Одесский юмор: Антология Коллектив авторов

Одна зеленая луковица и одно красное яблоко

Не знаю, что так пугает многих артистов и музыкантов, которые говорят, что всегда с особым волнением едут выступать в Одессу; но вот почему начиная с далекого тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года ни разу не приезжал в наш город знаменитый скрипач Гутников со своей пианисткой Мещерской, я знаю точно. Они боялись меня.

Впрочем, все по порядку. Я учился тогда в Одесской государственной консерватории! Красиво? А вы как думали?… Это уже потом я стал советским драматургом, а вначале родители все же пытались сделать из меня культурного человека. Желательно скрипача. Правда, мой педагог – профессор Лео Давидович Лембергский сразу распознал безнадежность этих попыток, поэтому во время занятий старался научить меня хоть чему-нибудь полезному для жизни.

– Смотри сюда, мальчик, и запоминай, – говорил, бывало, мой шестидесятилетний наставник мне, восемнадцатилетнему пацану, доставая из своего скрипичного футляра луковицу и яблоко. – Мой дед съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко – и дожил до ста лет. Мой отец съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко – и дожил до ста одного года. Я тоже съедаю во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко, и вот ты увидишь… Хотя ты, конечно же, не увидишь…

Я незаметно посмеивался, и, между прочим, совершенно напрасно. Прошло тридцать лет, а мой профессор по-прежнему съедает где-то в далеком Израиле во время обеда свою зеленую луковицу и свое красное яблоко и уже готовится побить семейный рекорд долголетия, установленный его отцом и дедом, а что касается меня… Боюсь, мне теперь уже действительно нужно сильно постараться, чтобы это увидеть…

Вообще, я любил учиться в Одесской государственной консерватории. Потому что государственной она была в последнюю очередь. В первую очередь она была одесской.

«Декан Рувимчик – редкий идиот!» – было написано на стене нашего консерваторского туалета. «Сам ты идиот! Декан Рувимчик», – было написано ниже. В классе контрабасов висел транспарант, который приводил в ужас всю нашу кафедру марксизма-ленинизма: «Ничего не знаю лучше контрабаса. Готов слушать его день и ночь. Удивительный, нечеловеческий инструмент!» – и подпись: «Лейбин». А какие, собственно, основания были его снимать, если Лейбин была фамилия преподавателя контрабаса?…

Мы, студенты, жили с нашими педагогами одной семьей, постоянно пытались шутить и все как один мечтали о славе. Слава имела конкретные очертания. И называлась она – сцена Одесской филармонии. Выступать там было пределом наших мечтаний. Поэтому все, что произошло в тот день одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, я помню очень хорошо. Или почти все…

– Ну что ж, мальчик, поздравляю тебя! – сказал мой профессор. – Сегодня ты впервые выходишь на филармоническую сцену!

– Как?… – задохнулся я. – А что же я буду там играть?

– Ничего, – ответил профессор. – Ты будешь там ноты переворачивать. Играть будет Гутников. Нужно помочь его пианистке.

Для тех, кто не в курсе, рассказываю: скрипач обычно во время концерта играет все наизусть. Его аккомпаниатор – по нотам. Переворачивать их приглашают кого-нибудь из местных. Ну не возить же с собой на гастроли такую малозначительную фигуру…

Конечно, это было не совсем то, о чем я мечтал. Но я живо представил себе, как вечером я выхожу на сцену Одесской филармонии, и одна знакомая девушка, сидящая в зале, увидит… Ну, в общем, за полчаса до концерта я уже переминался с ноги на ногу за кулисами филармонии, с тревогой прислушиваясь к шуму, доносящемуся из переполненного зрительного зала. Потом появились ослепительные Гутников и Мещерская. Она – в роскошном концертном платье, он – в строгом фраке, но с настоящим Страдивари в руках.

– Здра-а-авствуйте, – поздоровался я, заикаясь от волнения. – Я тут пе-ереворачивать…

– Знаем, знаем, – сказала пианистка. – Ну что же вы так волнуетесь, молодой человек? Ноты читать умеете? Значит, когда увидите, что я доигрываю страницу, перевернете. И еще: у меня длинное платье, поэтому, когда я буду вставать со стула, чтобы поклониться, отодвигайте, пожалуйста, стул. Вот, собственно, и все. Ваш профессор сказал, что вы человек способный. Думаю, справитесь… Да, и еще: я вас очень прошу, когда мы будем уходить со сцены, уходите, пожалуйста, первым. Потом ухожу я, и только потом уже солист. Понимаете? Чтобы все аплодисменты достались солисту. И вообще, ваша главная задача – нам не мешать.

– О чем ты, Мила? – улыбнулся маэстро. – Ну как он может нам помешать?…

Ох, не нужно ему было это говорить! Уже через несколько минут жизнь показала, что в этом смысле он явно недооценивал мои возможности.

Под бурные аплодисменты мы вышли на сцену, я, как и положено переворачивающему ноты, уселся слева от пианистки, взглянул на ноты, которые мне предстояло переворачивать, и понял, что сейчас произойдет катастрофа.

– Бетховен, – произнесла ведущая. – «Крейцерова соната».

Пианистка взяла аккорд.

– Ничего не получится… – просипел я ей прямо в ухо. – Я очки дома забыл!..

– Что? – вздрогнула пианистка.

– Очки, говорю, забыл!.. Не вижу я ничего!..

– Спокойно! – прошептала пианистка, не переставая играть. – Следите за мной. Когда нужно будет перевернуть страницу, я вам кивну…

– Головой?… – просипел я, уже мало что соображая от волнения.

– Да, – кивнула она.

Она кивнула – я и перевернул.

– Рано! – вскрикнула она и, продолжая играть, свободной рукой перевернула страницу назад.

– Но вы же кивнули! – напомнил я ей и перевернул страницу вперед.

– Да я не потому кивнула! Не потому! – нервно зашептала пианистка, играя какой-то сложный пассаж. – Вот теперь переворачивайте!

– Вперед?!

– Да!

Я перевернул.

– Назад!

– Но почему? Вы же сами сказали перевернуть страницу вперед!

– Но вы же перевернули две!..

– Как это две?! – я приподнялся и, загородив ей нотную тетрадь, стал разбираться со страницами. – Вот одна… вот… ах, да, действительно!..

– Да что же вы делаете?! – взмолилась она и, изловчившись, шлепнула меня по рукам. Я автоматически шлепнул ее по рукам, как бы давая сдачи. Она вскрикнула. Скрипач вздрогнул и взял фальшивую ноту.

Так, толкаясь и переругиваясь, мы каким-то чудом доиграли наконец «Крейцерову сонату». Раздались аплодисменты.

– Стул отодвиньте! – ненавидяще глядя на меня, сказала пианистка. – Я же вам говорила. У меня длинное платье. Отодвиньте мой стул! Мне нужно встать и поклониться!

Я галантно отодвинул ей стул. Она встала и поклонилась. Потом начала садиться.

– Стул! – напомнила она, не оборачиваясь.

Поскольку слово «стул» теперь ассоциировалось в моей уже не работающей от страха голове исключительно со словом «отодвиньте», я его опять отодвинул. Она начала садиться на пол. Я автоматически подставил руки… Почувствовав их у себя на бедрах, пианистка взвизгнула и отскочила.

В зале прошел шумок. Там уже, наверное, давно обратили внимание, что, пока скрипач предается своему возвышенному искусству, какой-то молодой нахал у него за спиной сначала подрался с его аккомпаниаторшей, а теперь прямо на глазах у публики начал к ней грубо приставать. Я готов был провалиться сквозь сцену.

Дальнейшее плохо отпечаталось в моем сознании. Помню только, что, кажется, я все делал наоборот: переворачивал страницы, когда не нужно было переворачивать, и не переворачивал, когда было нужно. Двигал стул вперед, когда пианистка пыталась встать, таким образом припечатывая ее к роялю, и двигал его назад, когда она пыталась сесть, каждый раз ловя ее уже у самого пола.

Естественно, что после окончания каждого произведения музыканты, несмотря на аплодисменты, сразу же убегали за кулисы, чтобы хоть как-то перевести дух от этого кошмара. Но я оставался на сцене! Таким образом, получалось, что все аплодисменты доставались мне, и я каждый раз долго и церемонно раскланивался…

Но все это были, как говорится, цветочки по сравнению с финалом нашего выступления.

– Паганини! – объявила ведущая. – «Вечное движение».

– Умоляю!.. – наклонилась ко мне пианистка. – Вы только ничего не делайте! Мы сами все сыграем. Просто сидите тихо. А еще лучше – вообще отодвиньтесь!..

Музыканты начали играть, а я начал отодвигаться, естественно, вместе со стулом, издавая при этом страшный скрип. Пианистка гневно глянула на меня. Я отодвинулся еще дальше. Она опять посмотрела. Я опять отодвинулся. Потом еще и еще… Таким образом, пока они играли, я проделал довольно неблизкий путь от центра сцены в ее конец и очутился на самом краю.

В зале недоуменно перешептывались. Потом-то я понял причину. «Ну правильно, – размышляли там. – Великий Паганини, наверное, что-то имел в виду, назвав свою пьесу «Вечное движение», но зачем нужно иллюстрировать это гениальное произведение бесконечной ездой по сцене, да еще верхом на скрипучем стуле?!»

– Да когда же это наконец закончится?! – не выдержал скрипач и, прервав исполнение, сделал шаг в мою сторону, собираясь, по-видимому, оторвать мне голову.

Я в ужасе отпрянул назад… И вместе со стулом полетел со сцены в зрительный зал.

Тут началось что-то невообразимое. И продолжалось довольно долго. А поскольку ни музыканты, ни ведущая из-за кулис больше не появлялись, то я, чтобы хоть как-то прекратить весь этот смех, свист и улюлюканье, опять вскарабкался на сцену и очень торжественно произнес: «Концерт окончен!»

Потом, много лет спустя, я часто пытался смешить народ своими рассказами, выступая на разных сценах, в том числе и на сцене Одесской филармонии, но такого гомерического хохота я уже не слышал никогда. Вот уж был поистине оглушительный провал.

Наверное, в ту ночь я не умер от позора только потому, что одна знакомая девушка до самого утра утешала меня, сидя рядом на скамейке пустынного Приморского бульвара, и к утру наконец утешила…

И тогда же, к утру, с первыми лучами солнца, встающего над обожаемым мною городом, я начал смутно догадываться, что стремление к славе вообще глупейшая вещь. И единственное, чего можно добиться на этом пути, так это падения с большой высоты, да еще и вместе со стулом.

А единственное, чего можно желать для себя в этой жизни, так это собственно жизни. Причем как можно более долгой. И нужно для этого очень немного: каждое утро – такой вот рассвет, каждую ночь – такая вот девушка, ну и каждый день, конечно, одна зеленая луковица и одно красное яблоко.

Наметанный глаз

Если бы у Коли и Оли спросили в тот день: «Какой самый короткий месяц в году?» – они бы не задумываясь ответили: «Медовый». Только через четыре месяца после его начала, когда у Оли наконец впервые возникла потребность в платье (во всяком случае, в выходном), они с Колей вышли из своей комнаты в общежитии, держа в руках отрез крепдешина, купленный им на свадьбу в складчину всеми студентами и преподавателями родного техникума, и направились к дамскому портному Перельмутеру.

В тот день Коля точно знал, что его жена – самая красивая женщина в мире, Оля точно знала, что ее муж – самый благородный и умный мужчина, и оба они совершенно не знали дамского портного Перельмутера, поэтому не задумываясь нажали кнопку его дверного звонка.

– А-а!.. – закричал портной, открывая им дверь. – Ну наконец-то! – закричал этот портной, похожий на композитора Людвига ван Бетховена, каким гениального музыканта рисуют на портретах в тот период его жизни, когда он сильно постарел, немного сошел с ума и сам уже оглох от своей музыки.

– Ты видишь, Римма? – продолжал Перельмутер, обращаясь к кому-то в глубине квартиры. – Между прочим, это клиенты! И они все-таки пришли! А ты мне еще говорила, что после того, как я четыре года назад сшил домашний капот для мадам Лисогорской, ко мне уже не придет ни один здравомыслящий человек!

– Мы к вам по поводу платья, – начал Коля. – Нам сказали…

– Слышишь, Римма?! – перебил его Перельмутер. – Им сказали, что по поводу платья – это ко мне. Ну, слава тебе, Господи! Значит, есть еще на земле нормальные люди. А то я уже думал, что все посходили с ума. Только и слышно вокруг: «Карден!», «Диор!», «Лагерфельд!»… Кто такой этот Лагерфельд, я вас спрашиваю? – кипятился портной, наступая на Колю. – Подумаешь, он одевает английскую королеву! Нет, пожалуйста, если вы хотите, чтобы ваша жена в ее юном возрасте выглядела так же, как выглядит сейчас английская королева, можете пойти к Лагерфельду!..

– Мы не можем пойти к Лагерфельду, – успокоил портного Коля.

– Ну так это ваше большое счастье! – в свою очередь успокоил его портной. – Потому что, в отличие от Лагерфельда, я таки действительно могу сделать из вашей жены королеву. И не какую-нибудь там английскую! А настоящую королеву красоты! Ну а теперь за работу… Но вначале последний вопрос: вы вообще знаете, что такое платье? Молчите! Можете не отвечать. Сейчас вы мне скажете: рюшечки, оборочки, вытачки… Ерунда! Это как раз может и Лагерфельд. Платье – это совершенно другое. Платье, молодой человек, это прежде всего кусок материи, созданный для того, чтобы закрыть у женщины все, на чем мы проигрываем, и открыть у нее все, на чем мы выигрываем. Понимаете мою мысль? Допустим, у дамы красивые ноги. Значит, мы шьем ей что-нибудь очень короткое и таким образом выигрываем на ногах. Или, допустим, у нее некрасивые ноги, но красивый бюст. Тогда мы шьем ей что-нибудь длинное. То есть закрываем ей ноги. Зато открываем бюст, подчеркиваем его и выигрываем уже на бюсте. И так до бесконечности… Ну, в данном случае, – портной внимательно посмотрел на Олю, – в данном случае, я думаю, мы вообще ничего открывать не будем, а будем, наоборот, шить что-нибудь очень строгое, абсолютно закрытое от самой шеи и до ступней ног!

– То есть как это «абсолютно закрытое»? – опешил Коля. – А… на чем же мы тогда будем выигрывать?

– На расцветке! – радостно воскликнул портной. – Эти малиновые попугайчики на зеленом фоне, которых вы мне принесли, по-моему, очень симпатичные! – И, схватив свой портняжный метр, он начал ловко обмерять Олю, что-то записывая в блокнот.

– Нет, подождите, – сказал Коля, – что-то я не совсем понимаю!.. Вы что же, считаете, что в данном случае мы уже вообще ничего не можем открыть? А вот, например, ноги… Чем они вам не нравятся? Они что, по-вашему, слишком тонкие или слишком толстые?

– Ну при чем здесь… – ответил портной, не отрываясь от работы. – Разве тут в этом дело? Ноги могут быть тонкие, могут быть толстые. В конце концов, у разных женщин бывают разные ноги. И это хорошо! Хуже, когда они разные у одной…

– Что-что-что? – опешил Коля.

– Может, уйдем отсюда, а? – спросила у него Оля.

– Нет, подожди, – остановил ее супруг. – Что это вы такое говорите, уважаемый? Как это – разные?! Где?!

– А вы присмотритесь, – сказал портной. – Неужели вы не видите, что правая нога у вашей очаровательной жены значительно более массивная, чем левая. Она… более мускулистая…

– Действительно, – присмотрелся Коля. – Что это значит, Ольга? Почему ты мне об этом ничего не говорила?

– А что тут было говорить? – засмущалась та. – Просто в школе я много прыгала в высоту. Отстаивала спортивную честь класса. А правая нога у меня толчковая.

– Ну вот! – торжествующе вскричал портной. – А я о чем говорю! Левая нога у нее нормальная. Человеческая. А правая – это же явно видно, что она у нее толчковая. Нет! Этот дефект нужно обязательно закрывать!..

– Ну допустим, – сказал Коля. – А бюст?

– И этот тоже.

– Что – тоже? Почему? Мне, наоборот, кажется, что на ее бюсте мы можем в данном случае… это… как вы там говорите, сильно выиграть… Так что я совершенно не понимаю, почему бы нам его не открыть?

– Видите ли, молодой человек, – сказал Перельмутер, – если бы на моем месте был не портной, а, например, скульптор, то на ваш вопрос он бы ответил так: прежде чем открыть какой-либо бюст, его нужно как минимум установить. Думаю, что в данном случае мы с вами имеем ту же проблему. Да вы не расстраивайтесь! Подумаешь, бюст! Верьте в силу человеческого воображения! Стоит нам правильно задрапировать тканью даже то, что мы имеем сейчас, – и воображение мужчин легко дорисует под этой тканью такое, чего мать-природа при всем своем могуществе создать не в силах. И это относится не только к бюсту. Взять, например, лицо. Мне, между прочим, всегда было очень обидно, что такое изобретение древних восточных модельеров, как паранджа…

– Так вы что, предлагаете надеть на нее еще и паранджу? – испугался Коля.

– Я этого не говорил…

– Коля, – сказала Оля, – давай все-таки уйдем.

– Да стой ты уже! – оборвал ее муж. – Должен же я, в конце концов, разобраться… Послушайте… э… не знаю вашего имени-отчества… ну, с бюстом вы меня убедили… Да я и сам теперь вижу… А вот что если нам попробовать выиграть, ну, скажем, на ее бедрах?

– То есть как? – заинтересовался портной. – Вы что же, предлагаете их открыть?

– Ну зачем, можно же, как вы там говорите, подчеркнуть… Сделать какую-нибудь вытачку…

– Это можно, – согласился портной. – Только сначала вы мне подчеркнете, где вы видите у нее бедра, а уже потом я ей на этом месте сделаю вытачку. И вообще, молодой человек, перестаньте морочить мне голову своими дурацкими советами! Вы свое дело уже сделали. Вы женились. Значит, вы и так считаете свою жену самой главной красавицей в мире. Теперь моя задача – убедить в этом еще хотя бы нескольких человек. Да и вы, барышня, тоже – «пойдем отсюда, пойдем»! Хотите быть красивой – терпите! Все. На сегодня работа закончена. Примерка через четыре дня.

Через четыре дня портной Перельмутер встретил Колю и Олю прямо на лестнице. Глаза его сверкали.

– Поздравляю вас, молодые люди! – закричал он. – Я не спал три ночи. Но, знаете, я таки понял, на чем в данном случае мы будем выигрывать. Кроме расцветки, естественно. Действительно на ногах! Да, не на всех. Правая нога у нас, конечно, толчковая, но левая-то – нормальная. Человеческая! Поэтому я предлагаю разрез. По левой стороне. От середины бедра до самого пола. Понимаете? А теперь представляете картину: солнечный день, вы с женой идете по улице. На ней новое платье с разрезом от Перельмутера. И все радуются! Окружающие – потому что они видят роскошную левую ногу вашей супруги, а вы – потому что при этом они не видят ее менее эффектную правую! По-моему, гениально!

– Наверное… – кисло согласился Коля.

– Слышишь, Римма! – закричал портной в глубину квартиры. – И он еще сомневается!..

Через несколько дней Оля пришла забирать свое платье уже без Коли.

– А где же ваш достойный супруг? – спросил Перельмутер.

– Мы расстались… – всхлипнула Оля. – Оказывается, Коля не ожидал, что у меня такое количество недостатков.

– Ах вот оно что!.. – сказал портной, приглашая ее войти. – Ну и прекрасно, – сказал этот портной, помогая ей застегнуть действительно очень красивое и очень идущее ей платье. – Между прочим, мне этот ваш бывший супруг сразу не понравился. У нас, дамских портных, на этот счет наметанный глаз. Подумаешь, недостатки! Вам же сейчас, наверное, нет восемнадцати. Так вот, не попрыгаете годик-другой в высоту – и обе ноги у вас станут совершенно одинаковыми. А бедра и бюст… При наличии в нашем городе рынка «Привоз»… В общем, поверьте мне, через какое-то время вам еще придется придумывать себе недостатки. Потому что, если говорить откровенно, мы, мужчины, женскими достоинствами только любуемся. А любим мы вас… я даже не знаю за что. Может быть, как раз за недостатки. У моей Риммы, например, их было огромное количество. Наверное, поэтому я и сейчас люблю ее так же, как и в первый день знакомства, хотя ее уже десять лет как нету на этом свете.

– Как это нету? – изумилась Оля. – А с кем же это вы тогда все время разговариваете?

– С ней, конечно! А с кем же еще? И знаете, это как раз главное, что я хотел вам сказать про вашего бывшего мужа. Если мужчина действительно любит женщину, его с ней не сможет разлучить даже такая серьезная неприятность, как смерть! Не то что какой-нибудь там полусумасшедший портной Перельмутер… А, Римма, я правильно говорю? Слышите, молчит. Не возражает… Значит, я говорю правильно…

Один день Бориса Давидовича

Дающий быстро дает дважды.

Поэт Юрий Михайлик о герое этого очерка

Она просыпается всегда за несколько минут до него. Всматривается в любимое лицо. Тяжело вздыхает…

«Стареет, – думает она. – Вот опять новая морщина появилась. И длинная какая… От правого уха через щеку и подбородок… Аж до самой ноги… Ему бы отдохнуть пару дней… Но кому говорить?… Разве они поймут? Люди… А вдруг с ним что-нибудь?! – она вздрагивает. – А у меня дети. В этом месяце их опять четверо… Кто о них позаботится?… Кстати, взглянуть, как они там…»

Она спрыгивает на пол и направляется к картонному ящику, стоящему под столом. От этого прыжка он просыпается.

– Вот же ты сволочь, Джулька! – говорит он. – Чего расшумелась? Мог бы еще подремать. Все-таки воскресенье. Ну ладно. Раз уж поднялись – пошли на работу.

Через какое-то время оба уже сидят в маленькой комнатке на улице Пушкинской, которая громко именуется кабинетом директора детской спортивной школы, он – за столом, уставленным телефонами, она – под столом, и смотрят на дверь. Появляется первый посетитель.

«Ага, – думает Джулька, разглядывая его из-под стола. – Старые сандалии на босу ногу, штаны с бахромой… Значит, у него или крыша течет, или отопление не работает, или желудок… В общем, наши обычные воскресные дела…»

– Здравствуйте, Борис Давидович! – говорит вошедший. – Вы меня, конечно, не знаете, но ваш сосед с первого этажа должен был с вами обо мне говорить… Видите ли, дело в том…

– Ну почему же не знаю? – перебивает его Борис Давидович. – Присаживайтесь. Попробуем что-нибудь сделать.

И тут же начинает накручивать телефон.

– Алё! – говорит он в трубку. – Это гордость нашей эпохи господин Иванов Петр Максимович? Приветствую вас. Извините, что в воскресенье… Да, это Боренька… Значит, слушай сюда. У меня сейчас в кабинете сидит самый близкий мне человек. Брат. Фамилия его… Нет, почему такая же, как у меня? Ах, потому что брат!.. Ну тогда, считай, он двоюродный… И фамилия его… – Борис Давидович закрывает трубку ладонью. – Как ваша фамилия?

– Степанов Илья Ефимович, – говорит посетитель.

– Степанов его фамилия, – повторяет Борис Давидович в трубку. – Это красивый, светлый человек. Ветеран войны, ветеран труда. Пятьдесят лет проработал на одном заводе! Так может он получить у вас квартиру, в конце концов?!

– Нет-нет!.. – панически шепчет посетитель. – Я не проработал на одном заводе пятьдесят лет! Мне всего сорок два!.. Так что и в войне я не участвовал… И квартира мне, честно говоря, не нужна! То есть нужна, конечно… Но разве они…

– Спокойно! – говорит ему Борис Давидович, прикрыв трубку. – А ну сиди ровно! Боренька знает, что делает. – И продолжает уже в трубку: – Значит, квартиру он у вас получить не может. Хорошо… Ну а крышу вы ему отремонтировать способны? Ах, тоже нет?!

– Мне только батарею поменять! – умоляюще шепчет посетитель.

– Так! – как бы не слыша его, продолжает Борис Давидович. – Ну а на что вы тогда способны там, в своем жэке? Какую-нибудь батарею несчастную он, знаете ли, и без вас поменять может. Ах, это вы как раз тоже можете? Ну и прекрасно. Тогда, значит, вы ее ему и поменяете! (Закрывает трубку.) Понял? Вот так. А что, по-твоему, Боренька уже вообще ничего не соображает? Если бы я начал с какой-нибудь там батареи, самое большее, на что бы он согласился – это покрасить тебе почтовый ящик!.. (В трубку.) Так, значит, мы договорились, Петр Максимович? При каком еще условии? Что-что-что? Если я устрою тебе встречу с Николаем Степановичем?! С самим?! Ну, знаешь ли, это… Ладно, не вешай трубку. (Крутит диск на другом телефоне.) Алё! Это дача Николая Степановича? То есть как это – кто говорит? Не узнала, Наденька? А кто тебя больше всех любит? Правильно, Боренька! Узнала, узнала… А где там наш гигант мысли? Отец русской… ой, извините, украинской демократии? Спит? Да быть такого не может. Я думал, он вообще никогда не спит. Мы же тут все только и живем благодаря его неусыпному руководству! Разбудить? Нет. Пускай уже спит. Может быть, мы в этом случае, наоборот, проживем на какое-то время дольше… Шучу!.. Слушай, Надюша, тут у меня на проводе человек, дороже которого у меня никого нет в жизни. Мой отец! Это Иванов из тридцать первого жэка… Почему он не может быть мне отцом?! Потому что он в два раза младше меня? Ну и что? Просто он очень рано начал… Хорошо, тогда сын. Это неважно. Главное, что это красавец. Чистый человек. Нужно устроить ему встречу с твоим благоверным. Что-то там по бюджету… Что-что-что? Какому чистому красавцу ты уже устраивала такую встречу на прошлой неделе по моей просьбе?! Ах, этому… М-да… И что, твой супруг его принял?… Вот это напрасно… Знаешь, оказалось, что этот красивый, чистый человек на самом деле – уродливое, грязное животное…

Здесь требуется пояснение. Кроме того, что пять дней в неделю Борис Давидович руководит детской спортивной школой, семь дней в неделю он руководит еще и реабилитационным центром для детей-инвалидов, построенным здесь же на Пушкинской исключительно благодаря его неуемной энергии. Как ему удалось в наши дни построить этот центр, в котором к тому же лечат детей бесплатно, – это уже не тема для рассказа. Это тема для большого научно-фантастического романа. Во всяком случае, с тех пор как Борис Давидович загорелся этой идеей, все люди в его сознании четко разделились на две категории: красивые, светлые личности – то есть те, кто помогает центру или может ему помочь, и уродливые, грязные животные – те, кто не помогает, или еще помогает, но может в любой момент отказаться…

Но к центру Бориса Давидовича мы еще вернемся. А сейчас вернемся к его телефонным разговорам.

– Наденька, лапа моя родная, – рокочет Борис Давидович в трубку своим неотразимым баритоном, – значит, я могу рассчитывать, что твой гигант русской мысли примет мою гордость нашей эпохи?… Ну, в смысле, моего отца… Или сына… В общем, ты понимаешь, о ком я говорю… Только в каком случае? Если я достану для твоих родственников, живущих в Тбилиси, два билета на спектакль Резо Габриадзе? Ничего себе… Слушай, а попроще их ничего не устроит? Например, если я достану им два билета на представление Одесского цирка?… Приедут – посмотрят… Нет-нет, подожди! Не вешай трубочку. Хорошо, сейчас попробую… Значит, Резо… Резо… (Борис Давидович начинает крутить диск следующего телефона, на ходу вспоминая номер.) Алё! Резо, дорогой! Это Боренька из Одессы. Надеюсь, ты рад меня слышать? Нет, я понимаю, что у тебя в зале помещается всего сто пятьдесят человек… Я знаю, что к тебе от меня уже приходили… Что значит – три? Три человека?… Ах, три зала!.. Ну так тем более, что тебе тогда еще два билета?… Слушай, ты же сам говорил: искусство создано для того, чтобы человеку в этом мире стало хоть немножечко теплее… Так это как раз тот случай! Благодаря твоему искусству человек получает радиатор парового отопления…

Последние фразы Борис Давидович произносит, внимательно приглядываясь к телевизору, стоящему в другом конце комнаты. По телевизору показывают баскетбольный матч. «За две минуты до конца игры, – говорит диктор, – одесситы проигрывают два очка. Удастся ли им что-нибудь сделать?…»

– Так! – кричит Борис Давидович во все телефоны одновременно. – Никто не вешает трубку! Мне нужно срочно сделать один звонок. Вопрос жизни и смерти! – и быстро накручивает диск последнего телефона: – Алё! Это Дворец спорта? Срочно мне тренера Лебедовского! Я понимаю, что он руководит игрой. Я даже вижу, как у него это получается! Передайте – Литвак на проводе!.. Лебедовский, ты почему не выпускаешь Козлюка? Ты что, не видишь, что у тебя Подопригора все подборы проигрывает? Козлюка, говорю, выпускай! Я его зачем десять лет в своей школе учил? Чтобы он у тебя на скамейке трусы просиживал?…

«В команде одесситов замена, – доносится из телевизора. – Мяч у молодого Козлюка. Бросок! Одесситы сравнивают счет. Еще бросок! Они выходят вперед!..»

– Понял, Лебедовский?! – гремит Борис Давидович в трубку. – Всегда слушай Боречку! Черта с два бы вы в прошлом году чемпионами стали, если бы у меня телевизор хуже показывал! Всё! Можешь повесить трубку! Остальные еще не повесили!.. Значит, делаем так. Резо, дорогой, даешь два билета родственникам Наденьки. Надюша, милая, устраиваешь Петру Максимовичу встречу с Николаем Степановичем. Петр Максимович, устанавливаешь Илье Ефимовичу радиатор парового отопления… Всем до свиданья!

– Даже не знаю, как вас благодарить… – шепчет растерянный посетитель.

– А меня-то за что? – удивляется Борис Давидович. – Кстати, вы чем занимаетесь?

– Ремонтирую слуховые аппараты.

– Так это же как раз то, что мне нужно! Значит, завтра к вам зайдет один старик. Абсолютно глухой. Отремонтируйте ему, ради Бога, его аппарат, а то я уже месяц ему кричу, что я этим не занимаюсь, а он ничего не слышит!

Потом Джулька видит из-под своего стола потрепанные лакированные ботинки известного одесского артиста, у которого, по его мнению, несправедливо отобрали водительские права, и теперь ему нечем зарабатывать себе на жизнь. Потом – изящные босоножки элегантной дамы среднего возраста. Она просит Бориса Давидовича, чтоб ее осмотрели врачи его центра.

– Но он же детский! – удивляется Борис Давидович. – А вы, извините, на школьницу уже не похожи.