Одесский юмор: Антология Коллектив авторов

«Какой глубинный смысл!..»

Здесь пойдет о композиторах. А кто не хочет, может выйти покурить. Свой рассказ хочу начать со слова «ой!».

Ой, товарищи! Итак, я начинаю.

Это случилось в феврале.

Я вел такой образ жизни, что куда б я его ни привел – филармония.

Я туда явился с настроением. Потому что уважаю дни рожденья, а юбилеи – так вообще. А двойные – так это не только вообще, но еще и подавно.

Причем в первом отделении должен родиться Брамс, а Вагнер, если концерт не отменят, во втором. В первом Брамсу 150, а Вагнеру уже потом 170. Интрига!

Короче, в филармонии давали юбилей.

Зальчик небольшой, по сути камерный, а оркестр большой, по сути симфонический. Оркестрантам тесно – не то слово. Скрипка на скрипке и смычком погоняет. Но оркестр у нас способный: разместились, еще тесней сплотившись, и т. д.

Оркестр настроился, затих. Угомонился и зал. А вот теперь по обычаю, заведенному не нами, рампу должна осчастливить сама Людмила Ильинична Рейва, чтоб – вначале ж было слово, да? – своим вступительным открыть на сцене вечер.

В овладевшей тишине мы услышали: идет! Из сценических глубин, из задней дверки, что на сцене (на музыкальном языке – карман), она пошла, лауреат всесоюзного конкурса, прорезая собой весь оркестр.

Она двинулась на авансцену. Сцена маленькая, а оркестра полсотни, крепко сбитый музыкальный коллектив. И сидят они так плотно и так скученно, что музыковеду нужно продираться. И Рейва идет напролом, по ходу сметая пюпитры, и у пюпитров начинается падучая. Ей отвечают смычками. Не вступая в дискуссию, Рейва делает ветер: он срывает партитуры, и они кружат над оркестром, как в ноябре осенние листы.

В сражении с оркестром лектор-музыковед Людмила Рейва одержала победу. Она облегченно вздохнула, что часть своей программы отработала, открыла рот…

Теперь ей нужно покорить и зал. А в зале аншлаг. Но не простой, а аншлаг по-донецки: когда в зале треть – это уже хорошо, это даже отлично, это по-донецки просто здорово. Потому что, казалось, Донецк, да? А надо же, кто-то пришел!

И вот она взглянула на оставшихся, точней, на пришедших из тех, кто из интеллигенции остался. И осталась довольна сама: в зале – вся интеллигенция Донецка. А первое отделение – это Брамс. Она встряхнулась, одернула платье и звучно и празднично выдала:

– Брамс!

Людмила Рейва выдала Брамса, сделала паузу, чтобы мы осознали, что это не Чайковский и не Глинка никакой, и, чтоб наши глазки засветились Брамсом, повторила:

– Брамс! – и счастье в ней, как ребенок под сердцем. – Какой глубинный смысл в этих шести буквах! – сказала она и пошла себе дальше по тексту, как будто ничего такого не сказала.

Что?! Я не ослышался?! «В шести»?! Рука у меня была вот она, она была не занята ничем, и я по пальцам: раз, два, три… Их было пять!

Их пять, и это объективно. Я подумал: Рейва вгонит в оторопь народ. Но человек критического склада, я в зале в одиноком меньшинстве. А публика наивна и доверчива. И она сидит себе, внимает. Шесть букв? Съела. Она съест и двадцать шесть, не поперхнется.

Рейва как стояла, так и осталась, а я как сидел, так и задохнулся: как же так?! Я отпал, я отключился…

Бывало, Рейва откровенно заливала. Она могла переврать фамилию и имя композитора, но обязательно докладывала о всех его женщинах, даже если этот композитор был Чайковский.

А однажды нас оповестила: Шостакович. Что ни лето, наезжал в Москву, потому что страшно любил эти белые ночи.

Рейва!

Это где же, выходит, эти белые ночи?

И если б только ночи – это ладно. Но ведь речь-то о глубинном смысле!

Да, бывало. Откровенно заливала. Но в этот вечер Рейва превзошла.

А я за точность могу и Родину продать. И это не из принципа. А просто воспитание такое. Что мне делать? Я строчу своим интеллигентным почерком: «Их пять». И хватит, их же пять. Краткость – сестра таланта. Больше мне ей нечего сказать…

И дальше Рейву я уже не слушаю. Потому что верить ей нельзя, «глубинный смысл». А записку, краткую как сестру, по рядам я шлю на авансцену. Рейва развернет ее и – ах! Опомнится: «Извините, дорогие, я в Брамсе Иоганнесе ошиблась! Если Брамс – это глубинный смысл в пяти».

Вступительным словом, изложенным колыбельной прозой, Людмила Рейва довела до неприличия первую скрипку Вайнштока. Он отчетливо захрапел. Но, одержимая, она не замечала.

На сороковой минуте вступительного слова, когда за Вайнштоком потянулись остальные, Людмила Рейва быстренько свернулась и, представив оркестрантов, обратным ходом со сцены исчезла.

И пошел, и полился Четвертой симфонией Брамс. Но мне не до симфонии вообще. Какой мне Брамс, когда я никакой: записка! Где она блуждала, я не знаю, но к адресату так и не дошла.

Антракт. Все выходят, разминают косточки, не дают заветриться буфету. А я даже не пошел себя размять, я на месте – грустный, как больной. Я бы ушел. Ушел бы прочь куда подальше, но! Я очень люблю дни рождения, очень. А юбилеи – так вообще.

Итак, второе отдано под Вагнера. Сколько было зрителей, не знаю. Но по меньшей мере в трети зала был полный аншлаг.

Оркестр укрупнили: медь, ударные, удвоенные струнники… Потому что Вагнер – это сила, это мощь. И это, извините, безумие: наша сцена такого не выдержит. Я не знаю, как они усядутся. Уселись.

Где же Рейва?… О, идет! Наперевес со вступительным словом. Лектор Людмила музыковед Ильинична наш лауреат всесоюзного конкурса Рейва. Продираясь сквозь скелеты пюпитров, вступая в конфликт со смычковыми. Продралась, опять сделав хорошую осень.

Стоя перед нашим нехитрым аншлагом, она умильным взглядом обвела народ и лучезарно улыбнулась: мол, какая долгожданная встреча! Настроились, затихли инструменты. Выжидательная тишина заполонила всех и вся…

Собравшись с мыслью, с невероятным душевным подъемом она нам выдала Вагнера:

– Вагнер! – и на просторной груди скрестила свои маленькие ручки. – Какой глубинный смысл… – И вдруг: – Что? А? Что такое?

Вижу: ей из зала тянут. Сомнений быть не может – это я. Моя записка досказать ей не позволила.

– Товарищи, – говорит в предвкушении Рейва, – ой, тут нам, кстати, поступило!

Ну, разумеется, кстати. Еще б не разумеется! Как говорится, вам письмо, пляшите. Но – извините, тут она при исполнении. Раскрывает с превеликим любопытством, так бережно, как ракушку, и, ага, «позвольте огласить». Все: ну конечно, почему не огласить?

Читает в зал:

– Их пять.

В зале дружно наступила тишина. Немая сцена вышла образцовой. Оркестр – как народ: он безмолвствует. И никто же ни черта не понимает. Рейва тоже здесь неподалеку. Где стояла, впала в ступор. Она диву дается, не особо и скрывая.

– Товарищи, – говорит, – вот тут поступила записка. Вы о ком, товарищи, «их пять»? – и пожимает плечами. Казалось, ну чего же проще, их пять – и все понятно, но не Рейве. – Вы о ком, «их пять»? Если о Вагнере, то он один, он Рихард, тут вы, извиняюсь, ошибаетесь. А пять? Ну не знаю, – она тянула время, она не понимала содержания записки. – А-а! – наконец она вздохнула облегченно. Неужели до нее дошло?! – А-а, – говорит, – я догадалась. Вы имеете Штрауса, – она лучше догадаться не могла. – Действительно, Штраусов пять! Штраус-отец, Штраус-сын, Штраус… – думаю, сейчас из наших кто-то ляпнет: «Святой дух», и вновь мы отступим от истины. Но нет, Донецк на высоте, в отличие от Рейвы, это факт. – В общем, Штраусов пять, но речь сегодня все же не о них. Сегодня Вагнер, он один, он, этот, Рихард. И мы ему справляем юбилей, – так умела только Рейва. – Итак, Вагнер! – она собралась с мыслью. – Какой глубинный смысл…

Я понял: отмолчаться будет дико. И с места – Брамсом – я вношу ей ясность:

– Брамс!

Подсказка? Еще бы! Но акустика такая, хоть святых выноси – не услышат. Словом, акустическая яма.

Рейва, естественно:

– Что? – всматриваясь в зал. – В чем дело, товарищ? Вам плохо?

И тут я поднимаюсь во весь рост – и оглашаю окрестности громче:

– Брамс! – я не могу молчать! Чтоб она не путала со Штраусами.

А она, вы знаете, она мне говорит с такой обидой:

– А что вы на меня кричите? – и подернулась слезой. – Сегодня праздник: Вагнер, Брамс! – во-во, уже теплее: Брамс. – Все сидят со словами: спасибо – а вы…

Я тактично что есть силы рявкнул:

– БРАМС!

До нее дошло, но, очевидно, в искаженном свете. Женщина! Она ведь и на сцене будет женщина. И на мое «Брамс» она мне представляется:

– А-а, очень приятно! А я – лауреат всесоюзного конкурса Людмила Ильинична Рейва, будем знакомы!

Публика заметно оживилась. Выходит, Рейва ей удачно пошутила. А я остался полным идиотом.

Я заметил: когда я в ударе, то я не в себе:

– БРАМС! ПЯТЬ! БУКВ! КАКОЙ ГЛУБИННЫЙ! СЛЫШИТЕ?! – уже чеканю, как Монетный двор, и – о, вот тут она услышала.

– Хватились, – отпарировала Рейва, человек большого, но недалекого ума, и иронически соорудила книксен. – Брамса мы закрыли первым отделением, – так, как будто он идет по накладной. Все в ее поддержку засмеялись, будто я действительно проснулся, но отделением позже. – А во втором отделении исполняется сто семьдесят Вагнеру, который Рихард, который «Тангейзер», который «Риенци», который «Лоэнгрин», собственно, вступлением к «Лоэнгрину», в смысле к третьему действию, мы, пожалуй, и откроем наше второе, в смысле отделение, в общем, концерта… На сцене – симфонический оркестр Донецкой… имени… Дирижер… Лауреат… Всеукраинского… Итак, Рихард Вагнер… Попрошу аплодисментами…

В душе я скрежетал всеми шестеренками. И я еще раз с места:

– Брамс – пять букв!

– Да он же пьяный! – кто-то прошуршал.

А я был трезвый, как в тылу врага.

– Так, – не выдержала Рейва, – я, кажется, уже теряю терпение. У нас такой юбилей, Вагнер, Брамс! Девочки, прошу! – и кому-то в зале помахала. – Вера, Валя!

«Девочки, прошу!» – но кто они такие, эти девочки?

И вот появляются бабки, две бабки крепкой бойцовской породы, что-то вроде службы безопасности, Валя и Вера, которые чуть что, так очень даже быстро. Подлетают, дюжие Вера и Валя. Еще им по метле, и все в порядке. Естественно, им что Вагнер, что Брамс, лишь бы не было войны. Они хватают меня под руки и приглашают прочь на выход.

Уединив меня в фойе, они покинули.

А знаете ли вы, какой зал в Донецке по акустике самый лучший? Никогда не догадаетесь. А я скажу, а я отвечу: по акустике лучше зала, чем фойе Донецкой филармонии, в Донецке не найдете. Притом что в зале ни черта не слышно. Но в фойе! Как звучал там Вагнер, как звучал! И это стало для меня открытием сезона. За всю историю в фойе я хлопал первым. И бис оттуда я подал впервые…

Когда пошел – на бис – «Полет валькирий», я от счастья чуть не умер, я уже готов был вместе с ними. Мне было так легко, что казалось: вот сейчас я полечу. Вот так и рождаются птицы…

Уже в фойе: я быстро одеваюсь. От греха подальше.

Но грех, он такой приставучий. Бабки. Те самые, Вера и Валя. Прямой наводочкой ко мне:

– Пройдемте в музыкальную подсобку.

И неотступны так, что мне уже не смыться. Прихожу я под конвоем – вижу: она, в неверном свете, Рейва, музыковед Людмила Ильинична. Что еще?!

– Это вы срывали юбилей? И зачем вам это было надо?!

– Я не срывал, я правды домогался…

– Какой правды?

И сложив ладошки на худосочной груди дилетанта, чтоб хоть как-то ей напомнить:

– Брамс! Какой глубинный…

– Ну же!

– Какой глубинный смысл в этих шести буквах! – я вздохнул.

– Спасибо за цитату. Ну и что? Все верно. Ну и что же?! Говорите.

Я:

– А то, что букв пять!

Она смотрит на меня своим соловьиным взглядом:

– А вы уверены?

Ну как вам это нравится?!

Я в конвульсиях:

– Считайте сами! Я не буду вам мешать! Бы-ры-а-мы-сы!

Но она считать не захотела, а со стола вручает мне поношенную книгу:

– Над вами даже дедушка смеется!

Раскрывает – точно: какой-то дядька мне с портрета ухмыляется.

– А это кто?

– А кто? Читайте ниже.

Читаю ниже. Я не понял… «Iоганъ Брамсъ», да-да, Брамсъ. Раз, два, три… О боги, шесть! Что за черт? Но это не черт, а издание Циглера, 1907-й, Санкт-Петербург. А вот и та самая строчка подчеркнута: «Какой глубинный…» Разумеется, в шести.

– Я по ней готовилась, по книге. Я прониклась. Посчитайте…

Я Рейве не ответил ничего. Хорошо, что я умней своих поступков.

Пришел домой, рассказываю маме, а она играла в детстве на рояле. И что я выясняю? О, и что же?! Что Штраусов было не пять, а четыре.

Но сказать об этом уже было некому…

Мелочи архиеврейской жизни

Я знал одного торгового работника. Все свое состояние он сделал на воде, еще в те годы. На газированной. Был он тупым и мелкотравчатым, лицом не вышел, вышел животом. Низкорослый, с кривыми ножками. Кстати, писать он так и не умел, а считать если и умел, то только обсчитывать…

Спустя год после кончины вдова поставила на его могиле памятник. Недавно проведывал я бабушку на седьмом участке – и увидел. Я увидел – и просто обомлел! Он – и в полный рост. Выбит на куске мрамора. Художник оказался дилетантом: выбивать он начал снизу. А на голову места хватило не очень. И голова оказалась сплющенной. И все же художником он будет! Так уловить черты этого идиота способен не каждый!

Но самое интересное оказалось все-таки не вверху, а внизу. Это была эпитафия: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» И подпись: «Фира и дети».

Его дети мне и на фиг не нужны, ну а Фиру я нашел:

– Какой светильник, Фира, между нами, он же был таким идиотом?!

– Идиотом – не то слово, – ответила Фира.

– А сердце, Фира?! – не унимался я.

– Оно было каменным, это сердце, – ответила Фира и заплакала.

Я изумился:

– А зачем же вы, Фира, такое отгрохали?!

И сквозь слезы Фира прошептала:

– Да нет… Это он сам, при жизни…

Я зашел в каморку к служителю донецкой синагоги Михаилу Моисеевичу Брукману. Старик Брукман горько плакал:

– Умер! Такой молодой! Всего семьдесят пять!

Я испугался:

– Кто умер?!

– Аронович! Такой молодой! Ловил гуппиков, собирался в Израиль, пел в женском хоре сирот – ветеранов войны. И нет человека. Звонила жена, говорит, не переживет, – и Брукман снова заплакал.

Каморка Брукмана – на втором этаже, у самой лестницы. Слышим, кто-то по лестнице поднимается, натужно, с остановками. Знакомые шаги. У Брукмана открывается дверь, и входит… Аронович:

– Здравствуй, Миша!

Брукман бледнеет и хватается за сердце:

– Изя, – говорит он не своим голосом, – ты еще здесь?!

– А где мне, Миша, быть еще?!

– А только что звонила твоя жена и сказала, что ты скончался.

Аронович садится за стол и горько плачет, капает сердечное, понемногу приходит в себя и спрашивает служку Брукмана:

– Как ей удалось сюда дозвониться?

Брукман отвечает:

– Набрала – и дозвонилась.

Аронович снова заливается слезами:

– Она, Миша, будет первой, кто дозвонился сюда с того света. Уже пять лет, как она умерла, Циля моя, радость моя, люба моя, рыба моя!.. – Аронович обильно сморкается.

Снова звонит телефон. Миша с суеверным страхом поднимает трубку. Слышит голос и меняется в лице:

– Это она!

Аронович вырывает трубку и в большом волнении кричит:

– Циленька, это ты?!

В ответ слезы.

– Циля, Циля, отвечай!

Слезы. Потом:

– Я не Циля, а Рива Львовна. Мне нужен отпевальщик Цукерман.

– Цукерман больше не практикует, – отвечает Аронович, – он уже год как в психдоме, еврейский патриот, на работе сгорел. А кто вы?

– Я Рива Львовна…

– Знаю, дальше.

– Я вдова Суриновича. Умер мой муж, – плачет.

Аронович хлопает по рычажкам и кричит:

– Миша, ты оглох, Миша, умер Суринович!

Миша совсем теряется:

– Так Аронович или Суринович?!

– Миша, ты умный или, конечно же, дурак?! Так Аронович – это я!

…Они поругались и разошлись.

В городе Донецке жили два брата Поташниковы, Зяма и Сема, а потом разъехались: один укатил в Америку, другой – в Израиль.

Американский брат стал музыкантом, израильский – в киоске продает журналы и, между прочим, совсем не жалеет.

И вот однажды продавец журналов Сема Поташников получает новый американский журнал, где на глянцевой обложке фотография его очень печального братца, сидящего за решеткой.

Ван мэй! Катастрофа!

Продавец Сема бросает все дела и летит к телефону. В Америке раздается звонок, трубку поднимает сам брат.

– Алло, Зяма, тебя уже выпустили?!

– Откуда?!

– Из тюрьмы!

Пауза.

– А меня туда не сажали.

– А фотография?!

– А, фотография… Это я играю на арфе, но с той стороны.

– А почему ты такой тоскливый?!