Византийское путешествие Эш Джон

JOHN ASH

A Byzantine Journey

© John Ash, 1995

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ЗАО «Торгово-издательский дом «Амфора», 2014

* * *

Жителям Анатолии посвящается

В схватках между правдой и предрассудками, заполняющих страницы исторических книг, как правило, побеждают последние. От них пострадали многие исторические эпохи, но больше всех досталось поздним римлянам, или Византийской империи. С тех пор как наши грубые крестоносные предки впервые увидели Константинополь и встретили, к своему презрительному раздражению, общество, где все были грамотны, ели не руками, а вилками и предпочитали дипломатию войне, стало признаком хорошего тона говорить о византийцах свысока, употребляя их имя как синоним упадка.

Стивен Рансимен.Император Роман Лакапин и его правление

Пролог

Истоки путешествия

Много лет я собирался написать книгу о Византии, но не знал с чего начать. Способен ли простой дилетант описать цивилизацию, пережившую более чем тысячелетнее существование? Те византинисты, с которыми я обсуждал свой замысел, были не на шутку встревожены от одной только мысли о том, что я могу потоптать их ученые виноградники. Но мысль о книге не давала мне покоя и после пяти лет жизни в Нью-Йорке только окрепла. Фрагмент сочинения Марка Жиро «Города и люди» прояснил мне смысл моей навязчивой идеи. Этот фрагмент описывает впечатление, которое производил Константинополь на западных путешественников в IX и X веках. «Когда панорама Константинополя впервые разворачивалась перед их взором, их переполняли те же чувства изумления и благоговения, что были знакомы эмигрантам из Европы, подплывающим к Манхэттену с моря».

Я стал думать о Константинополе-Византии как о средневековом Манхэттене и о Манхэттене – как о современном Византии. С академической точки зрения аналогия, безусловно, сомнительная, хотя в печати, да и в обществе одно время слово «византийский» нередко применялось к Нью-Йорку. Правда, почти сразу же стало ясно, что термин этот чрезвычайно переменчивый и неопределенный. Порой его появление объяснялось смутными образами, исполненными экзотики и тайны, навеянными гипнотической музыкой «византийских» поэм Йетса, но чаще этим словом обозначали что-либо бессмысленно сложное и витиеватое, как правило, связанное с миром политики и дипломатии. Возможно, таким образом проявлялись смутные коллективные воспоминания о времени, предшествовавшем расцвету Запада и открытию Америки, когда Византия была единственной христианской державой с хорошо развитым и высокообразованным классом чиновников, однако с годами термин «византийский» обогатился унизительным дополнительным значением, связанным с лицемерием, продажностью и упадком. Если в далеком 968 году Лиутпранд, епископ Кремоны, будучи западным посланником, описывал византийцев как «никчемных лгунов без роду и племени», то в XVIII веке авторитетный английский ученый Гиббон подвел итог истории Византии, назвав ее «утомительной и однообразной эпопеей слабости и ничтожества». Да и в начале ХХ века историки привычно злословили по поводу всего «византийского».

Гнев Лиутпранда напоминает фундаменталистские обличения Содома-на-Гудзоне, но ньюйоркцы, описывая свой город как «византийский», скорее склонны видеть хорошее: если это упадок, то блистательный упадок; быть может, Нью-Йорк – преступный, опустившийся и продажный город, зато один из самых выдающихся центров мировой цивилизации. Вызывающее столько нареканий высокомерие ньюйоркцев имеет отчетливо «византийский» характер: на всем протяжении своей долгой истории византийцы были убеждены (отчасти это было необходимо для самооправдания), что их Город и цивилизация неизмеримо выше всего того, что можно найти на Западе. Мой случайный опрос показал, что люди, с которыми я разговаривал, в общем-то, имели представление о великом византийском искусстве, но не совсем понимали, кто такие византийцы и где располагалась их империя. При довольно распространенном понимании того, что Византий-Константинополь-Стамбул – один и тот же город, не всякий знает, что византийцы говорили по-гречески и тщательно хранили традиции эллинизма (в христианизированной форме), что их империя была наследницей Восточной Римской империи и вследствие этого всякий уважающий себя византиец в период между IV и XV веками считал себя «римлянином», хотя и был для своих современников на Западе «греком». Такая путаница во мнениях была бы просто шокирующей, если бы наш огромный долг перед византийцами не делал ее еще и прискорбной. Во многих отношениях византийцы очень далеки от нас, но их вклад в характер и направление развития европейской цивилизации колоссален: без них Запад никогда бы не существовал. Достаточно сказать, что сорока тысячами из пятидесяти пяти тысяч дошедших до нас античных греческих текстов мы обязаны монотонному труду византийских книжников и писцов. Именно их империя обеспечила непрерывную связь между поздней античностью и современностью. Именно они защищали восточные рубежи Европы от натиска ислама: с VII по XI век против арабов, с XI по XV – против турок. Не нужно быть врагом ислама, чтобы оценить величие этого противостояния.

Все это было веской причиной для того, чтобы понять: обычный читатель может не просто захотеть «узнать что-нибудь новое» о Византии, но и остро нуждаться в этом. Список современных народов и государств, когда-то бывших составной частью Византийской империи или вовлеченных в тесные контакты с ней, впечатляет: Италия, Греция, все балканские страны, Украина, Россия, Турция, Кипр, Грузия, Армения… Многие из этих государств сейчас переживают огромные перемены или являются зонами конфликтов исключительной силы (в том числе и потенциальных), и потому мы просто обязаны знать больше об их прошлом и о вплетенной в него тускло мерцающей нити Византии.

Как можно понять Россию, не понимая того, что свою религию и культуру она получила в дар от Византии? Византийцы считали Константинополь вторым Римом, но после падения Города под натиском турок русские переняли эту идею и отнесли ее к Москве – Третьему Риму, объявив свою православную империю наследницей византийских традиций. Эти рассуждения можно отнести и к ксенофобской решительности сербов в попытках создания Великой Сербии, которые становятся более понятными, хотя и не менее жалкими, если учесть их воспоминания о «византизированной» империи, которой они руководили в первой половине XIV века, когда казалось, что сербский король может надолго занять древний трон Константина и Юстиниана.

Острота этих соображений помогла мне преодолеть последние сомнения. Я имел в виду характер работы или изображения, который привлек бы к себе читателя, очень неохотно пускающегося в плавание по трем объемистым томам пусть и живо написанного исторического сочинения. Моя книга должна была принять форму путевых заметок: пусть эпизоды византийской истории и различные аспекты художественной и общественной жизни будут в ней связаны с конкретными местами и памятниками, которые я собирался посетить и описать по первым впечатлениям.

Решив, что путешествие само по себе определит форму книги, я стал размышлять о маршруте. Любое византийское странствие обязано пройти через Стамбул, однако я не хотел, чтобы этот многажды воспетый знаменитый город находился в центре повествования. Мой путь должен был привести меня в византийские провинции, но их протяженность вынуждала меня начать его в Италии, а закончить в Сирии, что невероятно увеличило бы объем книги. В конце концов я решил ограничиться Анатолией (иные названия – Малая Азия, азиатская часть Турции). Со времен первых арабских вторжений VII века и до фактического завершения турецкого нашествия в начале XIV века Анатолия была для Византийской империи главным источником богатств и человеческих ресурсов. Она превосходила все европейские провинции и служила громадной природной крепостью, защищавшей Константинополь от угроз с Востока. К тому же за исклюением нескольких каппадокийских пещерных церквей ее византийские памятники были внешнему миру неизвестны. Я пришел к выводу о необходимости проиллюстрировать свои заметки и пригласил сопровождать меня фотографа и режиссера Эндрю Мура. Он оказался прекрасным компаньоном, и именно его присутствие, а вовсе не моя мания величия обусловило частое употребление на страницах этой книги местоимения «мы».

Идея путешествия постепенно обрастала плотью, я засел за дорожные карты и остановился на сравнительно скромном варианте пути, связывающем западные и южные края большого центрального Анатолийского плоскогорья. Этот маршрут имел очевидные преимущества, не говоря уже о практических выгодах. Он проходил через Никею (современный Изник) и Аморион – города, сыгравшие драматическую роль в византийской истории; я оказывался близ места решающего сражения при Мириокефалоне, в дальнейшем дорога приводила меня к двум самым большим из известных групп средневековых византийских церквей – Бинбир Килисе («Тысяча и одна церковь») и пещерным, изобилующим росписями церквям Каппадокии. Следующие этапы пути отчасти совпадали с направлением движения рыцарей Первого Крестового похода, включая важные в историческом отношении ранние турецкие столицы – Бурсу, Конью и Караман.

Была и еще одна проблема. Что и сколько должен я говорить о невизантийских культурах, оставивших заметный след своего существования вдоль всего маршрута моего пути? Византия оставалась в фокусе моего внимания, но было бы абсурдным не обращать внимания на окружающий мир. Эта книга должна была быть в равной мере путешествием по Турции и размышлением о судьбах византийской истории и цивилизации, поэтому не существовало причин обходить вниманием памятники, созданные фригийцами, греками, римлянами и турками. В отношении последних необходимы, однако, некоторые оговорки. Значительная часть моего повествования связана с превращением центральной Анатолии из грекоязычной и христианской страны в преимущественно мусульманскую и турецкую провинцию, и без ограничения моего интереса к турецкой культуре главная тема была бы попросту обесценена. Очевидной поворотной точкой стал 1453 год, когда Мехмед Завоеватель вошел в Константинополь и Византия прекратила свое существование. Впрочем, эти правила не удалось соблюдать строго, и поэтому в Изнике, например, я не мог пройти мимо знаменитой керамики, появившейся гораздо позже завоевания.

Другая поворотная точка, последняя то и дело упоминаемая в этой книге дата, – 1923 год, когда греческие общины Анатолии, многие из которых возводили свою родословную к византийским предкам, были изгнаны со своей родины – последний, бесконечно затянувшийся акт византийской трагедии. Во время своего странствия я то и дело наталкивался на церкви, дома и иные следы, принадлежавшие этим людям XIX и XX веков, растворившимся во времени, почти исчезнувшим для истории.

Моя книга рассчитана на широкий круг читателей и не предполагает глубокого знания истории Византийской империи: все необходимые пояснения я буду давать по ходу дела. Но все же я полагаю необходимым особым образом отметить в предисловии битву при Манцикерте. Это событие почти не отражено в моем повествовании, поскольку я не был в Манцикерте, находящемся в восточной части Анатолии, к северу от озера Ван, но мне часто приходится ссылаться на него, так как эта битва, безусловно, один из решающих эпизодов средневековой истории. Сражение произошло в 1071 году, читатель должен постоянно помнить об этом рубеже.

До 1071 года турки в течение десятилетий совершали набеги на Анатолию, но империя, вынесшая три столетия арабских разбоев, оставалась победительницей. Никто и представить себе не мог, что эти вторжения знаменуют собой начало конца. И туркам, и византийцам империя казалась вечной и неизменной; мир без нее был немыслим. Все рухнуло после трагического поражения императора Романа IV Диогена в сражении с султаном сельджуков Алп-Арсланом при Манцикерте. Поражения, кульминацией которого стало взятие Романа в плен и уничтожение большей части императорской армии. Глубокий кризис византийской административной и оборонительной системы, последовавший за этим сражением, создал тот вакуум, которым не преминули воспользоваться кочевые тюркские племена. Потеря Анатолии заставила византийцев обратиться за помощью к Западу и тем самым породила движение крестоносцев, которое принесло гораздо больше вреда Византии и всему христианскому миру, чем туркам и исламу. Не исключено, что, не будь Манцикерта, такой страны, как Турция, не существовало бы. Сорок лет, предшествовавших сражению, империя находилась в глубоком упадке, но если бы Роман, армия которого значительно превосходила турецкую, одолел Алп-Арслана (а у него были веские причины верить в удачу), вполне возможно, что трудности были бы преодолены. Византия не раз доказывала свою жизнеспособность и дважды избегала неизбежной, казалось бы, гибели благодаря приходу к власти людей выдающейся отваги и ума. Увы, эти люди – героические императоры из династий Комнинов и Ласкарей – смогли добиться лишь частичных успехов в деле восстановления единства страны, так как сердце их империи находилось в цепкой власти враждебных ее языку, культуре и вере чужаков. Не будь Манцикерта, Анатолия, хорошо это или плохо, оставалась бы в настоящее время частью греческого государства, Османская империя не возникла бы и мусульмане не появились бы в Боснии в качестве козлов отпущения и объектов насилия для сербов и хорватов. Итак, перед вами история, берущая начало в IV веке и имеющая массу ответвлений и несколько финалов. Первый – в 1453 году, второй – в 1923-м, а последний вы, уважаемый читатель, наблюдаете прямо сейчас, в наше время.

I. Стамбул

Прибытие

В самолете Париж – Стамбул, летевшем на восток над густым слоем облаков, мне вспомнилось, что прошло тридцать лет с тех пор, как я впервые услышал о Византии. Это случилось в душный и скучный школьный полдень. Я читал краткий очерк истории Римской империи и был изумлен, узнав, что империя, сохранившая название Римской, со столицей в Константинополе, просуществовала до невероятно поздней даты – до 1453 года. Вскоре я узнал, что у этой империи кое в чем была очень дурная репутация, а ее имя служило синонимом застоя и упадка, но мне показалось невероятным, что цивилизация может «загнивать» более тысячи лет. Такая живучесть, по крайней мере, предполагала в народе и культуре наличие колоссальных резервов энергии и упорства. Мое любопытство росло. Часы, проведенные в гулкой ротонде манчестерской Центральной библиотеки, познакомили меня с искусством и архитектурой Византии. Я увидел отнюдь не «декаданс», а бесподобное слияние духовной утонченности и вещественной роскоши. Нечто величественное и таинственное, в чем-то отталкивающее и оклеветанное, но в любом случае ожидающее от меня понимания и приязни.

В 1960-е годы, бывая в Греции, я отыскивал византийские памятники – монастыри Дафни и Оссиос Лукас, крепость Монемвасию и разрушенный город Мистру, красные крыши церквей которого теснились в зелени кипарисов, придавленные чудовищной массой Тайгетских гор.

В Бирмингемском университете меня поддержал профессор Энтони Брайер, невысокого роста румяный джентльмен, чьи воротнички и галстуки неизменно пребывали в состоянии невообразимого хаоса. Мне это казалось довольно романтичным, поскольку подчеркивало его энтузиазм по отношению к предмету исследований и полное безразличие к малейшим попыткам посягательства извне. Я принялся за дело с ничуть не меньшим задором, а он с симпатией воспринял мою длиннющую поэму «Падение 1453 года», хотя и не отказал себе в том, чтобы отметить в ней кое-какие огрехи.

Благодаря магии имени профессора Брайера среди коллег-византинистов, мне удалось увидеть высоко в горах Тродос на Кипре фрески Лагудеры, когда их еще реставрировали. Забравшись на строительные леса, я буквально лицом к лицу приблизился к ангелам, святым и византийским придворным. Помню череду дев с обетными свечами в руках. Утрата краски привела к тому, что свечи превратились в грязные пятна или совсем исчезли, но руки, лица и широкие одеяния синего и алого цвета оставались по-прежнему яркими, как и восемь столетий назад во времена Комнинов.

В 1968 году я поехал в Константинополь, продвигаясь из конца в конец Европы по железной дороге тем медленнее, чем больше к нему приближался. Временами состав застывал в какой-нибудь безвестной долине, прорезанной широкой и мутной рекой, где взгляд останавливался на бескрайних полях подсолнухов, как по команде поворачивавших вечером свои головы на запад. Я с трудом сдерживал нетерпение, пока поезд петлял по безлюдной провинции восточной Фракии, но первый же взгляд на огромные сухопутные стены великого города, спускающиеся к Мраморному морю, вполне искупил невзгоды странствия. Я приехал в то место, которое император Михаил VIII Палеолог называл «акрополем вселенной».

Теперь, двадцать лет спустя, изменился не только способ передвижения. Цель моего пути лежала далеко от Стамбула. По причине дорожной усталости я рассчитывал покинуть город на другой день и отправиться в пятинедельное путешествие, которое должно было привести меня из Яловы на южном берегу Мраморного моря в Каппадокию, самое средоточие Анатолийского плоскогорья.

Самолет стремительно нырнул в облака. Неприветливая морская панорама промелькнула перед глазами, и через несколько минут мы приземлились.

Влахерны и черный дождь

В мае в Турции сухо или почти сухо, но в дни нашего приезда вся страна переживала самую паршивую и дождливую весну за последнее десятилетие. Съежившийся под рваными клочьями плачущих облаков город предстал в своем самом печальном обличье. Впрочем, меланхолия – ключевое слово для Стамбула при любой погоде. Она сквозит в безликих шеренгах белесых новостроек, вышагивающих в ближние пригороды, в желто-белых пятнах сыромятен, жмущихся к стене Феодосия, в зловещей веренице закупоривающих Мраморное море танкеров, в печальных глазах торговца коврами, произносящего в никуда: «Как дела?» – и отвечающего самому себе с улыбкой: «Не очень-то…»

Первый встречный сначала глядел на небо, потом бормотал извинения. Дождь шел три недели практически без остановки. Владельцы гостиниц и кофеен, как и всевозможные зазывалы, были в отчаянии: несколько туристических автобусов из Болгарии и Румынии, забрызганных грязью выше крыши, виднелись у Святой Софии. Исторгаемые автобусами меланхолические толпы иностранцев отнюдь не горели желанием изучать те места, откуда на них в течение веков изливались потоки веры, культуры и… политических притеснений. Если их глаза и выражали что-то внятное, то разве что желание прикорнуть где-нибудь на солнцепеке, но безжалостный холодный дождь продолжал поливать гравий чайных садиков. Одни только правительственные чиновники да синоптики (которым некогда было размышлять о таинственных материях) продолжали сомневаться в том, что непогода как-то связана с нефтяными пожарами, до сих пор полыхавшими в Кувейте. Говорили, что где-то на юго-востоке прошел черный дождь.

Я много раз представлял себе нашу переправу в Азию – как можно раньше, сразу же после приезда, «когда закатное солнце золотит спокойные воды Пропонтиды…» На деле же нам пришлось долго ждать, пока реальность снизойдет к нашим скромным ожиданиям. Потоки дождя продолжали омывать город, и единственное, что оставалось делать, это направиться осматривать печальные останки Влахернского дворца, расположенного в дальнем северо-западном углу старых городских стен, в запущенном, полудеревенском квартале, известном под названием Балат. Такси высадило нас на узкой улочке, ведущей к мечети Айваз Эфенди и видневшейся за ней башне Исаака Ангела. Сложенная из гранитных плит и увенчанная павильоном, который связывали с основной постройкой фрагменты, изъятые из более ранних сооружений, эта башня – вполне подобающий памятник незадачливому императору, свергнутому и ослепленному своим еще более никчемным братом. Между мечетью и башней широкие бетонные ступени, засыпанные всяким мусором, вели к фундаменту дворца, некогда по причине своей роскоши бывшего предметом зависти всего мира.

Хотя в путеводителях говорится, что Влахерны построены в XI или XII веке, известно, что уже в VI веке на этом месте существовал дворец. Он состоял из трех просторных залов, но долгое время пребывал в тени Большого дворца, располагавшегося на противоположном конце города в местности, полого спускавшейся от Ипподрома и Святой Софии к Мраморному морю. Час славы для Влахернского дворца совпал с правлением династии Комнинов (1081–1185), когда его в качестве резиденции избрали блистательно волевые и умные императоры – Алексей I, Иоанн II и Мануил I. Последний уделял исключительное внимание украшению дворца, где в закатные годы XII века императоры и придворные получили последнюю возможность насладиться празднествами и церемониями, не стесненными соображениями исторической, политической и экономической ответственности. Стены и потолки были покрыты мозаиками, изображающими сцены из «Илиады» и греческих трагедий, а также триумфы Александра. Западные гости порой буквально теряли дар речи от изумления. Путешественник XII века иудей Вениамин из Туделы, например, был убежден, что драгоценные камни в величественной короне Мануила I Комнина, подвешенной над его троном, позволяли обходиться в ночное время без освещения. Особенно выразительно свидетельство французского монаха Одо Дейльского (также XII век), как правило едко критиковавшего все византийское. О Влахернском дворце он пишет восторженно: «Внешние фасады бесподобны, но красота внутренних покоев превосходит все, что я могу о них сказать. Повсюду, изукрашенные искусным сочетанием золота и многоцветьем всех видов камня, полы из мраморных плит, подогнанных друг к другу с изощренным мастерством. Не знаю, что и для чего является большим залогом – редкое ли искусство для большей красоты или роскошь материала для огромной стоимости».

От былого великолепия почти ничего не осталось. Огромные красные башни, построенные для защиты западного крыла дворца, – пожалуй, самая яркая сохранившаяся деталь, зато фундаменты за мечетью Айваз Эфенди являют собой мрачную картину голых кирпичных сводов, напоминающую осколки разбитого черепа. В 1195 году в этих безрадостных подземельях был заточен и ослеплен Исаак Ангел, низвергнутый из своего многоарочного павильона с видом на лес и холмы за городской стеной.

Неподалеку от Влахерн какой-то дружелюбный старичок вышел нам навстречу из деревянного дома, обсаженного платанами вперемешку с фруктовыми деревьями, чтобы засвидетельствовать турецкое гостеприимство и сказать, как сильно он любит Америку и президента Буша. Не зная, как реагировать на подобные излияния, я просто поблагодарил его и перевел разговор на красоту деревьев его сада.

«Да, – согласился он, – но плодов не увидишь. Не дают созреть. Соседские мальчишки обрывают все, как только появляются первые зеленые сливы».

Он произнес это без малейшей злобы: любовь детей к незрелым сливам обсуждению не подлежала.

Мы спустились по крутому склону Влахернского холма в надежде найти место, где стояла церковь Влахернской Божьей Матери, построенная Юстинианом для хранения Честной Ризы Богородицы и Ее чудотворной иконы, по преданию написанной апостолом Лукой. Об этой церкви и ее святынях сообщается во многих исторических источниках. Говорили, что каждую пятницу покрывало, которым была занавешена икона, раскрывалось само собой. Во время осады, чтобы укрепить отвагу защитников и внушить благоговейный ужас варварам, обходили крестным ходом с чудотворной иконой стены, и надежные свидетели не однажды подтверждали, что видели, как Пресвятая Богородица в сверкающих одеждах шествует по городской стене. До трагедии Четвертого Крестового похода никто не подвергал сомнению мысль о том, что Город находится под небесным покровительством, иначе как бы он смог избежать злобы бесчисленных врагов на протяжении восьми столетий? Византийский взгляд на этот вопрос выражен в Житии Блаженного Андрея, чьи эсхатологические размышления были необычайно популярны. Когда его верный ученик Епифаний спросил святого: «Скажи, как произойдет конец этого мира? Как этот город, Новый Иерусалим, прекратит свое существование?» – Андрей отвечал безмятежно: «О нашем городе ты должен знать, что до конца времен враг ему не страшен. Никто не в силах его одолеть, ибо он посвящен Пресвятой Богородице, и никто не сумеет вырвать его из Ее рук. Многие народы будут нападать на его стены, но рога их будут обломаны, и они с позором обратятся в бегство. Мы же многое от них обрящем».

Однако Богородица не сумела защитить свой город от поражавших его пожаров, и в 1434 году церковь Влахернской Божьей Матери сгорела. К тому времени империя настолько обеднела, что не смогла собрать деньги на восстановление храма, и это грустное обстоятельство куда вернее свидетельствует об упадке, чем фальшивые драгоценности, использованные при коронации Иоанна Кантакузина столетием раньше, – кусочки красного, голубого и зеленого стекла, поразившие поэта Кавафиса как «подобье какого-то печального протеста и неприятья нищеты несправедливой».

Ко времени турецкого завоевания церковь представляла собой обугленный остов, но священный характер места сохранился благодаря святому источнику, долгое время продолжавшему бить из-под земли и после исчезновения иконы Богородицы и Ее благоуханной Ризы. Блуждая по кривым улочкам Балата, мы толком не представляли себе цели своих поисков. Что здесь могло остаться? Я знал, что турки называли святой источник заимствованным у греков словом «аязма», и вскоре увидел это слово, нацарапанное на увенчанной крестом арке ворот. За воротами находился великолепный розовый цветник, питаемый благословенными водами и украшенный резными капителями искусной работы и фрагментами антаблемента. В глубине цветника, под деревянным навесом, нашла пристанище современная Влахернская церковь – выкрашенное в розовый цвет шаткое сооружение, скорее напоминающее загородный домик, чем храм. Во всей обстановке этого места чувствовалось какое-то нелепое веселье. Это ощущение усилилось, когда кто-то невидимый нам принялся одно за другим швырять через ограду сада поленья. Такими и запомнились мне Влахерны: розы и грохот падающих поленьев.

Город в конце времен

Небо оставалось угрожающе серым, но дождь наконец перестал, и мы решили добраться от Влахерн до храма Святого Полиевкта, который располагается в центре Старого города, в районе Аксарай. Этот поход оказался серьезным испытанием моих способностей к ориентированию. Части города, по которым мы проходили, тактично именуют «развивающимися», что на деле означает нищету населения и столь хаотичное расположение улиц, что никакие планы и карты помочь не в силах. Приходилось полагаться только на себя. Новички, которых угораздило в Стамбуле отклониться от натоптанных туристских троп, зачастую приходят в отчаяние при виде убожества, толчеи и беспросветной нужды подобных районов. Картина, впрочем, вполне ожидаемая: два разграбления, первое из которых сопровождалось опустошительными пожарами, давали основание думать, что от византийской архитектуры ничего не осталось, хотя, прогуливаясь по городу, то и дело проходишь мимо запертых или заброшенных церквей XII и XIV веков, некогда напоминавших реликварии или шкатулки с драгоценностями. Даже очаровательные османские дома быстро исчезают, а немногие оставшиеся жмутся друг к другу, словно пораженные общим несчастьем, тогда как более поздние строения пребывают в плачевном, близком к разрушению состоянии.

Мы привыкли думать о средневековом Византии как о городе изысканных зданий и портиков, но это, безусловно, сильное преувеличение. В 527 году, когда Юстиниан взошел на трон, Византий еще сохранял свойственные классическим городам просторные, рациональные очертания. Он располагался на площади в восемь квадратных миль, и населяло его как минимум полмиллиона человек. В 542 году в Городе впервые появилась пришедшая через Египет из Эфиопии бубонная чума. Она свирепствовала четыре месяца и, согласно свидетельствам современников, ежедневно уносила от пяти до десяти тысяч жизней. Эпидемии чумы и других болезней еще не менее шести раз посещали Город до конца столетия. Даже если сделать поправку на риторические преувеличения, к которым были склонны византийцы, это означает, что численность населения сократилась по меньшей мере на две трети.

Чума возвратилась с прежней силой в 747 году, произведя новые жуткие опустошения, и с этого времени характер Города окрасился в печальные и гнетущие тона. Главная улица Меса осталась на месте, как и многие великолепные площади, но обширные территории отошли под поля, огороды и кладбища, а величественные общественные здания превратились в руины. Никто из тогдашних жителей не забывал о том, что когда-то Город знал лучшие времена. Неизлечимая ностальгия, одолевшая ими, находила выражение и в литературном языке, в формах греческого языка, которые уже сотни лет в обыденной речи не употреблялись.

Даже в те времена, когда угроза нападения арабских полчищ или варварских армий отсутствовала, это был очень непростой город. Астрологи и предсказатели пользовались здесь большим почетом, но даже те, кто не мог оплатить их услуги, разглядывали античные статуи, во множестве стоявшие на улицах, и пытались гадать по ним. То, что триумфальные арки и мемориальные колонны были украшены сценами войны и пленения, настраивало на самые мрачные мысли. Согласно Блаженному Андрею, в Последний День Господь в гневе взрежет косой землю под Городом. В образовавшийся надрез устремятся все воды Земли, возникнет гигантская волна, которая вздыбит Город, закрутит его, словно жернов, и низвергнет в мрачную бездну. То, что это событие произойдет лишь одновременно с концом света, ничуть не обнадеживало. Византийцы были уверены, что времени осталось совсем немного. На основании толкования Священного Писания конец света ожидался в VI веке, затем в VII. Позднее было подсчитано, что светопреставление произойдет чуть раньше 1324 года, так как существовало поверье, что Город до своего тысячелетия не доживет. Когда и этот срок миновал, Апокалипсис перенесли на 1492 год.

В суровые времена VII–VIII веков мысль о конце света могла даже послужить своего рода утешением, однако к середине IX века жизнь понемногу наладилась. Мощь арабов иссякла, чума таинственным образом исчезла, численность населения быстро выросла, и экономическая ситуация улучшилась. Начали строить новые церкви и жилища. Вопреки императорским эдиктам, содержащим строгие предписания относительно высоты дома, расположения отхожего места и организации водопроводной системы, строительство велось совершенно стихийно. Некоторые участки осваивались настолько интенсивно, что богатые и нищие жили буквально бок о бок; другие, напротив, оставались во многом сельскими – дома и монастыри были разбросаны там среди полей и виноградников. Значительно возросло число иностранцев. К 1028 году в Городе было уже достаточно мусульман для строительства мечети, но вскоре их обошли выходцы с Запада, особенно итальянцы, чье богатство и высокомерие поместили их в фокус народного негодования, вызывая порой бунты и убийства.

Военные поражения XI–XII веков не смогли поколебать превосходства Константинополя: во всей Европе не было города, который мог бы соперничать с ним в размерах, богатстве и красоте. Оценки численности его населения в этот период сильно разнятся, но даже если остановиться на скромной цифре в триста тысяч человек (вместо восьмисот тысяч и даже одного миллиона), это все равно будет означать, что он в три раза превосходил Венецию, самый большой западный город того времени. Когда флот Четвертого Крестового похода достиг Константинополя, простоватые рыцари из Франции и Германии не могли поверить своим глазам: изобилие дворцов, башен и церквей, а самое удивительное – невообразимое количество народа, толпящегося на стенах! Хронист Жоффруа де Виллардуэн писал, что «они и представить себе не могли существование такого города».

Константинополь был парадоксален – Новый Иерусалим и Новый Вавилон, самый христианский из всех городов и мать всех пороков, объект желания и предмет страстной ненависти. Одо Дейльский замечал о городе Константина, что «во всех отношениях он превышал умеренность. Насколько он богаче прочих городов, настолько и более разврате». Константинополь XII века предвосхищал гигантские мегаполисы конца XX века; если позволить себе несколько вольную аналогию, жалобные письма поэта Иоанна Цеца (1110–1183) затрагивают поразительно близкую для тысяч «осажденных» ньюйоркцев ноту. Цец жил на втором этаже трехэтажного «многоквартирного дома», напротив которого монахи соседнего монастыря разрыли дорогу так, что он порой не мог ни войти, ни выйти. Дожди превращали соседние улицы в непроходимое болото, сосед сверху держал свиней и имел двенадцать детей, которые «производили своей мочой вполне судоходные реки». Потолок его комнаты был поврежден по причине дырявой водосточной трубы, домовладелец ее не чинил, все вокруг заросло травой. Вдобавок ко всему дому угрожал пожар, и Цец писал, что если не сгорит, не утонет в нечистотах и не сгинет от свиней, то постарается заставить хозяина выкосить траву, починить потолок и выселить верхнего соседа.

Справедливости ради следует сказать, что Цец писал о родном Городе и восторженные стихи, хвастаясь тем, что знает, как приветствовать иностранца на его языке: будь то русский, арабский, турецкий, латынь или иврит. Ничто не заставляло поэта проводить все свое время в небезопасной квартире – литературный талант делал его желанным гостем в самых роскошных домах на вечерах, где присутствовали члены императорской семьи. Несмотря на все жалобы Цеца, трудно представить себе его живущим в каком-нибудь другом месте. Как всякий подлинный византиец или, если угодно, ньюйоркец, он верил, что на свете существует только один ГОРОД.

Павлины и пилястры

Мы продвигались к храму Святого Полиевкта очень медленно. Улицы, выглядевшие поначалу многообещающими, безжалостно поворачивали вспять или упирались в глухие стены. Люди вокруг вовсе не были дружелюбными, как обычные турки, а бросали на нас подозрительные взгляды. Мрачный небритый мужик, напоминающий пастуха, бесцеремонно выпроводил нас с места, где стояла церковь Богородицы Паммакаристы. Благодаря своим многочисленным куполам и причудливым апсидам эта церковь напоминала диадему, изготовленную для императрицы или возлюбленной императора, но проходившие мимо женщины были одеты с пуританской бесцветностью, многие – в черное. Округа была не только нищей, но и благочестивой. Над ней, словно огромный черный шатер, нависала мечеть Завоевателя, воздвигнутая на месте церкви Святых Апостолов. Здесь, на вершине холма, откуда открывается превосходный вид на Золотой Рог и на центр Города, похоронены многие великие византийские императоры. Церковь имела форму креста и стояла в окружении полей и садов. Внутренние стены были покрыты настолько выразительными мозаиками, что поэт XII века Николай Месарит, разглядывая их, явственно чувствовал запах пораженной плоти воскресшего Лазаря. Венецианцы, построив собор Святого Марка, воспроизвели план этого храма, но ни от самой церкви, ни от могил императоров ныне не осталось и камня.

С архитектурной точки зрения мечеть Завоевателя ничем не выделяется среди других стамбульских мечетей, но она послужила мне хорошим ориентиром. Я знал, что неподалеку от нее есть длинная лестница, выводящая на улицу, которая тянется от Адрианопольских ворот к центру города, минуя церковь, где некогда хранилась глава святого Полиевкта. Этот мученик III века ныне не очень популярен, а ведь когда-то он вдохновил Корнеля на написание трагедии, а Гуно – на создание оперы «Полиевкт». Не менее важно и то, что Полиевкта избрала своим небесным покровителем одна невероятно богатая дама – Аникия Юлиана, задумавшая в начале VI века построить посвященный его памяти храм, который должен был превзойти в роскоши и красоте все столичные церкви.

В ходе раскопок, начавшихся здесь в 1960 году после строительства новой дороги, обнаружили фрагменты текста, немедленно опознанные учеными как часть посвятительной надписи из построенного Юлианой храма (полный текст был скопирован еще в Х веке и сохранился в Палатинской антологии). Это цветистая риторическая поэма в семьдесят семь строк, первоначально выложенная в виде круга на полу в центре храма, в которой прославляется знатное происхождение Юлианы (она могла наследовать императору Феодосию I) и провозглашается, что «она одна победила время и превзошла в мудрости прославленного Соломона». Это не пустые слова: церковь имела примерно те же размеры, что и храм Соломона (насколько можно судить по Библии). Археологи были изумлены обильным и фантастически многообразным скульптурным декором, проступающим из разрозненных фрагментов. Помимо сплетений виноградных лоз, выполненных с тонким классическим натурализмом, было обнаружено совершенно новое собрание изысканно стилизованных мотивов, которое трудно представить за пределами дворца персидских царей, – пальметты, всевозможные корзины, таинственные цветы в вазах и широколистные пальмы, отягощенные гроздьями фиников. В храме Святого Полиевкта между 524 и 527 годами произошла настоящая художественная революция. Юлиана, должно быть, наняла художников и мастеровых из Исаврии, Сирии и Месопотамии, в результате чего все составляющие зрелого византийского стиля впервые соединились в одно целое. Синтез не был завершен, но классическая и восточная традиции совместились таким образом, чтобы дополнять и оживлять друг друга. В этом смысле Аникия Юлиана – покровительница и предтеча всего позднего византийского искусства. Она, разумеется, не могла этого предвидеть, но о присущем ей стремлении поразить потомков ясно свидетельствуют огромные (больше натурального размера) павлины, украшавшие ниши с обеих сторон центрального нефа церкви Cвятого Полиевкта, их распущенные хвосты, вырезанные с исключительным вниманием к деталям и наклоненные внутрь, чтобы заполнить все пространство апсиды, их шеи и украшенные гребнями головы, дерзко размещенные в окружности и – как будто всего перечисленного недостаточно – раскрашенные и вызолоченные.

Убежден, что павлины – задумка самой Юлианы, поскольку традиционно они ассоциируются с императрицами. Юлиана чувствовала себя предназначенной быть императрицей или, на худой конец, матерью императора, но ее семья была вытеснена семьей Юстиниана, человека более чем скромного происхождения. Негодованию Юлианы не было пределов, и храм Святого Полиевкта оказался в равной мере плодом благочестия и упрямых политических амбиций. Его строительство завершилось в 527 году, когда Юстиниан вступил на трон. Новый император, по меньшей мере однажды, побывал в храме Святого Полиевкта и наверняка прочитал посвятительную поэму с чувством нарастающего раздражения, – вероятно, он счел ее знаком недостаточного уважения к своей семье, но не мог не отметить новаторского устройства увенчанного центральным куполом храма и его роскошного убранства. Когда Юстиниан через десять лет после Юлианы построил свой собственный величественный храм, он, по преданию, воскликнул: «Соломон, я превзошел тебя!» Если это правда, чуткие придворные должны были знать, как следует толковать эти слова: Юстиниан давал всем понять, что превзошел подлинную соперницу Соломона – Юлиану.

Потомки не были снисходительны к Аникии Юлиане – ее храм уже в XII веке лежал в руинах. Теперь место его расположения примыкает к оживленному перекрестку, окуриваемому выхлопными газами постоянно застревающих в пробках стамбульских автомобилей. За вычетом нескольких разбросанных по периметру раскопок капителей, сохранились лишь заросшие травой остатки кирпичных фундаментов, судя по их едкому запаху, обжитых стаями бродячих псов. Я не смог далеко пробраться внутрь развалин: зловоние погнало меня прочь. В Стамбуле трудно избежать снова и снова повторяющегося чувства утраты: ни одна цивилизация не сделала больше, чем Византия, для сохранения прошлого для будущих поколений, но сколь многое из великих достижений ее искусства и архитектуры оказалось безвозвратно утрачено!

Неверно, впрочем, думать, что потомки совсем не оценили достижений Юлианы, – интерес к ним они продемонстрировали довольно своеобразным воровским образом. В ходе раскопок некоторые извлеченные из земли капители и фрагменты пилястров показались археологам на удивление знакомыми. Как выяснилось, храм был разграблн венецианцами вскоре после 1204 года. Украшенные пальметтами капители из храма Святого Полиевкта венчают ныне колонны фасада собора Сан-Марко, а два пышно декорированных пилястра, расположенные неподалеку от него на пьяцетте и долгое время считавшиеся произведенными в Акре, безусловно, происходят из той же партии награбленного – сходство с найденными в Стамбуле фрагментами абсолютное. Столетиями венецианцы и их гости восхищались изощренным великолепием пилястров, не подозревая, что это дары щедрой Аникии Юлианы, отличавшейся весьма оригинальным и смелым вкусом.

Великая церковь

Второй день в Стамбуле начался неважно. Проснулся я от шума проливного дождя, выбивавшего барабанную дробь по листьям винограда и пожарной лестнице. Шея болела от тщетных попыток уснуть на подушке, напоминающей мешок с песком. Мраморное море было серым и неспокойным. Честно говоря, в такое утро не хотелось отправляться на пароме до Яловы. Не оставалось ничего другого, как поискать убежища в самом большом крытом здании округи. Поскольку таковым являлась Святая София, храм Премудрости Божией, я вряд ли имел право жаловаться на судьбу. Кроме того, какой смысл отправляться на поиски церквей, монастырей и городов, скрывающихся в горах Анатолии, не посетив предварительно ни с чем не сравнимое здание, как символически, так и физически пребывающее в центре византийского мироздания?

Окрашенный в неопределенные тона ржаво-розового цвета внешний облик Юстинианова шедевра может произвести на посетителя довольно тягостное впечатление. В нем нет изящества, он не взмывает в небеса; напротив, это чудовищный, обременительный груз обретшей видимость более чем 1400-летней истории. Всякий раз я приближаюсь к этому строению со смешанным чувством восторга и настороженности. Сам по себе проход под тускло мерцающими сводами нартекса с мозаичным образом императора, распростершегося у ног восседающего на троне Христа, должен, казалось бы, производить потрясающее впечатление, но я не мог избавиться от чувства, близкого к подавленности. Как человек Запада я знал, что воины Четвертого Крестового похода первыми осквернили этот храм, лишив его золотого и серебряного убранства, но переполнявшее меня чувство простиралось глубже осознания преступлений, которые я не мог предотвратить. Возможно, тут все дело в том, что Святая София, девять столетий бывшая церковью и пять столетий мечетью, больше не является домом молитвы. Лишенная своего предназначения, она превратилась в нечто пустое, вроде каркаса заброшенного вокзала или огромного бассейна.

Некоторая приглушенность интерьеров Святой Софии служит косвенным подтверждением распространенных взглядов, что высшей целью византийских церковных зодчих было создание атмосферы таинственного полумрака, в окружении которого лишь свет свечей освещал тускло мерцавшие пышные образы святых. На деле же византийским идеалом был ослепительный свет. Когда-то окна были больше и многочисленнее, чем сейчас, а поскольку небо Константинополя часто затягивали тучи, да и служба порой совершалась в ночное время, церковь освещалась закрепленными на потолке позолоченными паникадилами. Их свет оживлял мозаику, покрывавшую всю верхнюю поверхность стен и своды. Простейший геометрический орнамент, восходивший к узорам восточных тканей, перемежался витыми гирляндами виноградных лоз и аканта, но, каким бы ни был мотив, фон всегда оставался золотым. А золото, согласно византийским богословам, символизирует истину и чистоту, оно воплощает свет в самой беспримесной форме. Плотин определял красоту как «соразмерность, излучаемую жизнью», и византийцы, неохотно признавая языческие истоки своих идей, с радостью с ним соглашались. Движение света внутри храма было призвано подчеркнуть невещественность здания, хотя оно и было привязано к земле. Иллюзия была настолько сильной, что первые богомольцы волновались: почему купол не падает? Что заставляет его парить в воздухе?

Анфимий из Тралла, главный архитектор Святой Софии, вовсе не был архитектором в современном смысле этого слова. Он был ученым, математиком и знаменитым чудаком, который пытался, среди прочего, вызвать посредством пара искусственное землетрясение. Его храм – чисто геометрический эксперимент в трех измерениях. Храм Святого Полиевкта, очевидно, служил ему источником вдохновения, но все-таки ничего подобного Святой Софии не существовало. Ее купол диаметром в тридцать метров поддерживается по окружности подпорками и с запада и с востока – огромными полукуполами. Во время строительства возникали серьезные проблемы: стены выдавливало наружу, арки угрожали упасть. В 558 году, после пережитой городом серии землетрясений, купол упал. Он был немедленно восстановлен, но в 989 и 1346 годах произошли частичные разрушения храма. Удивительно, что Юстиниан поддержал столь смелый проект. Самый консервативный из императоров, одержимый идеей величия Рима, он, как и его соперница Аникия Юлиана, был воодушевлен идеей удивить потомков и поэтому направил государственные ресурсы на возведение одновременно греческого и восточного, но никак не римского памятника.

Возникает искушение видеть в Святой Софии формальный и символический признак наступления славных перемен. Это так и не так. Действительно, некогда утраченные провинции были воссоединены с империей, законы приведены в порядок, мужчины, женщины и даже евнухи вели себя героически. Но VI век был вместе с тем веком бунтов, грабительских налогов, высокой, как мы бы сейчас выразились, инфляции, чумы и природных катастроф. Одной из причин строительного бума времен Юстиниана была необходимость очень многое восстанавливать. Святая София была построена на месте церкви, сожженной дотла во время страшного восстания Ника, унесшего жизни по меньшей мере тридцати тысяч человек. Может даже показаться, что в ту эпоху только очень богатые и хорошо защищенные люди имели основание благодарить судьбу за возможность жить. Но и у этого времени была своя слава, и хотя византийские архитекторы никогда не предпринимали попыток сравняться с необычайным творением Анфимия, купольные церкви с центральной планировкой приобрели значение строительного стандарта, равно как и роскошные мозаики, и многоцветное мраморное убранство.

За столетия своего существования Святая София видела немало перемен. Начиная с конца IX века, создавались новые фигуративные мозаики, самым значительным сохранившимся образцом которых является изображение Богородицы с Младенцем в апсиде. Оно опровергает распространенное мнение о чрезмерной стилизации и дефиците гуманизма в византийском искусстве. Признаться, в том, как художник передает складки синего одеяния Богородицы, есть кое-какие элементы стилизации, и вместе с тем в изображении драпировок он совсем недалеко отошел от классического натурализма. А мягко моделированное лицо с большими лучистыми глазами воистину человечно. Ученейший патриарх Фотий в своей проповеди по поводу торжественного открытия этой мозаики 29 марта 867 года особо подчеркнул ее «реализм», заметив: «Она выглядит так, что могла бы заговорить, спроси кто-либо, как удалось Ей сохранить девство, будучи матерью, ибо художество делает ее губы, неотличимые от реальной плоти, сомкнутыми в сохранении священной тайны…» В этом эффекте, который достигается соединением тысяч крошечных цветных кубиков из стекла, золота и камня, и заключается уникальное чудо византийского искусства.

Многие мозаичные фигуры Святой Софии довольно трудно осмотреть по причине их относительно небольшого размера и высокого расположения на стенах храма, но в южной галерее есть мозаики, которые можно изучать в непосредственной близости, поскольку они находятся буквально на уровне глаз. К ним я и устремился, надеясь оказаться там прежде, чем праздные толпы туристов помешают осмотру. До галереи можно добраться по массивному, погруженному в полумрак наклонному пандусу, миновав который, с облегчением попадаешь в гармоничное замкнутое пространство. Здесь, под широкими крестовыми сводами, где когда-то, шурша шелками, собирался весь цвет придворного общества, пожалуй, находишься ближе всего к сердцу Византии. На восточной стене южной галереи императоры и императрицы пристально глядят в глаза посетителей с двух потрясающих групповых портретов. Один из них изображает императрицу Зою и ее третьего мужа Константина IX Мономаха (правил с 1042 по 1055 год) стоящими по обе стороны от восседающего на троне Христа. По некоторым сведениям, Зоя была женщиной не слишком далекой и в управлении государством совершенно не участвовала. У нее сохранилась детская манера разговаривать со своими любимыми иконами, а последние годы жизни она посвятила изобретению ароматических составов. Обязанности императорской службы не особенно обременяли и Мономаха. Приятный в общении гедонист, влюбленный в театр и обожающий всевозможные розыгрыши, он часто открыто появлялся на людях вместе со своей возлюбленной. Но я пришел сюда не из-за Константина и Зои. Следом за ними расположены изображения значительно более притягательных личностей – Иоанна II Комнина и его жены Ирины Венгерки.

И если Константин IX был из числа бездарных правителей, сменявших друг друга в застойные годы XI века, то Иоанн II, напротив, без устали трудился с 1118 по 1143 год для восстановления былого могущества империи. Византийские хронисты единодушны в похвалах: Иоанн не был ни сумасбродом, ни деспотом; он оставался верен своей жене; был храбрым, набожным и занимался благотворительностью. Избыток добродетелей делает его характер непростым для восприятия, ведь зачастую именно недостатки великих оживляют их образы, и просто подарком судьбы оказался его сохранившийся портрет столь высокого качества. Это единственная из мозаик, выполненных для императоров династии Комнинов, которая дошла до нас. Багряные и золотые императорские одеяния ослепительны, но возвышенная печаль облика Иоанна производит исключительное впечатление. Правильные черты узкого, обрамленного бородой лица вызывают ассоциации с образом философа или аскета, хотя перед нами лицо человека, водившего в поход армии и побеждавшего в сражениях. Корона Иоанна напоминает купол. Венец императрицы Ирины похож на украшенную бриллиантами крепость и выглядит слишком для нее тяжелым. Ирина изящна и нежна, но на ее щеках – следы болезни и усталости. Умерла она на десять лет раньше мужа.

Мое созерцание императорских портретов было грубо прервано внезапным стуком и визгом инструментов. Большая часть северной стороны нефа была в лесах, рабочие возобновили свой кропотливый труд по очистке роскошных мраморных панелей. Впервые за много столетий вновь появились на свет очаровательные молочно-голубые, нежно-красные и зеленые цвета камня. И все бы неплохо, но утраченные панели «реставраторы» заменяли уродующими стены кричащими подделками. Еще в худшем положении оказался примыкающий к южной части нартекса вестибюль, который с конца X века не претерпел заметных перемен. Теперь же он заставлен лесами, и превосходный резной карниз из гирлянд виноградных гроздьев раскрашен в небесно-голубой и белый цвета. Одно дело расчищать записанное, но осквернение благородных седин Святой Софии заплатками свежей краски – прямая дорога к варварству. На это можно, конечно, возразить, что карнизы и капители храма были когда-то окрашены и вызолочены, но ровно то же можно сказать и про Парфенон. Представьте себе, что кто-то вздумал вдруг раскрасить мрамор из коллекции лорда Элджина в красный, желтый и синий цвета…

Все-таки южный вестибюль до сих пор является местом, где стоит задержаться. В люнете над дверью превосходно сохранилась мозаика X века, на которой Константин подносит свой город, а Юстиниан – храм сидящей на троне Богоматери. Цвета мозаики ясны, гармоническая композиция идеально подходит к этой стене. Стивен Рансимен видел в ней «торжество классического идеала». Мозаика подводит итог центральному византийскому мифу во всем его величии и тайне – мифу о Городе, Храме и Империи, пользующихся особым покровительством Христа и Его Матери и призванных существовать до конца времен.

В Азию

За то время, что мы осматривали Святую Софию, произошли разительные перемены. Тучи стремительно неслись к востоку, а с запада на их место вливался прозрачный эгейский воздух. Воды Мраморного моря, Босфора и Золотого Рога засверкали под лучами солнца, и сразу же стало ясно, что, несмотря на все беды, нанесенные разрушениями и реставрациями, Стамбул остается одним из прекраснейших мест на Земле. Впервые проявились очертания города, который поэт XII века Константин Манассия приветствовал как «око вселенной, украшение мира, ярчайшую из звезд, маяк дольнего мира».

Солнце сулило нам дальнюю дорогу. Паром до Яловы отправлялся с пристани Кабаташ на Босфоре. Сразу за пристанью, словно одалиска на картине Энгра, раскинулся вдоль берега бледный и тяжеловесный, перенасыщенный всевозможными излишествами дворец Долмабахче. Работа семейства Бальянов, известной армянской династии архитекторов, привычно презирается специалистами как вульгарный и несуразный образец восточного непонимания западных идей. Но в этом-то и заключается его прелесть (такова же, на мой взгляд, прелесть некоторых сочинений Римского-Корсакова), а по сравнению с брутальными башнями из стекла и бетона, высящимися на холме за Долмабахче, дворцовые украшения, шпили и тяжелые фронтоны смотрятся довольно изящно.

Хотя я с удовольствием бросил взгляд на османский Версаль, однако куда больше меня заботила переправа в Азию. Вскоре паром тронулся, медленно, с дрожью и пронзительным скрипом отвалив от причала, собирая за собой приветливых чаек. Позади остался вход в Золотой Рог, и чем больше удалялся город, тем сильнее гигантские купольные массы Святой Софии и Голубой мечети напоминали облака, пришпиленные к земле колоссальными иглами своих минаретов.

Мы шли к Принцевым островам. Какой-то мужчина принялся высоким детским фальцетом расхваливать новую разновидность шариковой ручки, раздавая желающим листы бумаги с образцами письма. Официанты разносили чай, прокисший вишневый сок и «Нескафе», причем последний напиток стоил здесь гораздо дороже, чем проезд из Европы в Азию. За кормой, где, вопреки унылым предостережениям путеводителей, запрещавших даже думать о купании, вода оказалась сверкающе чистой, появилась стая дельфинов. Дугой взмывая в воздух и вновь ныряя обратно, они как будто прошивали своими телами морские волны.

Мне прежде никогда не доводилось видеть дельфинов. Их внезапное появление оказалось чем-то большим, нежели просто воплощением какой-то неопределенной надежды. Невозможно было думать о них как о чем-то рутинном, обычном. Это были мгновения чистой жизни, яркого празднества телесного мира, в котором столетия сочетались друг с другом непосредственно, словно клавиши аккордеона. Эти прекрасные существа были потомками тех, чьи изображения мы увидели позднее на дверных косяках церкви, воздвигнутой на высоком уступе над голубым ущельем реки Каликаднос.

Принцевы острова представляют собой архипелаг из девяти небольших островов. Первый из них называется Проти. Как и его более плодородные сестры Антигона, Халки и Принкипо, Проти покрыт поросшими лесом холмами. Дома тут деревянные, с верандами, фронтонами и широкими карнизами. Чем-то он напомнил мне Крым, точнее, тот вымышленный Крым до 1914 года, который существовал в моем воображении. Острова выглядели идеальным местом для работы над скорбными мемуарами или многотомными трактатами о болезненных нравах опальной аристократии.

Все долгие века византийского правления Принцевы острова были местом политической ссылки. Сюда отправляли подозреваемых в государственной измене и тех, кто просто мешал сильным мира сего. Порой, чтобы уберечь себя от будущих проблем, их лишали зрения.

Эта практика всякий раз приводилась историками-византофобами в качестве свидетельства врожденной порочности византийского общества, хотя нанесение всевозможных увечий – от вырывания ноздрей и отрезания языка до ампутации конечностей и кастрации – обычные наказания в Средние века. Если уж на то пошло, никаких свидетельств применения ослепления в карательных целях в Византии до VIII века не существует. Да и в более поздний период не было ничего необычного в том, что свергнутые императоры и опальные вельможи претерпевали наказания, смые строгие из которых заключались в изгнании или насильственном пострижении в монахи. В этом отношении византийцы предстают более гуманными, чем их западноевропейские современники и восточные соседи – аббасидские халифы Багдада и Самарры. Кроме того, ослепление в Византии служило наказанием для подстрекателей народных бунтов и тех, кто выступал против Церкви. Узурпатор Михаил VIII, отдавший приказ об ослеплении законного наследника трона, был одним из самых непопулярных правителей в истории Византии, и после его смерти в 1282 году эта практика была фактически прекращена. Сын Михаила Андроник II Палеолог счел своей обязанностью посетить жертву отцовского произвола и униженно просить о прощении.

На первый взгляд, Принцевы острова могут показаться не самым плохим местом для изгнания – райский уголок, да и до столицы недалеко. Однако был здесь и свой элемент жестокости. Единственной отрадой для изгоев, сохранивших зрение, были прогулки к причалу или наблюдение из окон расположенного на холме монастыря за манящими очертаниями Царицы городов на горизонте. Даже по ночам им не удавалось избежать этой пытки, ибо, как мы уже говорили, Церковь Премудрости Божией, освещаемая бесчисленными свечами, сияла, словно маяк, и была видна издалека.

После того как остров Принкипо остался позади, только открытое море отделяло нас от холмов Азии, которые после многодневных дождей оделись покровом сверкающей зелени, постепенно перетекающей в голубое и лиловое, сливаясь вдали со снегами вифинского Олимпа. Умирая от тяжелой болезни, симптомы которой очень напоминали рак, императрица Феодора плыла этим путем в надежде обрести в теплых источниках Вифинии исцеление. Племянник и наследник ее мужа Юстин II также отправился туда, чтобы избавиться от черной меланхолии и постоянной тревоги в построенном им неподалеку от Яловы дворце. Первая умерла в тяжелых страданиях, второй сошел с ума, но я мысленно возвращался на остров Проти, вспоминая самого выдающегося из изгнанников, обретшего в свои последние дни безмятежность и ясность, сходные с полуденным солнцем, равно дающим тепло и свет спокойному морю и цветущим холмам.

Список грехов

Василевс Роман I Лакапин, в правление которого были усмирены болгары и возвратился под власть империи богатый город Мелитина, был сыном неграмотного армянского крестьянина по имени Феофилакт Невыносимый.

История, увы, умалчивает о том, каким образом Феофилакту досталось это нелестное прозвище. Его сын был узурпатором, добившимся высочайших в мире почестей посредством измены и обмана. В его оправдание можно сказать лишь то, что милосердное правление Романа во многом искупает захват власти.

* * *

Особого кровопролития не было. Законный наследник Константин VII по прозвищу Багрянородный остался в живых и женился на дочери Романа Елене, женщине необычайной красоты и ума. Она оказалась верной супругой, а Константин с воодушевлением предался занятиям литературой и искусством. Из всех императоров он единственный собственноручно писал картины и, по свидетельству Лиутпранда, епископа Кремонского, делал это превосходно. Единственное, что ставили в упрек Константину, было его чрезмерное пристрастие к вину.

Законные права на престол, принадлежавшие Константину, Роман разделил между двумя своими сыновьями. Вот с наследниками ему не повезло: надменность, вероломство и грубость обоих были столь велики, что народ вскоре их возненавидел. Елена также не питала иллюзий относительно своих братьев. Говорят, что когда прославленный Нерукотворный Образ из Эдессы проносили по улицам столицы, сыновья Романа лишь мелькнули, как тени, возле святыни, тогда как Константин Багрянородный по достоинству воздал Господу нашему и Спасителю.

К 943 году Роман был уже старым и больным человеком. Его одолевали сильнейшие приступы раскаяния, выражавшиеся в «поступках неразборчивого милосердия и безудержного благочестия». Опасаясь, что отец передаст трон их сводному брату, сыновья задумали заговор, но Роман ничего не замечал. Озабоченный спасением своей души, он окружил себя монахами, абсолютно не разбиравшимися в политике. Появление в столице близнецов, сросшихся бедрами лицом к лицу, окончательно смутило императора. Их уродство, несомненно, предвещало беду.

Зимой 944 года Роман наконец-то сумел оценить низость своих детей. 20 декабря, в полдень, когда Большой дворец был закрыт для посторонних, братья схватили отца в его покоях и, связав, посадили на корабль, направлявшийся на остров Проти, где и заточили его в монастырь.

Сыновья Романа совершили тем самым роковую ошибку, и их сестра прекрасно понимала, что для ее мужа настал час вернуться к власти. На улицы и площади столицы были посланы подстрекатели. Возбужденный народ желал видеть на троне своего обожаемого Константина, багрянородного внука императора Василия Македонянина. Вопреки этому желанию обезумевшие братья Лакапины задумали убить Константина во время трапезы, но тому удалось их переиграть. 27 января 945 года братья были схвачены и сосланы на остров Проти, разделив таким образом судьбу своего отца.

Роман, не утративший ни зрения, ни остроумия, приветствовал своих сыновей следующими словами:

  • Господь, благослови тот день,
  • Когда царевичи, наследники престола,
  • Пришли, чтоб посетить меня
  • И мой приют смиренный. Не сомневаюсь,
  • Та же воля, любовь к родителям своим,
  • Что и меня изгнала из дворца,
  • Теперь послала их и разрешит побыть подоле…
  • И хорошо, что я здесь оказался раньше,
  • Ведь братия, все время посвящая
  • Божественной Премудрости, не знала б, очевидно,
  • Как встретить Их Высочеств, если бы не я,
  • Когда б я не пришел и всё не объяснил,
  • Как встретить, что подать…
  • Глядите – вот столы, вот пиршество для вас,
  • Вода: кипящая, холодная, как снег варангский,
  • Вот сладкая фасоль, а вот и черемша
  • И вся иная зелень. Если же болезнь
  • Вас одолеет, есть у нас лекарство –
  • Суровый пост. Для шайки озорной
  • Здесь нет пристанища, но комната найдется
  • Для Их Высочеств, что отца родного
  • Обидели, оставили в беде…

Никто не знает, как сыновья Романа ответили на это обращение. Довольно скоро они умерли вдали от своего обличителя: где именно, точно не известно.

Мало кто из людей проводит остаток своих дней в размышлениях о собственных деяниях и достижениях, но Романа мучила совесть и стали одолевать кошмарные видения: во сне перед ним разверзалась адская бездна, и его сыновья с криками падали туда. Он, Роман, следовал за ними, но в последний момент или просыпался, или же Богородица протягивала ему руку и помогала выбраться.

Роман находил облегчение в писании. Он занес все свои грехи в специальную книгу и перед собранием из трехсот монахов (некоторые из них прибыли из далекого Рима) вслух прочитал все записанные прегрешения, а послушник (простой подросток) в это время бранил и оскорблял его. Таким образом Роман надеялся обрести спасение.

Книга, содержащая список его грехов, была передана в монастырь на склонах вифинского Олимпа. К ней прилагалась денежная сумма: Роман обращался к монахам с просьбой молиться о душе бывшего императора. Монахи исполнили эту просьбу, и как-то среди ночи достойнейший из старцев услышал вдруг голос, трижды возгласивший: «Божья милость снизошла!» Когда заглянули в книгу грехов Романа, все страницы в ней оказались чистыми.

Через два года, 15 июня 948 года, Роман мирно скончался. Его тело было возвращено в столицу, а пустую книгу похоронили вместе с ним в церкви монастыря Мирелейон.

II. Вифиния

На эспланаде

Мы сидели на многолюдной и суетливой набережной Яловы, ели фисташки и ожидали долмуш, на котором собирались попасть в Изник. Слово «долмуш» того же корня, что и «долмадес» («долма») и означает «заполненный» или «набитый». Долмушем может оказаться такси, но чаще всего это микроавтобус, поджидающий на стоянке достаточное количество пассажиров, чтобы оправдать поездку. Прелесть этой системы в том, что никакого расписания нет, но все добираются до места вовремя. В долмуше, в который мы сели, вокруг водительского сиденья повсюду виднелись амулеты и значки, призывающие покровительство Аллаха. Вскоре мы поняли, зачем они нужны.

Дорога из Яловы в Изник крутая, извилистая и узкая, ее покрытие пребывает в последней стадии распада, но ничто не в силах умерить природную удаль турецких водителей, презирающих тормоза и во что бы то ни стало стремящихся обогнать друг друга. Я пытался переключиться на красоту проплывающих за окном пейзажей, но тщетно. И только после того, как дорога перевалила через высокий перевал и словно бы какой-то безумный импресарио немыслимым жестом раскрыл перед нами лежащую на сотни метров ниже бледно-бирюзовую поверхность озера Асканиа, я позабыл свои тревоги.

Это была Азия, но в открывавшейся с перевала картине не было ничего азиатского. Оливковые рощи, виноградники и тополя на фоне мягких очертаний высоких гор… Пейзаж вдохновлял первых лирических поэтов, а для многих византийцев это было сердце их родины. Покровитель искусств и высокопоставленный чиновник Феодор Метохит в начале XIV века, когда Анатолия практически была уже потеряна, описывал ее как самую богатую и значительно более красивую местность, чем византийские земли в Европе. Когда-то это была плодородная и религиозная страна, отличавшаяся благородными обычаями и отсутствием радикальных конфликтов в обществе. Лишившись ее, империя была обескровлена. Двигаясь к Никее по северному берегу озера Асканиа, через масличные рощи и алые от маков поля, и видя, как справа от дороги сквозь трепещущие кроны тополей пробивается синева воды, трудно не разделить чувств Метохита.

Мы въехали в город через рваный пролом в стене. Слева виднелись вросшие в землю Константинопольские ворота и две колонны с маскаронами, увитыми змеями. Широко распахнутые каменные рты их то ли вопили от ужаса, то ли недоумевали, что с ними сделало время.

Вечер застал нас в саду гостиницы «Джамлик», где мы ели выловленного из озера сома и борек – лакомство из мягкого сыра и душистых трав, закатанных в листы тонкого теста. Это кушанье было известно византийцам уже в VI веке. В саду имелся неглубокий бассейн, окруженный разросшимися розовыми кустами. Заходящее солнце бросало последние лучи на поверхность озера, за нами чернела массивная глыба одной из Никейских башен. На юге плотные темные тучи нависли над горами, и приближающаяся гроза давала о себе знать периодическим грохотом. Между тучами проносились шафранового цвета сполохи. В сумерки появилось довольно много молодежи, прогуливавшейся взад-вперед под деревьями эспланады. Негромкий разговор, объятия, обрывки песен с удивительно своевременными названиями, вроде «Ламбады» или «Далласа», доносившиеся из открытых кофеен…

Гроза, несмотря на свой зловещий кашель, так и не обрела полного голоса, а нескольких упавших в сад крупных капель было явно недостаточно, чтобы загнать нас под крышу. Тем временем небо на западе приобрело совершенно невиданный цвет: от ржаво-оранжевого до светло-розового. В листве склонившегося над нашим столом дерева невидимая птаха остановила свой выбор на причудливой барочной арии, полной быстрых переходов и сложных томных рулад.

Кстати, на византийских пирушках распевали такую вот песенку:

  • Дикая пташка, стань ручной,
  • Скорей садись мне на ладонь.
  • А если полетишь домой,
  • Охотник поразит стрелой.
  • Покроют перышки поля,
  • Уж лучше поберечься зла,
  • Остаться здесь, на ветке жить,
  • Цветущей ветке. Здесь в саду
  • Нектар и воду я найду…

Корабли и пленные

Солнце вставало за городом, и потому рассвет над озером Асканиа не мог сравниться с хроматическим буйством вчерашнего захода солнца, но и в нем была своя прелесть. И небо, и водная гладь были одинаково бледны и отдавали молочным отливом, так что долгое время я не мог различить разделяющую их линию.

Ранним весенним утром 1097 года турецкие солдаты в крепостных башнях вдоль берега озера тоже занимались созерцанием световых эффектов. Что-то темное двигалось на горизонте, нечто такое, чего там быть не должно. Когда совсем рассвело, они услышали отдаленные звуки труб, барабанный бой и увидели лес трепетавших на утреннем ветерке знамен. К своему ужасу, они поняли, что к ним приближается византийский флот. Армии Первого Крестового похода уже окружили город с суши, и вот кольцо осады замкнулось. Султан сельджуков, чьей столицей Никея стала в 1080 году, уже несколько раз безуспешно пытался прийти на помощь, но теперь защитники города окончательно утратили всякую надежду. Они не знали, что грозная на вид флотилия состояла из легких суденышек, почти без воинов, зато изобилующих трубами, тимпанами и флагами. Император Алексей I Комнин был тонким психологом и мастером политического театра.

Когда крестоносцы добрались до стен Никеи, они готовы были возвратить город его законному повелителю – императору. Алексей, со своей стороны, собирался во всем с ними сотрудничать (лодки на озере появились по просьбе крестоносцев), но не забывал, что Никея пребывала в турецких руках менее двадцати лет, а, значит, большинство ее жителей – православные греки, которых он обязан был защищать. Алексей совершенно не хотел превращать один из красивейших городов западной Азии в дымящиеся руины. Восхищаясь храбростью и воинским искусством «западных варваров», он понимал, на что способны эти жестокие и дисциплинированные люди. (Его дочь Анна с ужасом вспоминает, что у крестоносцев даже священники отличались кровожадностью.) Важно было, чтобы город избежал штурма. В соответствии со своим замыслом Алексей, установив контроль над озером, начал переговоры с гарнизоном и оказавшимися в западне турецкими вельможами. Предложенные им условия капитуляции были исключительно великодушными, и потому в утро решающего штурма изумленные крестоносцы услышали над башнями Никеи похвалы императору, возносимые под звуки труб, и увидели там императорский штандарт.

То был идеальный исход противостояния: своим подлинно христианским поступком император спас множество жизней с обеих сторон. Город был освобожден и вместе с тем остался цел, но рядовые крестоносцы, ожидавшие грубых радостей грабежей и погромов, почувствовали себя обманутыми.

Они уже успели развлечься бессмысленными убийствами и мародерством в соседних деревнях (все, как одна, христианских) и теперь, войдя во вкус, ждали большего. Можно представить себе разочарование крестоносцев, когда оказалось, что они могут попасть в Никею только небольшими группами и под строгим надзором императорской стражи. Жажда крови, грабежа и женщин обернулась для завоевателей экскурсиями в несколько важных в историческом и религиозном отношении храмов.

Рыцарям не на что было пожаловаться, так как всякий раз они покидали императорские приемы, обремененные множеством даров, но и они были потрясены отношением Алексея к пленным туркам, которых трудно было назвать пленниками. С недоверием наблюдали они, как «врагов Христовых» с почетом переправили по озеру в нагруженных всевозможным скарбом лодках в лагерь императора или в столицу, где те пребывали в полной безопасности. Некоторые из пленных в последующем крестились и были приняты на императорскую службу. Султанша – первая жена султана – была препровождена вместе с детьми в Константинополь, где им предоставили подобающие статусу условия, пока ее муж не сообщил, где и когда они могут с ним воссоединиться. Когда прибыл вестник от султана, никакого выкупа у него не потребовали.

Все это произвело на скопившихся под стенами Никеи крестоносцев не самое лучшее впечатление. Участвовавший в осаде хронист Раймонд Ажильский осуждает Алексея как человека «лживого и беззаконного». С первого мгновения победы союзнические отношения восточных и западных христиан были отравлены. Трудно было ожидать от западных воинов понимания всей сложности ситуации в Анатолии, но император в этом не виноват.

Алексей Комнин был величайшим государственным деятелем своего времени. По-царски принимая в своем пурпурном шатре в Пелекануме высших сановников султанского двора, он прекрасно знал о том, что многие районы Анатолии заселены турками в таких количествах, что выселение их просто невозможно. По этой причине было жизненно важно изменить отношения между турками и византийцами, между мусульманами и христианами, что и было сделано. С 1028 года в Константинополе имелась мечеть, турки сражались в армиях Алексея, султан получил титул севаста, что делало его почетным членом императорской семьи. Если Анатолия вновь становилась византийской, мирное сосуществование приобретало ничуть не меньшее значение, чем полное ее завоевание, что во многом зависело от восприятия турками величия и характера императора. Был Алексей «добрым человеком», как писал о нем Рансимен, или нет (в этом отношении есть некоторые сомнения), но в 1097 году его благородное великодушие являлось настоятельной политической необходимостью. К несчастью, латиняне воспринимали подобные тонкости как измену христианскому делу. Как смеет император не желать мести туркам, в течение сорока лет глумившимся над христианами и угрожавшим святым местам?

Византийцы, в свою очередь, были убеждены, что дикие орды немытых и неграмотных западных варваров не заинтересованы в завоевании старого Иерусалима (или не будут удовлетворены этим завоеванием надолго) после того, как увидели Константинополь – Новый Иерусалим, богатейший и красивейший город Земли. Анна Комнина была особо настойчива в этом вопросе, да и сам Алексей в сочинении «Музы», написанном им в дни своей последней болезни, призывает сына «использовать всю изобретательность, чтобы направить вспять волнение, идущее с Запада». Беспокойство обоих полностью оправдалось.

Птицы и цветы

Что же представляла собой византийская Никея? Удивительно трудный вопрос. Пишут, что она была «богата и многолюдна», но никаких данных о ее населении у нас нет. Она была знаменита красотой и правильностью своих строений, от большинства из которых не осталось и следа. Она была столицей фемы (военно-административный округ) под названием Опсикион, в ней располагался штаб войска, насчитывавшего шесть тысяч солдат. Там находились колонии мусульманских и еврейских купцов. Там производились шелк и опиум, а раки из озера Асканиа высоко ценились как лечебное средство от паралича. Небесным покровителем города был святой Трифон, посвященная которому церковь размещалась возле Константинопольских ворот и ежегодно собирала толпы паломников, привлекаемых чудесным цветением лилий в то время, когда им цвести не полагалось. Никея была и остается замечательным местом. В отличие от большинства городов византийской Анатолии, она сохранила просторные очертания античного поселения. Улицы здесь идут с севера на юг и с востока на запад согласно строго линейному плану Гипподама без наложения бессистемной средневековой путаницы, напоминающей детские каракули на разграфленной бумаге. Философ и ученый XIII века Никифор Влеммид выделял Никею как «город широких улиц, кишащих народом, хорошо укрепленный, гордый собой». Когда Влеммид писал эти слова, Никея была столицей империи. Теперь это город роз, жимолости и тополей, лишенный притязаний на величие и особое значение. Сыграв свою роль в истории, он отвернулся от нее и впал в сладкую дремоту, хотя в его стенах и воротах, в разрушенных церквях и правильном расположении улиц можно разглядеть призрак описанного Влеммидом города. Никея до сих пор гордится собой: общительный бородатый старик, которого мы повстречали возле имарета Нилюфер Хатун, заметил: «Мал Изник, да прекрасен»; а лозунг местного муниципалитета таков: «Чистый город, зеленый город».

В качестве талисмана Изнику, пожалуй, подошел бы аист. Аисты в Изнике повсюду. Ничуть не опасаясь людей, они прокладывают себе путь среди капителей и саркофагов в садах местного археологического музея и, широко расправив крылья, охотно позируют фотографам. Аисты оттесняют всех прочих птиц, захватив все самые старые и интересные с архитектурной точки зрения здания. Обезглавленные минареты и ранние османские купола заняты огромными бесформенными тюрбанами их гнезд.

Как и в большинстве старых анатолийских городов, низкие, полуживые дома на боковых улочках изумительно раскрашены. В одном квартале можно встретить аквамариновые, переливчато-голубые, желто-зеленые, светло-розовые, ржаво-красные, лиловые и охряные здания. Цветовой вкус, заметный во многих областях турецкой жизни и культуры, вероятно, связан со свойственной туркам любовью к цветам, которые выращивают здесь всюду и во всем, что попадется под руку. Нет сада – подойдет кастрюля. Не найти кастрюлю – сгодится пустая банка из-под масла. Прогуливаясь по улице, идущей от озера к воротам Лефке, я заметил четырехэтажное жилое строение, которое буквально исчезло под изысканными драпировками в стиле арт-нуво, образованными вьющимися розовыми цветами. Из горшков изливается пурпурная фуксия, двери окружены гроздьями оранжевых лилий, возле автобусной остановки под защитой живой изгороди располагается ухоженный розарий…

Турецкое пристрастие к цветам с особой силой выразило себя в XVI веке, когда в Изнике возникло более трехсот мастерских, производивших прекрасную керамику (большей частью поливные изразцы), известную ныне под именем изникского фаянса. Среди мотивов этой керамики виноградные гроздья, светильники, кипарисы, птицы, выполненные в китайском вкусе облака, но самая излюбленная тема – цветы; и хотя формы стилизованы, опознать их нетрудно. Алые гвоздики и тюльпаны, гиацинты и цветы айвы располагаются в причудливых сочетаниях голубого, бирюзового, зеленого, белого и ярко-красного. Именно характерное для Изника добавление бьющего в глаза красного сделало возможным столь достоверное изображение всевозможных цветов. Как следствие, любой интерьер, украшенный изникскими изразцами, – будь то мечеть, дворец или мавзолей – приобретает облик райских кущ. Гробница IV века, расположенная к северу от города, позволяет предположить, что подобное производство имеет в окрестностях Никеи-Изника давнюю историю.

Окруженная фруктовыми садами и тополями гробница высечена на склоне холма, обращенном к городу и озеру. Простой вогнутый свод потолка расписан и напоминает беседку. Он покрыт узором, похожим на решетку, с расположенными в определенном порядке листьями и цветами. Боковые стены украшены панелями, на которых пышные побеги листвы поддерживают корзины с фруктами и сидящими на них птицами. По прошествии шестнадцати столетий краски (в основном красные, зеленые и желтые) до сих пор свежи, а в одной из птиц безошибочно узнается куропатка. Между решеткой потолка и настенными панелями расположен неожиданно современный и игривый абстрактный фриз, который, если глядеть на него от двери, воспринимается, благодаря обману зрения, как отраженные лучи. В дальней части стены изображены друг против друга два павлина на фоне высоких алых цветов. Часть фрески между павлинами утрачена; очевидно, там была изображена ваза. Каждая из птиц протягивает вперед одну лапу, словно пытаясь схватить ручку невидимой вазы, – это мотив восточного, возможно персидского, происхождения.

Павлины, клюющие ягоды или пьющие из фонтанов, обнаруживаются и в церквях, построенных почти на тысячу лет позднее. Отчасти это выражение эстетического предпочтения, обусловленного сходством переливчатости оперения и мозаик, но ко всему прочему павлин – символ вечной жизни. Тем не менее, упоминая о живописном саде, покрытом изразцами османского мавзолея, следует отметить, что ничто из его украшений не свидетельствует исключительно о религии или смерти. Будь мавзолей чуть побольше, он вполне мог бы служить комнатой, где близкие приятели собрались на дружескую пирушку.

Гонения

Прогулка на восток от зера к воротам Лефке вызвала у нас смешанные чувства. Поначалу дома и сады по обеим сторонам улицы казались словно бы «утонувшими» или осевшими. Узкие проходы между строениями круто сбегали вниз от дороги и терялись в остатках запущенных фруктовых садов, но вскоре я сообразил, что «утонули» вовсе не дома и не сады. Улица, которой постоянно пользовались на протяжении двух тысяч лет, которую снова и снова чинили и обновляли, настолько приподнялась, что стала напоминать пересекающую болото или низину дамбу.

Это особенно заметно в центре города на перекрестке, где лишенная кровли Святая София (не путать с одноименным храмом в Стамбуле) вызывает ассоциации с полузатонувшим и проржавевшим кораблем. Ее своды сиротливо вздымаются над землей, и кажется, в любую минуту готовы рассыпаться в прах, хотя они стояли на этом месте еще в 325 году, когда Константин Великий собрал здесь Первый Вселенский собор, принявший «Никейский Символ веры» и осудивший арианскую ересь. От всего этого до наших дней дошел жалкий архитектурный палимпсест, в котором с большим трудом можно отыскать следы храма, где Константин выступил со своей примирительной речью. «Облаченный в одеяние, сверкавшее, как лучи солнца», он дал толчок традиции великолепия одежд, снискавшей византийским императорам в последующие века совершенно не заслуженную ими репутацию изнеженных женоподобных щеголей.

Здесь можно увидеть и остатки изысканных мраморных полов храма эпохи Юстиниана, большая часть которого была погребена под третьей церковью, воздвигнутой на этом месте после землетрясения 1065 года. К тому времени турецкие набеги уже опустошали Анатолию из конца в конец. Когда в XIV веке турки захватили эти земли, церковь была превращена в мечеть, и в углу южного нефа, дабы придать ей «правоверный вид», был сооружен михраб (молитвенная ниша), который, вынужден заметить, производит абсолютно неуместное впечатление.

После последней перестройки и само здание, и окружающий его город длительное время переживали застой, что и привело к нынешнему заброшенному и полуразрушенному состоянию храма. Широкие арки обезображены пятнами крошащейся штукатурки, а их царственная высота унижена последовательными повышениями уровня пола. Три высоких окна, некогда освещавших просторную восточную апсиду, давным-давно заложены кирпичами, что делает помещение похожим на разбойничью пещеру, если, конечно, можно представить себе пещеру, несущую в себе признаки высокого благородства. Под заложенными окнами археологи обнаружили прекрасно сохранившийся синтронон – ярусный полукруг каменных скамеек, выглядящий в точности как миниатюрный театр.

Как это ни грустно, но полуразрушенная Святая София выглядит еще выигрышно по сравнению с некогда знаменитой церковью Успения, здание которой (правильнее сказать, развалины) находится неподалеку, в юго-восточном квартале города. Она была построена между VII и VIII веками, в тревожное и трудное время, когда храмов возводили мало. Славу церкви принесли изумительной красоты мозаики. На фотографиях мозаики IX века, располагавшейся в конхе апсиды, мы видим Богородицу с Младенцем на простом золотом фоне. Одна сторона Ее платья, искусно уложенная в причудливые складки, оторочена золотой парчой с кистями; десница Господа над Ее головой простирается вниз в сиянии невещественного света, тремя широкими лучами изливающегося по всей поверхности конхи.

Нартекс украсили мозаиками в XI веке, на тимпане над дверью, ведущей в центральный неф храма, было другое изображение Богородицы, «облаченной в подбитую золотом лиловую мантию, и с широко распростертыми в молитве руками». Приходится верить на слово, что Ее облик «нес на себе выражение нежности и безыскусной торжественности», поскольку от этой мозаики до нас не дошло ни одного кубика цветной смальты. Церковь Успения ныне представляет собой глубокую яму, заросшую травой и сорняками, усеянную там и сям кусками белого мрамора, которые даже руинами можно назвать с трудом.

После 1919 года поощряемые молчаливым согласием оккупировавших Стамбул западных союзников, греки предприняли вторжение в западную Анатолию. Возможно, они мечтали восстановить свою средневековую империю, но грезы, воплощенные в действия политиков и генералов, нередко заканчиваются большой кровью и непримиримой ненавистью. Греческие войска предприняли решительное наступление из Смирны и к 1920 году заняли Никею и близлежащие районы Вифинии. То был страшный удар по турецкой гордости, и турки горели желанием отомстить. Вскоре они эту возможность получили. Греческая армия, покинутая западными союзниками, 30 августа 1922 года потерпела сокрушительное поражение в битве при Думлупынаре. Немедленно после этого начались гонения. Ненависть турок была направлена не только против выживших греческих общин Анатолии, но и против памятников греческого христианского искусства. Церковь Успения взорвали, так что теперь невозможно даже начертить на земле контуры апсиды, защищавшей Богородицу и Младенца.

Есть немало утраченных памятников и произведений искусства, о которых мы скорбим довольно абстрактно, но уничтожение этого храма вызывает не только формальные сетования. Наверное, где-то живут еще люди, видевшие в детстве эти мозаики и ловившие «нежный и безыскусно торжественный» взгляд Богородицы. Церковь Успения была местом погребения Феодора I Ласкаря, императора Никеи. Он умер в 1221 году и, подобно другим средневековым монархам, сам выбрал место последнего упокоения для себя и своих наследников из дома Ласкарей. Их история и история их империи начинается совсем в другое время, в задушенном враждой и взаимным непониманием народов Константинополе.

Почему Елена оказалась бессильна?

В 1204 году Византия пылала. Сбылось то, о чем предостерегали Алексей I и его дочь Анна: рыцари Четвертого Крестового похода преодолели оборонительные сооружения города.

Со времен осады Никеи отношения между Византией и Западом были натянутыми, хотя и не враждебными. Тщеславные западные владыки, особенно германские, были раздражены исключительным правом византийских императоров на титул «императоров Римских» и, соответственно, на их божественно санкционированное первенство в христианском мире. Простые купцы и воины были возмущены тем, что казалось им высокомерием и изнеженностью византийских аристократов, и пылали завистью к их безмерному богатству. Византийцы, со своей стороны, не могли преодолеть старой привычки видеть в латинянах варваров и испытывали презрение к их жадности, чудовищным манерам и прискорбному незнанию классической греческой литературы. Раскол христианской церкви на римско-католическую и православную также не способствовал объединению жителей Востока и Запада. В глазах последних схизматики-византийцы были ничуть не лучше еретиков.

У Запада имелись и более конкретные причины для враждебности, главная из которых – широко распространенное, хотя и ничем не подкрепленное убеждение, что ответственность за позорный провал Второго Крестового похода несет император Мануил I Комнин. В беспокойные годы, последовавшие за смертью Мануила, напряжение усугублялось вспышками насилия: в 1182 году византийская чернь поддалась антилатинской истерии и разгромила в Константинополе огромную западную колонию; тремя годами позже сицилийские «норманны» подвергли Фессалоники столь беспощадному разгрому, что были истреблены даже городские собаки и вьючные животные. Но самые существенные разногласия были связаны с торговлей.

С тех пор как Алексей I наделил венецианцев торговыми привилегиями за их помощь при нормандском нашествии, они стали играть в византийской торговле господствующую роль. По мере роста своего богатства и влияния венецианцы оказывали императорской власти все большее сопротивление, и в 1171 году терпение императора Мануила лопнуло. 12 марта он отдал приказ об аресте всех венецианцев и конфискации их собственности. Венеция немедленно ответила вооруженным нападением на острова Лесбос и Хиос и стала подумывать об «окончательном решении византийского вопроса». В 1203 году прибытие в Венецию претендента на византийский трон и армии крестоносцев, всецело зависящей от венецианского лота, дали морской республике шанс, и армия, предназначенная оказать помощь осажденным королевствам крестоносцев в Святой земле, напала на величайший город христианского мира.

Для венецианцев взятие Константинополя стало колоссальной коммерческой удачей, но для цивилизации в целом это событие оказалось просто беспрецедентной катастрофой. Очарованные городом при первом с ним знакомстве, крестоносцы, когда он оказался в их руках, без всякого сожаления убивали, насиловали, жгли и грабили. Византийский историк Никита Хониат писал впоследствии, что буквально не мог поверить в случившееся. Варварство захватчиков превзошло самые худшие ожидания: казалось, ими овладело коллективное безумие. Чем еще можно объяснить тот вопиющий факт, что воины Креста верхом на лошадях въехали в Святую Софию и усадили на патриарший престол пронзительно вопящую блудницу? Впрочем, Никита Хониат не был еще тогда осведомлен о злобе крестоносного духовенства, уверявшего свою доверчивую паству, что греки – «враги Господа и хуже евреев».

Обнаружив, что его дом сожгли, он более всего сокрушался об утрате своей коллекции произведений искусства. Библиотеки, дворцы и церкви пылали по всему городу. Смальта мозаик плавилась в столбах пламени, за несколько дней Европа лишилась половины своего художественного наследия – улицы Константинополя изобиловали лучшими творениями греческих и римских скульпторов. Печаль Хониата по поводу потери этих статуй особенно горька: для него они были символами цивилизации и культурной преемственности. Он вспоминает бронзового Геракла, созданного Лисиппом, любимым скульптором Александра Великого. Статуя античного героя была столь огромной, что колени его располагались выше, чем голова стоящего человека, но и Геракла расплавили, чтобы сделать бронзовые монеты. Вспоминая мраморное изваяние Елены, Хониат вопрошает: «Неужели даже она, с ее белыми руками и великолепными формами, не смогла смягчить сердца варваров?» Увы, не смогла: ее изображение было вдребезги разбито.

Никита Хониат с семьей нашли пристанище в доме венецианского купца, спасенного им ранее от ярости черни во время антилатинского погрома. Но чем больше друзей Хониата добиралось до этого убежища, тем очевиднее становилось, что долго они там скрываться не смогут. Пришлось вельможам императорского двора, обрядившись в лохмотья и вымазавшись грязью, пробираться среди валяющихся на улицах трупов в надежде обрести хоть какую-то безопасность в деревенской глуши. Но далеко уйти они не успели: молодая женщина из их компании была схвачена пьяными солдатами. Мужчины были безоружны; казалось, им придется беспомощно наблюдать за сценой изнасилования. Однако Никита Хониат рискнул обратиться к проходившим мимо крестоносцам, напомнил им об их обетах и, пристыдив, упросил спасти девушку.

Однако и вне городских стен оскорбление следовало за оскорблением. Маскарад, предпринятый Хониатом и его друзьями, оказался не очень убедительным, и им пришлось сносить насмешки равнодушных крестьян, которые злорадствовали, видя бывших вельмож в столь униженном состоянии. Хониат горько замечает: «Они не имели ничего общего с мясоедами-латинянами, но нам подавали неразбавленное вино как беспримесную желчь и относились к византийцам с крайним презрением».

Беглецам не оставалось ничего, кроме как в слезах и полном душевном опустошении продолжать долгий путь в Селимврию – город на берегу Мраморного моря, откуда они собирались переправиться на корабле в Азию.

Царская статуя

«О счастливая Азия! О счастливые восточные державы! Они не боятся орудий своих подданных и не опасаются вмешательства епископов». Эти слова написал германский император и король Сицилии Фридрих II никейскому императору Иоанну III Ватацу: жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Никита Хониат и его приятели добрались из Селимврии в Никею, где под энергичным руководством Феодора Ласкаря быстро возникло византийское «сопротивление». Четыре года спустя Никита Хониат был удостоен чести составить тронную речь Феодору Ласкарю. Так была основана блистательная династия Ласкарей, и Никея внезапно превратилась в столицу маленькой, но быстро растущей и доблестной «империи в изгнании».

Византийцы и прежде неоднократно доказывали свою стойкость, но никогда не делали этого столь удивительным образом, как после финального, ошеломляющего шока – потери Города и захвата его варварами. Падение Константинополя потрясло византийцев, и вполне естественно было ожидать, что они остолбенеют и утратят ориентацию, но за стенами Никеи двадцать пять лет общественного распада и утраты нравственных сил были полностью преодолены. Феодор Ласкарь начал войну против латинян и турок. В 1210 году у Антиохии, в долине Меандра, он вызвал на поединок султана сельджуков, победил того и убил. Приемный сын и наследник Феодора Иоанн Ватац, продолжив его труды, расширил территорию империи в Европе и захватил Фессалоники. На восточной границе были построены новые крепости, в западной Азии восстановлены древние города, налоговая система приведена в порядок (что-то неслыханное для поздней Византии), от долины Меандра до Амастриса на Черном море страна ожила.

Сын Ватаца Феодор II Ласкарь сочинил гордый панегирик городу Никея: «Ты можешь пройти все города, но Римская держава, много раз разделенная, воскресла и окрепла только здесь». В характерном византийском преувеличении скрывается чистая правда. Именно здесь Никита Хониат сумел наконец обрести безопасность и закончить свою великую «Историю», труд настолько гуманный и цивилизованный, что его автор даже делает попытку понять разрушителей Константинополя, вместо того чтобы безоговорочно осуждать их. То, что Ласкари распознали и оценили таланты Хониата, очень характерно для представителей этой династии. Одних только военных подвигов уже было бы достаточно для их прославления, но они заслужили почитание и как подвижники просвещения и образования. Помимо оружейных складов, библиотек и школ, построенных в крупных городах, во все греческие провинции были посланы научные экспедиции для сбора редких книг и манускриптов. То, что расточили западные варвары, пришлось собирать императорам. Ученые и поэты, историки и философы тянулись к их двору, и первым среди них был блистательный энциклопедист Никифор Влеммид. Еще мальчиком он бежал вместе с родителями из занятого латинянами Константинополя и, скитаясь по городам Никейской империи, разыскивал себе учителей. В результате он приобрел столь всеобъемлющие знания в поэтике, риторике, философии, логике, естественных науках, медицине, геометрии, физике и астрономии, что приводил современников в изумление.

Влеммид известен как автор трактата «Царская статуя», который, являясь описанием идеального правителя, был посвящен его выдающемуся ученику Феодору II. Несомненно, ученый сделал это в надежде, что тот пожелает подражать предложенному образцу. Влеммид и другие никейские книжники (особенно Георгий Акрополит) были убеждены, что «государства избавятся от пороков… когда правители станут философами, а философы – правителями». В соответствии с этими пожеланиями юный император прилежно изучал Платона и Аристотеля и сам стал автором нескольких философских и богословских сочинений. Он оставил после себя собрание из более чем двухсот писем, в одном из которых описал чувства трепетного благоговения и печали, охватившие его при виде развалин Пергама – его умопомрачительного театра, красной базилики с текущей под ней рекой, алтаря с высеченными в камне богами и титанами… Недаром Феодор II считается предвестником итальянского гуманизма: об этом свидетельствуют стилистика этого письма и чувства, нашедшие в нем выражение.

Своего рода меланхолическая гордость за достижения эллинизма задавала тон при просвещенном дворе Феодора II. Защитная стена из книг была воздвигнута для противостояния неизбежному закату великой империи. Запертые в западной Азии, выброшенные из «акрополя вселенной», никейские книжники запоздало осознали себя в равной степени эллинами и римлянами. Отдавая исключительную дань эллинскому наследию, – да и мог ли варвар приблизиться к подлинному пониманию Гомера и Гесиода? – они противопоставляли себя ненавистным латинянам и демонстрировали, хотя бы для собственного удовлетворения, врожденное превосходство своей культуры и общества.

Феодор II царствовал всего четыре года. Он унаследовал от отца тяжелую форму эпилепсии, и в последний год правления приступы болезни влияли на его душевное здоровье. Феодор стал мрачным и угрюмым, повсюду видел врагов и в 1258 году в возрасте тридцати шести лет умер. Еще при жизни Феодора его столицу называли новыми Афинами – некоторое преувеличение вполне извинительно, никейцы поддерживали высокий уровень цивилизации в очень тяжелых условиях. Их империя была последним цветком эллинизма в западной Азии и завершала начавшуюся еще в бронзовом веке историю. Возможно, никейское пристрастие к классическому прошлому и исключительный архаизм литературного языка оставляли мало простора для оригинальных открытий, но их достижения – это, конечно же, не просто коллекция напыщенных панегириков и пыльных комментариев. В начале XIV века они внесли свой вклад в византийское культурное возрождение и тем самым повлияли на воскрешение эллинизма в Италии. Будет справедливым перенести на Никею часть того уважения, с которым мы относимся к Флоренции и Венеции. Но Никея, конечно, отличается от этих городов: для туристов в ней почти ничего не осталось.

Никейские стены

Видимые следы просвещенного правления Ласкарей довольно скудны. Здесь нет сегодня дворцов и особняков вельмож. Ни одна церковь не дожила до наших дней без повреждений. Иногда говорят, что Ласкари были слишком заняты войной и скаредны, чтобы уделять внимание искусствам, но на самом деле это не так: никейские императоры никогда бы не пошли на грубый разрыв с лучшими византийскими традициями. Искусство, как и образование, они считали весьма существенным элементом своей империи, и вполне уместно заметить, что многие из художников, мозаичистов и архитекторов Константинополя нашли после 1204 года убежище в Никее. То, что мы не знаем их имен и творений, вовсе не означает, что эти люди не существовали или что императоры не нашли применения их талантам. Иоанн Ватац, в частности, был активным строителем: он основывал богадельни, больницы и храмы на всей подвластной ему территории. Фундамент одной из таких церквей недавно обнаружили в Сардисе. Она очень мала, но ее планировка тяготеет к самым изысканным и сложным константинопольским образцам. Такие церкви богато украшались фресками или, реже, мозаиками.

Историки искусства крайне опечалены исчезновением никейских фресок, поскольку те – связующее звено между маньеризмом и патетикой живописи Комнинов и драматической напряженностью потрясающего «Воскресения» в константинопольской церкви Христа Спасителя в Хоре. Живописные элементы мозаик Хоры (причудливая архитектура с ее загадочными крышами; птицы и фонтаны; играющие с обручем мальчики), воспринимаемые как возвращение к эллинистической жанровой живописи, вполне могли быть плодом классицистических тенденций никейского искусства. Разумеется, появление произведений такого уровня в Константинополе на заре XIV века означает, что навыки и традиции византийского творчества и на протяжении всего XIII столетия в изгнании оставались живыми.

По обеим сторонам апсиды никейской Святой Софии расположены высокие, украшенные куполами помещения, датируемые временем правления Ласкарей. В одном из них видны обширные остатки фресок, слишком, однако, закопченных, чтобы разобраться в сюжетах. Возможно, после их расчистки и реставрации мы сумеем приблизиться к разгадке, но пока самый вещественный знак царствования Ласкарей – линия внешних стен, возведенная вокруг города в правление Феодора I.

У Константинопольских ворот в стену вделан фрагмент римского барельефа, который является частью конструкции внешних ворот и изображает шествие одетых фигур, настолько обезображенных людьми и природой, что распознать их невозможно. Скорее всего, это часть саркофага, позволяющая нам понять, насколько неспокойно было в этих местах в XIII веке и с какой поспешностью возводил внешние стены Феодор, стремившийся защитить свой остаток империи от хищных поползновений латинян и турок. Очевидно, он понимал, что великолепных городских стен III и IV веков уже недостаточно, хотя эти сооружения до сих пор остаются одним из чудес Анатолии.

В путеводителях есть описание осевших триумфальных арок Константинопольских ворот и ворот Лефке, но ворота Сарай Капи, или Дворцовые, мы отыскали совершенно случайно. Мы отправились от Святой Софии на юг, следуя знакам, указывающим направление к римскому театру, и вскоре оказались среди полей, хотя по-прежнему находились в окружении городских стен. Двадцать лет назад большую часть территории Изника занимали фруктовые сады и огороды, но сейчас только в юго-западном квартале сохранилась совершенно особая атмосфера города, побежденного деревней. Дома лепятся друг к другу, как в сельской местности. Мальчишки делят свое время между футболом и выпасом коз и овец. Здесь же (как и указывают путеводители) когда-то находился римский театр на гигантском фундаменте, выглядящем словно множество дверей, ведущих в преисподнюю.

Театр этот выстроил во II веке Плиний Младший, а когда в VII веке римляне покинули Никею, местные жители растащили его по камешку для своих нужд. Так что во времена Ласкарей это был уже поросший травой холм, на котором располагались церковь и кладбище. В последний день мая 1991 года местное население отдыхало здесь: люди прогуливались среди руин, радуясь теплому вечернему ветерку, а гладкий молодой жеребец гнедой масти нервно гарцевал в поле.

Извилистая дорога вела от театра к последним из увиденных нами и наименее претенциозным никейским воротам – Сарай Капи. Когда мы приблизились к ним, простая кирпичная арка, вырастающая из массивных каменных столбов, была перегорожена груженной щепой повозкой, запряженной волами. Вспыльчивая старуха, которая погоняла волов, категорически отказалась фотографироваться. За воротами пересекал дорогу прозрачный мелкий ручеек, а всего лишь в нескольких метрах оттуда находился его источник – тихий пруд, окаймленный камышом и ивняком. Трудно было представить себе более умиротворяющее зрелище, словно нарочно созданное для кисти воскресного акварелиста, но именно здесь, в этих полях, во время осады 1097 года стояла армия Раймонда IV, графа Тулузского. Я не слышал призрачных фанфар или звуков побудки, но ясно ощущал незримое присутствие множества людей. Прошлое было совсем рядом, почти осязаемо, и не обремененные никакими новыми сооружениями и густо окруженные высокими тополями стены уходили на восток, прерываемые лишь огромными круглыми бастионами из белесого камня и теплого, почти телесного цвета кирпича. С этих самых башен на фоне развернутых пурпурных штандартов громко возглашалось имя Алексея Комнина.

Между внешними и внутренними стенами (расстояние в несколько метров и в тысячу лет) – ряды молодых оливковых деревьев, согнувшихся в одну сторону; козы, щиплющие траву под невнимательным присмотром детей или женщин в ярких платках; и маки на обвалившихся парапетах. По мере того как солнце опускалось в воды озера, стены начинали светиться, как будто свет обретал таким образом твердую форму. Удоды, сверкая причудливым оперением, влетали и вылетали в дыры каменной кладки к своим гнездам. Казалось, в этих старых камнях еще бьется пульс жизни.

Умирающая мать

Хотя через пятьдесят лет после смерти Иоанна Ватаца православная Церковь канонизировала его, однако ничего особенно святого в сдержанной ярости его письма папе Григорию IX, написанного в 1237 году, нет. Папа упрекает императора за нападения на занимающих Константинополь латинян. Ватац, возражая ему, замечает, что папское послание «представляется ему плодом деятельности человека, пребывающего в последней стадии безумия… Ибо мы вступим в противоречие с законами природы, принципами жизни нашего народа, могилами наших отцов и благословенной святостью нашей земли, если не напряжем все силы для того, чтобы вернуть Константинополь». С какой бы хозяйской заботой ни относились Ласкари к своим азиатским владниям, их всепоглощающей целью было вернуть Константинополь, и ко времени смерти Ватаца в 1254 году Город был полностью окружен византийскими территориями. По злой иронии судьбы честь возвращения столицы выпала не члену этой династии, а узурпатору Михаилу VIII Палеологу, отметившему свой триумф ослеплением последнего отпрыска Ласкарей Иоанна, одиннадцатилетнего сына Феодора II. Перенос столицы в Константинополь не принес никаких радостей Никее и другим городам византийской Азии. Прекрасная интерлюдия завершилась, пришло время поднять занавес и увидеть печальный финал трагедии.

После шестидесяти лет латинского правления Константинополь представлял собой малонаселенные трущобы, так что содержимое никейской казны пришлось потратить в тщетной попытке воскресить нечто, приближающееся к его былой славе. Еще хуже было то, что усилия по отражению непримиримо враждебного Запада истощили силы императора Михаила и военные ресурсы империи, оставив фатально запущенными восточные оборонительные рубежи. Акритам (пограничной страже) не платили денег, их традиционное освобождение от налогов было отменено. Многие из них вскоре покинули свои посты и присоединились к врагам. Когда в конце жизни Михаил объезжал восточную границу, он пришел в отчаяние: некогда цветущие края были разорены и покинуты, причем случилось это, увы, в основном по причине его недальновидной политики.

В последние годы правления Михаила новая турецкая сила – османли, или османы, – заявила о себе в районе Дорилаион, в излучине реки Сангарии, и стала вклиниваться в самое сердце Вифинии. Никея и другие города вскоре были отрезаны друг от друга и от столицы. До поры до времени находясь в безопасности за своими высокими стенами, жители Никеи наблюдали за происходящим и ждали. Приверженцы Ласкарей, они терпеть не могли Михаила Палеолога и его потомков, которые, сражаясь друг с другом, были слишком заняты, чтобы оказывать реальную помощь осажденным азиатским поселениям. Вождь османов эмир Орхан предложил великодушные условия, и в 1331 году никейцы поняли, что сдача города не противоречит их собственным интересам. Те, кто хотел уйти, покинули город, унося с собой свои святыни. Согласно некоторым источникам, большинство решило остаться и вскоре приняло условия завоевателей, хотя есть и другие версии.

Описывая эти события, Дмитрий Кидонис заявляет, что турки «разрушали города до основания, оскверняли церкви, грабили могилы и заливали округу кровью», а югославский историк Георгий Острогорский замечает, что Никея пала после «героической борьбы». Когда арабский путешественник Ибн Батута проезжал в 1333 году через город, он увидел его безлюдным и покинутым. Еще большую путаницу вносит известие об основании в 1333 году в Никее (или Изнике, как мы теперь должны ее называть) старейшей османской мечети. Что же нам делать с этими очевидными противоречиями? Как свести их воедино, последовательно изложив материал? У нас нет никаких оснований сомневаться в рассказе Ибн Батуты, который все видел собственными глазами, и поэтому можно сказать, что в 1331 году большая часть населения покинула город. Скорее всего, и после окончательной сдачи многие стремились под защиту Константинополя. Византийские источники XIV века упоминают об огромных потоках беженцев из Азии. Через несколько месяцев после визита Ибн Батуты Орхан начал восстанавливать и заселять опустевший город. Турецкое завоевание произошло только что, поэтому большинство «новых» жителей было православными греками. Вероятно, часть «старых» жителей возвратилась, привлеченная успешным правлением Орхана и религиозной терпимостью, да и кто бы не предпочел жизнь в динамично развивающемся и расширяющемся эмирате прозябанию в умирающей империи?

Процесс мирной ассимиляции продолжался, и в 1339 и 1340 годах патриарх Константинопольский, удрученный известиями о том, что никейские христиане целыми группами переходят в ислам, обратился к ним с посланиями, призывая подумать о спасении души. Но тщетно: вместо этого многие предпочли спасаться от хараджа – подушного налога, который были обязаны платить все христиане, проживавшие на османской территории. Из этих переменивших веру византийцев и происходит большая часть нынешнего населения Вифинии. Византийская Никея умирала постепенно, и в этом затянувшемся диминуэндо нетрудно различить слабеющий с веками хор голосов, стремящихся выжить несмотря ни на что.

Феодор Метохит, умерший в 1332 году, прожил достаточно долго, чтобы услышать о падении Никеи. Он посвятил ряд ламентаций осмыслению потери Анатолии, но в конце концов впал в отчаяние, ибо не мог найти объяснения случившемуся. Почему Господь оставил империю? Конечно, греки – великие грешники, однако Феодор никак не мог поверить, что они заслуживают столь ужасного наказания. А если взглянуть на ситуацию под другим углом: может быть, причиной стала добродетель турок? Как ни странно, Метохит отдает должное этой идее и вынужден описывать турок (он упорно именует их скифами) как простой и свободный народ, не испорченный цивилизацией. Прочитав его сочинения, невозможно понять, как под управлением сельджукских султанов турки создали процветающую городскую цивилизацию, столь же изощренную и подверженную разложению, как и ее византийский двойник. Изображение Метохитом турок – это историческая беллетристика, составленная из упоминаний о скифах на страницах Гомера, Геродота и других античных авторов. В сущности, перечисление природных турецких добродетелей удивительно напоминает восхваление Платоном Спарты и выглядит столь же неубедительно.

Метохит был благочестивым христианином, однако в конце жизни ему пришлось искать прибежище у языческой богини судьбы, слепой и капризной Фортуны, а не у христианского Бога, неравнодушного к делам людей. Империи возникали и исчезали, ассирийцы уступали дорогу персам, персы – македонцам, македонцы – римлянам, и «эти события совершались попеременно, по прихоти времени и судьбы. Нет в человеческих делах ничего постоянного, нет вечно неизменного». Если в этом холодном осмыслении и было какое-то утешение, то исключительно интеллектуального свойства. В жалобах Метохита сильнее всего звучит нота личной утраты. Анатолия была его «матерью-кормилицей», однако ей, оказавшейся на смертном одре, он был уже не в силах ничем помочь:

«О прекраснейшая Иония, прекраснейшие Лидия, Эолия, Фригия и Геллеспонт… земли… где я жил так сладко… и с юных лет! Теперь же я в печальной ссылке проливаю слезы и горюю, словно на похоронах. О мои любимые города, поля, горы, долины, реки, рощи и луга, источники всякой радости… как тяжко я страдаю, вспоминая вас; и сердце мое, и мысли тают беспрестанно, и я не в силах даже дышать… Анатолия отторгнута от Римской земли! Какое горе! Какая потеря! Мы обитаем ныне в жалких останках тела, которое некогда было величественно и прекрасно, а теперь самые полнокровные его члены отторгнуты. Наше существование проходит в горе и насмешках, с жизнью несовместимых».

Утрата красного цвета

Главная улица Изника к востоку от Святой Софии утопает в тени платанов и окаймлена фонтанами, парикмахерскими, кофейнями и аптеками. Даже в самых скромных турецких городках неимоверное количество аптек. После того как мы покинули эту обитель тени и торговой активности, по левую руку возник парк, где расположен имарет Нилюфер Хатун. (Слово «имарет» не имеет однозначного перевода, понятие это приложимо к любой благотворительной организации при мечети: от бесплатной столовой до хосписа.) Изначально это красивое здание предназначалось для странствующих книжников и благочестивых людей. Благодаря скоплению крытых красной черепицей округлых куполов, самый высокий из которых занимает неизбежный аист, и перемежающихся слоев кирпичной и каменной кладки, имарет легко принять за поздневизантийское сооружение. Не исключено, что к его строительству приложили руку греческие мастеровые. Это вполне возможно, поскольку здание было возведено в 1388 году султаном Мурадом I в память о своей матери. Ее турецкое имя Нилюфер Хатун (госпожа Водяная Лилия) скрывает то, что она была дочерью греческого вельможи, вероятно однго из акритов, чье отчуждение от византийского правительства привело к союзу с османами.

Нилюфер была не единственной гречанкой в гареме Орхана, отца Мурада. В 1346 году Орхан женился на Феодоре Кантакузин, дочери императора Иоанна VI Кантакузина. Этот брак вызвал массу пересудов морализирующих историков, мрачными мазками изображающих безутешную принцессу, обреченную до конца своих дней прозябать в турецком гареме, – весьма красноречивый символ жалкого положения, в которое была низвергнута империя. Однако Иоанн Кантакузин и его энергичная дочка смотрели на вещи совсем по-другому. Иоанн VI, один из самых рассудительных поздних византийских императоров, отдавал предпочтение своим турецким соседям, а не ненадежным и эгоистичным западным людям. И Орхан был его верным союзником. Он не притеснял своих подданных христиан и даже немного говорил по-гречески: варвар, но благородный. Нельзя сказать, что это был чисто политический союз: и в византийских, и в турецких источниках говорится о страстной любви Орхана к Феодоре. Турецкий поэт Энвери утверждает, что из трех «прекрасных, как гурии» дочерей Иоанна Кантакузина Феодора была самой пленительной.

Иоанна, без сомнения, немало печалило то, что его замечательный во всех отношениях зять был мусульманином и многоженцем, но императору приходилось делать хорошую мину. Свадьбу сыграли в предместье Селимврии под звуки хоров, труб, флейт и скрипок. Греки и турки веселились несколько дней, после чего Феодора вместе с мужем отплыла в Азию, где ее резиденцией стал город Бурса. Был ли Орхан влюблен в свою юную жену или нет, но относился он к ней с подчеркнутым уважением. Феодоре не пришлось переходить в ислам, и вместо того чтобы оплакивать свою несчастную судьбу, она занялась улучшением жизни христиан и бедняков-турок.

В имарете сейчас находится музей Изника. Здание окружает каменный двор, где саркофаги, надгробные камни, колонны и капители аккуратно уложены среди тщательно подстриженных газонов. Эти обломки дают хотя бы некоторое представление о богатстве и разнообразии исчезнувшей византийской архитектуры, что особенно наглядно демонстрируют различия в капителях. Во времена Константина стандартное великолепие имперским общественным зданиям все еще придавал коринфский ордер. Впоследствии он был несколько изменен: листья коринфского аканта как будто окаменели в тот момент, когда они трепетали под ветром, или же их вырезали настолько глубоко и обрабатывали настолько тщательно, что они стали напоминать кружева. К VI веку мастера совершенно отказались от аканта. Появились плетеные корзины с исчезающими ионическими волютами, переплетающиеся виноградные лозы и смелые розетты в высоком рельефе. Участились варианты с побегами листвы, изливающимися из центральной вазы, почти идентичные образцам капителей, которые извлекли из земли в храме Святого Полиевкта. Таким образом, свежий азиатский ветер вдохнул жизнь в тяжкую махину позднего классицизма.

Керамика в этом музее не столь впечатляюща, как можно было бы ожидать. Гораздо лучшие экземпляры изникского фаянса есть в Лондоне и Нью-Йорке, но, воздерживаясь от преждевременных дифирамбов, заметим, что сельджукская, византийская и ранняя османская керамики зачастую неразличимы. Коричневая или зеленая глазурь, фигуративные мотивы. Особенно распространены животные, птицы и всадники, на некоторых византийских фрагментах встречаются забавные, почти мультяшные птички, клюющие червяков. Но все это – не более чем смутные предвестники того изникского фаянса, который приобрел свою классическую форму вскоре после 1514 года. В этом году султан Селим, метко прозванный Беспощадным, вторгся в Персию, захватил Тебриз и, как часть своей военной добычи, вывез оттуда множество гончаров, которых поселил в Изнике. Но было бы ошибочным считать, что появлению своего фаянса Изник обязан исключительно персидским мастерам: ведь в Тебризе не знали его знаменитого красного цвета. Возможно, он возник благодаря любви турок к контрастным оттенкам или же оказался счастливым открытием какого-то художника-экспериментатора. Как бы то ни было, блистательный период, когда он вовсю использовался при изготовлении керамики, оказался на удивление коротким.

Мощь Османской державы и красота изникского фаянса достигли своего апогея в царствование Сулеймана Великолепного (1520–1566). Этот султан по трудно объяснимым причинам велел умертвить двух своих самых талантливых сыновей, чем нанес непоправимый ущерб порядку наследования престола. В конце XVI и начале XVII века его занимали не слишком подходящие правители: пьяницы, больные, слабоумные, а то и настоящие садисты. Правда, это привело к упадку не сразу. Оставшийся в живых сын Сулеймана Селим II, заслуживший прозвище Пьяница, посвящал свое время вину и поэзии, предоставив управлять государством великому визирю, боснийцу по имени Соколлу Мехмед-паша. В построенной Соколлу в Стамбуле мечети, носящей его имя, можно увидеть самые выдающиеся из известных изникских изразцов. В 1578 году визирь был убит, и султанат быстро впал в анархию. Анатолия постоянно пребывала в состоянии бунта. Во время народного движения, называемого «Великим бегством», тысячи крестьян, изгоняемые со своих земель кочующими бандами тюркских и курдских разбойников, бежали в Европу. Экономику в это время подорвало сильнейшее обесценивание денег, вызванное массовым притоком золота из испанских владений в Америке. В таких условиях трудно было ожидать расцвета столь деликатного и дорогостоящего искусства, как изготовление фаянса. Упадок стал очевиден в начале XVII века, когда красный цвет утратил свою первозданную чистоту. Беспорядки продолжались до середины XVII столетия. Часть Изника была уничтожена пожаром, и гончары перебрались в Стамбул, Кутахью и на Родос. Красный цвет становился все более и более тусклым. В эти же годы жизнь покинула зеленый и голубой цвета. Они поблекли, словно в глазурь добавили слишком много воды. В конце века то, что некогда сравнивали с ярчайшими тюльпанами, превратилось в бурую муть. Секрет был навсегда потерян; с исчезновением своего красного цвета Изник утратил какое-либо значение для окружающего мира.

Из Изника в Бурсу

Дорога в Бурсу проходит по южному берегу озера Асканиа. Горы здесь круто спускаются к воде, деревни гнездятся на склонах холмов. Возле озера толпы людей, пользуясь первыми сухими деньками после целого месяца непрестанных дождей, стирают ковры и килимы. Озеро остается позади, дорога идет вниз, в порт Гемлик, расположенный на берегу одноименного залива. Гемлик отвратителен; привлекателен только залив, окруженный рядами жилых зданий, которые напоминают недостроенные укрепления. А ведь некогда этот город был древним Киосом, из которого Алексей Комнин волоком доставил свои корабли в озеро.

Миновав находившийся к западу от Гемлика невысокий перевал, мы спустились в плодородную равнину перед Бурсой, столицей первых османских султанов. Рекламные щиты мелькали по обеим сторонам дороги: можно было бы подумать, что мы въезжаем в какой-то американский городок, если бы не сверкающий белый объект впереди, который я принял сначала за огромное облако. Вскоре стало ясно, что это залитые солнцем снега вифинского Олимпа. Турки с характерной для них прямотой называют его Улудаг – Огромная гора, что при высоте почти в две с половиной тысячи метров вполне соответствует действительности. Снегом с этой горы охлаждали напитки при императорском дворе; она же была крупным центром монашества, на два века опередив Афон. Сюда Роман Лакапин прислал список своих грехов, сюда совершали паломничества другие благочестивые императоры. Сейчас снег Олимпа сверкал на солнце. То, что изливалось дождем в Стамбуле, радовало нас в Бурсе, несмотря на чудовищную грязь автовокзала, где мы наконец-то покинули долмуш.

Бурса теперь, увы, не такая приветливая, какой я запомнил ее двадцать лет тому назад. Центр Старого города рассечен надвое четырехрядной автострадой, и теперь автомобили завывают буквально позади Большой мечети, выстроенной по приказу Баязида I. Пересечь автостраду можно лишь через подземный переход. Хуже того, благородный Зеленый мавзолей, место упокоения милосердного султана Мехмеда I, буквально подкопан дорожным туннелем, зияющим в горе с обеих сторон здания. Конечно, наивно было бы ожидать, что центр развивающегося города застынет неподвижно, словно в капле янтаря, и тем не менее, я был удручен. Если какой-нибудь город и нуждается в защите от разрушительного воздействия автомобилей, то это, конечно, Бурса, запомнившаяся мне причудливыми деревянными домами, платанами, розами и бурными ручьями. Возможно, мои обличения турецкого вандализма чрезмерны. Проведя день в прогулках по городу, я усомнился в точности своих воспоминаний: многое оказалось другим, куда-то отдалилось, уменьшилось в размерах, утратило цвет, что, безусловно, нельзя списать на одну только модернизацию.

От византийской Прусы в этом городе осталось совсем мало, тут дело обстояло так же, как и двадцать лет тому назад. Несколько колонн, использованных в вестибюле Зеленой мечети, чуть больше в мавзолее Мурада II. В мавзолее Османа, основателя Османской империи, от стоявшей на этом месте церкви сохранился красивый наборный мраморный пол. Разрушенные крепостные стены также относятся к византийскому периоду. Совсем немного для тысячелетней истории, и все же Пруса играла тогда определенную роль: время от времени сюда прибывал императорский двор. Горный воздух, буйная растительность и горячие источники делали этот городок идеальным местом для отдыха от тягот войны и власти.

Фонтаны

Византийская Пруса большей частью располагалась в пределах стен крепости Хизар, хотя какие-то поселения наверняка были и в западных пригородах, где находятся горячие источники. Лишь когда Орхан в 1326 году после десятилетней осады захватил город и сделал его своей столицей, к востоку от Хизара были немедленно сооружены мечети, ханы (постоялые дворы) и базар. Столицу вскоре перенесли в Адрианополь (современный Эдирне), но в ранние времена султаны относились к Бурсе с исключительным почтением. Они завещали хоронить себя здесь; великолепные мечети и мавзолеи возводились в обширной местности вдоль обрывистых склонов горы Олимп. Ко времени постройки комплекса Коза-Хан в 1451 году Бурса была самым красивым городом западной Азии. Коза-Хан по своему изяществу и гармоничности ничуть не уступает зданиям, возведенным в ренессансной Италии. В центре широкого, обсаженного деревьями и окруженного просторными двухэтажными аркадами двора стоит восьмигранный павильон, на верхнем этаже которого расположена миниатюрная мечеть. К ней ведет изящная лестница, внизу скрывается фонтан с большим бассейном восьмигранной формы, придающим умиротворенность всему зданию.

Бурса всегда славилась фонтанами, не так давно были предприняты попытки возобновить эти традиции. Наиболее примечательно в этом отношении строительство огромного фонтана в Коза-парке, к югу от Коза-Хана. Множество водяных струй вздымается, крутится и вовсю молотит по загадочному бетонному монолиту в центре вспененного водоема. Это сооружение впечатляет как достижение гидравлической инженерии, но оно на редкость уродливо, да и сам Коза-парк представляет собой лишенную растительности площадь, как видно раскинувшуюся здесь только для того, чтобы путешественник побыстрее отправился искать убежище под двадцатью куполами примыкающей с запада Великой мечети.

По преданию, эти двадцать куполов возникли во исполнение обета выдающегося султана Баязида Ильдирима, или Баязида Молниеносного, прозванного так за быстроту и решительность, с которыми он сокрушал врагов. В 1396 году Баязид противостоял отборной армии из ста тысяч крестоносцев, захватившей его балканские земли. Султан поклялся, что выстроит двадцать мечетей, если Аллах дарует ему победу. С поразительной легкостью победив крестоносцев в сражении при Никополе, он, однако, слегка видоизменил клятву – построить двадцать мечетей было не под силу даже тому, кто называл себя «повелителем вселенной и султаном Рима». Архитектор предложил компромиссное решение. Великая мечеть в Бурсе – одно из действительно величайших сооружений, когда-либо построенных турками. Куполов в ней больше, чем в любой другой мечети на землях султана, а их количество свидетельствует о выполнении Баязидом клятвы. Аллах был прославлен, хотя историков архитектуры результат не устроил: они находят мечеть неудачной и сожалеют о том, что поддерживающие купола двенадцать колонн не позволяют воспринимать внутреннее пространство как единое целое. Возможно, так оно и есть, специалистам видней; однако простого человека, решившего провести немного времени под сводами мечети Баязида, это сооружение впечатляет.

Войдя в здание через одну из трех величественных дверей, украшенных изображениями пчелиных сот и сталактитов, сразу же поражаешься массивности колонн, покрытых разноцветной каллиграфией и странными рисунками трофеев и драпировок, как будто скопированных с задников какой-то барочной оперы. А медово-золотистый свет льется сквозь стекла центрального купола прямо на трехъярусный фонтан, напоминающий огромный торт. Стекла центрального купола всегда открыты, так что дождь и снег падают прямо в фонтан, и все пространство мягко светится, питаемое исходящим из центра светом. Наконец замечаешь окружающие звуки, слагающиеся из звуков молитвы и воды, приглушенных разговоров и шарканья босых ног.

Никогда в жизни я не встречал столь многолюдных и свободных от духа официальности мест поклонения. Старики здесь омывают ноги в фонтане или, усевшись на полу, беседуют с друзьями. На наше присутствие никто не обратил внимания, хотя мы были в мечети единственными иностранцами; толпа людей непрестанно передвигалась по покрытому коврами полу. Многие из них, держа в руках обувь, похоже, просто сокращали себе путь, однако это не выглядело кощунством. Большая мечеть – поистине сердце и душа Бурсы.

Внезапно какая-то женщина яростно закричала что-то высоким пронзительным голосом. Мы, конечно, не могли догадаться о причине этого, но окружающие отреагировали довольно флегматично. Кто-то попытался ее успокоить, но женщина продолжала кричать, словно разгневанная пророчица, пока наконец ее, все еще изрыгающую проклятия, не вывели вон. После этого возобновилась спокойная жизнь, словно ничего и не произошло, как будто воды фонтана способны склеить осколки разбитого стекла…

Падение Молниеносного

Баязид Молниеносный самым эффектным образом ворвался на историческую сцену, появившись утром 15 июня 1389 года на Косовом поле (название этого рокового места буквально переводится с сербского языка как «Поле черных дроздов»), где его отец Мурад I готовился к битве с сербской армией, которой командовал князь Лазарь. Незадолго до начала сражения какой-то сербский дворянин, выдавший себя за перебежчика, готового предоставить туркам важные сведения, был допущен в шатер Мурада и вонзил тому в сердце кинжал. Такова одна из версий случившегося, дошедшая до нашего времени. Наверняка известно лишь то, что Мурад был убит и это не принесло сербам ничего хорошего. Разъяренный и жаждущий мести Баязид без промедления принял командование, разгромил сербскую армию, казнил князя Лазаря и вырезал цвет сербского дворянства. По преданию, Поле черных дроздов оросила кровь семидесяти семи тысяч убитых сербов. В завершение содеянного Баязид, дабы избегнуть возможного спора о наследстве, велел задушить своего старшего брата.

Благодаря своей смелости и энергии Молниеносный мог бы завоевать сердца турок и стать их героем, но он оказался слишком импульсивным, неблагодарным и самонадеянным. Парадоксально, что мать и бабушка (по отцовской линии) Баязида, этого почти архетипического воплощения «страшного турка», были гречанками. Впрочем, расположения к византийцам это ему не прибавило.

Что касается придворных празднеств и церемоний, тут Баязид соперничал с великолепием лучших дней Византии, но вот в политике он находил садистское удовольствие в издевательствах над константинопольскими императорами.

Три византийских владыки – Иоанн V, его сын Мануил II и внук (племянник Мануила) Иоанн VII – правили в этот период жалким обломком империи, ненамного превосходившим ее столицу, и маленькой провинцией в Пелопоннесе. Из них троих самой выдающейся личностью был Мануил. Говорят, Баязид сказал о нем: «Если бы даже не было известно, что он император, сама его внешность с очевидностью свидетельствует об этом». И вероятно, именно по этой причине султан при любом удобном случае напоминал императору о его униженном положении. Будучи вассалом, а фактически заложником при османском дворе, Мануил жил очень бедно, порой даже впроголодь, но в 1390 году был вынужден сопровождать Баязида в его военной кампании против осажденного города Филадельфии (турецкий Алашехир), последнего византийского владения в западной Азии.

Почти полвека, отрезанные от всякой помощи извне, но мудро управляемые героическими епископами Феолептом и Макарием Хрискефалосами, жители Филадельфии упорно сопротивлялись туркам. Как это было возможно, до сих пор остается загадкой, но в конце концов Баязид решил вырвать раздражавшую его занозу и вынудил Мануила участвовать в походе. Историки упрекают последнего за малодушие, но у того не было выбора, коль скоро Баязид решил подвергнуть его столь бессмысленному унижению.

Когда в следующем году стало известно о смерти Иоанна V, Мануил все еще оставался заложником в Бурсе. Каким-то образом ему удалось избавиться от султанской стражи и добраться до Константинополя, где он был провозглашен императором. Его приветствовал истощенный народ, а книжники провозгласили долгожданное пришествие царя-философа. Баязид Молниеносный впал в ярость и написал Мануилу: «Тот, кто не принимает моих порядков и не делает то, что я велю, пусть затворит ворота своего города и управляет тем, что лежит в его стенах, ибо все, что расположено за ними, принадлежит мне». Три месяца спустя Баязид велел императору принять участие в кампании против города Кастамону в северной Анатолии. Мануил посылал отчаянные письма своим столичным друзьям, описывая разорение страны. Древние, некогда знаменитые греческие города были опустошены и переименованы, и зачастую император не мог толком сказать, где он находится. Дальше было еще хуже. Зимой 1394 года Баязид велел своим христианским вассалам, включая Мануила и выживших сербских князей, сопровождать его в Серес в Македонии. Мануил вспоминал позднее:

«Тиран счел момент благоприятным для завершения избиения, которое он давно замыслил, дабы, по его собственным словам, очистить землю от терний (имеемся в виду мы) и дабы его собственный народ мог плясать на христианской земле, не боясь оцарапать ноги… Он отдал распоряжение своему военачальнику, евнуху, убить нас ночью, угрожая тому в случае неповиновения смертью. Но Господь отвел руку убийцы, и султан не только не наказал своего слугу за непослушание, но и поблагодарил за промедление. И все-таки эта черная душа не могла избавиться от язв своей натуры: он обратил свой гнев на нашу свиту, некоторых ослепив, а некоторым отрубив руки».

Уже на другой день Баязид раскаялся в содеянном, осыпал Мануила подарками и выражениями сочувствия, но император, оказавшись в положении наказанного ребенка, пришел к выводу, что султан не в полной мере отвечает за свои действия. Мануил затворился в стенах своего города и перестал отвечать на послания Баязида, который вскоре привел под Константинополь войско. После блокады Никополя блокада Константинополя превратилась в полноценную осаду, и Мануил отправился искать помощи у западных народов, оставив своего племянника Иоанна VII защищать город. Прибытие римского императора в Англию в качестве просителя вызвало изумление, и хронист Адам из Аска вынужден был воскликнуть: «Боже мой, где древняя слава Рима? Усечено ныне твое величие! И правдиво звучат слова Иеремии в приложении к ней: „Владычица областей стала данницей!“»

Мануил произвел на англичан хорошее впечатление, но помощи по-прежнему не предвиделось, а жители Константинополя голодали. В этих непростых обстоятельствах Иоанн VII вел себя достойно и отважно. В 1402 году, когда посланник Баязида потребовал от Иоанна сдать город, тот ответил: «Передай своему господину, что мы слабы, но мы веруем в Бога, Который может сделать нас сильными, а могущественных лишить всего. Пусть твой господин делает, что пожелает». Иоанн действительно верил в Бога, но, кроме того, он получил хорошие известия с востока, где появилась новая сила в лице Тимура (Тамерлана), который «был большим турком», чем Баязид, и претендовал на родство с самим Чингисханом. Его империя уже охватывала большую часть Азии, он оставлял близ взятых им городов пирамиды из черепов. В 1400 году Тимур вошел в Анатолию, захватил важный город Сивас и уничтожил его жителей, включая одного из сыновей Баязида.

«Повелители вселенной» обменялись несколькими оскорбительными посланиями. Тимур даже имел безрассудство потребовать от Баязида возвратить христианскому императору в Константинополе те земли, которые он забрал у него, и назвал своего соперника муравьем, которому не следовало бы дразнить слона. Сражение произошло 28 июля 1402 года недалеко от Анкары. Самоуверенный Баязид был окрылен своими военными успехами, но Тимур оказался куда как более серьезным противником, чем постоянно ссорящиеся друг с другом вожди крестоносцев и императоры без империй. Армия Молниеносного была вдребезги разбита, а он сам, хотя и сражался с отчаянной отвагой, закончил свои дни в плену у Тимура. По преданию, тот сделал Баязида рабом и возил его за собой в клетке. Сейчас, впрочем, полагают, что «клеткой» на самом деле были носилки. Нетрудно понять, каким образом при пересказе закрытые носилки приобретают замки и решетки. Скорее всего, к Баязиду относились с почтением, но даже в этом случае побежденный султан вынужден был бессильно наблюдать, как Тимур методично грабит и разоряет города его империи. Бурса, щедро облагодетельствованная Баязидом, была захвачена и сожжена, ее мечети завоеватель превратил в конюшни. 8 марта 1403 года Баязид Молниеносный, не выдержав испытаний, наложил на себя руки. Неизвестно, как именно он это сделал, но если «клетка» была вымыслом, наверняка не размозжив себе голову о решетку, как то описывает английский драматург Кристофер Марло в своей пьесе «Тамерлан». В любом случае вполне достаточно и того, что мастер унижений умер позорной смертью. В Константинополе распевали благодарственные гимны, книжники размышляли над нравственным смыслом падения нового фараона и второго Синахериба. Мануил, вернувшись после долгого путешествия на запад домой, застал там соперничающих османских принцев, которые не только не желали его победить, но, напротив, искали его милости и жаждали назвать византийца своим сюзереном и «отцом». Империя вновь получила передышку.

Имитация рая

Хотя Баязид и оказался пленником, его останки со всевозможными почестями были возвращены в Бурсу для погребения в когда-то построенном им самим мавзолее – части обширного комплекса кулийе, возведенного Молниеносным на восточной окраине города во времена своего окончательного поражения. Наследник великих благотворительных учреждений византийских императоров и сельджукских султанов, ранний османский кулийе включал в себя мечеть, медресе (школу для изучения Корана) и мавзолей его основателя. Как и следовало ожидать, кулийе Баязида был сооружением исключительно амбициозным и состоял из двух мечетей, имарета, текке (монастыря дервишей), бассейна и дворца. Возможно, Баязид собирался уединиться здесь после того, как завоюет мир. До нас дошли одна мечеть, мавзолей и медресе, но и этого вполне достаточно. Мавзолей на удивление скромный, а мечети явно не достает потрясающих тебризских изразцов, благодаря которым Зеленая мечеть превратилась в магнит для туристов, но ее волшебный пятиарочный портик – несомненный шедевр, предваряющий более поздние фантазии Великих Моголов в Индии. Мощный и изящный, строгий, но отнюдь не суровый в своих орнаментах, возведенный из бледного мрамора мавзолей господствует над широкой перспективой города, долины и далеких голубых гор. Какими бы пороками ни обладал Молниеносный, равнодушие к красоте в их число не входило!

В Бурсе есть еще три кулийе, возведенные отцом Баязида Мурадом I, его сыном Мехмедом I и внуко Мурадом II; самый привлекательный из них построен внуком и называется Мурадийе. Вот где можно увидеть Бурсу такой, какой она была двадцать, пятьдесят, а то и сто лет тому назад! Чтобы добраться до Мурадийе, расположенного к западу от центра города, следует идти от Великой мечети и взобраться по крутым ступеням на вершину крепостного холма к мавзолеям Османа и Орхана, где паломников до сих пор больше, чем туристов. И далее двигаться по дороге через парки и чайные садики, примостившиеся на самом краю крутого обрыва (при прогулке из конца в конец Бурсы возникает непередаваемое ощущение: ты словно бы постоянно перешагиваешь с одного балкона на другой), пока на западном склоне холма далеко внизу и чуть в стороне над зеленью кипарисов и платанов не покажется скопление куполов и красных черепичных крыш. Это и есть Мурадийе, где в окружении умерщвленных принцев покоится Мурад II.

Приходить сюда во второй половине дня неразумно, хотя освещение в это время самое лучшее. Когда мы в пять часов вечера добрались до усыпальницы, ворота оказались запертыми. Из-за ограды в притягательной тени платанов виднелись кусты роз и мавзолеи. К счастью, сторож еще не ушел; наши просьбы и умоляющий вид смягчили его сердце. Мы были допущены внутрь, сторож принялся открывать один мавзолей за другим, и каждый оказывался прекраснее предыдущего.

Широкая дорожка, вымощенная булыжником и обсаженная тщательно подстриженными кустами, ведет к усыпальнице султана. Над входом в нее видны изогнутые карнизы крыши, испещренные золотыми письменами. За вычетом этого единственного всплеска эстетического сумасбродства гробница отличается суровой простотой в полном соответствии с аскетическим темпераментом Мурада, но расположенные дальше мавзолеи принцев являют собой совсем иную картину.

Увенчанные куполами восьмиугольники, построенные в византийской манере из перемежающихся слоев кирпича и камня, обильно украшены. Например, в мавзолее принца Мустафы бросаются в глаза изникские изразцы, причем лучшего периода, на которых красные гвоздики, тюльпаны и дикие гиацинты, причудливо переплетающиеся извилистыми зелеными стеблями, протягивают в разные стороны маленькие изящные листья. В мавзолее принца Джема верхние стены и резные арки изобилуют каллиграфией, арабесками и цветочными фантазиями ярких оттенков киновари, голубого, зеленого и золотого. Эта почти чрезмерная для глаз роскошь никак не укладывается в западные представления о том, как надлежит выглядеть надгробным сооружениям, но вполне подходит последнему приюту изысканного Джема, поэта и изгнанника, убитого в 1495 году по приказу своего брата султана Баязида II.

Баязид Молниеносный создал прецедент, когда избавился на Косовом поле от брата: затяжная гражданская война, разразившаяся между его сыновьями после пленения и смерти отца, подтвердила мудрость его поступка. С тех пор у новых султанов вошло в обычай убивать своих братьев (причем не только родных, но иногда и двоюродных): их, как правило, душили наемные убийцы.

Страницы: 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

Политический курс Путина четко выражен во всех его программных документах и выступлениях, а в наибол...
Работа профессора факультета филологии НИУ ВШЭ О. А. Лекманова представляет собой аналитический обзо...
В настоящем издании впервые воссоздана история формирования и развития музееведческой мысли в России...
Монпелье – солнечный древний город, душа юга Франции. Узкие средневековые улочки полны незримых приз...
Как понять, о чем думают другие люди и чего они хотят? Подчас мы неосознанно делаем об этом выводы, ...
«В феврале 1973 года Москва хрустела от крещенских морозов. Зимнее солнце ярко горело в безоблачном ...