Сердце крысы Миронова Лариса

33

Свершилось! Ура! Страна Утопия осуществилась и перестала быть только книжной сказкой!

Проснулась-таки в наших крысах гордость, уважение к себе, без которых они не смогли бы уважать других, и длили бы свой век и дальше – бездумно и пошло, безвольно повинуясь законам скотства современной жизни.

Малыш так всё организовал, что не пролилось ни капли крови, и не была утрачена ни единая шерстинка.

Вы не поверите, но это – факт. Столь же очевидный, сколь и невероятный. Миф о всесилии бюрократии был разрушен.

Бандократия прекратила своё существование, словно призрак, растворившийся в свете дня. Стоило только на весь мир объявить всю подноготную, как этот карточный домик сам собой развалился. Общество прозрело, и больше нас обмануть уже не получилось.

Иллюзия мрачной действительности разбилась о непреложный факт: прозревшей народ – свободный народ.

Вчерашнее правительство добровольно отправилось в почетную отставку – на знойные Канары, обязанности диктатора были временно возложены на Малыша, и он не оказался.

Прошел год и три небольших волны эмиграции – не всем, однако, нравилась новая жизнь.

До государственного переворота дело всё же не дошло…

Нобилетет дулся, но их уже никто не уважал. Даже между собой они не могли договориться и всё ругали ужасные времена – когда такие, как мы, не хотят считаться с такими, как мы…

Вечерело, когда мне, наконец, удалось повидаться с Малышом с глазу на глаз. Он страшно осунулся и похудел. Его жемчужная шубка была давно не чищена, и только блестящие длинные усы торчали задорно и боевито.

Я счел нужным его пожурить, благо, рядом посторонних не было.

– Малыш, ты, я вижу, решил шокировать наше молодое общество с детства немытой головой. Чистота – залог успеха. И главное – руки! Не забывай почаще умывать их. Политик просто обязан следить за чистотой рук. Каждый час, если он роковой, ты должен говорить себе и всем окружающим – я умываю руки! И только так ты станешь настоящим политиком.

– И температурой сердца, – усмехнулся странно сосредоточенный Малыш, – это не забыл мне напомнить? Чтобы оно не остывало.

Не ученик – гангрена!

Мы сели на мшистый камень, и я без обиняков начал:

– Малыш, у тебя сейчас много власти, как ты представляешь себе нашу будущую жизнь?

Его знобило, взгляд его был затуманен какой-то смутной мыслью. На травы упала вечерняя роса, в природе всё было тихо и смирно.

– Жизнь? – переспросил он. – Свободной.

Что может быть более неопределенным, чем свобода? Но как это объяснить такому малышу?

– Я верю, что ты будешь честным и справедливым правителем нашего народа, самым сильным и мудрым из всех диктаторов мира.

Голос мой дрожал, и капли пота стекали по моим щекам. Вся моя жизнь, мои надежды – всё сосредоточилось в нем, в этом упругом комочке на пружинистых крепких лапках с такими воинственными усами! Малыш, ты будешь счастлив! Сын Раты принесет свободу нашим крысам!

– Диктатором? – вдруг переспросил он, на радость мне, выпадая из пугающей меня задумчивости. – О, нет, диктатором я никогда не буду.

– Ты шутишь? – я бы ему пинка, но уж слишком был он жалок в эту минуту. – Если не ты, то кто же?

– Да никто!

Я рассердился.

– Малыш, ты запутался в трех соснах, или я чего-то не понимаю! Он что, тоже сбрендил? Ну, это будет слишком! Революция – не детское дело.

И вдруг глаза его засверкали острыми огоньками.

– Я согласился стать диктатором, чтобы навсегда уничтожить диктатуру. Отныне только одна диктатура будет возможна в нашей стране – диктатура истины.

– Малыш! – взвыл я. – Истина – это категорически непостигаемая субстанция. Это то, что многие ищут, но никто не находит. К истине можно лишь приближаться – меньше или больше, но свести к нулю дистанцию между возможным и желаемым не дано никому! Нет, Малыш, я вижу, ты малость перегрелся на солнце славы! Нет, мы точно погорячились, доверив власть этим зеленым лимонникам!

Однако шубка его была, хоть выжимай. Нет, это не роса!

Тут только я заметил, что его лапки горячи, как свежие ячменные лепешки. Только пневмонии нам не хватало! Надо срочно поставить банки…

Где же Рата? Она-то сумеет поставить баламуту голову на плечи!

– Нет, Философ, – сказал он, назвав меня впервые полным именем.

– Я совершенно здоров и в полном уме.

Он снова замолчал, и я заметил, как пот бисером катится по его лицу. Нет, ему надо обязательно поспать. Завтра поговорим. Но он имел другое мнение на этот счет.

– Малыш, – снова начал я проникновенным голосом, уже безо всякой надежды его как-нибудь уговорить, – давай-ка я поставлю тебе голову на плечи, раз твоя мама забыла о тебе! А потом пойди и выспись, как следует, а завтра поговорим. Ты, я вижу, немного устал.

– Скажи, пожалуйста, – вдруг завелся он, совершенно меня не слушая. – А ты не знаешь, как это было у людей? Как они справлялись со своими проблемами.

– Дитя моё, не к ночи будут помянуты, люди – особые существа, их опыт бесценен, мы должны учиться, учиться и ещё раз учиться у них – как не надо поступать! Возможно, именно затем они и были созданы Богами древности – в назидание всей остальной природе. Но что я могу рассказать тебе об этих несчастных? Да, у них был Вождь, именем которого пугали детей и диссидентов. Его Царь отправил в ссылку – в холодную Сибирь, когда он был ещё совсем юнцом.

– Таким, как я? – уточнил Малыш, слушая меня не без внимания.

– Ну да, примерно. Там, в этой ужасной Сибири, было много тараканов и медведей. И вот однажды Вождь, воспользовавшись непогодой и беспробудным пьянством сторожей, бежал из ссылки. Четыре ручных медведя несли его через сибирскую тайгу и Уральские горы, а когда они добрались до их главной столицы, медведи рухнули замертво и больше не дышали. Тогда вождь взял мертвых друзей на руки и принес их на главную площадь страны. Слезы лились у него из глаз, и он дал клятву настоящего человека. Он сказал: я непременно приведу страну к справедливости и нашим идеалам. И ещё я приведу весь мир к революции. Так он и поступил, потому что был человек слова и дела, и не снимал своей старой шинели вплоть до завершения обета.

– А что стало с бедными медведями? – сквозь слезы спросил Малыш.

– Медведям поставили памятник на главной площади страны. Их тела отлили в бронзе, и каждый из них смотрит в одну из сторон света. И никто этих медведей не может уничтожить. Когда меняется власть, и памятник медведям сносят, наутро он появляется снова, весь сияющий бронзой в свете нового дня. Есть такой закон у людей – в день рождения Вождя, а день этот совпадает с днем рождения Солнца, школьники швабрами моют медведей и украшают их головы цветами…

– Но это же чудесная традиция! – всхлипнул вконец растроганный Малыш, расчувствовавшись до обильных слез от моего рассказа. – Уже за одно это можно простить людям их врожденную глупость и даже немного полюбить их…

– Малыш, ты становишься диссидентом, а это не умно и главное – давно не модно, – строго сказал я, прежде чем продолжить убаюкивать младенца. – Ну, слушай! Медведи стоят и пристально смотрят – на восток и запад, на север и юг, и чуть только зачуют смуту в этих краях, тут же сообщают об этом Вождю на своём бронзовом языке, и Вождь там сразу же проводит революцию и устанавливает справедливость своей железною рукой – ибо он уже давно стал Памятником. И, представь себе, в некоторых странах после этого начинают течь настоящие реки с форелью и лососями.

– Как это мило! – улыбался сквозь слезы совершенно успокоенный Малыш.

Детям, даже когда они становятся диктаторами, надо рассказывать сказки на ночь, они от этого лучше спят.

Что хорошего я мог вообще рассказать о людях, чьи представления об истории (а мы с Пасюком ещё не один раз пробирались по ночам в лабораторную библиотеку и читали там всё, что только может зацепить) столь скудны, сколь и неверны?

О людях, которые считают хомо сапиенс более продвинутыми, нежели дети Солнца – неандертальцы? Этих примитивных хомо, у которых полностью аторофирована та область мозга в лобных долях, с помощью которой неандерталец знал всё, что только можно знать о прошлом и далеко заглядывал в будущее, покрывая краски на своих живописных полотнах стойким ко времени закрепителем???

Да, хомо сапиенс со своим новым адаптивным механизмом умеет больше – в настоящем. В смысле приспосабливания, но это же умеет делать и простой домашний таракан! Посадите рыжих тараканов в герметичный пакет с красным перцем, и уже в десятом поколении вы получите красных тараканов, которые умеют питаться только красным перцем!

Вот что такое – этот хомо сапиенс!

Разве стал бы великий в прошлом и всё знающий о будущем неандерталец, наследник богов, хранящий тайны о великих техниках изобразительного искусства и владеющий музыкальными инструментами, смешиваться с этим жалким двуногим – хомо сапиенс, которое и человеком-то в том самом сокровенном смысле назвать было нельзя! Неандерталец, успев своевременно сбежать в Европу, выжил после случившейся на среднерусской равнине около миллиона лет назад и уничтожившей величайшую цивилизацию атлантов техногенной катастрофы.

Неандерталец – первый на планете Земля диссидент, и он вымер, как и положено диссиденту, не будучи конформным новому, сугубо прагматичному сообществу с его иными, враждебными для богочеловека прошлого законами жизни, так и не сумев пустить достаточно глубоких корней в Европейской почве, но и не смея вернуться на свою бывшую страдающую родину. И те, другие, продвинутые и прагматичные, сначала немного потеснили, а потом и вовсе грубо вытеснили неандертальца из его обжитой эмигрантской квартиры!

А те, другие, хомо сапиенс, разумные кроманьонцы, совсем забыв о своем великом прошлом, постепенно одичали и дали новую ветвь на древе человека, проживающего на африканских просторах, развив пусть и хилые – по сравнению с природной интуицией, но зато свои собственные адаптивные механизмы. Они-то и вытеснили повсеместно из обжитой и уютной Европы античного неандертальца!

Да как они вообще могли смешиваться?

Это всё равно, как если бы древнеегипетскому фараону предложили смешаться с простым строителем пирамид!

Это всё равно, как если бы современному человеку разумному предложили «смешаться» с персональным компьютером, который и считает, и пишет гораздо быстрее, чем он сам, имеет стильный дизайн и может работать продуктивно в любое время суток, не требуя постели и женщины для сна.

И на этом лишь основании компьютер может считаться превосходящим его, человека, по своей сути!?

Вам смешно, мне – тоже.

Оставались только сказки…

– Вот что, Философ, – заговорил он твердым голосом, уже забыв о своём расслабленном настроении. – Мы станем оппозицией, если хочешь, можешь присоединиться к нам.

– На правах свадебного генерала, приглашенной звезды? – съязвил я.

– Зачем же. Ты будешь нашим главным консультантом по всем основным вопросам.

– И буду рассказывать вам сказки на ночь.

– Не иронизируй, прошу тебя. Я не заслуживаю таких грубых насмешек, – задиристо возразил он.

Нет, у младенца явная горячка! Грелку со льдом на лоб – и в постель!

– Послушай старика и ступай домой! – последний раз попросил я. И тут меня осенило – может, сдать его в полицию?

– Мы, то есть оппозиция, будем искать факты и доказатттельства несостоятельности принятых нами законов. И вознаграждение получит только тот, кто найдет что-либо существенное.

– Как это мило! – поддразнивая его, сказал я. – А кто эти законы будет принимать?

– Совет ученых!

– Только не это! – закричал я, вскакивая и хватаясь за голову.

– Ученые, дай только им власть, начнут тут же ставить опыты, жестокость которых превзойдет самые беспощадные фантазии всех самодуров мира! Они загонят несчастное общество в прокрустово ложе своих теорий, и оставят, в конце концов, от стада доверчивых граждан только рожки да ножки. Вот что такое эти ученые! Всё, что угодно, только не это!

– Завтра, – сказал Малыш, внимательно выслушав мою взволнованную речь, – мы будем на Всеобщем сходе опускать камешки в большую глиняную амфору. – Белые – знак согласия с новыми законами, черные – против. Если черных окажется большинство, то законы будут отправлены на доработку.

– Но почему ты сам и твои преданные друзья не хотите сами осуществлять разумную и справедливую власть?

– Потому что я хорошо усвоил твои уроки, Философ. Разумная и справедливая власть очень скоро превратится в замкнутую касту, у которой будет одна забота – каким способом присвоить себе все дынные семечки. Потом они начнут драться за лидерство и ловить неверных в своих рядах. Ну и так далее, по списку. Всё это – уже давно азбучные истины. А прямая демократия, хоть и имеет свои недостатки, всё будет получше диктатуры выдвиженцев и засланцев из высоких сфер.

– Всё, хватит! – и я закрыл ему рот лапой. – В постель – и баста! Ты болен. Сейчас же позвоню в 0–3.

– Я не болен, Философ. Я – умираю, – спокойно ответил он, отчетливо произнося каждый звук.

– Да что ты мелешь, паршивец! – закричал я и надавал ему таких горячих, что мои лапы чуть не отвалились. – Быстро говори, что ты задумал?

– Я принял яд, от которого нет противоядия. Час назад я был у Амбустомы.

– О, дьявол и тысяча чертей! – закричал я, подпрыгнув выше крыши и затем рухнув наземь. – Час назад! Ты действительно сбрендил, придурок!

Я потерял голос, крича и проклиная всех на свете, я катался по полу и грыз металл сетки… Но он молчал.

Когда же Малыш заговорил, я проклял самоё слово – лучше бы он онемел вовсе!

– Яд подействует через сутки. И умру завтра, когда край солнца сравняется с горизонтом.

Стоны разрывали мою грудь – я всё ещё надеялся, что это просто неумная шутка. Диктаторы часто грозятся уйти, чтобы заставить подданных просить остаться.

– А сейчас. Философ, оставь меня одного, я хочу попрощаться со своей милой матушкой.

Ночь напролет, до сизого рассвета, когда тени холмов поползли с наших скудных нив, я выл как бешеный пёс. Ну почему, почему ты нарушил закон благочестивой крысы и не посоветовался со мной?

И только когда мне пригрозили граненым стаканом, я в страхе замолчал. Стать нектароманом – что может быть страшнее? Я видел этих несчастных в соседней лаборатории – у них веревками слюни висят изо рта, и вместо слова «дураки» они говорят что-то вроде «дррраки», потому что язык их совершенно не слушается.

И ночуют они под заборами в луже – сами знаете, из чего.

Брр-р-р…

И всё я, старый дряхлый удав. Давно пора самому удавиться в пустыне и не портить жизнь новым крысам, смущая их невинный, слабый ум дурацкой болтовней.

…Но вот рассвет одолел мрак, и взошло солнце. Никогда ещё я с таким ужасом не следил за его перемещением по небосклону.

Это был первый день свободы. Матрица патологического поведения в общественном сознании крыс была полностью разрушена – они, наконец, стали жить своим природным умом.

Крысы, чисто умытые и веселые, выбирались из своих темных нор и впервые спешили не к заполненным кормом корытам, а бежали на площадь, где и должен был происходить всеобщий сход.

Белое ровное солнце щедро лило свой свет во все уголки нашего нового царства, и не было ни единой крысы, которая бы не несла в правой руке листок клевера – знак всеобщего замирения. Пол клетки превратился в желтое овсяное поле, кое-где для экзотики усеянное полынью, повсюду царили покой и гармония.

В этот день началась и закончилась диктатура юного вождя…

34

После утверждения Милевской диссертации на Ученом совете в лабе хоть не показывайся. И раньше у нас было весьма тошнотворно, а теперь и вовсе с души воротит. То, что методика Милева была признана революционной и новаторской, это ещё полбеды. А вот тот факт, что работы Майи были задвинуты в самый темный угол, это уже кое-что похуже. Нет, нет, ничего личного. Просто несправедливость в таких масштабах даже бегемота ранит!

А между тем, Мая убедительно показала, что в эксперименте не просто выживают, а даже начинают успешно эволюционировать социально ориентированные в положительном смысле особи. В положительном – значит, в созидательном. Компроне?

Выводы Милева были не просто антинаучны (не говоря уже о такой мелочи, как чистота эксперимента), а вопиюще атичеловечны. (Вам смешно? Мы же о крысах!)

Он предлагал методику шоковой терапии – пусть-де выживают сильнейшие. Они-де и построят новый мир! Но выживали наглейшие, которые ничего строить толком не умели, а могли только отбирать. А когда «слабые» от шокровой терапии повымерли, отбирать стало не у кого, и тогда они перегрызли друг друга. На этом эксперимент подходил к логическому концу. Более того, даже рассаживание к отдельные клетки во избежание каннибализма не помогало – они утрачивали способность размножаться уже во втором поколении.

Просто бедлам какой-то, а не лаборатория! Все просто одурели или, говоря интеллигентно, сошли с катушек.

А кое у кого… как бы это сказать? Ну, скажет так – у некоторых наших членов стали наблюдаться некоторые странности…

Но почему – кое у кого? Будем честны и скажем – у всех, кроме…

У всех, даже у постоянной, как полярный холод, и предсказуемой во всём Ирборши – она стала пятиться! Вот что это за болезнь, когда человек идет, идет, а потом вдруг начинает пятиться? Кто-то заикается, кто-то картавит, а она – пятится…

Стоит ей завидеть поблизости кого-нибудь из коллег, как она взвизгнет, нервно так заморгает и давай юбку одергивать! Одергивает и пятится…

Полный мрак. Ничего не понятно!

А потом и вовсе нацепила желтую максихламиду, и это – при давно уже круглом полтиннике!

– О, новая мода! И ножки закрывает, – съязвил Милев.

Хотя этому пропретерчику можно было бы и помолчать: и потому, что с ножками у дамы всё в порядке, и потому, что у самого рыльце в пушку – вторую неделю не бреется, белесая такая растительность по щекам…

И ещё. Вдруг стал краситься пергидролью! Тоже ведь далеко не мальчик, чтобы панковать. И это он, который репрезентует местную образованщину!

Вот так и ходит, глаза во все стороны мечет, своим скудным умишком посередь начальства вертится, короче, живет по принципу – лги, лги, что-нибудь да прилипнет. Либерализм вокруг него волнами, смотри, не захлебнись девятым валом! Его речи – ящик Пандоры со всеми его скверностями, даже в рекреацию не спускается, прямо здесь, у станка митингует…

Ладно, хватит малодушничать – это я себе. Это легко – злословить, это каждый дурак сможет, особенно насчет этого ослизлого пескарика, пусть себе лепечут всевозможные справедливости кому не лень, а вот попробуй, порадуйся чужому счастью!

Ну и как? То-то же…

Сам-то я кто? Вот действительно интересный вопрос. Всё у меня – позади. Встало в пень и – не движется! Когда-то тоже был демократом и спичкой, а теперь я, матовый бледный брюнетик, у которого зубы не вывались только из вежливости, а лица всё больше и больше, я, эта противная, пестрая штучка, превратился на подступах ко второй полтине лет в бочку всякого всего.

Вы ж понимаете!

Зачем мне трогать Милева? Уголь сажу не замажет.

35

Когда подсчитали количество белых и черных камешков, оппозиция насчитала в своих рядах всего три члена. Вот их и посадили в Лигу.

Оппозиция получила в своё распоряжение штат ученых, два канала центрального телевидения и три – на радио. Ну а газет они могли выпускать больше, чем число умеющих читать в нашем обществе! И никаких лимитов на бумагу.

Как ни лязгала зубами старая Лига, наш сильный центр, их песенка была допета до конца. Все штатные должности мы уничтожили.

Однако быть законной оппозицией они не хотели, а властью – кто ж им позволит?

Дынные семечки и прочие вечные ценности были розданы больным и детям без права обмена с другими категориями населения – во избежание скопления большого количества товара в одних руках.

Теперь в наших школах учили хорошо и бесплатно, а учителям платили зарплату. Новый образовательный закон вводил только один запрет – быть невеждой.

Да разве перечислишь всё, что было сделано всего за один день.

…Даже солнце утомилось наблюдать столь стремительную метаморфозу царства крыс, и оно скромно прикорнуло на багряном облаке у самого горизонта.

Прелестные юницы в чудесных шелковых шубках и белоснежных атласных чулочках пели ангельскими голосами Гимны радости свободных сердец.

Я умиленно слушал их пение и поглядывал на Малыша. Он медленно встал и пошел к стене Лиги. Это красно-серое здание теперь не выглядело таким мрачным и скучным.

Малыш сел у стены и так резко откинул голову назад, что даже со своего места я услышал глухой удар.

Герой дня был тих и спокоен, и я подумал с тайной надеждой, что вчера он просто неуклюже пошутил.

Его тонкие лапы, словно высохшие за ночь, лежали на коленях. Неподвижный взгляд устремился в небо – там плыла маленькая, карминового цвета, штучка. Вдруг она ярко вспыхнула и …погасла! Я окликнул Малыша – он не ответил.

Я подошел к нему, коснулся рукой его лба – он был лёд.

Я посмотрел в его зрачки – они ничего не отразили…

Сердце моё упало и, вновь поднявшись, накрепко застряло в горле. И в тот же миг я лишился чувств.

Так закончился первый день свободы.

Когда я пришел в себя, хор продолжал петь – репертуар его был неиссякаем, а Рата, несчастная Рата, в длинной перламутровой пелерине, исплакав все глаза, стояла на коленях перед телом сына и вела с его душой нескончаемую беседу.

Она пела Песню великой материнской скорби…

Едва не лишившись рассудка от горя, я пролежал весь остаток дня на сером камне, поросшем бурым мхом – на нем мы с Малышом частенько сиживали в былые, дореформенные времена.

Я готов был изгрызть безмолвную глыбу в щебенку, но лапы мои помимо воли гладили и обнимали шероховатую поверхность валуна, и мне казалось, что я чувствую особое тепло как раз на том месте, где обычно сидел он.

…Жизнь наша пошла своим чередом. Те, кто ратовал за введение «узды» и «кнута», были публично посрамлены. Но если вы думаете, что всё сразу образовалось, и мы больше не знали проблем, вы ошибаетесь.

Это отдельный разговор, и мы к нему ещё вернемся.

Но всё же, это были обычные трудности роста, и – не более того.

Главное, наше общество обрело долгожданную стабильность, и с каждым новым поколением у нас появлялось всё больше прямоходящих крыс. И даже, что было совсем невероятно, – у некоторых взрослых особей стали отваливаться хвосты.

Однако к хорошей жизни мы быстро привыкли, и вот уже, то тут, то там стали раздаваться подстрекательские голоса – искусственно создавать естественные трудности, так как не на чем обтачивать зубы и коготки, без которых мы можем превратиться в плюшевых мышей.

И вот в такой именно момент судьба наслала на наши головы тяжелое испытание. К нам в стаю прибыли две весьма странные компашки. Это были чудовищно неопрятные, грязные существа, и называли они себя прорабами. Из того, что они весьма неразборчиво стрекотали, удалось понять следующее – они гастарбайтры и сезонами калымят на всевозможных мировых перестройках.

Разглядев их повнимательней, мы заметили, что они с ног до головы испачканы зловонной моральной грязью, и она не смывалась даже с помощью персоли.

Первая шайка прибыла ночью и сразу стала рыскать по нашим улицам в поисках того, что было нам совсем не известно. Они искали неких «противников КАС»!

Когда заявилась вторая компания, крику стало ещё больше. Эти искали тех, кто ненавидит КАС…

Что такое КАС никто не мог вразумительно объяснить, и те и другие поднимали палец к небу и важно произносили, закрыв глаза, – О!

Всё же удалось выяснить, что это какая-то аббревиатура. Мы сначала подумали, что это местное название каметы Галлея, она многим суеверным народам внушает страх и ужас, однако веских подтверждений эта гипотеза не получила.

Мы уже почти притерпелись к странным пришельцам, некоторых они даже веселили, как вдруг наше общество было разбужено посреди ночи чудовищным шумом…

Обе компании, вцепившись, что есть сил, друг в друга, катались по мостовой. Такого у нас уже давно не было.

Наши пожарные с трудом растащили дерущихся и поместили в специальную гостиницу для психбольных до утра. Правда, были и такие, кто предлагал отправить их куда-нибудь подальше – послать в Америку или на Марс, но мы всё же решили сохранить их как экзотическую достопримечательность вполне продвинутого общества, чтобы каждый желающий – «освежить воспоминания» о прошлой жизни, мог сделать это совершенно бесплатно, и не выезжая за границу.

Это было для нас важно и ещё по одной причине – надежды на конструктивную роль оппозиции не вполне оправдались.

«Тройка» не принесла нашему обществу той пользы, на которую мы все-таки рассчитывали.

Они тут же истратили выделенные для работы фонды на закупку дорогой импортной аппаратуры – для измерения высоты кресла с точностью до одного ранжира! Точность до одной десятой доли микрона их почему-то не устраивала.

Искать изъяны в нашем законодательстве им было просто некогда.

Кое-кто из крыс, обучившихся прямохождению, предлагал в порыве милосердия послать спасательный десант в страну первичного проживания пришельцев, но внешняя разведка достоверно донесла, что там уже буквально нечего спасать – нет ни одного жилого дома, где проживали бы разумные существа.

По замусоренным улицам мертвых городов шныряли одуревшие от злобы существа и маниакально искали всё новых и новых противников прогресса. Называли они себя как индейцы – крикуны долины смерти.

Если им все-таки попадалась несчастная недобитая жертва, они тут же схватывали её и бросали в большой костер под милым названием – «огонёк».

В мгновение ока от жертвы оставался только пепел – и это считалось новой победой гуманизма!

Когда были поджарены все возможные оппоненты, неутомимые активисты образовали гражданский фронт, члены которого повели непримиримую борьбу за установление незалежности Луны от Земли, а Земли – от Солнца, особенно, когда они лежат на одной прямой. Говорить с ними о законе всемирного тяготения было бесполезно. Они слышали только себя – а это неизлечимо.

Разве могли им помочь мы, совсем ещё молодые гуманисты?

36

Сегодня вечером шли всем лабом к остановке. Ирборша, забыв о своей болезни, вероятно, по причине спешки, – визжать и пятиться, вдруг бросилась к передней двери и вскочила на подножку, когда автобус уже начал отъезжать.

Бог мой, я замер…

Из-под пальто нашей, по всем параметрам, вполне привлекательной начальницы свисала длинная веревка. И было бы это делом, хоть и непривычным, но всё же заурядным, если бы не одно «но».

Веревка сама по себе двигалась – ожесточенно щелкая по асфальту.

И это был полный атас…

Всё это чрезвычайно меня интригивало, и, если бы не свои личные причины, я бы занялся этим вопросом досконально, как и положено ученому.

Однако и с моим собственным телом начинало твориться что-то неладное – всё время хотелось тереть лицо руками, и ужасно чесались бока. Так что своих грешков – что мошек майским вечером в саду…

Не до Милева и его уважаемой компании.