Своя Беда не тянет Степнова Ольга

Женька посмотрел на нее внимательно и серьезно, словно сразу понял всю важность задачи.

— Бутылка. С мешком и наперстком.

— Ясно. Я закрою тебя на замок снаружи, а то вся школа всполошилась, что мой коттедж не закрыт.

Женька кивнул, я вышел и навесил снаружи тяжелый замок, но закрывать его не стал, просто пристроил скобу так, чтобы он выглядел как закрытый.

Честно говоря, я думал Женька знает всю изнанку жизни, а то, что бутылка из этой области, я не сомневался.

Из учительской я позвонил в инспекцию по делам несовершеннолетних.

— Грачевскую, пожалуйста, — попросил я дежурную.

— По школам, — отрезала она.

Это означало, что Ритка может появиться в школе с минуты на минуту, а может и к вечеру. Это означало, что ответ на свой вопрос я получу не прямо сейчас. От злости и беспомощности я размахнулся и швырнул бутылку в угол. Она, ударившись об стенку, сделала два бодрых скачка, и закрутилась в центре учительской, будто ей решили поиграть в бутылочку.

Дверь открылась, зашла Марина. Видимо, у нее тоже было «окно», и она не прочь была снова оказаться со мной наедине.

— Ой, — округлила она красивые глазки, — бутылочка! С мешком!

— И наперстком, — закончил я за нее. Мне надоело радоваться чужой наблюдательности.

— А зачем? — спросила она.

Глупо было надеяться, что учительница музыки и рисования знает то, чего не знает Женька Возлюбленный. Ничего не ответив, я вышел из учительской. Если честно, я боялся нахамить Марине. Марина не виновата в том, что она смазливая блондинка, а у меня стойкая аллергия на смазливых блондинок. Вот только Беда этому не верит.

В пустынном коридоре меня осенило, что за бутылкой, судя по тому, как она любовно изготовлена, должен кто-то прийти. Идея посидеть в засаде мне не понравилась, но, похоже, это был единственный способ установить хозяина загадочного устройства. Я направился к туалету, размышляя о том, явится изобретатель за своим шедевром или нет. Я так погрузился в проблему, что поймал себя на том, что бормочу под нос как городской сумасшедший. В конце концов, я решил: это глупость — сидеть в засаде, да еще во время урока, и зашел в сортир по прямому назначению.

Когда я собирался выйти из кабинки, скрипнула дверь. Я понял, что в туалет зашел кто-то еще. Я вскочил на унитаз, чтобы внизу, из-за перегородки не было видно моих ног, и проклял свою инициативу по поводу добротного ремонта школьных туалетов: в пластиковой кабинке и мечтать не приходилось о щелях, у меня не было ни малейшего шанса подсмотреть, кто это зашел, и что он будет делать.

Их было двое.

— Ну, — сказал один голосом Игоря Грибанова из мужского одиннадцатого «в» класса, — давай!

— Слушай, — кому принадлежал второй голос, я не смог определить, средненький такой был голосок — никакой, — ты это, подожди до завтра, завтра все сразу принесу.

— Сколько ждать-то можно? В долг не дам.

— У меня аванс завтра, я в хлебном киоске ящики таскаю.

— В долг не дам.

— Может, это возьмешь?

— Откуда у тебя?

— Нашел.

— Ладно, давай.

Они зашуршали чем-то. Я подскочил на унитазе в полный рост, чтобы поверх перегородки увидеть, чем они там обмениваются, но опоздал. Грибанов уже выходил из туалета, я видел только его крупную руку на ручке двери, сильное плечо и светлый затылок. Грибанов был одним из первых, кого я зачислил в мужской класс. Его мать оказалась самой настырной, самой энергичной, и самой платежеспособной из родительниц. Она перечислила на расчетный счет столько спонсорских денег, что Ильич, довольно потирая ручки, сказал: «Давай, Петька-Глеб, набирай свой пацанячий класс, а там посмотрим, что с ним делать».

Грибанов — патологический красавчик. Высокий блондинчик с темными глазами, атлетически сложенный. От него потеряла голову вся женская половина школы, включая юных учительниц младших классов. Умненький до безобразия, он легко шел на золотую медаль, при этом особо не утруждаясь. То, что другим медалистам давалось упорным трудом, Грибанов делал как бы между прочим. И все же, он меня настораживал, этот Грибанов, мне всегда казалось, что у него двойное дно. Особенно, когда он смотрел на меня насмешливо, всем своим видом говоря: «А какие ко мне претензии»?

Сейчас идут уроки, Грибанов никогда не прогуливает, значит, он попросился выйти, чтобы переговорить с этим хлюпиком, который стоит ко мне спиной.

Пацан был в потрепанной джинсовой куртке, штанцы у него тоже знавали лучшие времена. Что за делишки у него с Грибановым? Грибанов сноб, его мало интересует бедное население школы.

После того как дверь за Грибановым закрылась, пацан долго хлебал воду из-под крана. Я наблюдал за ним, стоя на унитазе. Наконец, он оторвался от воды и… нагнулся.

И тут я сделал ошибку. Я выскочил из кабинки в полной уверенности, что поймаю его с поличным: шарящего под батареей в поисках бутылки. Только пацан оказался проворней. Когда я схватил его за шкварник, он с самым невинным видом завязывал шнурки.

— А че? — поднял он на меня тупенькие глазки, оказавшись Ванькой Глазковым из девятого «а». Они все умели делать такие тупенькие глазки; все — такие как Ванька, в драненьких курточках и старых штанцах. Это Грибанов принадлежал к касте «Какие ко мне претензии?», смотрел насмешливо и высокомерно.

— Не это разыскиваешь? — я стукнул его по плечу бутылкой, злясь на себя за то, что не смог подождать секунду и удостовериться, что он шарит под батареей, а не у себя в шнурках.

— А это че? — уставился Глазков на бутылку.

— Бутылка, — усмехнулся я. — С мешком и наперстком.

— Ага, — кивнул Ванька. — А я-то тут при чем?

Я отпустил его, развернулся и ушел из туалета.

Это было второй моей ошибкой. Я должен был вытрясти у этого Ваньки все карманы, я должен был вытрясти из него всю душу — за что он задолжал Грибанову, что нашел, что отдал, что взял взамен? Хотя, тут и ежу все было ясно. Только не мне.

Я шел по коридору, когда задребезжали оконные стекла, а цветок на подоконнике затряс широкими листьями, словно решил станцевать цыганочку. Двери классов стали открываться одна за другой: кто-то поспешно, кто-то вразвалочку, но абсолютно все привычно начали эвакуироваться. Дети — с радостью, учителя — с легкой паникой. Коридоры заполнились гомоном, у раздевалки закрутилась толпа, и баба Капа, тихонько ругаясь, начала метать в окошко дубленки и шубы. От учеников к учителям и обратно перекатывались веселые фразочки типа: «А сегодня десять баллов обещали!», и «Вот увезли алтайскую принцессу археологи, теперь трясти будет, пока не вернут!»

Я усмехнулся, действительно, по городу ходили байки, что землетряс — это месть богов за то, что сибирские ученые откопали на Алтае мумию принцессы и увезли ее в институт для изучения.

Мимо меня вприпрыжку, а не с пятки на носочек, промчался уже одетый Ильич. Он крикнул:

— Петька, отдай телефон! Я без него как без рук!

Я поплелся за всеми на улицу. Надеюсь, Женьке не придет в голову выскакивать из сарая, а то от его вида народ убежит обратно в школу — это тебе не принцесса алтайская, а обитатель подвалов Возлюбленный.

Я послонялся вместе со всеми во дворе, толчков больше не было. Следующий мой урок — физкультура. Если не перестанет трясти, то прогоню пацанов по стадиону бегом, а девицам… девицы пусть отдыхают.

— Петька, у тебя сарай открыт, замок на одной скобе висит, — ко мне подошел Ильич, он растирал руками красные уши, видимо, впопыхах забыл натянуть свою черную шапочку.

— Черт с ним, с сараем! — отмахнулся я. Посвящать Ильича в то, что я пустил пожить к себе бомжа, я пока не собирался.

— Петька, дай телефон! — жалобно попросил Ильич.

— Я не Петька. И я потерял телефон.

— Как потерял? — Ильич оставил в покое свои уши и уставился на меня испуганно и удивленно.

Я туманно объяснил ему, что в панике эвакуации выронил где-то телефон и со следующей зарплаты, ну, или с трех…

— Да караул! — завопил Ильич. — Жопа! Жопа! И здрасьте, жопа, и прощай! Да ты оф… ох… без ножа…

Ильич пошел винтом вокруг своей оси. Вот уж не подозревал, что он так расстроится! Я привык, что у меня щедрый, немелочный, ненапряжный шеф. Ему не фиг делать снова залезть в спонсорские деньги и купить себе новый, самый навороченный сотовый. А он так верещит из-за старого!

— У меня там все! Все телефоны, все мэйлы, все дни рождения! И Нэлькины! У меня же ни одной записной книжки нет, я только в телефон забивал! — орал он, будто сам не мог точно так же потерять трубу и остаться без адресов и телефонов всех своих знакомых.

— К Нэльке можно и в гости зайти, — напомнил я ему. Нэлька жила этажом ниже Беды, и вряд ли Ильич об этом забыл.

— Чудак ты на букву… — он не успел сказать, какую. Как сайгак, широкими скачками, а не с пятки на носочек, он помчался в школу. Я пожал плечами, глядя ему вслед. Ведь я даже не сказал ему, где потерял телефон. Я снова пожал плечами и поймал на себе удивленный взгляд математички.

Толчков больше не было. Если их не будет еще минут двадцать, можно возвращаться в классы. Толпа учеников, правда, сильно поредела, детки не упустили возможности сачкануть.

И тут я увидел Ильича. Он стоял на крыльце школы белый, как мел, и отчаянно махал мне руками. То, что он машет именно мне, я понял сразу, хотя Ильич не произнес ни слова и смотрел в никуда — бессмысленно и дико.

Надо же так расстроиться из-за трубы, подумал я, и вразвалочку пошел к нему. Ильич вцепился в мою руку так, будто он был утопающим, а я случайно проплывающим мимо бревном. Он попытался что-то сказать, но только беззвучно открыл и закрыл рот. Я опять удивился: надо же так расстроиться!

Он затянул меня в вестибюль первого этажа.

— Глеб, — Ильич впервые назвал меня правильно, и я понял, что дело плохо.

— У нас труп.

Он сказал это шепотом, но мне показалось, что последнее слово громыхнуло мне в ухо, и пустые коридоры подхватили его, понесли вверх, чтобы на каждом этаже прозвучало «труп, труп, труп…»

— У нас эвакуация, — сохраняя спокойствие, подсказал я Ильичу. — В школе никого нет.

Белыми губами Ильич прошептал «Есть!», и больно потянул меня за локоть в направлении тира. Я пошел за ним с тем же чувством, с каким ночью полез в заснеженные кусты.

В двух шагах от приоткрытой двери тира лежал человек.

Он лежал не так, как должен лежать труп. Издалека было похоже, что он бил челобитную, да так и замер на коленях, уперевшись лбом в пол. Я отцепился от Ильича и одним прыжком оказался у широкой, склоненной спины. На парне был кожаный пиджак, в центре спины крутой прикид был испорчен рваной дыркой. Я глазам своим не поверил — такую дырку мог оставить только огнестрел. Крови было немного, не было почти крови, и это удивило меня даже больше, чем рваная дырка в спине.

— Скорую! — шепотом прокричал я. — Скорую! Скорую! И милицию. Быстрей!

То, что парень стоял на коленях, давало маленькую, мизерную надежду на то, что он еще жив.

Я узнал его. Ильич не узнал: у него плохая память на лица, на детали одежды, у него хорошая память только на суммы. Но я-то узнал — только один ученик в школе носил кожаный пиджак, только у одного парня такие широкие плечи, такие светлые волосы: длинные, зачесанные назад.

У дверей тира, на коленях, умирал от выстрела в спину лучший ученик школы Игорь Грибанов — красавчик, с вечным вопросом в глазах «А какие ко мне претензии?»

— Быстрей! — я вскочил с колен, на которые опустился, чтобы попытаться заглянуть в лицо парню.

— Глеб, давай не будем милицию! Давай…

— Ты что, сдурел?! — не при людях я был с Ильичом на «ты».

— Того, давай его за ноги, и через черный ход на улицу, — продолжал бормотать Ильич, от страха у него повредились мозги. — Того, давай, чтобы к школе отношения не имело… Убийство, проверки, наизнанку вывернут, уволят, посадят, Глеб…

— Скорую! — заорал я и помчался на второй этаж.

— А почему тир открыт? — заорал в ответ Ильич.

Я не знал, почему тир открыт. Я его закрывал. После того, как Капа помыла в тире пол, я закрыл сложный замок и не поленился снова опечатать дверь бумажной лентой. Код навороченного замка знали только я, зам. директора по учебно-воспитательной работе Дора Гордеевна Доценко, и… Ритка Грачевская. Я не знаю, почему тир был открыт.

— Все свалят на тебя, — уже тише сказал Ильич, догоняя меня. — Тир — это твоя идея! Оружие в школе!

— Пневматическое! Пластмассовыми шариками даже кошку не поранишь!

— Они все умеют стрелять! Все! И вот результат! — он коротким пальцем ткнул почему-то в потолок. — Слушай, — он опять умолял, — давай его за ноги и на улицу!

Я ускорился, Ильич с трудом и одышкой еле поспевал за мной.

— Это убийство! — отчаянно прокричал он мне в спину, будто я мог подумать, что это несчастный случай.

— Убийство в школе! Нас всех во все щели… всех с насиженных мест… твою мать, давай его за ноги и на улицу, Глеб! Это тебе нечего терять!

Очень даже мне есть что терять, подумал я, влетая в учительскую и хватая телефонную трубку. Не скрою, перед тем как ринуться звонить, у меня было большое желание захлопнуть дверь тира и налепить на нее бумажную ленту.

Я набрал 03.

— Огнестрел, — сказал я. — Школа номер двадцать, улица Обская.

— Совсем ошизели, — вздохнули на том конце провода и повесили трубку. Я так и не понял, приняли они вызов или нет, и набрал почему-то не 02, а инспекцию по делам несовершеннолетних.

— Грачевскую, — попросил я дежурную.

— Да по школам она, — раздраженно буркнула дежурная, — и вообще эвакуация.

— У нас труп, — брякнул я зачем-то. Видимо, подсознательно я до сих пор очень боялся уголовки, и предпочитал иметь дело с милыми и приветливыми женщинами из инспекции по делам несовершеннолетних.

— И что? — мне показалось, что она там зевнула.

— Вас что, не интересуют трупы? — я так старался сохранить спокойствие и не орать, что некорректно сформулировал вопрос.

— Меня не интересуют шизофреники, — не осталась она в долгу. — Как землетрясение, так обострение! И мальчики кровавые в глазах.

— Откуда вы знаете, что это мальчик? — испугался я.

Приветливая женщина из инспекции бросила трубку.

Я посмотрел на Ильича, он устроился на краешке дерматинового кресла и усердно расковыривал скрепкой обивку. Трагически-отрешенным видом он говорил: топи меня, тебе-то нечего терять!

Я собрался с мыслями, сжал волю в кулак и, набрав 02, более-менее внятно объяснил, что произошло.

Скорая все-таки приехала. Врачи констатировали смерть от проникающего пулевого ранения, которая наступила минут тридцать-сорок назад. То есть, примерно тогда, когда началась эвакуация и школа бурлила паникой вперемешку с весельем.

В окно коридора я видел, как уехала машина с красными крестами, а на смену ей примчалась милицейская Волга с опергруппой и следователем прокуратуры. Учеников и учителей, слонявшихся на улице, попросили не заходить в школу, и на входе, у дверей, встал коренастый парень в штатском, который озирал окрестности с грозным видом. Я тупо смотрел в окно, пока на первом этаже, у тира, творилась эта страшная профессиональная кухня. Приехал даже кинолог с собакой. Огромный овчар, нюхая пол, деловито сновал между тиром и туалетом. Все правильно: Грибанова убили после его разговора с Глазковым в туалете, и собака просто повторяла его маршрут. Ильич скрылся в своем кабинете, не обмолвившись со мной ни словом; он переживал отчаянно, предполагая крах своей директорской карьеры и относительно безбедной жизни.

Потом начались допросы.

Мимо меня безликие люди пронесли черный пластиковый мешок, и коренастый парень на входе стал впускать в школу учителей, завуча, и учеников мужского одиннадцатого «в». Ко мне подошла Лилька-трудовичка. Спесь замужней дамы слетела с нее, как шелуха, глаза у нее были красные, заплаканные, впервые без косметики.

— Петь, сейчас всех опрашивать начнут. Это пока не допрос, а просто беседа. Я знаю. — Она хлюпнула носом и пошла куда-то, впервые забыв про выразительность своей походки.

Меня на допрос почему-то пригласили не первым. Может, у профессионалов свои резоны и правила, и того, кто обнаружил труп принято допрашивать в последнюю очередь? До меня в учительской, которую оккупировал следователь, побывали почти все ученики класса, где учился Грибанов, учителя, которые проводили в этом классе уроки, и завуч. Последним туда нырнул Ильич — бледный, с гордо поднятой головой. Он даже не посмотрел в мою сторону.

Я нервничал, измеряя шагами пустой коридор. Уроки на сегодня все отменили. Почему меня так долго не вызывают? Я должен сказать, что немедленно нужно найти и допросить Глазкова. Он что-то знает, должен знать, не может не знать. Как я ни высматривал его среди учеников, так и не увидел. Скорее всего, не слишком прилежный пацан сачканул, как только в школе началась эвакуация.

Через пятнадцать минут из учительской выскочил Ильич с видом мыши, которая случайно вырвалась из мышеловки, оставив там пол хвоста.

— Тебя, — бросил он на ходу, и с пятки на носочек покатился в свой кабинет.

Я зашел в учительскую.

За столом сидел дядька лет сорока и грыз ручку. Я невольно поморщился — терпеть не могу, когда грызут то, чем пишут.

— Присаживайся, — дядька ткнул ручкой в кресло и одернул на себе мятый пиджак.

Я опять поморщился, на этот раз с большим основанием — терпеть не могу, когда мне тыкают, не спросив даже имени.

— А мы тезки! — воскликнул вдруг дядька.

— Что вы говорите! — притворно порадовался я вместе с ним.

— Да-да! — дядька лучился наилучшими чувствами, но его положительный настрой совсем не расположил меня к нему.

— Я тоже Петр Петрович! Только не Дроздов, а Питров! Следователь прокуратуры, разрешите представиться!

От злости я пальцами подцепил край дырочки, расковыренной Ильичом в кресле, и рванул его на себя. Под дерматином обнаружился желтый поролон.

— Не Пе-тров, а Пи-тров, с ударением на первый слог! — радостно засмеялся Петр Петрович и поправил очень мятый галстук. — Мой дедушка был болгарин.

Как будто мне было дело до его дедушки!

— Меня зовут Глеб Сергеевич Сазонов, — с трудом выдавил я из себя, ладонью прикрывая желтое пятно на кресле.

— Ах, черт! — Петр Петрович хлопнул себя по лбу так, как на занятиях по актерскому мастерству изображают прозрение. — Мне же говорили, что у вас два имени! Просто я забыл, какое из них настоящее.

Это меня окончательно добило, ладони взмокли и прилипли к креслу. Скорее всего, этим тонким психологическим этюдом недоделанный болгарин хочет заставить меня рассказать историю обретения мною двух имен. Но он вдруг хлопнул в ладоши, воскликнул: «К делу! К делу!» и задал конкретный вопрос:

— Что вы можете сказать по факту обнаружения в школе трупа ученика одиннадцатого класса Игоря Грибанова?

Я так обрадовался такому повороту событий, что подробно выложил ему все: про бутылку, про разговор в туалете, про то, что закрывал и опечатывал тир и этому есть свидетель — Капа.

— Кстати, там ничего не пропало? — доброжелательно прервал он меня.

— Нет, я вместе с оперативниками заходил туда. Ничего не тронуто. Двенадцать пневматических винтовок и пять софт-пистолетов — все на месте. Впечатление, что в тир никто не заходил. Или не успел зайти.

Он кивнул, кивнул, и еще раз кивнул.

Я решил, что разговор закончен, отлепился от дерматина и встал.

Питров снова кивнул. Не успел я сделать и шага, как он весело, как у родного спросил:

— Вы влюблены?

От неожиданности я сам себе больно наступил на ногу. В голове одна за другой пронеслись догадки: кто-то видел, как я утром отцеплял Марину от якоря, кто-то видел, как я догонял Беду и пытался объясниться с ней, кто-то решил, что все это имеет отношение к делу и думает, что я причастен к убийству. Я с ужасом подумал, что Грибанов мог быть неравнодушен к Марине, а незамужняя Марина запросто могла заигрывать с Грибановым. Я впервые в жизни пожалел, что не прислушивался к сплетням в учительской.

— Вы влюблены?! — пристал ко мне с дурацким вопросом Питров, словно был ведущим телешоу.

— Что вы, — ляпнул я, — в моем возрасте у меня менее романтические потребности.

— И все-таки! Вы нежно относитесь к своему сожителю? — спросил Питров с доверительностью врача, который интересуется, какой у вас стул.

Я рухнул в дерматиновое кресло.

— К кому я нежно отношусь?

— Ну, ни для кого не секрет, — весело отмахнулся от моего недоумения Петр Петрович, — что вы недавно расстались с женой и живете с мужчиной. У вас бурные, сложные отношения. Сегодня он хотел от вас уйти, а вы носились за ним по школьному двору и кричали: «Вернись, возлюбленный!» Я не просто так вас об этом спрашиваю. Что за человек ваш возлюбленный? Можно ли ему доверять? Ведь он имеет свободный доступ в школу, а если у него нетрадиционная ориентация… сами понимаете!..

Он верещал, как канарейка по утру, которую можно заткнуть, только набросив на клетку черную тряпку.

— Это наши бабы вам пропели? — я выдернул из дырки в кресле кусок желтого поролона.

— Завуч, — он с интересом посмотрел на желтый кусок в моей руке. — Она утром водит внука в садик. Мимо школы. Случайно видела.

— Значит так, — я пульнул желтый ошметок в мусорное ведро, но не попал. Питров, не скрывая спортивного интереса, вздохнул разочарованно. — Возлюбленный — это фамилия. Я кричал не «вернись», а «ходи сюда». Это разные вещи.

Питров кивнул, соглашаясь, что это разные вещи.

— Это больной, пожилой человек, насколько я понял, без определенного места жительства. Ночью его избили подростки, и он спасся бегством, перемахнув через школьный забор. Он потерял сознание, и я не мог ему не помочь. Я оставил его переночевать, накормил, напоил, и разрешил остаться на некоторое время. Ему отбили почки, он еле ходит. Я ответил на ваш вопрос?

Питров поскучнел, и без лучезарной улыбки стало ясно, что он потрепанный жизнью человек, с не очень удавшейся карьерой.

— Его избили подростки из вашей школы? — неожиданно жестко спросил он.

— Не знаю, — честно признался я, встал и ушел.

Я лопатками чувствовал его насмешливый взгляд. Не такой уж он весельчак, этот мятый-перемятый Питров. Развел меня, как девчонку-наивницу.

Говорят: пришла беда, отворяй ворота.

В моем случае это звучит довольно двусмысленно, так как Беда для меня — имя собственное. Мне больше нравится выражение про черно-белые полосы. Если началась черная полоса, нужно покрепче сжать зубы и быть ко всему готовым.

Неприятности в тот день липли ко мне, как репьи на лохматого пса.

Едва я вышел от следователя, на меня налетел красный, как рак, Ильич.

Он менял окраску сегодня, как медуза в зависимости от цвета морского дна.

— Петька, жопа в подвале, жопа! Трубу прорвало! А там арендаторы-хераторы! Тренажеры как вся школа стоят. Вызывай аварийку! Там воды по колено! — кажется, шеф забыл про то, что жестоко на меня обиделся.

Я помчался вниз, преодолевая лестничные пролеты широким балетным шагом. Ильич за мной не последовал.

Внизу, у выхода, спиной ко мне, низко наклонившись, стояла Марина. Я удивился ракурсу, слегка притормозил, но вовремя заметил, что она не может отцепить руку от сапога: зацепилась якорем за молнию.

— Пришвартовалась? — крикнул я, ускоряясь.

Марина посмотрела на меня глазами бездомного котенка, которому неоткуда ждать помощи. Я не поддался.

— Горим! — зачем-то крикнул я, пробегая мимо.

Она поверила, бедняжка, и побежала, как стояла — запястьем прикованная к молнии сапога. Может быть, завтра она сменит украшение.

Я выбежал на улицу. Вход в подвал, в котором был оборудован тренажерный зал, был со двора. Профессиональные тренажеры стоили тысячи долларов, и ссориться с арендаторами было нельзя. Я открыл помещение, слава богу, там никого еще не было: тренировки начинались ближе к вечеру. Ильич не преувеличил, воды в зале было почти по колено. Я, закатав штаны и сняв ботинки, добрался до телефона — эти ребята организовали себе отдельную связь. Набирая аварийную службу, я поймал себя на том, что очень устал сегодня бегать и общаться со службами, у которых короткие номера телефонов и раздраженные непонятливые дежурные. И если убийство в школе — событие редкое, вопиющее, и из ряда вон…, то свищ в трубе целиком на совести Ильича. Только он знает, какую прорву денег перечисляют родители на якобы школьные нужды. На деньги эти можно проложить золотые трубы и украсить их изумрудами. Но у Ильича на очереди то установка джакузи в своей холостяцкой квартире («А ты знаешь, Петька, пузырьки эти очень даже щекотливые ребята, ха-ха-ха!»), то покупка ноутбука («Ужас, Петька, зашел случайно на порнушный сайт, теперь машина виснет, ну та-а-кого наприсылыли, ха-ха-ха!»), то недельный отдых в недешевом санатории («У меня, Петька, артрит, гастрит, отит, ринит, и… дисплазия соединительной ткани!»).

Я нашел, откуда хлестала вода, отыскал два полиэтиленовых мешка, проволоку, и соорудил временный хомут, который кое-как продержался до приезда аварийки. Полчаса я носился с ведрами, черпая воду и спасая тренажеры, стоимость которых Ильичу не возместить, даже если он начнет продавать в школе воду из кранов, воздух, и сделает платным каждый урок.

Когда рабочие, наконец, приехали — вальяжные, с легким пивным духом — у меня перед глазами стоял туман, а руки автоматически пытались сделать черпательное движение. Тренажеры я спас. Ремонт я спас. Теперь пойду спасать себя. Я вернулся в школу, чтобы забрать куртку.

Занятия отменили, школа опустела, оперативники уехали, да и времени оказалось четыре часа. Я вздрогнул, когда, открыв учительскую, увидел там завуча Дору Гордеевну. Она неслабыми габаритами перекрывала свет из окна, поэтому в комнате казалось темно и тесно. В руках у нее была телефонная трубка.

Дора Гордеевна меня не любила. Она меня ненавидела. Но зачем афишировать то, с чем нечего делать? Поэтому она скрывала свои негативные чувства. Поэтому она широко улыбнулась рыхлым лицом, давая очередной раз понять: ну что нам делить?! Она старая добрая тетка, вечерами стряпает ватрушки, а утром отводит внука в садик. Я — молодой, здоровый, почти холостой мужик. Почти сыночек.

— Вас к телефону, — переборщив с любезностью, пригласила она, протягивая трубку.

Я удивился. Наверное, это Ритка узнала о школьной трагедии от оперов.

— Рит?! — спросил я эфир.

— Мне нет дела, как зовут твоих рит, — ответил эфир жестким голосом Элки.

Я пропел в уме марш Мендельсона и скосил глаза на Дору Гордеевну, давая понять, что разговор очень, ну очень личный. Дора легко, словно толстая девочка, подорвалась, протиснулась быстро в тесную дверь, закрыв ее за собой подчеркнуто плотно. Только нет никакой гарантии, что она не припала ухом с той стороны, грациозно, как любопытная горничная. У Доры был зять, который работал в районо, Дора давно метила на место Ильича, поэтому она страстно охотилась за любым компроматом.

— Мне нет до этого дела, но… мне нужна твоя помощь, — Элка попыталась и это жестко сказать, но у нее получилось жалобно. Вызывать сочувствие — не ее репертуар, и я зачислил себе десять очков.

— Мне очень нужна твоя помощь! — мне показалось, что она там заплачет, как девчонка в песочнице, у которой отобрали совочек.

Я позавидовал тем, кто смог выжать из нее женскую слабость и выкрикнул: «Всегда готов!» чересчур поспешно.

— Только не подумай, что это повод, — прошипела она, — это гнусная необходимость. Немедленно приезжай ко мне!

— Еду! — крикнул я и кинул на свой счет еще двадцать очков.

— Только не думай…

— Понял — гнусная необходимость! — переусердствовал я с сарказмом.

Я бросил трубку, напялил куртку, и помчался заводить «аудюху».

Наверное, она залетела, думал я, плюхаясь за руль. Она беременна, и ей надо сообщить мне об этом. А что еще она может назвать гнусной необходимостью?

Я ударил руками о руль, вслух фальшиво пропел Мендельсона, и стартанул со второй передачи.

Будет пацан, и я назову его…

Дверь она открыла, кутаясь в драную вязаную кофтенку с дыркой на плече. Никогда она не куталась в вязаные кофтенки. Все, теперь она добрая, милая, домашняя. Она абсолютно моя.

— Какой срок? — выпалил я, не сдержав улыбки дебила.

Выглядела она так, будто переела вареного лука, потом сходила на прием к плохому стоматологу, а затем слопала все запасы пургена. Точно беременна. Точно моя.

— Приговора еще не было, — отрезала Беда, двумя пальцами, за отворот, втягивая меня в прихожую.

— Какого приговора?

— А какой еще срок?

Я понял, что пацана не будет, не будет даже никакой завалящей девчонки. Я понял, что кофту просто моль сожрала. А, может, не моль. На самом деле — дорогая это кофта, из бутика, она на нее целый месяц копила. И вообще, не дырка это, а крутейший дизайн, тем более вон вторая такая, и третья… я просто в этом ни черта не понимаю.

Я сел на пол, вытер пот со лба, и чмокнул в нос подбежавшего Рона.

— Пойдем, — она кивком позвала в комнату и я, тяжело поднявшись, поплелся за ней.

Комната была завалена тюками, баулами и огромными клетчатыми сумками, с которыми носятся торговцы на рынках. В квартире пахло чем-то чужим, незнакомым, или может быть, кем-то?

— Ты занялась оптовой торговлей?

— Я занялась гостиничным бизнесом, — в ее голосе не было сил, и я опять позавидовал тем, кому удалось этого добиться.

Мы зашли на кухню, там было не лучше: баночки, скляночки, свертки, пакеты, коробки, и все это на полу. Учитывая метраж в восемь метров, ступить было некуда. Я присел на край табуретки и стал ждать объяснений. Беда включила кофеварку, засыпав туда столько кофе, что я попросил чай.

— Рассказывай, — скомандовал я, решив, что имею на это полное право. Примчался же я, как акушер, решив, что в наших отношениях победило разумное, доброе, вечное.

— Неделю назад позвонила Наташка из Ташкента, попросила приютить одну знакомую тетку на три дня. Сказала, она к вам за лекарством едет. Я говорю, да ради бога на три дня, тем более от меня муж через балкон удрал, я холостая и мне даже скучно. Приехала! Тетке сорок лет, ничего себе еще тетка, только девственница, о чем она сочла нужным мне сообщить, едва переступив через порог. Приехала! Только не одна — с подружкой!!! Одной, видите ли, сейчас опасно ездить девственнице. Начали они в квартиру эти баулы метать, как доперли их, не знаю! Я ей: «Вы же на три дня, за лекарством!» А она: что ты, я на три месяца, у вас тут миому лечат, а у нас — режут. И вообще, мы тут поторгуем немножко, вот и товар привезли, жить-то надо как-то! Тетку Салима зовут, подружку Надира, еле заучила. Я говорю, у меня и диван-то вон один, и в ванну только через унитаз, а они: что ты, мы не капризные, мы на полу с удовольствием, а ванна нам и не нужна, унитаза хватит! Они не капризные! Три недели! Я повешусь.

— Что-то мне не верится, что у тебя не хватает духу выставить их за дверь. Гостиниц в городе полно.

Она все-таки разрыдалась — слезы хлынули прямо в стекла очков. Они так сильно хлынули, что я автоматически поднял левую руку, чтобы включить дворники, но спохватился и взял чашку с чаем, куда Беда щедро сыпанула сахар, зная, что сладким я пью только кофе.

— Не хватает! — рявкнула Беда. — Я у Наташки полгода в Ташкенте жила, когда…

— Ясно, — прервал я ее. — Тогда придется терпеть.

— Не могу! — взвыла она. — Они каждый день готовят свой плов на хлопковом масле! Как оно воняет! Я провоняла, вещи провоняли, квартира провоняла, даже собака пахнет не псиной, а хлопковым маслом! Они мажут волосы кислым молоком! И не смывают! Оно тоже воняет! Я не пойму, что хуже — молоко или масло! Я живу в махалле!!! Они сидят на полу, спят на полу, молятся на полу, едят на полу! Руками! Жирный, вонючий плов! А меня просят курить на балконе! Три месяца! Это же до весны! Я застрелюсь.

— А я-то чем помочь могу?