Сердце крысы Миронова Лариса
Тогда я, продолжая смотреть на небо, стал думать о себе. Возможно, я обидел Асю. И пусть она думает, что я преподлец разнесчастный. Но здесь, под этим большим и темным небом, на виду у всего звездного мира, я не мог её даже поцеловать!
Когда я утром открыл глаза, прямое солнце заставило меня тут же зажмуриться.
Аси рядом не было.
Коротенькая тень нашего ночного пристанища неумолимо уползала под стог, жирный пестрый шмель что-то, вероятно, очень обидное назойливо пытался довести до моего сведения, а мой влажный от ночной росы пиджачок валялся поодаль и всем своим заброшенным видом чистосердечно рассказывал о том, как небрежно его швырнула чья-то маленькая, но очень сердитая рука.
Итак – Ася ушла!
Вот так взять и бросить родного человека – посередь голого поля! На съедение комарам и слепням! Какова штучка! Видать, не слишком я ей родня.
Я всё ещё надеялся найти следы её присутствия где-нибудь поблизости, но – увы! Свалила с концами моя подруга дней суровых! Не вынесла испытания близостью – далекого звездного неба и мелкого эгоизма банального труса.
Автобус, потом электричка, наконец, Москва.
Звоню из первого попавшегося автомата – отвечает неуютный г олосок:
«Не звони больше!»
Но я звонил и звонил, а там снимали трубку и молчали. Или – просто клали рядом с аппаратом.
Да что, собственно, произошло?! Но мне всё же хотелось взять себя за шиворот и поставить ножками на сковородку – прорепетировать адские муки, так, на всякий случай.
Ладно, забыть – и все дела! Вот и вся моя «первая любовь»! Теперь она мне противна, да – противна. Как нищему – гривна, язвило моё второе «я».
Я не заметил, как оказался у кинотеатра «Форум», в самой гуще распаренной последним сеансом толпы.
В ногах вата, желудок – под горлом. Я смотрел на мир индифферентно.
Так мне казалось. Но кому-то показалось несколько не так. Ко мне приближались трое – лбы без намека на интеллект, и за ними девица с мороженым на палочке и пустышкой в накрашенных губах.
– Курить найдется, дядя? – спросил один из них, цыкнув зубом.
– Нет, – ответил я довольно зло новоявленному племянничку.
В подземном переходе они меня нагнали…
Пять раз я всползал, ломая ногти и цепляясь за скользкий кафель стенки перехода, потом потерял сознание. Последнее, что я слышал, это чей-то, слегка запоздалый, совет: «Почки, казел, закрывай, а не рожу!»
…В больнице я пробыл недолго. Лицо – в лепешку, но всё зажило. А вот зубы…
Теперь буду ходить с железной челюстью.
Да, ещё на затылке обнаружилась небольшая ранка.
Остаток лета я провел в Староконюшенном. Почти не выползая на свет божий. Контакты с миром ограничены – разносчик из магазина самообслуживания, прачечная, куда я ходил сам. И перевязочный пункт в районной поликлинике.
Зубы вставил здесь же. На Арбате, за семьдесят пять целковых, мне пообещали:
– Дуб перегрызете!
Однажды встретив Асю на практике в клинике.
– Я замужем, – сказала она и ушла с подругами делать перевязки.
Я хотел ей вслед крикнуть что-нибудь проникновенное, вроде пожелания родить детишек чертову дюжину или купить рыжую корову, но не успел. В горле у меня забулькало, шею свело конвульсией.
Это был первый припадок.
– Вы давно страдаете эпилепсией? – это первое, что я услышал по возвращении в юдоль земную. – Ушибы черепа были?
– Нет, – зло ответил я, – И с печки на головку меня тоже не роняли.
– Вот это надо выпить сейчас. А потом будете пить три раза в день по столовой ложке после еды.
– Что это? – спросил я сердито, принимая из рук эскулапа флакон с темной жидкостью. – Если это коньяк, то лучше бы водки. Тогда я, возможно, смирился бы с вашим методом лечения.
– Это лекарство для улучшения общего самочувствия, – сказал врач спокойно, не обращая абсолютно никакого внимания на мои интеллектуальные выверты. – У вас, батенька, нарушен обмен веществ.
– И сильно? (Врач пожал плечами.) Этого ещё не хватало!
Я вконец расстроился. Подобное сообщение вряд ли кому понравится. А мне – так тем более. Как представишь себе внутри своего родного организма весь этот неуправляемый базар – только не шило меняют на мыло и наоборот, а, к примеру, печенка меняется с селезенкой местами. То есть, простите, печень и селезень обмениваются апартаментами… Или ещё хлеще – легкое обменивается на тяжелое осложнение после гриппа, или – двенадцатиперстную кишку меняют на воспаленный аппендикс, набитый всякой дрянью…
Представив себе эту отвратительную, коммерческую и, вполне возможно, криминальную возню в своем любимом организме, я понял неотвратимость внешнего воздействия на всё это неверно обменивающееся вещество, смирился и стал регулярно принимать лекарство «от глупости». Всё же это было чуть-чуть лучше, чем прямой путь в крематорий после очередного неудачного попадания «фейсом на тэйбл».
…И тут только я всё вспомнил! Ну да, ушиб – был! И не один! Возможно, в ранку попала инфекция…
– Это, похоже, эпилепсия, – продолжали бесстрастно информировать меня.
– Но у меня никогда не случалось припадков! – больше по инерции, слабо продолжал бороться я с превосходящим силы противником.
– Всё когда-нибудь случается в первый раз. Но это ещё не конец – к строевой годитесь.
Это прелестное утешение окончательно вернуло меня к реальности, с которой теперь придется мириться весь остаток дней…
Потом, после Аси, начался самый настоящий кавардак из весьма разных по качеству и габаритам женщин, перед которыми я уже не снимал шляпы. Не смущался бездонного неба над головой и даже не всегда мог вспомнить имя на следующий день.
Когда, наконец, родник моей злобы иссяк, наступило тяжелое похмелье. И началась совсем другая полоса – симпатичных и вполне дружественных мне красоток.
Похоже, они с рожденья знали, как инвестировать свою женскую привлекательность и как полнее раскрыть свой женский потенциал.
Эти милашки охотно пользовались мною, со своей стороны, ограничивая расположение лишь невинным приятельством, похоже, совсем не думая о том, что в моих жилах все же течет не чистая водица, а бурная, алая кровушка моей бабушки-цыганки, хотя и поряядком разбавленная голубой кровью моего аристократичного деда.
Тогда, падая в подземном переходе, я не сразу ощутил боль. Но уже потом, лежа в больнице после первого припадка, я вдруг всё отчетливо вспомнил.
… Я сижу в кинотеатре, потом, в середине второй серии, вдруг выхожу, иду в буфет, беру пару бутылок пива, которое вообще не пью! Потом буфетчица, с рыжей челкой до щеки, берет меня за руку и ласково улыбается…
Потом толпа повалила из зала, я прикололся к двум дебилам – покурить бы…
А! Вон тот, на скамейке, скукожился! Что? Жмешься? Я посмотрел ему в глаза – это был я.
23
Я, как и любой, претендующий на звание интеллигента индивид, считал своим долгом изучать историю. Хотя занятие это было весьма непростым – наши исторические трактаты скорее запутывали, нежели проясняли суть вопроса. К примеру, из них вы могли бы почерпнуть удивительные по своей глубине заблуждения типа: неандерталец зародился в Европе сто тысяч лет назад, а его первичная родина – Африка. И что его прямые предки – обезьяны, которые встали на ноги, по – тому что леса сгорели, и больше им незачем не по чему было лазать!
Продираясь с большим трудом сквозь дебри блудомыслия вновь испеченных академиков, я всё же сумел составить некое представление о ходе событий, научившись извлекать полезную информацию из самой же информации, какой она есть.
И вот первое открытие. Войны, уносившие столько людских жизней, напрямую способствовали увеличению поголовья крыс! Времена, когда люди невыносимо страдали, для крыс были золотым веком…
В средневековье не раз случалось, папа отлучал от власти королей и императоров, когда те восставали против папской власти. В шестнадцатом веке подобная судьба постигла и крыс. Один епископ даже наложил на них церковное покаяние…
Мы в наши дни склонны улыбаться такой нелепой форме борьбы с крысиным народом, но в действительности это означало только одно: люди применят то средство, которое кажется им в данный момент самым сильным.
Самое сильное влияние крысы имели, конечно же, на искусство. Руководствуясь тезисом: «Искусство – это всё то, что может сойти с рук!», они устроили, кажется, в Бельгии специальный крысиный театр.
Показ представления, которое всегда проходило на ура, заканчивался всеобщим хороводом вокруг чучела кошки, и это безотказно действовало на зрителей – овации не прекращались вплоть до следующего представления.
Среди многочисленных грехов, лежащих на совести крысиного народа, самый тяжелый – распространение всевозможной заразы, в том числе, политической.
Им даже приписывали такое свойство, как перенос бацилл неверия в силу действовавшего правительства!
Углубляться в список грехов, совершенных крысами, составленный предвзятым человечеством, это всё равно, что стоять над бездонной выгребной ямой.
Однако самое страшное, что приписывалось крысам, так это то, что их не сдерживают никакие препятствия при расширении своей диаспоры.
Они не предъявляли паспортов, когда сходили на берег в заокеанских городах, и запросто поселялись в них на правах коренных жителей. Крысы были повсюду.
Так вот на чем зиждется мировая ненависть к моим несчастным соплеменникам!
Пока я наедине с самим собой веду неспешную беседу, а Пасюк в прострации плетет и плетет кружева волшебных доисторических рассказок, дела в нашей стае идут так паршиво, что исправить положение уже не представляется возможным – даже чисто теоретически.
А когда я, стряхнув со своих вежд пыль веков, предпринимал очередную попытку растормошить и вернуть к жизни Пасюка, он, эта крысиная Шехерезада, ничтоже сумняшеся, заводил очередную длиннющую байку про наше светлое прошлое и – ни словечка не молвил о нашем непредсказуемом будущем…
Нет, иногда мне кажется, что лучшая смерть – это в зубах огромного терьера!
24
Самым выдающимся из моих последующих завоеваний на любовном поле битвы, мужчин за женщин и женщин – против всех, была Елена – циничная, приземленная женщина. Невежество её было чудовищным. Она не отличала Конго со столицей Киншас от Конго со столицей Браззавиль. И на усвовение этой простой информации ей понадобилось три дня. А вот за что взяли американского сенатора, лишив аж всех привилегий – по случаю вовлечения в занятия оральным сексом своей молоденькой и симпатичной секретарши, я ей не смог растолковать и за неделю.
В ней выдающимся было всё – от удивительно выпуклых форм (некоторые её параметры точно соответствовали мировым стандартам красоты – 90 на 60, здесь только надо уточнить, что 90 – это её талия, а 60 – объем бедра, точнее – ноги выше колена), до свойств характера. Она так ловко прибрала меня к рукам, страшно сказать! И это было для меня большое благо. Она не только сняла с меня обязанность ломать голову над целой кучей проблем и житейских вопросов, но и ещё весьма успешно развлекала меня, вконец заеденного рефлексией лорда!
Речь её почти целиком состояла из каких-то дурацких выпендрежек, что к ней, однако, весьма шло. Внешне она была похожа на Зинаиду Гиппиус, только тела у неё несомненно больше. Ася, уже подзабытая к тому времени моим больным «я», казалась мне, теперешнему и куда более здоровому, ангелом во плоти и с крылышками, по сравнению с ней, этой кошмарной рыжей ведьмой. Хотя она, как и всякая другая женщина, в глубине своей мелкой души, свято верила, что и она – самый, что ни есть, кондиционный ангел. Но если она и была в родстве с ангелом, то, скорее всего, с самим Авадонном, иудейским ангелом смерти.
Да, это была инфернальная сила в самом непрезентабельном варианте.
По-нашему, чертовка. К тому же, она была чертовски хороша. То есть, чертовка в квадрате.
Нормальный человек говорил: «Мне надо выйти на станции „Парк культуры“». Елена говорила: «Вытряхивайся поживей, приехали, не видишь что ли – „Крах культуры“! Она вообще любила переиначивать все названия – и улиц, и станций метро. Про „Парк культуры“ я уже рассказал.
„Ботаничесмкий сад“ у неё стал – „Плотонический зад“, „Кропоткинская“ – „Наркотинская“, „Арбатская“ – „Старобрятская“, „Беляево“ – „Гуляево“, „Библиотека имени Ленина“ – „Дискотека имени Леннона“, „Марьина роща“ – „Бред барина теща“, „Крестьянская застава“ – „Христианская забава“, „Китай-город“ – „Кидай в огород“, „Красные ворота“ у неё, конечно, превратились в „Квасные“. И если бы у нас в те времена ящик показывал сериалы, то, без всякого сомнения, она тут же переименовала бы любимое „мыло“ всех домохозяек Бразилии в „Сам ты Барбара!“…
И так во всем – словечка в простоте не скажет.
Она действительно была забавной и очень мне нравилась – за эту её поэтичную легкость отношения к сермяжной прозе нашей жизни, но замуж за меня выходить отказалась.
Однако она охотно продолжала со мной общаться на моей территории и даже кой-какое барахлишко своё ко мне притащила.
„Детей у нас не будет!“ – в самом решительном тоне сказала она после первого прецедента. – „Ну, почему так? Может, потом, после хорошей разминки и начнем размножаться, как кролики?“ – спросил я, правда, не очень в глубине души желая положительного ответа и для того, главным образом, чтобы, в такой удобный момент, пролить побольше дешевого бальзама на её женское тщеславие.
„Дети – это досадные издержки производства на фабрике любви“, – сказала Елена, на этот раз, похоже, не ерничая, – и я вздохнул с облегчением – ещё одной проблемой стало меньше.
Каково же было моё удивление, когда в один злосчастный день она вдруг заявила, что срочно уезжает, куда – не сказала, а через полгода позвонила и зарезала без ножа – родила ребенка, и это несчастное дитя усыновил её какой-то там приятель…
Ах ты, змейка зеленая! – думал я по ночам, когда почему-то вдруг не спалось. – Я тебя без устали на груди пригреваю, а ты, мерзавь такая крашеная, в самую селезенку жалишь?»
Но сколько я ни распалялся злобой и обидой, кроме презрения к себе у меня ничего не выковывалось. Олух я царя небесного! Именно в этом – голая правда. Замуж она не собирается! Слушай, дубрава, как роща шумит…
Больше мерзавить её мне хотелось, однако в такие чахоточные ночи я думал о том, что вот с таким вот глухим сердцем и толстенькой душонкой вряд ли вообще когда-нибудь удастся привязать к себе женщину надолго, навсегда…
Тепла, что может заглушить страх одиночества и неудач, отныне не удастся заглушить, – но ты всё же не плачь…
(Конечно, рифма «неудач» и «плачь» достойна разве что поэта Незнайки из Солнечного города, но я продолжал!)
…И пусть в тебе живет унылое бесстрастье… пусть холод пустоты безвыходно глубок… и что-то будет суррогатом счастья…
(Мне это всё очень не нравилось, но раз это меня успокаивало – как наркотик, я вынужден был смиряться!
И я продолжал.)
… И возникающий в финале, такой тяжелый и прощальный, светло-зеленый взгляд печали…
(Конечно, ни один начинающий поэт, не говоря уже о маститых бумагомарателях, не поставит рядом «в» и «ф», не говоря уже о рифме на «ле» и «ли», но я продолжал…)
Однако после «зеленого взгляда печали» меня основательно заклинило – вероятно, в душе моей рождался такой огромный посыл, что он просто не мог пролезть в отведенное ему отверстие.
И тогда я щелкнул тумблером и успешно переключил своё воображение на более спокойную тему.
И в голове тотчас же привычно заверте…
…Ночью приходит спокойствие странное… спичку подносит к моей сигарете… сядет напротив и глаз с меня узких не сводит…. Это – тоска!
(Написав про узкоглазую тоску, я тут же подумал, что из соображений политкорректности не следует с чего-то вдруг прищурившуюся на меня лично тоску наделять китайской спецификой, к тому же, в этом нет даже художественной правды – китайцы вовсе не тоскливые люди!
И я написал…)
… и глаз с меня молча не сводит!
(Теперь всё было вполне политкорректо – немые на такую ассоциацию вряд ли обидятся!
Кто сможет доказать, что немым живется шибко весело, пусть первый бросит в меня камень!)
Мне было уже за тридцать, когда эта сугубо юношеская болезнь вдруг сразила меня в самой тяжелой форме – сказалось, наверное, отсутствие своевременной прививки. И, как поется в моей любимой песне, страсть Морозова схватила своей железною рукой…
Но вот вышел случай, когда об этой страстишке узнали в нашем лабе. Однажды в пятницу культ-торг (тяжелое наследие Елены Преклассной!) принёс – это была она, то есть, девушка, значит – принесла пачку билетов и сказала, что нам дадут входные в «Сатиру» на «врачебные» места – это ложа сбоку, наверху, если мы дадим в праздничный номер оппозиционной газеты «Чтоб они сдохли!» что-нибудь этакое, но обязательно – в рифму.
Милев, гад утробный, тут же кивнул в мою сторону – он напишет!
Как пронюхал? Если копался в моих бумагах – урою!
Однако предаваться следственному эксперименту не было возможности – все, как по команде, дружно завопили: «Он? Стихи? Ну пря! Так пусть напишет!» И я сказал:
– Ладно.
– Я ж говорил! Потомок. Это уже сказал Милев.
– Целую поэму.
Это опять моя реплика.
Назавтра стихи были. Милев, предвкушая нечто запретное, но весьма для него желанное, торопливо выхватил у меня листы, влез на тумбу для корма, вытянул руку вперед, а второй начал энергично размахивать над головой. Читал он с выражением и очень душевно, как если бы это было о нём лично.
– Симфония «Доминирующий глюк», в духе подражания Андрею Белому! – «Ан пё длинный чувак, стоявший раком на потолке… раком на потолке… являл собою бесконечность… с ним были ещё два чувака – конечные… они раздавили на троих шесть пузырей самвэа ин тайм… шестьдсят на три – по двадцать рублей с рыла… но это смотря кто срывал… Олдовая неудача тоже висела на потолке… О-о-о-о! Еее-ее… Это уже сказал Дима Варшавский, или Андрей Макаревич, или даже Борис. В общем, кто хотите, мог так сказать, даже такой чувак, как ты, который задал этот вопрос… – так он сказал и шуганул пару лежалых пантов… вы не знаете, что такое – шугать панты? Близкий академический термин – бить баклуши, страдать фигней, и эсэтэра. Ду ю нау итс э „панты“?»
– Что это? – спросила, слегка заикаясь, девушка с билетами, спешно убирая их обратно в сумочку.
– Стихи! – услужливо подсказал Милев. – Потомка прямого отечественного нашего классика. Какое очевидно печальное возрождение!
– Ты часом с моей Еленой не знаком? – спросил я, банально спихивая его с тумбочки и отбирая свою поэзию. – А то бы она тебя малость подучила, как правильно выражаться на людях.
– А ты что подумал?
– И это всё …такое? – спросила девушка с билетами, – которых нам уже не видать, – кривя губы и нервно всхлипывая.
– Какое – такое?
– Такое вот примитивно гадкое?
– Ну да, примерно, – ответил я и полез на тумбу – мне нравилось быть востребованным и любимым родным коллективом.
– Постойте, я тоже хочу прочесть про глюк – у меня вдохновение проснулось! – нетерпеливо закричали справа. – В потолке открылся люк – это глюк! Как? Здорово? Это ведь стихи?
Ответ слева был не менее категоричен:
– Вон идет мужик без брюк – тоже глюк! Классно?
– Он босой, косой, кривой и немножечко хромой, но он – мой!
– Хочешь – вой!
– Или пой!
– Лучше пей!
– Ах, ты, змей!
– Настоящий водопад!
– Вот отпад!
– Невпопад!
– Поцелуй корову…
– В морду!
– Я не гордый.
Почва в нашей лаборатории и справа и слева была сплошь усеяна глюками, и на этой глюконосной почве, без крови и творческих мук, из всякого сора рождалась поэзия новой свободной волны.
И я стоял у её истоков, был её родоначальником! Надо же хоть что-то начать рождать, когда тебе уже слегка за двадцать…
Глючило довольно долго, почти до обеда, однако – то ли сильно захотелось кушать, то ли с непривычки быстро утомились жить насыщенной духовной жизнью, фонтан глюконосный вдруг сам собой иссяк, и новоиспеченные пииты, уже сбившись вокруг меня в плотную стаю под названием «Группа освобождения труда», дружно требовали от меня:
– Читай же ты, всамделе! Давай свою классику!
Так кричал мой родной коллектив, и я не заставил себя долго ждать.
Я читал долго – про всё на свете, и даже прочел своё любимое – про японскую бензопилу «Ямаху» и кондовых олдовых русских мужиков – с большим топором и лопатой.
А завершилось торжество идеи предсказанием:
– Когда-нибудь, когда светлое будущее станет мрачным настоящим, какой-нибудь веселый поэт современности напишет следующие стихи, они не для слабонервных. А дамы могут заткнуть уши, или хотя бы одно из них.
– Опять прикол? – воспрянули духом порядком подуставшие мои коллеги. – Ну, давай же скорее! – кричали они, едва не передравшись за лучшие места в партере.
– Ладно. Тогда слушайте все.
- Пусть ни один сперматозоид
- Иллюзий никаких не строит.
- Ведь ваш дружный коллектив
- Попал в один…
Ну? Кто подскажет?
– Презерватив! – дружно выкрикнули справа и слева.
– Опять не угадали. «В один копроактив» – так будет правильнее. А впрочем, никакой разницы нет.
Работать в этот день никто уже не стал – освобождение труда вполне состоялось, хотя бы в одной, отдельно взятой лаборатории.
Билеты нам всё же дали, на творческий вечер Тусузова. А меня теперь стали называть – «Наше коллективное бессознательное»…
25
«У нас появились миллионеры!» – эта новость облетела наши пределы раньше, чем секретная печать произвела на свет специальный выпуск журнала «Фобос» – эти два (страх и ужас) в одном номере!
И с этого рокового дня убойная новость гвоздем засела в крысиных мозгах.
Теперь наш народ мог честно ответить на вопрос номер один имени товарища Гамлета: «За что боролись?»
Однако единого мнения по этому вопросу не было уже на второй день. Разброс мнений был колоссальный: от простого сермяжного – «Ну, наконец-то, и у нас, как у людей!», до постыло надоевшего – про труды праведные и палаты каменные.
Последних было слышно всё реже…
Потом обнародовали цифры – три процента. Это что же – каждый тридцатый? Какая мы, однако, богатая страна! А всё прибедняемся! Особенно лживыми оказались церковные крысы…
В их приходских крамах были даже дынные семечки! И давно – миллионами!
Пасюк поставил вопрос о коррупции ребром – его тут же сдуло ветром перемен. Лига дала отбой по всем кординальным вопросам.
Эпидемия ширилась. Пасюку какие-то анонимы прислали кусок «Бородинского», политый растительным маслом. Уверен, против такой взятки никто из смертных не устоит, а если ещё сверху сахарным песком? Но Пасюк даже не понюхал.
Искушение продолжалось. Тогда ему прислали свиной фарш, смешанный с телятиной. М-м-ммм…
Не помогли и комочки свежего ячменного теста – в ответ он объявил в розыск взяткодателей. Однако никого не удалось найти даже по горячим следам – преступниками в ход был пущен модный дезодерант «И дождь смывает все следы»…
Пока общество шумело и негодовало по факту дачи взяток в особо крупных размерах. Лига под шумок провела «Закон об амнистии преступников на экономической почве»…
И это под тем предлогом, что-де экономика у нас была не такой, как надо, значит, и экономические преступления тоже были неправильными. А неправильное преступление – это и вовсе не преступление. А даже вполне достойный поступок.
Лига, однако, осталась с носом. Принимая такой закон, лигионеры надеялись, что капиталы благодарных вчерашних преступников потекут обратно в стаю. Напрасно! Амнистированные теневики тут же дали дёру, а впереди них утекали их немытые капиталы…
Потом Лига сделала вторую основополагающую глупость: приняла «Закон о разделе общественной собственности во имя справедливости в своем отдельном мире». А наутро фундамент нашего общества был заново забетонирован – теперь у нас уже были свои легитимные собственники. Многие из них родились сразу в шелковых сорочках и с бирками на лапах. Эти пресловутые бирки гарантировали им самый лакомый кусок общественного пирога в любое время года и правления. Надо ли объяснять, что Лига и здесь была в авангарде!
Потом началась тонкая ручная работа – по созданию оппозиции. (Скажу по секрету, эта оппозиция была совсем не страшна, более того, она была весьма забавна и совершенно кукольна, по этой причине не имела ни малейшего шанса когда-либо победить.)
В реформах непреложно действовал закон четности. Так это обычно бывает – если начинают либералы, то кончать будут монархисты. Поэтому с первых же дней своей власти правители стали готовить легитимную смену собственного курса. Для этого довольно успешно провели несколько игрушечных путчей. Правда, кровь лилась настоящая.
Ну а пасюк… стал теперь именоваться со строчной буквы, ибо он, со своими идеалами гармоничного общества, самоорганизующегося по зову будущего, не имел ни малейших шансов на успех.
Зов будущего теперь доносился вполне отчетливо – наши крысы летели прямым курсом в тартарары…
Все бывшие соратники Пасюка (не считая Кенти – он умер, и меня, но я тоже был скорее мертв, чем жив!) стали жуткими либералами.
Не обошлось, как это часто бывает в истории, без эпидемии некро – филии. Особенно ею были поражены верхние слои общества. В новых пометах рождалось много детей-вурдалаков. На кладбищах приходилось выставлять пикеты народной милиции, для охраны могил, но доблестные вояки, как только стемнеет, дружно прятались в кусты – наверное, они таким способом охраняли спецоружие от похищения…
И было чего бояться! Лишь только тени расползутся, и на небо выкатит луна, как тут же захрустят кости под оградой – хрум-хрум-хрум!.. Чав-чав-чав! – ответит, дожевывая полуистлевшую плоть, товарищ вурдалака…
В иных, особо продвинутых, семьях званым гостям подавали на ужин целые трупы. Особенно были в чести трупы членов Лиги и прочих знаменитостей, имевших немалый вес во вчерашнем обществе. Господи, с каким аппетитом обсасывалась каждая косточка! С каким причмокиванием пожирался тлен! И это наши крысы!
Вурдалаки буквально произвели фурор в моде – самые фасонные дамочки пудрились пудрой только трупного цвета, а самой дорогой новинкой парфюмерной фирмы «Амбре-шарман» стал хит сезона «Пуа-зон номер пять», и это был самый сильный яд. В моде у подростков были дезодоранты с сильным запахом помойки.
И только одно было по-прежнему неизменно в нашем легально загнивающем обществе – молчание обывателя. Он всегда молчал – и раньше и теперь. И завтра он тоже будет молчать.
Словно к устричной раковине, был он прикреплен к своему миленькому уюту, равнодушный ко всему на свете, кроме собственного тесного мирка.
Возмездие не замедлило явиться – в образе собственных детей. Не поняв, в силу своей молодости и плохого образования, откуда так тянет тленом, молодая поросль по тайному, а затем уже – и без всякого стеснения проводимому науськиванию набросилась на своих престарелых родителей, призывая молодых реформаторов на грандиозный каннибальский пир.
Как задушевно морочили головы новые идеологи нашему простодушному в своей дикости молодняку! Вот примерно такие высказывания: «Мир спасут очкарики!»
Столь явно небескорыстые заигрывания с молодняком переходили всякие границы. Теперь они, эти несмышленыши-сосунки, были – сверхновая элита! И этими младенческими устами теперь провозглашалась истина…
Эти желторотые с большим пристрастием проверяли дела и выносили приговоры. Энтузиазм этой «нашей» юной поросли был беспределен. С невероятной пронырливостью они докапывались до самых сокровенных дум и мечтаний старшего поколения – и железной метлой расчищали новое политическое поприще.
И бесполезно, и даже небезопасно было говорить не только с высоких трибун, но и в кулуарах, о том, что льстить молодым также отвратительно и подло, как и – заискивать перед богатыми.
Но у нас делали и то, и другое – безо всякого стеснения.
Можно было лишиться права публичных выступлений на весь подписной сезон за подобные речи.
Скажи иной крысе хотя бы шепотом, на самое ушко: «Остановись! Пройдись по мысли!». Она лишь застрекочет мелким горошком из модных цитат и поскачет себе кушать сыр на халяву, навевая под нос «хэпи бёздэй ту ю!» И уж совсем пустое дело говорить этой крысе, где обычно бывает такой сыр!
Но что это было за время для настоящих талантов! В годовщину введения Нового Порядка Лига приняла поистине революционное решение: «Ввиду того, что развитию таланта более всего способствует обострение всех чувств, творческим организациям предписано: для строжайшего исполнения усиленно и повсеместно создавать экстремальные условия для крыс, отмеченных печатью нетривиальности – под их творческие проекты авансов не давать, произведения, если таковые будут всё же созданы, не публиковать. Если же в них будет обнаружено нечто, что хоть в каком-то виде может быть полезно Новому Порядку, опубликовать после смерти с обязательным послесловием, и оную (т. е. смерть), по возможности, ускорить, желательно, по причине бытовых обстоятельств».
Повсюду, над входами в творческие союзы, висели лозунги: «Несанкционированное вторжение талантов строго воспрещается!»
И эти новые правила соблюдались повсеместно с большим тщанием – ведь на страже стояли всеми уважаемые в прошлом престарелые мэтры, коих все желающие для собственного развлечения кормили из рук, в том числе, и новые власти.
Если вы думаете, что это «куча грязи», а не беспристрастный анализ нашей скудной действительности, вы глубоко заблуждаетесь. А уже если вы вдруг решили, что это – «подкоп под реформы», то заблуждения ваши просто фантастичны!
Всё дело в том, что наш наивный народ всё ещё думает, что там, наверху, всегда хотят – как лучше.
Но не всегда знают – как, поэтому и получается – как всегда.
Преодолеть это печальное заблуждение не представляется возможным в ближайшие несколько новых эпох.
Жизнь идет своим чередом. Хотя кое-где ещё порой и кричат тихими голосами про корни, и означает это совсем не то, что вы подумали – это всего лишь приглашение погрызть кое-что из старых запасов.
Когда кричали о чувстве хозяина, это означало, что ещё не всё пустили с молотка.
Конечно, как и всегда в лихие времена, более других преуспевали торговцы совестью, изготовители затычек для особо говорливых теперь назывались народными целителями, и тоже чувствовали себя неплохо.
Единственным обязательным предметом в народных школах был секс. Кто не сдавал эту науку на «отлично», тут же вносился в списки неблагонадежных и лишался права голоса до конца своих дней.
Такова правда о нашей жизни, и это далеко ещё не всё. К двум общеизвестным нашим бедам добавилась ещё и третья – теперь дураки указывали дорогу.
26
Ну, ясное дело, в «Сатиру» мы пошли с Милевым. Над сценой висел транспорант – «Королю эпизода 60 на 90».
Когда я увидел это сообщение, я вдруг чуть-чуть взгрустнул по своей Елене…
Но только здесь это иной смысл – 90 – от роду, из них – 60 на сцене.
Читать бесплатно другие книги:
