии явился странный субъект и потребовал изменить форму носа. Операция по созданию нового органа совершается в два этапа – для того чтобы пришить свежий и стильный рубильник, необходимо впаять небольшой хоботок, затем из прижившегося хоботка ваяют новый обонятельный предмет. Мужчина дождался, пока ему пришьют длинный хоботок, но на вторую операцию не пришел. Так и бродит по свету с длинным отростком, сводя с ума и без того сумасбродных женщин. Одна певица попала в аварию и лишилась одной ноги. Вышла на сцену с обнаженным протезом. Публика сошла с ума от восторга. Ушлая певица получила огромные дивиденды. Существуют и другие варианты. Можно переломать ноги и удлинить их по методу талантливого сибирского профессора. В Средние века по городам и странам возили разных уродов и инвалидов, которых предварительно изувечили. Публика наслаждалась уникальным зрелищем, изначально зная, что предмет показа ранее являлся вполне здоровым индивидом. Люди обожают рассматривать уродство. Им нравится все увечное.

Мне можно было избавиться от внезапной любви хирургическим методом – хрясь, всего один удар ножа, и нет чувствительного органа, заставляющего страдать не только меня, но и моих близких. Но хирургов, специализирующихся на этой сложной комбинации, пока нигде нет. Тибетские монахи пытаются вылечить весь мир от всевозможных недугов, а сами лечатся исконно русскими средствами – аскорбиновой кислотой и активированным углем. Пакистанские хилеры тайком посещают западных докторов. Российские колдуньи состоят на учете в районных поликлиниках. И никто из них не смог бы излечить мою душу от любви.

Я взглянула на часы. Время замерло. Оно застыло в ожидании перемен. Перемены потянут за собой беду, непременно потянут, если бы вслед за любовью медленно тащилась повозка с грядущим счастьем, все человечество не отказалось бы с такой легкостью от атавистического отростка. Люди по-прежнему бы писали версты любовных баллад, пели серенады под окнами, вили уютные гнезда. Мука и уныние сопровождают каждую любовную лодку. Отталкиваясь от берега, влюбленные обязаны знать, что их ждет впереди, на другом берегу.

«А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звезд весенний салют, а на том берегу мой костер не погас, а на том берегу было все в первый раз, в первый раз я любил, и от счастья был глуп, в первый раз пригубил дикий мед твоих губ». Слова из песни звучали в такт моей душе, будто кто-то нечаянно подслушал мои греховные мысли. И другой берег медленно показался вдали, как подплывающий теплоход, сверкающий иллюминацией и пронзительно звенящий оглушительной музыкой. Так же медленно я возвращалась в юность. Многолетняя кожа слезала с меня клочьями, как змеиная шкура. Зубы вдруг забелели. Волосы покрылись налетом природной свежести. Кости налились упругим маслом, ногти заблестели. Я молодела на глазах, сбрасывая с себя груз прожитых лет, тяжкое бремя многолетних страданий и монотонного уныния. Еще немного, и я превращусь в подростка. Мне стало страшно. Я не хотела растворяться во времени. Нужно было немедленно остановить процесс возвращения в никуда. Застопорить ход, нажать стоп-сигнал, чтобы остановить мгновение. Пусть жизнь и время продолжают свой стремительный бег по кругу. Я хочу навсегда остаться в юности. Вместе с Димой. Вдвоем. На одном берегу. Не хочу отправляться в опасное плавание. Мы останемся на берегу юности вместе с незабудками. И на наших губах навечно застынет дикий мед.

Муж навалился на меня всем телом, закрыв собой доступ воздуха, отняв способность к борьбе. Мое тело онемело. Я ничего не могла сделать, даже ногой пошевелить. Он пришел неожиданно. Я только что задремала, чтобы немного забыться и отдохнуть от навязчивых мыслей. И муж решил взять свое, принадлежащее ему по праву. Мы напряженно молчали. Я лежала под ним бездыханная и бесчувственная. Когда все закончилось, он отвалился от меня и закурил. Я тихо плакала.

– Если бы мы жили в цивилизованной стране, ты могла бы подать на меня в суд за изнасилование, – сказал муж.

Но мы жили в другой стране. Я не могла обратиться с иском в суд. Меня бы не поняли в судейской канцелярии. Мне оставалось обливаться слезами, тихо и бестолково. С романтических высот муж силой обрушил меня вниз, вернул на землю, напомнив о моих обязанностях. О долге. О незадавшемся супружестве.

– Прости меня, – сказал он, попыхивая сигаретой, – прости, если сможешь.

В ответ я лишь прикусила губу. И он ушел. Нежно тронул за плечо, придержал руку и испуганно отдернул, почувствовав жар моего тела. Я вся горела. После этой ночи Володя окончательно замкнулся в себе. Больше муж никогда не заходил в мою спальню. Избегал встреч, сторонился. До злополучной ночи мне еще хотелось поговорить, объясниться, чтобы успокоить его и себя. Теперь же сама мысль о разговоре вызывала нестерпимую тошноту. Я не хотела выяснять отношения с мужем, пусть сам разберется в себе, поймет, в конце концов, в чем его ошибка. Он не хотел быть виноватым. И стал, не желая того. Наша совместная жизнь напоминала существование в преисподней. Мы сгорали в костре взаимной ненависти. Нас поджигали фитили собственнических амбиций. В общем, мы сжигали за собой мосты благополучия. Уже невозможно было вернуться к прежним отношениям. Ненависть захлестнула нас с головой. Она заставила подчиняться темным инстинктам, уютно дремавшим в нас до поры до времени.

Единственным оазисом благоденствия для меня оставался спортивный клуб. Мне казалось, в этом месте до меня не дотянутся злые силы, а жгучая ненависть не доберется до ярко освещенного зала. Я носилась по корту с ракеткой, юная и задорная, на миг забывая о своем горе, о своей несчастливой любви, а перекошенное лицо мужа медленно стиралось.

Во время тренировки я думала только о Диме, видимо, мои мысли пробрались в него, он уже ждал меня в холле. Лицо возлюбленного сияло любовью, светилось небесным огнем, внутренним чувством, неодолимым желанием.

– Ты спешишь домой? – спросил он.

– Нет, не спешу, мы можем погулять, ты уже освободился? – сказала я.

Мне хотелось выйти из клуба вместе с ним, нарочно, на глазах у всех любопытных и любопытствующих. Настал тот благословенный миг, когда влюбленная женщина готова предъявить своего возлюбленного всему миру. Дима не противился моему желанию. Он взял меня под руку, но я выдернула ее. Мы должны находиться рядом, но не под руку и не за руку, а просто вместе, будто мы прикованы друг к другу невидимыми кандалами. Пусть увидит тот, наверху, кто приковал нас навечно, что из этого вышло. Наверное, Всевышний еще сам не знает, что из этого выйдет.

– Куда мы пойдем? – спросил он.

– Не знаю, пойдем куда-нибудь, на все четыре стороны, – сказала я.

И мы медленно побрели по городу. Мы раздвигали толпу, врезались в нее, как вонзается острый нож в рыхлый торт. Толпа растекалась вокруг нас, а когда мы проходили, она вновь смыкалась. Если тот, наверху, видел нас, он наверняка остался доволен. Вдвоем мы образовали единый стержень. Острый, как клинок.

– Ты есть хочешь? – спросил Дима.

– Нет, а ты? – смешно было думать о еде. Аппетит исчез. Любой ресторан, самый роскошный, попадавшийся нам по пути, напоминал прожорливую и грязную харчевню.

– Не хочу, – он рассеянно дернул головой, дескать, какая тут еда, не до еды сейчас.

– Дима, а что нам делать? – произнесла я. Я спрашивала мужчину, мне хотелось знать, о чем он думает, что у него в голове.

– Не знаю, – беспечным тоном отозвался Дима, – не знаю.

– И я не знаю, – подтвердила я.

Мои щеки запылали от унижения. Меня сопровождал юный мужчина, растерявшийся от нечаянной любви. А дома меня ждал муж, сопровождавший меня в течение всей жизни своими решительными действиями. Он ни за что не растерялся бы, нашелся бы, что сказать. Муж всегда знал, что делать, что говорить. Мы кружили по городу, как две птицы. Медленно и незаметно круги сужались, сужались. Мы очутились возле моего дома. В окне я заметила профиль мужа. Он стоял боком, будто ненароком выглянул и увидел нас. Я остановилась. Посмотрела на Диму. Он весь нахохлился, сник.

– Я пойду? – сказала я.

– А я? Что мне делать? – сказал он. – Ты не можешь уйти. Это жестоко. Придумай что-нибудь.

Он хотел, чтобы решала я. Женщина. Наши судьбы были в моих руках. Я поправила ремень, перекинула сумку дальше за спину. Страха во мне не было. Но не было и решимости. Я тоже не знала, что нам делать.

И я молча ушла, оставив его одного на промозглом весеннем ветру. Порывы ветра подгоняли меня, заставляли бежать. Я не опоздала. Муж по-прежнему стоял у окна. Курил. Он ждал. Терпеливо ждал, чтобы ударить.

– Ты такая же, как и твоя мать, – сказал муж.

Его слова прозвучали, как приговор. Как осуждение. Как высшая мера наказания. Я застыла на пороге как вкопанная. Во мне пропали все чувства, я не могла парировать удар. Я не знала, какая у меня мать и почему муж так плохо отзывается о ней. Мама оставила после себя светлые воспоминания. Никогда не всплывали в моей памяти какие-то дурные мысли о ней.

– Володя, не сердись на меня. Не сердись на мою маму, – тихим голосом сказала я, – будет лучше, если мы не станем выяснять отношения. Это пошло, в конце концов.

– Пошло, – легко согласился муж, – очень пошло – выяснять отношения между мужем и женой. А разгуливать по городу с сопливым юнцом – это весьма благородно.

Муж иронизировал, с чувством юмора у него всегда было все в полном порядке. С ним легко жить, легко разговаривать. Юмор неоднократно спасал нас от вселенской пошлости. Я молчала, избегая скандала. В очередной раз спортивная сумка взлетела на антресоли, как птица, как кладбищенская ворона, скорбная и зловещая. Я ушла на кухню, чтобы избежать последующих обвинений. Наверное, мой муж был прав: разгуливать с юношей на глазах изумленной публики – бесповоротно пошло. И все бы ничего, но у меня из головы не выходили страшные слова, касающиеся памяти моей матери. Нужно было найти причину, вывести следствие, узнать правду. Для этого мне нужно вновь вернуться на другой берег, обратиться за помощью к юности. Вернуться под мамино крыло. И с меня вновь полетели клочья кожи, я чувствовала, как слезает налет времени, нарастают новые пряди волос, кто-то невидимый сдирал с меня кожу насильно, скатывая в рулон, мрачная тянущая боль охватила все тело, ослепила глаза, затмила свет. За пропуск в молодость нужно было платить, а дорожные билеты нынче заметно и ощутимо подорожали.

Муж больше не приходил ко мне по ночам. И не уходил от меня. Мы продолжали оставаться под одной крышей, чужие и посторонние люди, ненавидящие друг друга лютой ненавистью. И чем сильнее он меня ненавидел, тем быстрее я молодела. Иногда мне казалось, что далекий берег приближается ко мне, сверкая яркими огнями. Иногда между мной и берегом простилалась широкая пропасть. И не было сил, чтобы перешагнуть через нее. Она ширилась, росла, увеличивалась. Кожа на моем теле сворачивалась в жгуты и свитки, волосы редели, зубы темнели, покрываясь тиной времени, руки перевивались венами, как тонкими прутьями. Мне не хотелось встретить старость в ее угрюмом и безобразном виде. Я желала подойти к ней в достойном обличье, прямая, гордая. Для этого нужно было устремиться за правдой. Отыскать корни моральных увечий, докопаться до изъяна. И пусть для этого мне придется перекопать весь семейный огород. Мне хотелось провести профессиональное дознание. Я ощущала в себе задатки следователя. Наверное, моя запретная любовь имеет под собой корни, ведь она произрастала во мне. Я никогда не думала о запрещенной любви, будучи уверенной в любви к собственному мужу. Но в нашей семейной жизни с самого начала существовал какой-то изъян. Брак был построен на обмане. Только я ничего об этом не знала. Невидимая ложь разъедала нашу жизнь, проникая в души мелкими трещинками, превратившимися со временем в громадные разломы.

Наверное, когда-то давно я утратила источник жизненной энергии. Потеряла его по дороге. Нужно найти ключ, чтобы напиться свежей водой жизни. Я запаслась блокнотом и диктофоном. Мне понравилась новая роль. Никогда не смотрю модные сериалы. Жаль времени и нервов. В стране свирепствует эпидемия по просмотру сериалов, но я забраковала все мыслимые и немыслимые образы современных сыщиц и решилась на жесткий, но справедливый поступок. Нужно начать с самого начала, с моего рождения, чтобы не совершить ошибки. Я озадаченно потерла висок, мигрень разошлась не на шутку. Нужно начать расследование с дородового периода. Ведь я появилась не на пустом месте, не как придорожная трава. Мама когда-то была юной женщиной, у нее случались встречи и знакомства с мужчинами. И я приступила к расследованию.

Я пришла по старому адресу. Когда-то мы с мужем обменяли мамину комнату на отдельную квартиру. После обмена я не заходила домой, боялась, что мне станет больно, боялась воспоминаний, но вот наступил момент, и добровольного погружения в иное измерение потребовала сама жизнь. Не будет мне покоя, если я не узнаю правду. Пусть она окажется горькой и печальной, я выстою. Дурные воспоминания отомрут, во мне останется светлая память о маме, какой бы ни оказалась горькой правда.

Я нажала на стертую кнопку звонка, отметив про себя, что дверь осталась прежней, из детства. Те же заплатки и нашлепки на рваном дерматине, утратившем цвет и окраску, те же кривобокие таблички на стене с фамилиями жильцов и цифрами, обозначающими, кому и сколько раз положено звонить. Я утопила кнопку. За дверью стояла тишина. В квартире никого. Никто не спешил открывать дверь в прошлое. Слезы выползли из укромных местечек и нерешительно застыли на середине пути, где-то между щекой и подбородком, затем незаметно высохли. Я вытащила пудреницу из сумки и провела пуховкой по щекам. Заглянула в глаза, посмотрев на себя, будто на чужую и незнакомую женщину. Я стояла перед дверью детства и видела в зеркале взрослую даму с моложавым и приятным лицом, без единой морщинки в уголках глаз. В глубине души сверкала любовь. А в глазах не было места сожалениям и отчаянию. Мне захотелось вернуть прежнюю девочку, слабую и беспомощную, оставшуюся круглой сиротой. Я совсем не помнила себя прежнюю. Я не помнила, о чем думала тогда, на восходе жизни, о чем мечтала. У меня уже тогда была любовь. Я уверила себя в этом. Странно, но я стояла перед своим детством и совсем не знала себя. В тишине раздались шаги, шаркающие и скребущие. Кто-то поднимался по лестнице. Ступени, казавшиеся огромными и величественными в детстве, сегодня выглядели хрупкими и истончившимися.

– Варька, ты? – раздалось за спиной.

Скрипучий старческий голос. Узнала меня. Это она, моя любопытная соседка. Жива. Здорова. Ходит своими ногами. Без костылей обходится. Живет в прежней квартире. Еще не переселилась в другой мир.

– Я, – сказала я и обернулась.

Да, это была она, наша соседка, осевшая от времени, как старая телега. Масло жизни закончилось, а речное русло высохло. Источник энергии иссяк.

– Пришла домой, – сказала она.

Не спросила – удостоверила факт прибытия, будто печатью опечатала. И она совсем не устала, дышит нормально. Наверное, и пульс у нее в полном порядке. Только руки немного дрожат, видимо, устали нести в себе груз прожитых лет, нахватались всякой всячины.

– Пришла вот, – сказала я.

В сущности, я не знала, о чем с ней говорить, мой приход в прошлое потерял всякое значение. Смысла не было. Ничего здесь не найду, разве что одну старую печаль, так она и без того живет во мне.

– Проходи, не стой на пороге, – сказала она и открыла дверь длинным старинным ключом, похожим на амбарный. Когда-то я тоже открывала дверь таким же ключом. У нас с мамой был свой ключ. Один на двоих. Ключ жизни.

Я робко вошла в прежнюю жизнь, все те же запахи, тот же колорит, тот же самый длинный коридор, уходящий в бесконечность. Тогда мне казалось, что коридор уходит от меня в будущее, в космос. Оказалось, он никуда не делся, не убежал, остался прежним, безнадежно застряв во времени.

– Зачем пришла? – строго спросила она.

– Захотела повидать вас, – нерешительно произнесла я.

– Не ври, – прервала соседка, – ты не за этим пришла. Тебе глубоко начихать на меня. Ты всегда была равнодушной к людям. Хочешь про отца правду узнать?

– Да, а как вы догадались? – прошептала я, покрываясь испариной с головы до ног.

– Время пришло, видать, для правды, – сказала она и прошла в кухню.

Я прислонилась к притолоке. За двадцать лет никто не удосужился покрасить двери, побелить потолки. Все осталось прежним, только состарилось. Занавески на окнах выцвели, превратившись в тряпку. Потолок почернел от копоти. Немытые стекла совсем не пропускали солнце. Темно, как в подполе. Лишь кухонный пол ярко блестел, видимо, его по старинке натирали воском.

– Кто был мой отец? – произнесла я, боясь услышать правду.

Соседка завозилась у плиты, затем открыла самодельный ящик в окне. Она так и не приобрела холодильник, держит продукты прямо на солнце, в фанерном ящике, встроенном в окно еще до войны.

– Вы, наверное, ничего не знаете о нем? – спросила я.

Нужно купить ей холодильник, чтобы она перестала пользоваться этим грязным ящиком. Соседка застыла, как изваяние. Она будто оглохла. Будто уже переселилась на кладбище.

– Вы меня не слышите? Я хочу купить вам холодильник. Небольшой, – сказала я.

Мне не хотелось уходить отсюда с пустыми руками. Ничего нового не узнала. Здесь жизнь застыла, превратилась в осколок минерала. Я ничего не приобрела для души, нужно что-нибудь приобрести для старушки. Это-то я могу сделать. В память о маме.

– Не надо покупать холодильник. Не нужен он мне. Я к своему привыкла, – соседка кивнула на ящик.

Она закрыла ящик, глухо стукнув деревянной створкой.

– Твой отец, этот, как его – Дмитрий Владимирович, – она кивнула на соседнее окно, где до сих пор проживали мои свекор и свекровь.

Давно, в детстве, на том подоконнике часами просиживал Вовка, он уже тогда знал, что станет моим мужем. Я тупо уставилась на соседку, будто онемела. И, кажется, надолго, может быть, навсегда. Язык отнялся, слова застряли в горле. Кажется, старуха окончательно выжила из ума.

– Да ты не бойся, Вовка не твой брат. Там такая история вышла, ужасная совсем. Страшная история. Потом уже все переплелось. Твой Вовка им все карты перепутал.

Я тихо съезжала по притолоке, шершавая поверхность цеплялась за ткань, останавливая мое падение, но я почти лежала на полу. Старуха бросилась ко мне, но остановилась на полпути, или ее остановила какая-то страшная сила?

– Ты, девка, чего испугалась? Не бойся, Вовка ничего не знает об этой истории. Они ничего ему не рассказали. Пожалели пацана. Я и сама хотела разыскать тебя, тайком от них, чтобы рассказать всю правду, но ты, видимо, почувствовала, что я скоро умру, и сама пришла ко мне. Молодец, чуешь чужую смерть.

Не только чужую, я свою смерть почувствовала. Она подкралась ко мне незаметно, из-за угла, набросилась на меня в квартире моего детства, уронив на пол и отняв дыхание. Сердце и жизнь, все отняла. Я медленно умирала, ощущая некоторую сладость от процесса ухода из жизни. Мне уже никто не поможет. Старуха не вызовет «Скорую помощь». Ей в голову не придет совершить столь экстравагантный поступок. Она привыкла к стоическому воздержанию, считая, все, что от Бога, принадлежит ему по праву. Захотел взять – возьмет к себе обязательно. Захочет вернуть – сделает в один миг. Бог почему-то захотел вернуть меня обратно. Эксперимент продолжался. Я вздохнула и выплюнула из себя скопившуюся горечь. Сразу стало легче дышать. Старуха рассмеялась.

– Вот видишь, вернулась. Хотела спрятаться, уйти, сбежать? Не получится. Пока не отживешь свое все сполна – не уйдешь отсюда. Не даст тебе Бог уйти. Получишь по заслугам. Под самую макушку.

Я напрягла дрожащие колени и с трудом привстала, робко присев на колченогий стул.

– Слушай меня внимательно и не перебивай, – сказала соседка, – все тебе расскажу, все, как было, как есть, а потом сразу лягу и умру. Умирать я собралась. Надоело жить. Ты ведь похоронишь меня? – спросила она.

В голосе соседки звучала надежда, старуха не хотела быть сиротой.

– Похороню. Обязательно. Где вы хотите, на каком кладбище? – сказала я, заранее зная ответ.

– Как это – где? На Красном, рядом с твоей матерью. И у меня там место припасено, я когда-то застолбила участок рядом с ней. И свой номер у меня есть, – она захлопотала у стола, перебирая ложки и стаканы, видимо, собиралась угостить меня своей незатейливой едой.

А я все пыталась понять, послышалось мне, пригрезилось или все было наяву, в действительности. И я вовсе не ослышалась. Старуха наконец сказала мне правду, долгожданную и выстраданную. Вовкин отец каким-то образом и мой отец, но при этом он совершенно не является Вовкиным отцом, чепуха какая-то, полная и безысходная, зато я узнала, где находится могила моей матери. Нашла меня, она сама захотела встретиться, соскучилась, мама посылала мне скорбную весточку.

– Вот, выпей, это тебе поможет, ты что-то совсем бледная, – сказала старуха и поднесла к моему рту стакан с бурой жидкостью.

Граненый стакан был грязным, захватанным жилистыми и неопрятными пальцами, но я отпила глоток чего-то горьковатого, невкусного, терпкого. Затрясла головой от жгучей горечи. Старуха усмехнулась.

– Брезгуешь, вся в мать, она тоже чистоплюйкой была, все намывала, натирала, начищала, – сказала соседка и поставила стакан на край стола.

Я могла бы передвинуть его дальше, на середину, в центр, настолько отяжелел мой взгляд после выпитой жидкости. Ожидание выплескивалось из меня, как вода из кипящего чайника, но нельзя было торопить старуху, нельзя. Я затолкала нетерпение вовнутрь, спрятала его поглубже. Пусть старуха сама дозреет, сама все расскажет. Уже недолго осталось ждать. Я дольше ждала, потерплю немного.

– Твоя мать любила Димку, Вовкиного отца. Все жили рядом. В одном дворе. Димка был из бедной семьи. Твоя мать тоже, но они по-хорошему дружили. Все было, как у людей. А потом что-то случилось, Димка задурил, бросил твою мать. Перестал приходить к ней. А немного погодя переселился вон туда, – старуха кивнула на знакомый и родной подоконник.

– А почему именно туда? – сказала я.

Мне все стало понятным. Можно было ни о чем не спрашивать соседку. Я могла бы встать и уйти, нечего больше делать в этой заброшенной квартире. Печальная семейная история выплыла наружу. Тайный скелет вывалился из шкафа.

– Вовкина мать была из богатой семьи. Они всегда жили хорошо, – злобно прошипела старуха, видимо, на генетическом уровне проявилась классовая ненависть.

– Может, он влюбился в нее? – сказала я, мысленно недоумевая, откуда тогда взялся Вовка, из детдома, что ли?

– Какое там, Варька, – махнула рукой старуха, – им грех прикрыть надо было. Где это видано, позор какой, девка в подоле принесла. Тогда строго с этим было. В те годы в институты не брали с незаконнорожденными детьми, даже документы не принимали. А без института куда? Один путь – в уборщицы или в домохозяйки. Родители испугались за дочку, потихоньку привадили Димку. Сначала он просто так ходил, по-соседски, даже от твоей матери не скрывался, не прятался, а потом цветы стал приносить туда, каждый день букеты таскал охапками. И в кино они часто ходили. А твоя мать на них любовалась из окна.

Мое сердце болезненно корчилось, выстукивая барабанную дробь. Хотелось схватить старуху за жилистую шею и сжать обеими руками, дескать, да говори же ты, откуда мой Вовка взялся. Но я подержала сердце на ладони, погладила, успокоила. Всему свое время. Сейчас она все расскажет, только соберется с силами и выложит правду.

– Она смотрела на них, когда проходили мимо эти, счастливые и довольные. Мать уже была беременна, ты тоже смотрела вместе с ней. Димка делал вид, что не видит ее, не замечает. Потом он женился. Вы с Вовкой родились в одном роддоме, в Снегиревке, почти в одно время. Разница у вас всего в несколько дней.

Старуха вертела в морщинистых руках стакан с жидкостью, будто веретено кружила. А я ждала продолжения банкета. Сердце замерло, скорчилось от ожидания. Я всю жизнь прожила бок о бок рядом со своим отцом, считала его свекром, называя по имени и отчеству. Никаких чувств к нему не испытывала. Ничто не говорило внутри меня, что рядом со мной живет родной отец. Ни одна жилочка не дрогнула, мое сердце всегда молчало. Оно так и не подсказало мне, что родная кровь возле меня, до нее можно легко дотронуться. Я считала себя круглой сиротой. Оказывается, сиротой был мой муж.

– Мать так и не вышла замуж. А Вовкины родители здорово испугались, когда он решил жениться на тебе. Вот тогда Димка и узнал, что Вовка не его сын, они ведь даже экспертизу делали, чуть не развелись. Потом все утихло. Вовкина мать тебя всю жизнь ненавидела. Ты, наверное, чувствовала?

Соседка отставила стакан и уперлась в меня тяжелым взглядом. Я покачала головой. Нет, не чувствовала. Что-то невидимое всегда сквозило в наших неровных отношениях, но с кем не бывает. Нет такой свекрови на свете, которая бы любила невестку, как родную дочь.

– Она скрытная, ничего не показывает на людях. Все скрывает. Таится от людей. Вовка не знает своего отца. Он вообще ничего не знает, святая душа, – сказала старая женщина, недобрым взглядом высверливая во мне истину.

Я молча раскачивалась на стуле. Боль сжимала мое тело, вызывала острые спазмы в животе и груди, будто внутри у меня все горело, выжигало, тлело. Роковой круг замкнулся. Превратился в точку. Я, как и моя мать, полюбила Диму. И, как она, скажу ему «нет»? У меня начиналась нервная лихорадка, житейская малярия. Нужно было успокоиться.

– Вы знаете номер участка на Красном кладбище? – спросила я, чтобы унять ноющую боль.

– А как же, вот тут все документы. Вот здесь могила твоей матери, а вот мой участок. Ты не обманешь меня? Ведь похоронишь? – она подозрительно прищурилась.

– Похороню. Не обману. Все сделаю как положено. Вовка поможет. Вы же его знаете, он обязательный.

Лучше бы мой муж не был таким обязательным. Тогда не пришлось бы мне сейчас раскачиваться на стуле, взывая к незримому Богу, умоляя его сделать что-нибудь, лишь бы прекратить это. В одном кровавом месиве смешалось все – прошлое и настоящее.

– Ты Вовке-то ничего не говори. Зачем? Прошлое не вернешь. Мать не оживишь. Пусть все останется как есть, – сказала соседка.

– Не скажу, – пообещала я, – прошлое не вернешь. Как дальше жить?

– А так и живи, как жила, – резонно заметила старуха, – не забивай голову. Я ведь не хотела тебе открывать правду. Да мать твоя ночами приходит ко мне, просит, чтобы я тебе все рассказала и указала могилку. Скучает она, ждет тебя. Переживает, видимо.

Сердце упало на пол и разбилось. Кровь запеклась мелкими брызгами на стенах. Я неслышно охнула, внутренне содрогаясь.

– Давно она вам снится? – спросила я.

– Два года уже как приходит, каждую ночь является, совсем измучила. Я все искала тебя, помнишь, мы случайно встретились с тобой? Ты чем-то тогда болела, чем-то нехорошим, – сказала соседка, убирая назойливое сверло из моих глаз.

– Да, болела, – эхом отозвалась я.

– Ты убежала от меня, и я не успела рассказать, вот теперь ты сама пришла. Голос крови тебя позвал. Бог направил твои ноги куда следует. Я тому и рада. Стану собираться. Надоело мне все, только небо копчу. Сама себе надоела.

Старуха влажно блеснула глазами, но слезная жидкость в старом теле давно закончилась. Наверное, старуха давно выплакала свою положенную норму. На старость не хватило.

– Поживите еще немного, потерпите, ведь долго же терпели. Мне нужно управиться с делами, – сказала я.

– Потерплю, Варвара, потерплю. Ты только меня не бросай. Не хочу подыхать как собака под забором. Хочу, чтобы все как у людей было. Оркестр, памятник, оградка. У меня и деньги скоплены. Ты не думай, Варвара, я тебя не ограблю. Меня не надо хоронить за чужой счет. Свои денежки имеются. На сберкнижке лежат. Вот тут сберкнижка-то лежит, в пакете, вместе с документами на могилу. От тебя мне одно нужно – чтобы ты все организовала и мои деньги не украла, чтобы все до копеечки на меня потратила. Все чин по чину сделала. Как положено. Я тебе, Варвара, верю. Ты меня не обманешь. Мы же с твоей матерью рядом ляжем. Вместе. Если что, с того света достанем.

– Не обману, – тупо подтвердила я.

– Вот и ладно, ты мою душу успокоила. Чаю хочешь? – сказала старуха.

Я покосилась на грязный стакан. Еще один глоток горького и страшного напитка мне уже не перенести. Тогда придется похоронить меня вместо вещей старухи.

– Нет, пойду уже, мне подумать надо, прогуляться немного, а то что-то с сердцем плохо стало.

Я медленно приподнялась со стула, ноги безудержно тряслись, будто ломались от невыносимой боли. Я ослабела от правды. Мне не преодолеть земного притяжения. Ни за что. Я напряглась, встала на цыпочки и вытянулась в струнку, заставляя организм работать на полную катушку. Покрутила невидимую ручку. Мотор почихал, прочистился и завелся. Включился. Можно было уходить из прошлого, покинуть его. Какое-то нехорошее у меня прошлое, страшное. Настоящее по сравнению с прошлым казалось мне сейчас небесным цветущим садом.

Злобно хлопнула дверь, громким эхом обозначив границу между жизнью и старым замком. Двери преисподней сомкнулись. Старуха осталась в старом замке. Будет доживать последние дни с сухими глазами и цепким взглядом, с номером собственного могильного участка на иссохшей груди. Я с трудом удержала тошноту, прижав салфетку к губам. Изнутри рвалось наружу отвращение к прошлому. Тоскливая безысходность била молотом по затылку. Изменить ничего нельзя. Я должна похоронить не старуху. Я должна похоронить в себе чужую тайну. Эта тайна давно разъедала наши души едкой ржавчиной. Она постепенно покрывала нашу жизнь ядовитым наростом, прочно поразила любовь страшной коррозией, не давая ей вырваться ростками наверх. Ростки погибли, а любовь умерла. И нет в этой истории виноватых, нет преступников, хотя есть преступление. Дело уже сдали в архив. Срок давности истек. Провидение оказалось разумнее судьбы. Оно наградило меня ценным подарком, одарив новой любовью. Мне нужно понять себя, чтобы принять какое-то решение. Нужно поверить в счастливую звезду, и любовь не обманет. Она покажет тропинку. Вытащит из трясины отчаяния.

Нет никакой разницы между поколениями. Люди живут, подчиняясь внутренним законам. Вовкин отец предал мою мать, может быть, он сожалел об этом в минуты бессонницы. Нет. Погубил мою мать, но она почему-то не приходит к нему в снах. Мама является с визитами к любопытной соседке, тревожит ее по ночам, и нет этому объяснения. Ко мне сама не заходит. Только приветы передает с того света. Адрес указывает. Хотя я маму не предавала, не губила, не мучила, не расстраивала по пустякам. Я любила ее больше самой жизни. Но она все-таки обиделась на меня. Теперь я знаю – почему. Мама не могла простить мне, что ее бросил Вовкин отец. Теперь он уже отец не ему, он мой отец. Но для меня он так и останется навечно свекром. Я не смогу принять его в другом качестве. К тому же у меня другое отчество. Отчество моей матери. Все сложилось, как сложилось. Кто и кого предал, кто кому и сколько должен – на том свете все долги истребуют. Все до копеечки. А могло сложиться все иначе. Хотя, наверное, ничего не могло быть иначе. Мама вышла бы замуж за Вовкиного отца, а Вовка все равно сидел бы на своем подоконнике. И не важно, кто был его отец, ведь он любил меня с самого рождения. Мы встретились в роддоме. Я всегда думала, что мы встретились в детском саду. Оказалось, наша роковая встреча произошла гораздо раньше. Мне казалось, семейная трагедия возникла из-за того, что я, не подумав о последствиях, переступила порог спортивного клуба. Но трагедия пришла ко мне раньше, наверное, она пришла в то время, когда мама стала сниться моей соседке. Я почувствовала мамино присутствие, услышала смертный призыв, ощутила внутреннюю скорбь. На том свете просили возмездия, не мести – возмездия. Мама взывала к справедливости. Из потустороннего бытия она требовала наказания за погубленную душу. И возмездие свершилось, но оно ударило не по тому человеку. Небесная кара, как топор палача, резко и звучно опустилась на голову моего мужа. Она больно ударила ни в чем не повинного человека, заставив его страдать, отняла у него сердце, оставив в душе зияющую рану.

После моего трудного похода в прошлое многое встало на свои места. Так расставляют мебель в новой квартире, передвигая несколько раз один и тот же предмет, пока он не пристоится, не привыкнет к месту, не встанет как надо. Я перестала обвинять мужа в равнодушии, рассеянности, поверхностности, слегка приподняв завесу над семейной тайной его родителей, восстановив в памяти обрывки разговоров и обсуждений. Мне захотелось восстановить наши прежние отношения. Хотя бы на один день, чтобы вновь очутиться в молодости, вдвоем, без лишних свидетелей. Ведь мы с ним с одного берега.

– Володя, мы давно не были в театре, – осторожно заметила я, глядя ему в спину.

Муж спешно укрылся в гостиной. У него там стоял бастион. Твердыня. Дмитрий походил вокруг меня спиралевидными шагами. Сын пытался сделать ход в шахматной игре одной небольшой семьи.

– Ма, а давай пойдем куда-нибудь вместе с отцом. Я его вытащу из норы, – предложил маленький, но мудрый человечек.

– Куда-нибудь, это – куда? – спросила я.

– Например, в аквапарк, в какой-нибудь пригород, в Солнечное, – вслух и настойчиво размышлял Дмитрий.

Дмитрий не рвался ни в Солнечное, ни в пригород, ни тем более в аквапарк, всей чистой душой он стремился к установлению мира в доме. Дмитрий был явным пацифистом, носился с незримым белым флагом в руках по квартире, пытаясь устроить примирение враждующих сторон. Но мы с мужем так и не стали врагами. И у нас – не война.

– Мы никуда не поедем, Димк, ты же видишь, отец занят. Я устала. В городе столпотворение. Массы бродят по проспектам. Майские праздники. Демонстрации. Народ требует хлеба и зрелищ. Мы переждем праздничный ажиотаж. А потом куда-нибудь рванем. В Ломоносов. В Петергоф. Когда схлынут толпы. Пойдут же они когда-нибудь на работу? Как ты думаешь?

Дмитрий задумался. Общественное устройство абсолютно не задевало его ум. Он еще не задавался вопросами бытия. Его все устраивало, абсолютно все, кроме разлада в семье. В его жизнь вмешивались взрослые неполадки. Они мешали ему. Дмитрий хотел диктовать свою волю. Маленький диктатор, ранимый и чувствительный. Во взрослой жизни сыну придется туговато. Мне не хотелось разочаровывать его раньше времени. Все устроится. Как-нибудь. Потом.

– Ладно, ма, после праздников поедем в Ломоносов. Я там еще ни разу не был, – сказал он и ушел в свою комнату.

Сын улетел в виртуальность. А я опять осталась одна. В квартире резко запахло одиночеством. Нас что-то разъединило, наверное, это «что-то» было злым и жестоким испытанием.

Как обычно бывает в трудных ситуациях, когда все вокруг раздражает, становится невыносимым, мучительным, именно в этот злосчастный период источники раздражения попадаются на каждом шагу. Раньше я и внимания не обратила бы на какую-нибудь молодую девушку, не прислушивалась бы к случайным разговорам, а сейчас меня в буквальном смысле вгоняли в стресс разные симпатичные девушки, их молодость, смех, слова, поступки. Казалось, они были повсюду, надо мной, вокруг меня и в ближайшей окрестности. Кроме юной Людочки в нашем отделе вскоре появилась целая стая длинноногих барышень. По всем углам скучного учреждения весело защебетали еще несколько юных сотрудниц, принятых на работу по очень солидным и серьезным рекомендациям. Мне не было никакого дела до солидных рекомендаций. И меня абсолютно не волновали девичьи проблемы. Меня лишь раздражали девичьи образы. Я хотела убедить себя в том, что остаюсь безразличной к проявлению молодости, и меня не трогает чужая юность, вовсе не задевает. Но невольно я вслушивалась в щебет, кудахтанье и стрекотанье. И при этом жутко злилась. Птичий язык больно бил коваными молоточками по голове. Я прощалась с молодостью, а девушки начинали жить. Когда мне было столько же лет, сколько им, я всегда прислушивалась к взрослым. Училась. Вбирала чужой опыт. Мне пригодились знания, почерпнутые у жизни. Я не стеснялась спрашивать, интересоваться, слушать. Взрослые любили давать советы. Им нравилось наставлять юную девушку. Они уже тогда застыли в своем восприятии. Человек стремительно стареет, если намертво застывает, тогда в нем пропадает способность к учению, к познанию чужого опыта. Я тоже могу застыть, мумифицироваться. Представив себя в виде сухой и костлявой жерди, я вздрогнула. И вдруг меня будто ударило изнутри. Током. Палкой. Прострелило пулей навылет. Я должна учиться у молодости, как когда-то училась у старости. Пришло мое время. И тогда меня перестанет раздражать чужой смех и буйное веселье. Я перестану изводиться ревностью. Перейму у молодых забытые привычки, освою утраченные замашки. Стану такой же, как они, то есть стану прежней. И вернусь наконец на заветный берег юности. Я хочу быть на одном уровне с Димой. И тогда я смогу посмотреть на своего мужа с другой стороны. Глазами юности. Посмотрю и увижу в нем то, что он усиленно прячет под спудом. Я разгадаю его загадку. Раскрою страшную тайну. И наша жизнь приобретет иное звучание. Мы перестанем ненавидеть.

– Людочка, как ваши дела? – спросила я, переполненная решимостью, приступая к немедленному освоению науки молодости.