Византийское путешествие Эш Джон

Долина призраков

По дороге на восток от Карамана к Эрегли, византийской Гераклее, я поймал себя на мысли, что мы вновь движемся по следам рыцарей Первого Крестового похода. После победы над турками при Дорилее крестоносцы столкнулись с дилеммой. Прямой путь к Антиохии и Святой земле проходил через самый центр анатолийской степи, но из-за тяжелого вооружения рыцарей, изнуряющей летней жары и недостатка воды идти по нему было невозможно. По совету византийцев, они двинулись в обход, придерживаясь западных и южных окраин плоскогорья, но и это оказалось не лучше. Большая часть местного христианского населения бежала под натиском турецких набегов, а те, кто остался, были не в силах обеспечить чужеземную армию провизией. Земля лежала в запустении, колодцы пересохли, мосты были разрушены, старые имперские дороги пришли в полный упадок. У крестоносцев то и дело возникали ссоры с их византийскими проводниками и советниками. Невзгоды пути объяснялись двадцатью годами войны и набегов, но крестоносцы быстро усвоили привычку списывать все на византийцев. Те, в свою очередь, были глубоко оскорблены неблагодарностью и дурным обращением жителей Запада.

Должно быть, крестоносцы почувствовали облегчение, когда вышли наконец к Гераклее с ее равниной, которую щедро орошали ручьи, берущие начало в снегах Тавра. Гераклею, как и ее нынешнего потомка Эрегли, со всех сторон окружали луга с сочной травой и фруктовые сады, но путь дальше преграждали армии эмира Каппадокии Хасана и его союзников. Даже те византийские авторы, которые с подозрением относились к намерениям крестоносцев, не могли не восхититься их отвагой: рыцари бесстрашно атаковали турок, и те позорно бежали. В час победы небо осветилось светом кометы.

Долина к северу и востоку от Эрегли относится к тем местам, в которых можно ожидать появления символических знаков, предзнаменований и видений. На севере линия горизонта ограничена массивами Карачадага и Хасандага. Эти горы-близнецы, вздымающиеся в высоту на три километра, изображены на росписи исключительной древности, найденной в развалинах Чатал-Хююка; возможно, это древнейший из дошедших до нас пейзажей. Гертруда Белл посетила огромный монастырь на вершине Хасандага, а северные его склоны усеяны развалинами церквей.

Дорога в Нигде подходит к самому подножию Хасандага. Несмотря на середину июня, высокие вершины Тавра на юге и востоке покрывал снег. Грубая ткань равнины была расцвечена красным, желтым, пурпурным и голубым, и по обеим сторонам дороги периодически возникали и исчезали призрачные озера. Воздух был таким прозрачным, а свет настолько непреодолимо ярким, что вполне можно было ожидать появления миражей. Я с изумлением увидел в фантомных озерах отражение перевернутых сосен, хотя никаких сосен вокруг не было и в помине.

Чуть позже, километрах в ста к северо-востоку от Хасандага, взору моему предстало другое видение. Я наблюдал его всего несколько мгновений, пока холмы не заслонили обзор, но понял, что это гора Эрчиес, чья величественная вершина белеет над голубыми склонами. Она стоит на страже восточных рубежей Каппадокии, «страны прекрасных лошадей», в которую мы въезжали.

Ни с чем не сравнимый ландшафт центральной Каппадокии сложился благодаря горам Хасандаг и Эрчиес. За то время, пока обе были активно действующими вулканами, они извергли из себя невообразимое количество пепла, из которого образовался мягкий камень под названием туф. Ветер и дождь вели свою работу над творением множества разноцветных скульптур, создав здесь со временем какой-то совершенно неземной, «лунный» ландшафт. Мягкость туфа позволила жителям этих мест в византийские времена высечь многочисленные церкви, монастыри, дома и убежища, по сей день остающиеся настоящим магнитом для туристов. Вплоть до начала ХХ века здесь стояло двадцать шесть деревень, жители которых говорили на византийском греческом языке и сохранили в своих песнях воспоминания о подвигах императоров и акритов.

Венец Гавриила

В Нигде мы быстро нашли дешевую гостиницу и нового друга – владеющего английским языком симпатичного молодого человека по имени Орхан. В центре Старого города возвышается скала, обеспечивающая широкий обзор всех окружающих гор. На ее вершине располагается симпатичная сельджукская мечеть XIII века с обрамленной каменным кружевом дверью и напоминающим маяк высоким минаретом. Однако, сколь ни привлекательна эта мечеть, вовсе не она заставила нас остановиться в этом городе. В нескольких километрах к северо-востоку, в деревне Эски Гумюш, находится один из самых красивых в Каппадокии пещерных монастырей. Стоило мне только намекнуть, что я интересуюсь этим местом, как Орхан тут же отыскал приятеля-таксиста, и мы помчались к деревне по долине, усаженной вишневыми и яблоневыми садами и мерцающими столбиками тополей.

Длинный скалистый кряж с фантастическими выветриваниями, протянувшийся вдоль северного края долины, полон бесчисленных ниш и помещений, устроенных византийскими монахами и местными крестьянами. Вход в монастырь так неприметен, что сразу становится понятно, почему его не обнаружили вплоть до 1960-х годов. За небольшим, ничем не украшенным проемом туннель ведет сквозь скалу к большому квадратному двору, окруженному стенами в тринадцать метров длиной. Несмотря на мягкост камня, сооружение этого двора, безусловно, потребовало неимоверных усилий.

Эски Гумюш – единственный из каппадокийских пещерных монастырей с полностью огороженным двором. Он расположен южнее остальных, поблизости от Киликийских ворот – важнейшего прохода, ведущего через Тавр к Киликийской равнине. Все эти факторы тесно взаимосвязаны. Киликийские ворота – излюбленное место вторжения арабских армий, поэтому спрятанный в скалах и имевший единственный узкий подход монастырь легче было оборонять. Отряды кочевников могли просто его не заметить. На основании вышеизложенного можно установить время основания обители. До 965 года часть Киликии была в руках арабов, но затем император Никифор II Фока, прозванный Белой Арабской смертью, окончательно вырвал ее из рук врага и прекратил набеги через Тавр. Скорее всего, создание Эски Гумюша началось незадолго до этого, когда южная Каппадокия оставалась еще довольно беспокойным, но не настолько опасным местом, чтобы препятствовать этому грандиозному строительству.

Двор окружен помещениями на нескольких уровнях, в том числе трапезной, кухней (довольно странно расположенной прямо над входным туннелем) и рядом подземных камер, служивших, вероятно, складами. Но мое внимание немедленно привлек высокий фасад, высеченный на северной стене. За его декоративной аркадой из девяти узких арок находится церковь – вписанный в квадрат крест с миниатюрным куполом на непропорционально толстых колоннах. Внутренность храма украшена яркими фресками, и даже колонны расписаны простым орнаментом из листьев. Фигуры в апсиде стилизованы и развернуты на восточный манер строго фронтально, но изображения на северной стене явно выполнены другой рукой в более гуманистическом и эллинистическом духе. Все сцены северной стены – «Благовещение», «Рождество» и «Введение во Храм» – на редкость хорошо сохранились. Даже лица – привычные для мусульманских иконоборцев мишени – остались нетронутыми. Особенно четко видна фигура архангела Гавриила в «Благовещение».

Архангел, запечатленный вполоборота, смотрит на Богородицу. Правая рука Гавриила, которая видна из-под длинного серо-голубого рукава, устремлена к ней в благословляющем жесте, а на левой лежат складки длинного оранжевого пояса. Лицо Гавриила прорисовано очень нежно, на нем застыло выражение безмятежной кротости, а на тщательно уложенных волосах заметен небольшой венец. Встретившись с работой такой утонченности, удивляешься историкам искусства, которые нередко подчеркивают, что каппадокийские изображения исключительно грубы и провинциальны, иначе говоря, живописны и трогательны, но находятся на обочине византийского искусства. Художник, расписавший северную стену Эски Гумюш, несомненно, знал о процветавших в столице стилях. На мой взгляд, его Гавриил предвосхищает шедевры, исполненные два века спустя великим итальянским художником, представителем сиенской школы живописи Дуччо ди Буонинсенья. Конечно, среди каппадокийских художников были и малообразованные монахи, лишь отчасти восполнявшие незнание техники пылким благочестием, однако лучшие из них вовсе не нуждаются в нашем снисхождении.

Когда мы покинули Эски Гумюш, водитель настоял на том, чтобы заехать в одно место неподалеку, которое просто невозможно было миновать: в римские бани, известные здесь как бани Клеопатры. Я ничего не слышал об этой достопримечательности, да и в путеводителях о ней тоже не упоминалось, но, пообщавшись с Ведатом в Афьоне и с Ибрагимом в Карамане, я научился доверять турецким таксистам. Мы двинулись на юг, к высоким снежным вершинам Тавра, и, свернув вправо возле очаровательного городка Бор, оказались в тенистом оазисе среди выехавших на пикник семейств. Воздух источал запах жареного мяса и перца, а в центре оазиса располагались знаменитые бани. Безукоризненно ровный продолговатый бассейн и обрамляющая его кладка выдавали работу римлян. Судя по размеру, сооружение это никак не могло быть ванной – пусть даже и построенной для египетской царицы, – да и ступеней тут не было: купающимся приходилось прыгать с высоты в полтора метра, а потом с трудом выбираться обратно. Интересно, почему строители не предусмотрели ступени? Вероятно, это был священный бассейн, каким-то образом связанный с лежавшим неподалеку древним городом Тиана.

Каково бы ни было его назначение в прошлом, этот искусственный водоем до сих пор пользуется огромным уважением местной публики, поддерживающей здесь просто идеальную чистоту: я был изумлен, увидев, что, несмотря на огромное количество пьющих и закусывающих в тени деревьев людей, здесь совсем нет мусора. Пожалуй, подобное возможно лишь там, где дефицит чистой воды и деревьев заставляют их ценить. Древние ивы, преграда для нестерпимого полуденного солнца, протягивают свои ветви над бассейном. А на дне его, покрытом ярко-зеленым ковром водорослей, стайки форелей спешат полакомиться кусочками хлеба, которые кидает им восторженная детвора.

Вечер, страшный вечер

В своем описании царствования императора Никифора II Фоки Лев Диакон позволяет себе отступление, необычное для византийских историков, редко опускавших свой взор на простых людей. Он замечает, что многие называют каппадокийцев «пещерными жителями», поскольку «тамошний народ скрывается в пещерах, расщелинах и подземных норах-лабиринтах». Видимое подтверждение этого странного обычая можно обнаружить в пустынной равнине к северу от Нигде.

Под деревнями Деринкюю и Каймакли находятся обширные помещения, соединенные лабиринтами узких коридоров, пандусами и винтовыми лестницами, уходящими в глубь скалы не менее чем на двадцати уровнях. Они снабжены вентиляционными шахтами глубиной в шестьдесят метров и, как говорят, связаны между собой широкой подземной дорогой длиной в девять километров. В народе их называют «подземными городами»; считается, что «город» Деринкюю мог вместить двадцать тысяч жителей. Эти выдающиеся инженерные сооружения вызывают всеобщее любопытство, но что-то здесь явно не так. Однажды я спустился в Деринкюю и вряд ли по доброй воле пойду туда снова. Добравшись до восьмого уровня (самого нижнего из расчищенных), я понял, что слово «город» в данном случае не годится: одно дело высеченные в скалах деревни, имеющие выход во внешний мир, и совсем другое, когда люди – даже те из них, кто живет в исключительно стесненных условиях пограничной зоны, – постоянно пребывают в тесных и мрачных помещениях, напоминающих клетки для животных. Если они действительно так поступали, то наверняка были безумцами.

Стены бесконечной череды комнат и коридоров высечены настолько грубо, что любое соприкосновение с ними при падении неизбежно приводит к ссадинам. На стенах нет украшений и, что еще более показательно, надписей. Если, как утверждает легенда, которой потчуют туристов, тысячи людей годами укрывались в этих подземельях, пока арабские армии проходили над их головами, они, безусловно, должны были выцарапать на каменных стенах свои проклятия врагам и мольбы об избавлении от заточения. Но никто этого не делал, и «города» выглядят скорее как временные убежища и склады для жителей окружающих деревень в трудные времена – византийский вариант бомбоубежищ. Они свидетельствуют о страданиях христианского населения Каппадокии с начала VII и вплоть до середины IX века, когда отряды халифов и их союзников беспрепятственно перемещались по Анатолии. В византийских хрониках мы часто читаем о разрушенных крепостях и городах, о бандах кочевников, возвращающихся на арабскую территорию с награбленной добычей, и потому каппадокийцы предпочитали зарываться в землю и горы, только бы не покидать родные места. Народные песни каппадокийцев, пережившие девять веков, воспевают защищавших родину воинов и оплакивают судьбу женщин. В них запечатлена очень мрачная картина жизни тех лет. В одной из песен акрит возводит замок. Он строит двойной, потом тройной рубеж стен; вбивает в дверь крепкие гвозди, чтобы не пропустить Смерть, но, обернувшись, видит ее у себя за спиной, внутри замка. Жена акрита начинает торговаться с незваной гостьей и сулит ей вместо мужа пятерых детишек. Но Смерть не знает пощады и забирает акрита, а супругу его предупреждае, что та попадет в ад, если впредь не будет делать людям добро. Другая песня рассказывает о Константине (герой множества произведений местного фольклора), который женится в мае и в честь этого события сажает виноградную лозу, но вскоре уходит на войну. Тогда его злые, словно демоны, мать и сестра (истинные наследницы Клитемнестры и Медеи) обрезают молодой жене волосы и уводят ее на отдаленное пастбище, где она отныне должна жить в обществе одних лишь овец и коз. Возвратившись через двенадцать лет, Константин спрашивает: «Где моя возлюбленная жена?» А мать спокойно отвечает: «Она давным-давно умерла».

Есть несколько вариантов этой песни. В одном из них Константин отказывается верить и, заподозрив неладное, спрашивает у матери, как следует наказать того, кто обманул его, если жена на самом деле жива и он приведет ее домой. «Отсечь обманщику голову», – отвечает мать. И Константин, найдя жену, вынужден это сделать.

Особенно леденит душу следующий поворот сюжета: жена или возлюбленная отправляется искать Яннакоса (уменьшительная форма от имени Константин), а находит лишь его члены, разбросанные врагами по склону холма:

Белый путь

К северу и востоку от Деринкюю ландшафт, образно выражаясь, становится еще более скомканным и складчатым; вся местность исполосована резкими тенями розового, белого и желтого цвета. Между складками скал лежат узкие плодородные долины, где растут дыни, тыквы, яблоки и виноград. Каппадокийские яблоки тверды, сладки и глянцево-красны, а каппадокийские вина, которые высоко ценил Руми, легки и благоуханны. Крутые склоны долин испещрены точками голубятен, в полях непрестанно мелькают тени этих птиц. Как и столетия назад, крестьяне собирают голубиный помет и используют его в качестве удобрения, что, несомненно, повышает качество яблок и вина.

Двигаясь на восток в сторону Юргюпа, замечаешь, что долины становятся непригодными для земледелия, так много в них остроконечных скал. Эти конические скалы прославили каппадокийский пейзаж и породили среди туристов настоящую «манию аналогий»: их сравнивают с обелисками и колоннами, минаретами и церковными шпилями, с обиталищами ведьм, дымоходами, палатками кочевников и мечами. Гораздо реже отмечается, что многие скалы напоминают фаллосы с оттянутой крайней плотью и мощными тестикулами. В огромном естественном скульптурном парке – то волшебно-изящном, то гротескно-непристойном – странник блуждает в постоянном изумлении, но всю красоту пейзажа трудно передать словами, а где слова тщетны, там порой господствует фотография. Однако, вырванные из контекста окружающей среды, скальные образования напоминают о других планетах. Их надо видеть окруженными со всех сторон безбрежно чистыми далями Анатолийского плоскогорья. Например, перед поворотом дороги на юг к Юргюпу расположены три высоких стройных конуса, увенчанных щегольски нахлобученными каменными шапками. Поначалу они производят впечатление причудливых имбирных пряников, но лишь до тех пор, пока далеко на востоке не замечаешь нависшую над горизонтом, как призрак, огромную вершину горы Эрджиес.

Юргюп – милый городок с утопающими в тени деревьев прямыми улицами. Он раскинулся у подножия высоких охряных скал, в которых скрываются монастыри и разветвленные убежища (уменьшенные копии «подземных городов»). В византийские времена в Юргюпе, известном тогда под именем Агиос Прокопиос, находилась резиденция епископа. Сейчас это главный туристический центр Каппадокии с лавками, где продают ковры, и туристическими агентствами, организующими автобусные экскурсии, но вся эта деятельность, способствующая процветанию города, ничуть не ослабляет природное дружелюбие и вежливость его жителей. Как приятно оказаться наконец в месте, где точно знаешь, куда нужно идти – на запад от городского центра, в старый греческий квартал, где в конце крутой, мощенной булыжником улицы находится гостиница «Элван». Я сохранил благодарную память об этой гостинице еще с прошлогоднего путешествия и был рад снова увидеть ее увитый виноградом двор и услышать высокий, напоминающий птичье щебетание смех Фатимы Билир, которая держит заведение на пару со своим молчаливым мужем Ахметом. Эти очаровательные люди не говорят по-английски, что совершенно не мешает энергичной госпоже Билир вовлекать окружающих в оживленную болтовню, то и дело прерываемую звонкими взрывами смеха.

Улица, ведущая к гостинице «Элван», взбирается далее на северный склон горной гряды. Стоящие на ней добротные греческие дома XIX века своим размером претендуют порой на звание особняков. Сады и дворы скрываются за дверьми, увенчанными изящными волнообразными карнизами. Цвет камня варьируется от белого до шафранового. Улочки, миновав несколько домов, оканчиваются мощеными площадями с фонтанами, у подъездов стоят старинного фасона коляски. Дома побольше отличаются красивыми двухэтажными лоджиями с аркадами из высоких округлых арок, опирающихся на тонкие колонны. Эти лоджии заинтересовали меня: они не выглядят «по-турецки», но нет в них и следов западно-европейского влияния – ни барочного изобилия, ни неоклассической жесткости. В сущности, они смотрятся вполне по-византийски, напоминая так называемые «портиковые» фасады некоторых церквей и дворцов XII–XIII веков, особенно Святой Софии в Охриде и Текфурсарая в Стамбуле, хотя большинство этих домов построили через семь столетий после турецкого завоевания. Каппадокийские греки трепетно относились к своему языку и вере, но могли ли они на протяжении столь долгого периода сохранить традиции аристократической византийской архитектуры? Возможно, лоджии Юргюпа – часть самобытного «византийского возрождения», вызванного успехами греческого национального движения, и их строительство стало возможным благодаря процветанию греческих каппадокийских общин в XIX веке.

Мы последовали по улице особняков, которая вывела нас к западной окраине города, где стоял разбитый скальный конус, некогда вмещавший в себя церковь. Большая часть храма развалилась, в сохранившейся нише видна выполненная красными штрихами безголовая фигура, которая в жесте благословения протягивает руки к двум фигурам меньшего размера, очевидно дарителям церкви.

Внизу к югу лежала долина с фруктовыми садами и множеством особняков. В ее отдаленной части крутой белый склон был прорезан наискось тропой, которая однажды уже привела нас к нескольким пещерам – грубо высеченным в скале окнам и дверям, чем-то напоминавшим дыры, которые ребенок вырезает, сложив пополам лист бумаги. Две симпатичные темноволосые женщины с детьми спросили, не можем ли мы их сфотографировать. Они оказались сестрами, старшая была матерью обоих детишек. Вряд ли ей было больше восемнадцати, но она так и светилась гордостью за свое материнство, что и неудивительно: она жила среди пейзажа, напоенного плодородием.

Белая тропа со временем превратилась в глубокий желоб, проделанный тысячами каппадокийцев, которые столетиями ходили по тропе на полевые работы или в соседнюю деревню Ортахисар. Скалы напоминали сугробы или сахарные головы. Иногда белый цвет мешался с розовым, приближаясь к цвету плоти: мягко вылепленные формы под нами напоминали бедра и груди лежащих женщин. Иные образования были сходны с окаменевшими волнами или грудами смятой материи. Тропа выходила прямо на плоскогорье, где терялась среди гигантских конусных скал, испещренных кельями фанатичных отшельников. Неподалеку вздымала свои стены скальная крепость Ортахисар.

Мы вернулись назад той же дорогой, но затем взяли южнее и вышли к тополиной роще под несколькими пещерными домами, раскрашенными голубой и желтой краской. На юго-восточной окраине города, где из земли вытекает ручей, мы оказались на обширном наклонном поле, заросшем высокой травой и усеянном могильными камнями, настолько древними и поросшими мхом, что их можно было принять за валуны. Сначала я решил, что это мусульманское кладбище, но вскоре заметил, что некоторые надгробия имеют форму креста. До 1923 года здесь нахоилось православное кладбище Юргюпа, ныне покинутое, заросшее высокой травой, граничащее лишь с небом и тополями.

Кладбище предполагает наличие церкви, но в Юргюпе я не нашел ее следов. Это меня озадачило, так как в соседних городках и деревнях сохранились внушительные храмы XIX века, а Юргюп был центром почитания святого Иоанна Русского, чью силу целителя и чудотворца признавали не только христиане, но и мусульмане. В эпидемию холеры 1908 года мусульмане Юргюпа умоляли своих православных соседей пронести мощи святого через их квартал, а женщины жертвовали за это лучшие платки и косынки. Я навел справки. Жители Юргюпа без малейшей враждебности относились к памяти греков, и любезный официант одного из ресторанов отвел меня в магазин, торгующий холодильниками и микроволновыми печами. Его владелец показал тусклые фотографии в рамках, изображающие массивную барочную церковь с высоким куполом и вычурной колокольней. Ее разобрали, чтобы освободить место для женской школы. Храм был неуклюжим и малопривлекательным, а после 1923 года и вовсе стал никому не нужным, так что мало кто о нем сожалел. В этом году вследствие событий, в которых греки Каппадокии не принимали участия, а также в результате решений, которые приняли, даже их не спросив, несчастных силой заставили покинуть свои прекрасные дома. Местные турки никогда не относились к ним как к врагам, но они вынуждены были проделать путь к черноморским портам, где сели на корабли, доставившие их в Грецию. То были последние греки, покинувшие Анатолию.

Откуда взялась бастурма (и другие тайны византийского стола)

В Каппадокии порой возникает такое впечатление, что во времени произошел некоторый сдвиг и Византийская империя погибла не в 1453, а в 1953 году, настолько ощутимо здесь ее присутствие. И нет никакой нужды осматривать по двенадцать церквей в день, чтобы почувствовать это, достаточно сходить в ресторан: все, что там подадут, будет похоже на византийскую трапезу X века, а то и более раннего периода.

Точную степень византийского влияния на турецкую кухню оценить непросто: исламская кулинария многое позаимствовала у византийской Сирии и Египта, после того как эти провинции были завоеваны арабами в VII столетии, но прямо или косвенно турки находятся перед Византией в неоплатном гастрономическом долгу. Первые турки, прибывшие в Анатолию, были кочевниками с весьма суровым рационом, очень далеким от разнообразия и богатства поздней турецкой кухни. Она, кстати, на порядок превосходит греческую, поскольку в Стамбуле и Анатолии византийские традиции сохранились лучше, чем в самой Греции.

Такие турецкие кушанья, как кебаб, долма и фаршированные овощи, имеют византийское происхождение. Борек (пельмени), халва и пахлава часто упоминаются в византийских и классических текстах. Искусство выпечки и виноградарство также были незнакомы туркам, когда они пришли в Анатолию, и до конца XVI столетия оставались привилегией христианского населения. Пища простых людей в Византии напоминала то, что едят современные анатолийские крестьяне: хлеб, бобы, фасоль, оливки и оливковое масло, овощи, фрукты, молочные продукты. Рыбу и мясо здесь употребляли (и до сих пор употребляют) довольно редко, в отличие от фруктов и овощей, которые представлены в изобилии: яблоки, груши, виноград, инжир, дыни, кабачки, капуста, морковь, лук, чеснок, черемша. Трудно представить себе более здоровую диету, и хотя столы византийской аристократии ломились от икры, осетрины и дичи, выражаясь современным языком, их рацион был строго сбалансированным и мясо подавалось довольно редко. Баранину, как и сейчас, здесь предпочитали говядине, а словом «мясоедение» обозначали пагубную зависимость, приписываемую латинянам. Византийцам особенно нравилось вяленое мясо, пастон; турки назвали его пастирма (бастурма) – это каппадокийский деликатес, связанный преимущественно с городом Кайсери.

На Западе есть немало блюд византийской кухни. С VI по XI век южная Италия была византийской провинцией, а с конца XI столетия и вплоть до падения империи между Византией и итальянскими морскими республиками существовали тесные связи. В конце XIV века византийские книжники стали покидать погибающую империю и оседать в Италии, преимущественно во Флоренции, где их высоко ценили за знание учения Платона. Именно во Флоренции Георгий Гемист Плифон, последний крупный византийский мыслитель, добился общественного признания. Среди эмигрантов из Византии было немало изысканных кулинаров, их прибытие в Италию способствовало начавшемуся в это время расцвету флорентийской кухни. Джулиано Буджали в книге «Искусство итальянской кухни» утверждает, что обычай приправлять салаты маслом и уксусом пришел из Византии, а икра упоминается во флорентийских текстах XV века как любимое лакомство греков. В некотором смысле византийское влияние на итальянскую кухню можно рассматривать как своеобразное возвращение долгов: в Константинополе традиции римской высокой кулинарии сохранились лучше, чем в раздираемой противоречиями Италии.

Вполне возможно, что Византия научила итальянцев и прилично вести себя за столом. Константинопольские аристократы первыми в средневековой Европе стали застилать обеденные столы чистыми скатертями и есть вилками, чем потрясли крестоносцев, считавших такое поведение признаком морального вырождения. Описания приемов пищи представителями высшего общества в XII веке свидетельствуют о коренных различиях между Востоком и Западом. Трапезные были украшены мозаиками и фресками (зачастую несколько эротического свойства), лепниной, керамическими сосудами и коврами. Иногда хозяева выставляли под стеклом целые коллекции предметов прикладного искусства. Римский обычай возлежать на ложе был в X веке забыт, и гости, число которых могло достичь сорока, сидели вокруг круглого или прямоугольного стола, инкрустированного мрамором, золотом, серебром и слоновой костью. Подобные пиршества зачастую служили питательной средой для сплетен и интриг, против чего резко восставали византийские моралисты, и они же оказывались ареной для серьезных бесед о литературе, философии и богословии, а также местом представления новых литературных и музыкальных сочинений. Эти благородные собрания восходят к эллинистической Александрии и вместе с тем предвосхищают парижские салоны XVIII века. В Большом дворце проходили императорские приемы, поражавшие воображение своим размахом и экзотикой.

В правление Константина VII Багрянородного западный посол Лиутпранд, будущий епископ Кремоны, присутствовал на рождественской трапезе в одном из огромных триклиниев (обеденных залов) дворца. Там он увидел «императора, окруженного в подражание своему божественному прототипу двенадцатью спутниками, тогда как прочее общество, численностью в двести шестнадцать персон, размещалось группами по двенадцать человек за оставшимися восемнадцатью столами. Тарелки были из золота, а вес трех золотых ваз с десертом таков, что для их доставки потребовались три увитых пурпуром колесницы. Вазы подняли на стол с помощью веревок, спустившихся с увитого золотой листвой потолка, а потом намотанных на барабаны подъемных машин… Трапезу сопровождало выступление акробатов, во время которого двое мальчиков взобрались на невероятной высоты шест, стоявший на голове у мужчины».

В конце представления Лиутпранд выглядел настолько ошеломленным, что император, усмехнувшись, велел переводчику спросить, чье мастерство больше поразило гостя: мальчиков-акробатов или же человека, который удерживал шест. Лиутпранд, не имевший на сей счет определенного мнения, смущенно промямлил, что не знает. В ответ император «громко рассмеялся и сказал, что тоже не знает, кому отдать предпочтение». Вполне типичный для Константина VII ответ. Хотя Гиббон и называет его «лентяем и пьяницей», Константин был одним из самых обходительных и художественно одаренных императоров. Он был автором «Книги церемоний», подробного описания ритуалов византийского двора, так что можно предположить: он приложил со своей стороны максимум усилий, чтобы сделать рождественскую трапезу по возможности блистательной и интересной. Лиутпранд по достоинству оценил некоторые блюда, но, подобно впервые оказавшимся в Греции современным английским туристам, счел, что в византийской еде слишком много оливкового масла и чеснока. К тому же ему не понравилась местная рецина.

В «Книге церемоний» есть описание приема, из которого становится ясно, что трапеза, на которой присутствовал Лиутпранд, была по сравнению с ним самой обычной «встречей без галстуков». Праздник, посвященный именинам императора или императрицы, в изложении Константина напоминает не столько обед, сколько балет, перемежающийся исполнением вокальных партий. Даже самые простые движения тщательно срежиссированы, и то, что смысл некоторых терминов (например, «фенгия») нам абсолютно неизвестен, лишь придает всему отрывку какую-то неземную ауру. Вот как всё происходило (мы постарались по мере сил в скобках пояснить читателям, о чем идет речь).

«После того как будет подано жаркое, артоклины вводят тех, кто должен будет плясать, а именно: доместика схол и доместика чисел (высшие военачальники империи), а также димарха венетов с представителями его партии, трибунов, викариев и димотов венетов, которые входят и возглашают многая лета. Доместик схол подносит либелларий (поэму в честь празднуемого события), трапезарь принимает либелларий и передает его ипсистарию. Венеты исполняют апелатик (песнопение в честь императора) на первый глас. Трапезарь дает знак (протягивает руку с растопыренными пальцами и сжимает их), и начинают плясать доместик схол с доместиком чисел, димархом, трибунами и димотами, обходя кругом императорский стол трижды. На трибунах и викариях надеты бело-голубые одежды с короткими рукавами и золотыми полосами. На ногах у них надеты кольца, а в руках – фенгия. После пляски певцы и народ поочередно поют многая лета, трапезарь берет апокомвий (награду в виде некоторой суммы денег) и через артоклина передает его доместику схол, который кланяется. Певцы и народ продолжают возглашать многая лета. После этого тем же порядком входят доместик экскувитов и комит стен (другие высшие чины империи), а также димарх прасинов с представителями своей партии, трибуны, викарии и димоты прасинов. Викарии и трибуны в зелено-красных одеждах с короткими рукавами и золотыми полосами. На лодыжках у них кольца, а в руках – фенгия. Протанцевав три раза, все идут вниз и становятся у подножия императорского стола. Затем певцы поют: „Боже, сохрани Империю навсегда“, и народ поет трижды: „Боже, сохрани Империю навсегда“».

После чего вся процедура повторялась с некоторыми изменениями участников и костюмов, и непривычные к подобным вещам чужеземные гости наверняка впадали в отчаяние. В церемониях такого рода нередко видели симптомы заката империи, однако представить Византию без них невозможно: жизнь двора имитировала воображаемые ритуалы Небесного Царства. В византийской иконографии архангелы нередко изображались как придворные. В «Книге церемоний» Константин заходит столь далеко, что сравнивает свои усилия по организации торжественных церемоний с действиями Творца по привнесению в мир порядка и гармонии. «Пренебрегать церемониями и осуждать их на смерть, – предостерегает Константин, – все равно, что повергать империю в хаос и лишать ее благолепия».

Глухонемой проводник

Это случилось в гостинице «Малая Азия». Во время обеда, проходившего под аккомпанемент «Времен года» Вивальди, мы познакомились с удивительной блондинкой, уроженкой Сицилии, носящей мелодичное имя Энрика Ла Виола Брунелла. Свою совершенно несредиземноморскую внешность она объяснила следующим образом: «Я норманка, дочь викингов!» Она, несомненно, имела в виду расцвет Сицилии в XII веке, когда островом управляли норманнские короли, которые отличались образцовой терпимостью и художественным вкусом, а потому для украшения своих дворцов и церквей привозили византийских мозаичистов. Энергия и целеустремленность Энрики вполне соответствовали образу норманнской принцессы. При всей исключительной доброте и великодушии этой женщины ей безумно нравилось все «каппадокийское». Самыми частыми фразами в ее устах были: «Я в восторге! Как здорово!» или «Нет слов! Какая красотища!»

Энрика купила старый дом в Ортахисаре и собиралась кое-что в этом городе усовершенствовать. Прекрасной во всех отношениях Каппадокии явно не доставало оперы, и Энрике пришла в голову мысль, что Ортахисар с его скальной крепостью – идеальное место для постановки «Аиды». Услышав это, Хайдар Хакир, до приторности услужливый управляющий гостиницей «Малая Азия», тут же выключил Вивальди и поставил Паваротти. Вечер еще не закончился, а Энрика уже договорилась, что на следующее утро в сопровождении своего турецкого возлюбленного Эртула (осанистого симпатичного мужчины с обликом слегка разочаровавшегося в жизни султана) отправится вместе с нами на совместную прогулку от деревни Ибрагимпаша до Ортахисара.

Наш путь начался со спуска в узкое ущелье с протекающим по нему неглубоким, кристально чистым ручьем. Почти белые стены ущелья были испещрены голубиными гнездами. Через километр пути стало ясно, что стены ущелья сходятся, что меня озадачило, так как ручей струился в том же направлении. Куда он мог течь? Вскоре загадка была решена: в конце ущелья ручей делал резкий поворот налево и скрывался в искусно высеченном в скале туннеле, который одновременно служил и дорогой. Пройдя сотню метров, мы вновь увидели дневной свет, после чего опять вошли в туннель, а затем еще в один. В Каппадокии быстро приобретаешь навык ходить сквозь скалы, но здесь мы столкнулись с чем-то особо замечательным: ручей ветвился по нескольким нешироким ущельям к полям, нуждавшимся в воде, а деревни Ибрагимпаша и Ортахисар были связаны тайными путями сообщения.

В Ортахисаре по совету Энрики мы воспользовались помощью белобрысого и голубоглазого девятилетнего мальчугана по имени Эркан, худого и застенчивого, с выступающими вперед передними зубами и широкой улыбкой. Он был глухонемым и, хотя произносил кое-какие звуки, никогда не слышал речи и не знал, как составлять слова. В ответ на мое замечание, что мальчик достаточно умен и, если бы его соответствующим образом обучили, вполне мог бы общаться с окружающими, последовал ответ: «Может, он и смышленый, зато родители бедные, да и вообще на всё воля Аллаха». Эркан, однако, не выглядел слишком расстроенным проявленной к нему божественной неблагосклонностью. Его не зря считали лучшим проводником в деревне, и он провел нас головоломным маршрутом по расписанным фресками церквям, скрывающимся в соседних долинах. В одной из них меня поразило «Благовещение», где архангел устремляется вперед с видом кумушки-сплетницы, которой не терпится рассказать соседям последнюю новость. А еще меня очень заинтересовал сам Эркан. Откуда он взялся тут – русоволосый и голубоглазый?

Каппадокийцы, в которых намешано немало всякой крови, пожалуй, самые красивые из всех жителей Анатолии – отличный аргумент в пользу смешанных браков! Лишь немногие из них сохранили типичные черты уроженцев Центральной Азии, что и неудивительно: завоевав в XI столетии Каппадокию, турки оказались в меньшинстве, и такая ситуация сохранялась на протяжении многих поколений. Их смешение с византийским населением началось сразу во всех сословиях, хотя и у самих византийцев, живших в этих местах, весьма непростое происхождение.

Когда мы говорим о греках Каппадокии, то вовсе не имеем в виду потомков современников Софокла. Вплоть до VII века обитатели центральной Анатолии являли собой смесь фригийских, хеттских, галльских, иранских и семитских племен, каждое из которых было в той или иной степени эллинизировано. Но моровые поветрия и нашествия этого страшного столетия привели к заметной убыли населения. Чтобы исправить положение, императоры Юстиниан II и Константин V сотнями тысяч перевозили из Европы в Азию славян. В середине XI столетия в восточную Каппадокию переселилось большое количество армян, включая членов царской семьи; там осело немало персов, сирийцев, курдов, арабов; общины печенегов и половцев соседствовали с еврейскими колониями, нашедшими приют в крупных городах. В X веке этнический состав даже императорской семьи отличался невероятной сложностью: император Роман II, например, был армянином по материнской линии, а в жилах его отца смешались армянская, славянская, греческая и скандинавская кровь.

Как следствие, византийская идентичность целиком зависела от языка, культуры и вероисповедания. Варварами называли людей, не говоривших по-гречески и не признававших догматы православной церкви и права императора на вселенское первенство. Византийский снобизм, выражавший себя в презрении к манерам и речи чужеземцев, не знал расовых предрассудков в их современном виде. Империя носила вселенский характер. Браки между разными этническими группами были скорее правилом, чем исключением и порой активно поддерживались императорами. Даже Дигенис Акрит – герой знаменитого народного эпоса, воспевающего подвиги византийских приграничных властителей, – был сыном греческой аристократки и арабского эмира. Эта неунывающая византийская раса оказалась необычайно живучей, Вот почему у современных обитателей Анатолии можно встретить серые, голубые и зеленые глаза, а также белокурые и рыжие волосы.

Небесная лазурь

Пройдя недалеко по дороге, ведущей из Ортахисара, мы наткнулись на знак, указывающий направление на монастырь Халач, или Больничный монастырь. Пологая тропа вела в широкую долину, на которую уже падала тень. На дальней стороне долины возвышалась массивная скала, которая несла на себе несколько высеченных фасадов, при ближайшем рассмотрении оказавшихся расписанными. Большой трехсторонний двор монастыря хранил остатки старых огородов и зарос высокой травой. Необычные фасады с изысканными декоративными аркадами изрядно пострадали от времени и непогоды. Кельи покинутой обители использовали под голубятни, чем объяснялось наличие странных прямоугольных ниш, ломающих контуры подковообразных арок, которые были утыканы точками маленьких входных отверстий и украшены ярким красным и зеленым «ковровым» орнаментом для привлечения птиц.

Совершенно безмолвный двор укрыт от малейшего ветерка, а выходящие в него помещения снабжены запертыми железными дверьми. На западе расположена квадратная комната под полуразвалившимся куполом на четырех массивных белых колоннах, в ее углу на стене высечена фигура прыгающего человека в тунике и остроконечном колпаке. На севере находится большой зал с бочкообразными сводами, аркады которых опираются на квадратные столбы, а на востоке – церковь с обращенной к югу погребальной часовней. Крестово-купольный и неожиданно величественный храм отличается стройными столбами и экзотическими бараньими головами, высеченными на капителях пилястров. Не считая бурой фрески в апсиде, где изображена Богородица с Младенцем, арки и капители украшены примитивным геометрическим орнаментом, исполненным темно-красной краской. Считается, что монастырь был построен в 1060-е годы, но через десять с небольшим лет обитателям пришлось его покинуть. Когда мы пробрались в затемненный центр храма сквозь недавно проделанное в южной стене отверстие, в воздух поднялись сотни мельчайших мотыльков и, словно бледная пыль, заполнили все пространство.

Находящийся в нескольких сотнях метрах от дороги, которая связывает Юргюп с Гёреме, интереснейший в архитектурном отношении монастырь Халач как будто забыт окружающим миром. Большая часть туристов настолько жаждет поскорее добраться до широко разрекламированного национального парка Гёреме, что буквально не находит в себе сил оглянуться по сторонам. Подъезд к Гёреме выглядит довольно впечатляюще: дорога, свернув сквозь скопление скальных конусов налево, внезапно уходит вниз, и перед вами открываются склоны скал, усеянные храмами, часовнями и монашескими кельями. Однако все три раза, что я посещал Гёреме, я испытывал чувство разочарования. Так, в 1990 и 1991 годах Темная церковь с замечательными образцами живописи оказалась закрыта на реставрацию, и не нужно быть снобом, чтобы понять: нашествие туристов является для Гёреме проблемой. Многие церкви очень малы, и если приезжают сразу два и больше автобусов с туристами, экскурсантам приходится по полчаса ждать своей очереди. Особенно непросто посетить очень симпатичную Яблочную церковь: попасть туда удается только из небольшого, огороженного со всех сторон двора, вход в который, в свою очередь, возможен через очень узкий коридор, что напоминает скорее посещение египетской гробницы, чем византийского храма. И нет никакой возможности взглянуть на фрески, иначе как в компании из тридцати – сорока человек! В церкви постоянно толкутся потные люди, что отнюдь не способствует сохранности росписей, дошедших до нас благодаря исключительной сухости и чистоте каппадокийского воздуха. Синдром пещеры Ласко (так называется находящийся во Франции памятник палеолита), которую в 1960-е годы пришлось закрыть с целью сохранения наскальных изображений, поджидает Гёреме, и большинству церквей рано или поздно придется на долгие годы закрыться «на реставрацию». Крохотные церквушки, предназначавшиеся когда-то для нескольких иноков, не в силах выдержать поток индустриального туризма ХХ века.

Особое удовольствие я получал от храмов, расположенных в холмах и долинах за пределами парка, например от Спрятанной церкви (чье название говорит само за себя), уникальной тем, что на ее фресках есть изображение каппадокийского пейзажа, или от церкви Эль Назар Килисе, высеченной внутри напоминающего башню белого конуса и расписанной угловатыми фигурами в духе коптского искусства. Однако все памятники, находящиеся как внутри, так и вне Гёреме, меркнут по сравнению с Токалы, Килисе (название это буквально переводится как «Церковь с пряжкой»), которая стоит у самой дороги, возле входа в парк.

Здесь, за ничем не примечательным фасадом, хранится один из величайших шедевров византийского искусства – фрески, выполненные в середине X столетия неким Никифором. Стены и своды вместительного поперечного нефа покрыты фигурами, словно застывшими в движениях придворного танца на густом синем фоне. Этот всепроникающий, с оттенком фиолетового, синий цвет вызывает удивление: изготовленный из толченой лазури, он настолько насыщен, что порой кажется светящимся изнутри. Фигуры высоки и благородны, их жесты выразительны, все они облачены в классические одежды белого или песочного цвета. Художник Никифор, несомненно, гордился своим умением изображать одежду; он писал ее как виртуоз: со всевозможными волнами, складками и изгибами, с явным намеком на эллинистические прообразы. Архитектурные задники и детали пейзажа (деревья и зазубренные скалы) также выглядят вполне классически, а сцена Крещения проникнута трогательным гуманизмом: Спаситель стоит в неприкрытой наготе, и голубые струйки воды очень натурально стекают по его телу.

Композиции на картинах представителей провинциальной каппадокийской школы чаще всего перегружены и выглядят неуклюже, зато росписи Токалы Килисе оставляют неизгладимое впечатление широты и благородства. Здесь буквально дышишь воздухом Македонского ренессанса. Разумеется, он не сопоставим с итальянским Возрождением, которое привело к возникновению нового взгляда на человека и его место во Вселенной. И тем не менее в середине IX века в Византии имело место великое возрождение интереса к классическому наследию. Художникам Константинополя не нужно было далеко ходить: до 1204 года улицы и площади города были забиты величайшими творениями греческих и римских скульпторов, а состоятельные граждане собирали коллекции древностей. То, что классическое искусство было языческим, не особенно смущало византийцев: главным для них была красота. Общество, погруженное в изучение Гомера и Еврипида, не видело смысла, приняв христианство, безоговорочно отвергать образы Аполлона и Елены. Результаты подобного подхода впечатляют. В пышно украшенных манускриптах библейские персонажи соседствуют с олицетворениями ночи и рассвета, рек и времен года, скопированных с древнегреческих оригиналов: Ночь облачена в синюю накидку, волнами покрывающую ее голову, и держит синий факел; царь Давид предстает в одеянии Орфея; евангелист Матфей принимает позу точь-в-точь, как Эпикур на статуе II века; осуд красного стекла, хранящийся ныне в сокровищнице собора Святого Марка, украшен изображениями нагих юношей, прилежно скопированных с греческой вазы. Лучше всего иллюстрирует специфический оттенок этого средневекового неоклассицизма отрывок из текста X века под названием «Филопатр». Этот отрывок повествует о посещении монастыря, но временами в нем прослеживаются явные параллели с классикой:

«Старик, своим мрачным видом напоминающий титана, схватил меня за рукав и сказал, что он посвящен во все таинства. Мы миновали железные ворота и, ступая по ступеням многих лестниц, достигли по бронзовому полу дома с крышей из золота, как в описанном Гомером доме Менелая. Я глазел по сторонам, словно юноша с острова (Телемах с Итаки), однако Елены Прекрасной не увидел, только согбенных мертвенно-бледных мужчин. Заметив нас, они обрадовались и, подойдя, спросили: „Вы принесли нам плохие вести?“ Сам внешний вид их свидетельствовал о том, что они надеются на дурное и, подобно фуриям, наслаждаются несчастьем».

В деревне

Надпись в Токалы Килисе называет в качестве дарителей церкви неких Константина и его сына Льва. Их фамилии не сообщаются, но, судя по всему, они были богатыми людьми с изысканным вкусом и владели поместьями неподалеку. Возможно, они как-то связаны с одной из переплетенных между собой узами брака анатолийских семей: по фамилии Фока, например, или Малеин.

Наследственная аристократия формировалась в Византии медленно. Вплоть до IX века имена благородных семей на страницах истории не появлялись. Ключом к успеху здесь оказывалось скорее образование, чем право рождения, благодаря чему продвинуться по социальной лестнице было не слишком сложно. Тем не менее ко времени написания фресок Токалы аристократические семейства прочно укоренились в Анатолии. Их имения расширялись за счет участков свободных крестьян, кроме того, они стремительно захватывали ничейные земли. Как упоминает один из арабских хронистов, владения семьи Малеинов простирались на значительное расстояние (в пересчете на современные меры длины – более чем на сотню миль). Хотя в данном случае нельзя говорить о феодализме в западном смысле слова (даже самый знатный византийский дворянин по-прежнему, пусть даже чисто теоретически, оставался императорским чиновником, которого можно было в любой момент понизить в должности или отправить в отставку, а то и в ссылку), аристократия представляла очевидную угрозу авторитету правящих императоров, которые многократно издавали указы, якобы направленные на защиту бедняков (то есть свободных крестьян), а в реальности имевшие своей целью обуздать власть и стяжательство крупных землевладельцев. Вместе с тем нельзя отрицать ни таланты анатолийцев, ни ту славу, которую они принесли Византии. На протяжении двух столетий буквально несколько семейств породило множество людей выдающейся энергии и отваги. Взять хотя бы род Фока, поколение за поколением дававший стране великих полководцев. Возлагая на себя в 963 году императорскую корону, Никифор II Фока вполне мог считать ее заслуженной наградой за завоевание Крита, Кипра, Киликии и Алеппо. За ними последовали Тарс и Антиохия, а племянник и преемник Никифора Иоанн Цимисхий привел свои армии почти под стены Иерусалима.

Эпос о Дигенисе Акрите дает полное представление о героических идеалах анатолийских аристократов и их подлинных наследников – императоров династии Комнинов. Дигенис был солдатом, охотником и удачливым любовником. Даже наружность его была необычной: «Белокурые вьющиеся волосы, большие глаза, лицо белое и румяное, очень черные брови, грудь широкая и белая, как мрамор. Он носил красную тунику с золотыми завязками и тесьмой, выложенной жемчугом; на вороте, украшенном янтарем, было несколько крупных жемчужин; пуговицы из чистого золота так и сверкали; полусапожки были отделаны позолотой, а шпоры – драгоценными камнями. Он ездил верхом на высокой кобыле, белой, как голубица, и в гриву ее была вплетена бирюза, и еще золотые бубенчики с драгоценными камнями, издававшие чудесный звон. Круп кобылы был покрыт попоной из розового и зеленого шелка, прикрывавшей седло и защищавшей его от пыли; седло и уздечка – расшиты золотом и украшены эмалью и жемчугом. Искусный наездник, Акрит заставлял гарцевать свою лошадь. В правой руке он держал зеленое копье арабской работы, покрытое золотыми буквами. Лицо его было прелестно, обращение приветливо, а фигура изящна и ладно скроена. Среди окружавших его наездников юноша этот сиял подобно Солнцу».

Еще в отрочестве Дигенис охотился на диких зверей, но вскоре стал бороться исключительно с чудовищами и разбойниками, в том числе и арабскими. Он везде успевал: умыкнул из благородной семьи Дуков свою будущую жену, приходившуюся ему двоюродной сестрой; любил пленную арабку и воинственную амазонку, которую победил в поединке.

Это несколько напоминает авантюрно-плутовской роман, однако в эпосе фигурируют и вполне реальные исторические персонажи: например, Никифор Фока, который приезжает навестить героя и выслушивает его банальные рассуждения об обязанностях императора. В конце концов Дигенис поселился во дворце на берегу Евфрата вместе с любимой женой Евдокией (остававшейся верной мужу, несмотря на все его измены). Там они жили идиллически: Евдокия услаждала слух супруга пением и танцевала для него на шелковом ковре, а он аккомпанировал ей на лютне. В возрасте тридцати трех лет Дигенис умер.

Эпос содержит подробное описание дворца Дигениса, занимательное во многих отношениях, в том числе и потому, что это одно из немногих в византийской литературе описаний жизни анатолийских богачей. В окружении садов, полных певчих птиц, возвышается трехэтажный каменный дворец с крестообразным залом, чьи своды мерцают золотом. С этим залом соседствуют две трапезные, а посреди образованного ими двора стоит церковь, посвященная прославленному воину-святому. Упоминаются также величавые колонны, полы, устланные галечной мозаикой (древнее анатолийское искусство, восходящее ко временам фригийцев) или покрытые ониксом, так тщательно отполированным, что он напоминает лед. Особое внимание уделено настенным мозаикам дворца. Они отображают поразительную эклектику византийского светского искусства: разрушение Самсоном храма, победа Давида над Голиафом и казни египетские соседствуют здесь с подвигами Ахилла, Агамемнона, Одиссея и Александра.

В Каппадокии находилось несколько таких поместий, однако ни одно из них не было обнаружено при раскопках. Роберт Брайон в «Византийских достижениях» утверждает, что они должны были напоминать замки мавританской Испании. Однако, на наш взгляд, они, скорее всего, были похожи на укрепленные дворцы, до сих пор сохранившиеся в западном пограничье сирийской пустыни. Вряд ли эти поместья достигали баснословного блеска находившегося на берегу Евфрата дворца Дигениса, хотя и были достаточно привлекательными для того, чтобы вызвать зависть и подозрения у императора, как это случилось с несчастным Евстафием Малеином.

По окончании короткой сирийской кампании 996 года император Василий II был гостем этого знатного дворянина в его каппадокийской усадьбе. Желая подтвердить свою преданность императору, находившуюся, очевидно, под сомнением, Евстафий устроил грандиозное пиршество, однако явно недооценил своего гостя. Василий был поражен, но вовсе не так, как того хотел Евстафий. Обозрев великолепие дворца, численность вооруженных слуг и размеры угодий, суровый и беспощадный император пришел к выводу, что образ жизни хозяина слишком уж напоминает царский. У Василия, первые тринадцать лет своего правления занятого борьбой с восстаниями, которыми руководили представители родов Фока и Склир, было достаточно причин ненавидеть анатолийцев. Поэтому, вернувшись в столицу, он немедленно издал указ с громким названием: «Новое установление благочестивого императора Василия-младшего, которым он осуждает тех богатых, что скопили свое богатство за счет бедных». Ужас охватил анатолийских аристократов, особенно у поименно упомянутых в документе: теперь ни одно семейство не имело законных прав на землю, даже если и владело ею боее столетия.

Евстафий лишился всей собственности и остаток жизни провел фактически пленником в Константинополе, да и семейство Фока также рассталось с изрядной частью своего имущества – и впредь никогда больше эти семьи не играли заметной роли в истории. Ослабление военной аристократии усилило личную власть Василия, но нельзя сказать, что в исторической перспективе эти меры пошли государству на пользу. Пока Василий был жив, уязвимые места не давали о себе знать: он удерживал империю железной рукой и сам был почти таким же великим полководцем, как Никифор Фока, но после его смерти в 1025 году началась настоящая чехарда придворных и чиновников, которые не унаследовали от него ничего, кроме стремления всеми способами уменьшать силу и боевые качества анатолийской аристократии. Все это настолько ослабило военную мощь империи, что в 1071 году привело к чудовищному поражению при Манцикерте. В последовавшее за этой трагедией десятилетие империя, казалось, была на шаг от гибели. Все переменилось в 1081 году, когда на престол взошел Алексей Комнин. Комнины были семейством воинов из Кастамона, что в северной Анатолии, и на протяжении столетия управляли империей как большим семейным поместьем, однако утрата ими власти (отчасти из-за семейных усобиц) возобновила процесс распада. Если центральное правительство не могло ладить с анатолийской аристократией, то империя в целом не могла без нее существовать. Примечательно, что память о подвигах этих людей сохранилась в каппадокийском фольклоре вплоть до наших дней. Еще одно напоминание о их былой славе можно встретить неподалеку от деревушки Чавушин.

Суд истории

Если источники говорят правду, она и впрямь была очень дурной женщиной. Но источники не всегда правдивы.

Ромилли Дженкинс. Византия: Века империи

Церковь в Чавушине – это и храм Божий, и одновременно памятник семейству Фока. Со стороны кажется, что фасад ее расписан, но на самом деле внешняя стена разрушена и снаружи видна внутренность нартекса. Справа и слева от дверей изображенные в человеческий рост архангелы Михаил и Гавриил расправляют свои длинные красные крылья на бледно-голубом фоне. Фресками покрыта вся церковь, но уникальной ее делают фигуры в северной апсиде, среди которых император Никифор II Фока, его жена императрица Феофано, отец Варда и брат Лев. Этот групповой портрет, свидетельствующий о звездном часе анатолийской аристократии, увековечивает приезд Никифора в Каппадокию в 964 году вскоре после завершения его победоносной кампании против Тарса. Образ ангела, явившегося Иисусу Навину накануне падения Иерихона, напоминает о падении последней арабской твердыни в Киликии.

Стиль живописи отличается изысканностью и даже манерностью, ничуть не напоминая скульптурной жесткости фресок Токалы. Палитра в основном представлена светло-красным, зеленым и голубым, а фигуры заметно смягчены и утончены. Эта странная манера кажется неподобающей для прославления такого воина и аскета, как Никифор Фока, но, избегая натурализма, художник, возможно, проявил благоразумие: даже византийские хронисты отмечают, что Никифор был невысоким и довольно уродливым. Вот как описывает императора ненавидевший его Лиутпранд, епископ Кремонский: «Он был редкой дурноты, маленький, довольно толстый, с могучим торсом, коротконогий, имел крупную голову, темное загорелое лицо, обрамленное длинными черными волосами; у него были прямой нос и короткая, слегка седеющая бородка, а черные глаза смотрели из-под густых бровей задумчиво и хмуро. Лицо его было совсем как у мавра: такое черное, что, встретившись с ним в сумерках, можно было испугаться».

В церкви Чавушина есть и конная фигура, на которой, по мнению ученых, запечатлен племянник Никифора Иоанн Цимисхий. Если это так, то художник невольно донес до нас эхо одной из самых мрачных драм византийской истории. Все ее герои перед нами: прекрасная, но безжалостная Феофано; отважный, но уродливый Никифор; изящный, но коварный Иоанн… История настолько запутанная, что лучше начать с Феофано, чья зыбкая фигура окутана дымкой слухов и злословия.

Феофано была дочерью виноторговца, и уже по этой причине снобистски настроенные византийские авторы ее ненавидели, хотя даже самые стойкие противники не в силах были отрицать красоту этой женщины, вскружившей голову наследнику престола Роману II. Он женился на ней, несмотря на резкие возражения своего отца Константина VII. Красота была не единственным достоинством Феофано – она отличалась умом, сильной волей и политическим чутьем. Вскоре ее положение укрепилось: в 957 году она родила сына, а через два года старый император умер. В восемнадцать лет Феофано стала императрицей и, как и многие ее предшественницы, решила сыграть заметную роль в политике. Уступчивый и любящий муж ни в чем не мог отказать жене, и она немедленно велела сослать в монастырь пятерых своих своячениц. Этот поступок, естественно, не прибавляет Феофано привлекательности, однако следует помнить о том, что молодые девушки редко бывают терпимы к соперницам. Феофано стала активно проявлять себя как императрица. А византийская императрица – отнюдь не разукрашенная кукла, а фигура куда более значительная. Поскольку ее власть исходит непосредственно от Бога, она не зависит от спутника жизни и содержит в пределах дворца свой собственный двор. У Феофано было право вызывать высших лиц государства по своему усмотрению и раздавать титулы тем, кого она сочтет достойным. Она могла входить к императору без доклада, но никто, даже он, не имел права без позволения императрицы пересекать границы ее владений.

В 959 году жизнь Феофано выглядела безоблачной, но в 963 году ее молодой и вполне здоровый муж неожиданно умер, и по Городу тут же поползли нехорошие слухи. Феофано уже была под подозрением (совершенно без оснований): ей приписывали отравление свекра; теперь на нее пало подозрение и в убийстве мужа. Обвинение было явно ошибочным: со смертью Романа Феофано теряла все, к тому же весть о его кончине дошла до нее, когда она, за два дня до того родив дочь, лежала в постели. Уж скорее это должно было вызвать сочувствие, а не подозрения. Законное право правления Феофано как регентши своих сыновей не подлежало сомнению, но она была слишком молода, а уж о сыновьях и говорить не приходится – шесть лет старшему, три года младшему. Отсутствие взрослого наследника открывало дорогу узурпаторам и мятежникам. При дворе Феофано окружали циничные политиканы, зато в Анатолии гордые своими победами над арабами аристократы решили, что настало время вознаградить одного из них императорским троном, и Никифор Фока был очевидным претендентом на эту роль. Редкая женщина не сдалась бы в этом положении на волю обстоятельств и не присоединилась бы к одной из враждующих партий, но Феофано действовала смело и решительно: она предложила свою руку Никифору при условии, что тот поклянется защищать ее сыновей.

Будь хоть один из византийских хронистов к Феофано помилосерднее (увы, таких не нашлось), он усмотрел бы в ее поступке изрядное самопожертвование: вряд ли она находила привлекательной перспективу брака с аскетом-уродом, вдвое старше ее, который носил власяницу и для умерщвления плоти спал на полу.

Как политический союз, заключенный на небесах брак Феофано и Никифора начался неплохо. Когда новый император въезжал в столицу, народ забыл о своей неприязни к анатолийским военным аристократам и славословил героя Крита и Сирии. Честолюбивые придворные были запуганы, а анатолийцы вряд ли стали бы замышлять недоброе против своего земляка. Казалось, Феофано и ее дети обрели сильного и благородного заступника, в котором нуждались, но Никифор оказался так же неотесан и напрочь лишен хороших манер, как уродлив внешне. И если на восточной границе это не вызывало особых нареканий, то в Константинополе, центре сложной сети византийской дипломатии, выглядело просто чудовищно. Никифор принимал послов иностранных владык словно простых солдат и довольно быстро сумел вовлечь империю в войну на три фронта. Искушенные дипломаты византийского двора были запуганы, простой народ стонал под грузом новых налогов, призванных обеспечить военные нужды. Да еще вдобавок после нескольких неурожайных лет подряд тысячи людей оказались на грани голодной смерти, но Никифор ровно ничего не сделал для облегчения их участи. Поразительно, что человек такого благочестия попытался отобрать у Церкви часть монастырского имущества. В 968 году герой-воин 963 года стал для столицы пугалом. Все слои общества сплотились против него, и впервые в жизни Никифор впал в уныние.

Самой роковой его ошибкой стала ссора с племянником – талантливым и популярным в народе Иоанном Цимисхием. И племянник, и дядя были оба наделены военным талантом и маленьким ростом, но во всем остальном отличались друг от друга, как день и ночь. Иоанн был неотразимо великодушным, изящным, любвеобильным и очень красивым. Он принадлежал к кругу доверенных лиц своего дяди, а потом вдруг впал в немилость. Причина нам неизвестна: возможно, семейная ссора или злопамятство Никифора, который стал завидовать растущей популярности своего родственника. Как бы то ни было, Цимисхий был лишен всех постов и сослан в анатолийское имение. Он не простил этого оскорбления и вскоре стал душой оппозиции жесткому правлению своего дяди.

Феофано не могла оставаться в неведении о происходящем, но о степени ее участия в заговоре можно лишь строить догадки. Согласно легенде, она страстно полюбила Цимисхия и руководствовалась исключительно желанием избавиться от отвратительного старого мужа и посадить на трон пылкого молодого любовника. Эта версия событий ощутимо отдает дворцовыми сплетнями. Озлобленность и настойчивое стремление верить худшему – самые навязчивые пороки византийских историков, а то и византийцев в целом. Если мы доверимся этим сведениям, нам не только придется счесть Феофано повинной в адюльтере и соучастии в убийстве – все в целом будет выглядеть банально и пошло, словно перед нами героиня «мыльной оперы»! Однако то, что нам известно об императрице, свидетельствует, что она не относилась к числу женщин, готовых потерять из-за мужчины голову. Ее мотивы всегда были сложны, а действия тщательно просчитаны.

Очевидно, Феофано с тревогой наблюдала за растущей изоляцией Никифора и понимала, что его падение неминуемо. Если она хотела сохранить свое положение и уверенность в безопасности сыновей, ей не оставалось иного пути, кроме как предоставить супруга его собственной судьбе. Возможно, она сделала это без особого сожаления, но было бы нелепым предполагать, что убийство Никифора задумано на женской половине императорского дворца. Заговор был очень разветвленным; даже Церковь, можно сказать, дала на него свое молчаливое согласие. Так или иначе, императрица и племянник Никифора достигли взаимопонимания, и когда вечером 10 декабря 969 года Феофано тактично покинула императорскую спальню, оставив дверь незапертой, она прекрасно понимала, к каким последствиям это может привести.

Настала ночь. Со стороны Черного моря налетела ужасная снежная буря, и заговорщики во дворце заволновались, что Цимисхий не сумеет переправиться через Босфор, но он появился в полном согласии с планом и был поднят на веревке на крышу дворца, откуда спустился в опочивальню своего дяди. Мятежники обнаружили, что император спит на полу, ударами разбудили его и жестоко зарезали, несмотря на отчаянные мольбы о пощаде и призывы к Богородице. Его расчлененное тело было сброшено с балкона.

Когда рассвело, Иоанн Цимисхий воссел на трон в Хризотриклинии, а рядом с ним стояла Феофано с сыновьями. Снег уступил место туману, который распространился по улицам города, забираясь в щели и клубясь по переулкам, как и слухи об убийстве. Ни протестов, ни возмущений! Глубокая тишина стояла над городом: как можно предположить, результат смешанных чувств облегчения и стыда. Облегчения, ибо тиран был мертв; и стыда, ибо человек, чьи военные подвиги снискали империи славу, встретил свой конец столь бесславным образом.

Но если император погиб, на то была воля Божья, и никто не оспаривал прав Цимисхия на трон. Феофано в глубине души надеялась выйти за него замуж. Независимо от того, что они уже были любовниками, третий брак наверняка казался ей более привлекательным, нежели второй. Рядом с ней был человек, совмещавший красоту и добрый нрав ее первого мужа с отвагой и воинственностью второго. Увы, Феофано ожидало горькое разочарование. Скандал и слухи сделали свое дело, и патриарх Полиевкт, руководствуясь скорее собственной строгой моралью, чем дурной молвой о честолюбивой красавице, напрочь отказался участвовать в коронации, пока «блудница в багрянице» пребывает во дворце. Цимисхий не сделал и попытки защитить свою благодетельницу. Взбешенную и униженную женщину заточили в монастырь на острове Проти. Феофано не исполнилось еще и тридцати, а жизнь ее фактически завершилась.

Историки резко осудили Феофано, зато к Цимисхию проявили неслыханное великодушие. Византийские хронисты неустанно восхваляли его добродетели, хотя этот несравненный моральный образец, «этот новый воплощенный рай, источающий четыре реки: правосудия, мудрости, скромности и отваги» был замешан в убийстве своего дяди, тогда как Феофано никого не убивала. Историография, пожалуй, не знает столь ярких примеров двойных стандартов. Если Феофано и достойна порицания, то лишь за то, что безжалостно действовала в своих интересах. Но она была матерью, защищавшей детей, и ее собственные взгляды на жизнь в чем-то совпали с государственными интересами. В любом случае, она достойна уважения уже за то, что в лице своего старшего сына Василия II дала империи величайшего правителя. Нет сомнения, этот удивительный человек унаследовал от матери мощь и несгибаемую силу характера.

К несчастью, те черты Феофано, что впоследствии почитались в ее сыне признаками величия, обернулись для нее самой символами порока и безнравственности.

Три грации, сорок мучеников

Деревня Синассос лежит в нескольких километрах к югу от Юргюпа в широкой, плодородной долине Дамса. Она официально именуется теперь Мустафапаша, но по причине избитости названия местные жители предпочитают старое греческое. Деревенская община вплоть до 1920-х годов была преимущественно греческой, о ее благосостоянии свидетельствует огромный храм XIX века возле главной площади. Внутри он обшарпанный и запущенный, а его неуклюжие колонны далеки от византийской традиции, зато дверь обрамлена очаровательным рельефом из виноградных лоз, раскрашенных в зеленые и желтые цвета. Синассос известен среди турок как место одного из чудес, приписываемых знаменитому предводителю дервишей Хаджи Бекташу.

По дороге из Кайсери в Юргюп, гласит легенда, Хаджи Бекташ повстречал в окрестностях христианскую женщину. Она несла на голове поднос с ржаными лепешками и тут же принялась громко сетовать на то, что у нее очень плохая мука, и попросила дервиша помочь ей. Для человека, способного при необходимости превратиться в голубя, сокола или оленя, задача оказалась не из трудных, и Хаджи Бекташ ответил ей: «Отныне будешь сеять рожь, а собирать пшеницу, и из горстки муки выпекать большие лепешки». Все произошло именно так, как он сказал, и жители Синассоса построили на том месте, где Хаджи Бекташ повстречался с женщиной, святилище. Это удивительное, чисто практического характера чудо свидетельствует о дружеских отношениях, издавна существовавших между крупными сектами дервишей и христианами Анатолии.

В Синассосе, как и в Юргюпе, много красивых каменных домов, часть которых медленно превращается в руины. Пока мы рассматривали один из них, три прелестные девчушки в возрасте десяти-одиннадцати лет выбежали из покосившихся ворот и, заметив наш интерес к дому, поманили нас внутрь. За воротами находился небольшой двор, заросший неухоженными кустами роз и олеандрами. Семья одной из девочек жила на первом этаже дома, второй стоял заброшенным. Нас любезно провели наверх по наружной лестнице, и мы оказались в просторной солнечной комнате, украшенной нишами, изображениями, выполненными в технике оптической иллюзии, и видами воображаемых городов. На их длинных улицах стояли здания с колоннами и подстриженные деревья, а люди, сидящие в конных экипажах, напоминали кукол. Эти исполненные загадок и отчуждения таинственно мрачные попытки изобразить прелести больших городов Европы, в которых художник никогда не бывал, почему-то напомнили мне картины Джорджо де Кирико.

Уже собравшись уходить, я задержался, чтобы сфотографировать трех граций Синассоса на фоне живой изгороди из роз. И вот что получилось на снимке. У девочки справа – серьезное выражение лица, усиленное большими очками и грубым свитером, но нет сомнений, что вскоре она станет очень привлекательной. Девочка посередине – самая маленькая, изящная и, похоже, с легким характером; ее улыбка сияет на фоне алого платка и тонких жемчужных капелек-сережек. Ее подруга слева – высокая, гладко причесанная красотка с огромными, светящимися серо-голубыми глазами, судя по ее спокойной снисходительной усмешке, чувствует себя значительно взрослее сверстниц. Я почему-то представил их участницами трио, исполняющего то ли Моцарта, то ли Штрауса: меццо-сопрано, колоратурное сопрано и лирическое сопрано.

На южной окраине Синассоса, совсем недалеко от дороги, мы набрели на монастырь Кешлик, чьи храмы и кельи высечены в группе скальных конусов, возвышающихся среди яблоневого сада. В октябре ветки деревьев сгибаются к земле от ярких, как лампочки в гирляндах, плодов, но это место явно хранит свое очарование в любое время года. Бдительный ишак, завидев наше приближение, истошно завопил, чтобы предупредить спавшего в тени дерева сторожа. Этот господин, с большим достоинством относившийся к своей работе, успокоил ишака, от души шлепнув его по морде, после чего проводил нас к Архангельской церкви. Обширные росписи этого двусводчатого храма так сильно покрыты свечной копотью, что без помощи сторожа мы не смогли бы опознать ни одного сюжета. Подлинной гордостью Кешлика, однако, является церковь Святого Стефана. Бледно-желтый фон ее плоского потолка расписан восхитительно свободными вьющимися виноградными лозами, окружающими украшенное драгоценностями распятие. Вокруг центральной композиции расположены очень простые, напоминающие черепицу геометрические построения и менее примитивные переплетающиеся орнаменты, исполненные красным, желтым и черным цветом на белом фоне. Обладая довольно ограниченными палитрой и набором форм, художник добился эффекта невероятного богатства и изобилия, и совершенно непонятно, почему некоторые авторитеты оценивают его работу как посредственную. Те же авторитеты не могут прийти к единому мнению о датировке этих росписей. Считается, что, поскольку большая их часть нефигуративная, они относятся к иконоборческому периоду, однако нефигуративная манера вполне может также объясняться и индивидуальным вкусом заказчика, и императорским приказом. К тому же росписи не однородны: помимо орнаментов на них присутствуют ангелы и портреты святых в медальонах. С учетом того, что эти элементы использованы с явной робостью, время их написания, скорее всего, приходится на первые годы после восстановления в 843 году иконопочитания. Изображение человеческой фигуры в церковной живописи вновь было разрешено, но, кажется, художник из Кешлика не был еще уверен в своей способности в полной мере применить новые возможности. Как бы там ни было, совершенно ясно, что от своей работы он получал немалую радость. Его усеянный сияющими камнями крест среди виноградных лоз выглядит гимном Воскресению, не замутненным ни сомнениями, ни страхом смерти.

Дорога продолжала свой плавный ход на юг между садов и тополиных рощ, минуя мавзолей, напоминающий увеселительный павильон, и развалины сельджукского медресе с изысканным порталом, увитым каменным кружевом. Потом она повернула на запад и принялась карабкаться среди сухих холмов вверх. Подходя к Шахин-Эффенди (некогда епископская резиденция Сува), я заметил на краю деревни, посреди холма, фрагмент украшенного пилястрами фасада, и мы свернули на тропу, ведущую к развалинам. Нижние части склонов были белого цвета, но щедро усеяны остроконечными черными конусами, в одном из которых виднелся большой дверной проем. На первый взгляд, вход не таил в себе ничего необычного, и я вообще не был уверен, что в окрестностях Шахин-Эффенди есть что-либо примечательное, но все же вошел внутрь – и был поражен.

Два свода надо мной сплошь покрыты перекликающимися росписями. На одной из них, северной, – изображение сорока Севастийских мучеников, ранних христиан, осужденных провести ночь нагими посреди замерзшего анатолийского озера. Очень популярный среди византийских художников сюжет, возможно, потому, что он давал уникальную возможность изобразить многочисленные обнаженные тела. В данном случае на потолке столпилось явно больше сорока мучеников, чью скромность оберегали белые набедренные повязки, почти достигавшие колен. Все как один выглядят стариками с желтоватой кожей. Их жесты выдают скорый конец, но лица не выражают ничего, кроме типичной для лиц византийских святых печали. Художник одновременно с сожалением и непоколебимой уверенностью констатирует: счастье достижимо лишь в загробной жизни. Атмосфера южного свода более праздничная: фигуры в облегающих платьях розовых, серо-голубых, светло-желтых, блекло-зеленых и темно-пурпурных цветов; Рождество, изображенное на фоне почти абстрактного экспрессионистского пейзажа с преобладанием красного и зеленого; Благовещение, где одежды Гавриила весело вздымаются перед ним в полном противоречии законам притяжения и аэродинамики.

Позднее я узнал, что росписи принадлежат кисти монаха Аэция, закончившего их в 1216 году, через сто сорок лет после турецкого завоевания. Безусловно, это лучшие из каппадокийских фресок, а их удаленность и то, что я наткнулся на них совершенно случайно, значительно повышают их ценность в моих глазах. Гораздо больше такого рода открытий можно сделать в тени Хасандага, в семидесяти пяти километрах к юго-западу от Юргюпа.

Красная церковь. Вторая ящерица

• Дорога столь прекрасна,
• Как будто смерти нет.

Мелих Джевдет Андай. Мгновение

Западнее Юргюпа находится Невшехир, самый большой город центральной Каппадокии, а к западу от Невшехира современное шоссе сливается с Юзун Ёл – «Длинной дорогой» сельджукских султанов, ведущей в Конью. Марко Поло странствовал этим путем и наверняка провел ночь в одном из трех огромных караван-сараев между Невшехиром и Аксараем. Поездка по широкой холмистой равнине от одного караван-сарая к другому вызывает нарастающее радостное возбуждение. Все вместе они – своеобразная сюита, последняя часть которой сочетает контрастирующие темы двух первых. Первый караван-сарай сохранил большую часть внешних стен и красивые ворота, но внутренние помещения исчезли. Второй, в противоположность первому, представляет собой массу арок и сводов. Третий, Агзикара Хан, хорошо сохранился как снаружи, так и внутри и выглядит примерно так же, как в 1238 году, когда его построили. Высокий ячеистый портал ведет в центральный двор, где в середине возвышается арочный павильон, увенчанный маленькой мечетью. В восточной части двора имеются другие замечательные ворота с высокой орнаментальной аркой, ведущей в напоминающий собор сводчатый зал, который в зимние месяцы служил пристанищем для путников и их вьючных животных. Под арками павильона лежат килимы, в проходе седой торговец предлагает пакетики с куркумой и красным шафраном.

Сразу за Агзикарой мы свернули на юго-восток и пересекли быстрые воды реки Мелендиз. Миновав поворот в долину Ихлары, мы двинулись прямо к пересечению дорог «вдали отовсюду», где стояла шаткая временная арка с надписью: «Добро пожаловать в Гюзельюрт». Как и большинство турецких топонимов, не восходящих к греческим корням (чего не скажешь о Стамбуле), название Гюзельюрт поддается расшифровке. «Гюзель» означает «хороший» или «красивый», а «юрт» – разновидность круглой палатки, до сих пор используемая в Центральной Азии и Сибири. Однако большинство турок отказались от своих кочевых корней, слово «юрт» превратилось у них в синоним понятия «дом» или «родина». С приближением к деревне стало понятно, что это имя подхдит ей как нельзя лучше. Земля по правую руку мягко уходила вниз к зеленым кущам, скрывавшим ущелье Ихлары, а монастырский купол на переднем плане отделялся от массива скалы на фоне заполняющих горизонт пиков горы Хасан, чьи глубокие складки рельефа пестрели остатками исчезающего снега. Такой пейзаж наверняка привлекал к себе отшельников и мистиков.

До 1922 года Гюзельюрт носил название Гелвере. В узком пространстве ниже главной площади современной деревни находится старый греческий квартал, включающий в себя пещерный монастырь XIX века, мрачную прачечную XVIII века, до сих пор используемую по назначению, и очень красивую большую церковь XI столетия, настолько хорошо сохранившуюся, словно мы оказались где-то в Греции. Это был первый каменный храм, увиденный мной в Каппадокии, – я имею в виду ПОСТРОЕННЫЙ, а не вырубленный в скале. Он безмятежно возвышается среди высокой травы и фруктовых деревьев: купол на высоком барабане и стены, оживленные нишами и углубленные карнизами. Двери закрыты; один из немногих случаев, когда мне не удалось отыскать кого-нибудь с ключом, но поскольку после изгнания греков церковь превратили в мечеть, ее внутреннее убранство вряд ли сохранилось. Это отчасти ослабило мое разочарование от невозможности проникнуть внутрь храма.

Храм в Гелвере посвящен святому Григорию Назианзину, одному из трех великих каппадокийских святых, родившемуся и умершему всего в нескольких километрах отсюда. Два других святых – его близкий друг святой Василий, епископ Кессарии, и младший брат Василия Григорий Нисский. Родившийся в 330 году Григорий Назианзин отличался исключительным благочестием и верностью православию, но в его мышлении не было ни жесткости, ни узости умозаключений. Он получил превосходное классическое образование в Александрии и Афинах, где прилежно изучал Платона. Подобно Василию и его брату Григорию, он верил, что религиозные догматы нуждаются в поддержке разума, и по этой причине был сторонником углубленного изучения трудов языческих философов. Григорий Назианзин, широко известный как Григорий Богослов, был скорее поэтом и литератором и видел в поэзии благословенное Богом призвание пророка. Его литературный стиль, изысканный и чрезвычайно стилизованный, с использованием архаических размеров и богато инкрустированный классическими цитатами, задал тон всем последующим византийским писателям. Вполне возможно, что Григорий одобрил бы чувства, выраженные в необычайно трогательной эпиграмме, которую семь столетий спустя сочинил придворный Иоанн Мавропод и которая начинается такими словами: «Если бы Ты, Христе мой, соблаговолил изъять каких-либо язычников из Твоего осуждения, изыми по моей просьбе Платона и Плутарха! Ведь оба они и словом и нравом ближе всех подошли к Твоим законам».

Григорий недолгое время был патриархом Константинопольским, но, не в силах вынести бесконечные споры, отравлявшие атмосферу столицы (как тогда говорили, невозможно было купить кусок хлеба, не поспорив при этом о природе Святой Троицы), вернулся в родную Каппадокию, где и провел свои последние годы, воспевая прелести простого уединенного существования:

Даже для современного туриста одиночество в этой части Каппадокии – вполне достижимое понятие. После Гюзельюрта дорога минует высокий перевал, затем спускается возле пыльной и обнищавшей пещерной деревни Сиврихисар к небольшой покрытой желтыми и белыми цветами равнине в окружении низких осыпающихся холмов. В центре равнины в полном одиночестве стоит Красная церковь. Мое впечатление от нее мало чем отличается от впечатления путешественника и ученого В. Ф. Эйнсворта, побывавшего здесь в 1840 году: «Перевал через очередную низкую гряду холмов привел нас в иное уединенное и скалистое место, но нас немало удивило наличие изящной, медленно разрушающейся греческой церкви, стоящей в центре, без каких-либо признаков жилья по соседству. Изысканная в своих пропорциях, заброшенная в дебри дикого пейзажа, она глубоко тронула наши чувства».

Также глубоко тронутые красотой этой церкви, мы, к сожалению, почти ничего о ней не знали. Она представляет собой измененный в плане купольный крест, где единственный придел весьма необычно пристроен к северной части нефа. (Гертруда Белл описывает церковь с такой планировкой дальше на западе, на низких склонах Хасандага.) Невысокие насыпи в окружающих полях намекают на то, что когда-то она, возможно, была частью монастыря, – иной причины возводить храм на высоте в тысячу двести метров в окружении пустоты не было; но раскопки в этих местах не проводились, как не осталось и надписей, позволяющих судить о времени строительства и имени дарителя. Бросив взгляд на Красную церковь, я на основании ее силуэта заключил, что это произведение средневизантийского периода, но справедливости ради отмечу, что другие ученые датируют ее не ранее чем V веком.

Особенно поражает в Красной церкви то, что со времен ее посещения Эйнсвортом она почти не изменилась. Купол по-прежнему стоит на высоком восьмиугольном барабане; до сих пор целы стены прекрасной многоугольной апсиды, прорезанные тремя окнами благородных пропорций. В отличие от множества других каменных сооружений в Каппадокии, стоявших нетронутыми в 1910 году, а ныне бесследно исчезнувших, она с потрясающим достоинством пережила повторяющиеся волны разрушений ХХ века и оказалась для нас свидетелем культурной миссии Византии. Несмотря на отдаленное местоположение, в ее облике нет ничего аляповатого или провинциального. Высокое качество кладки из красного трахита и благородство пропорций свидетельствуют о размахе архитектурного мышления и создают впечатление монументальности, скрадывающее ее сравнительно небольшие размеры.

Перед самым уходом внезапное молниеносное движение привлекло мое внимание. Эмалево-зеленая ящерица мелькнула в камнях апсиды – близнец той, которую я видел в церкви Аязина. Что, если это поразительно декоративно выглядящее племя пресмыкающихся естественным образом притягивается к интерьерам византийских храмов? У меня возникло странное чувство, будто бы они постоянно сопровождают нас и наблюдают за нами. Возможно, лучше здесь подходит слово «присматривают», поскольку эта ящерица, несомненно, несла с собой доброе предзнаменование.

Незримые фасады

Это земля прекрасных имен. Долина Ихлары была известна грекам как Перистрема. В наши дни, плохо это или хорошо, она становится объектом пристального внимания туристов, но, удаляясь от Гюзельюрта, мы этого не чувствовали, пока не добрались до Хасандага. Его отвесные склоны на сотни метров спускаются к реке Мелендиз, бесконечно суетящейся в своем каменном ложе, окруженном ивами и тополями. Посередине голого и безводного плоскогорья эта ниточка оазиса радовала глаз, но святой Григорий Назианзин видел ее совершенно иначе. В письме святому Василию он довольно иронически описывает свою родную Каппадокию. По его словам, она выглядит ужасно:

«Повсюду здесь камень, а где его нет, там ущелье, а если нет ущелья, то колючий кустарник. А где и его нет, там круча. И дорога здесь, ухабистая и извилистая, страшит разум путешественника и для его же блага превращает его в акробата. Глубоко внизу ревет река… изобилующая скорее камнями, чем рыбой, и вместо озера устремляющая свои воды в бездну. Она велика, эта река, и ужасна настолько, что ее рокот исторгает псалмопение братии, живущей по ее берегам. Нильские пороги ничто по сравнению с ней; день и ночь ярится она против человека. Будучи неуправляемой, река недоступна судовождению; а вода ее, будучи мутной, непригодна для питья. И счастлив тот, чья келья выдерживает ливни и зимние бури».

Можно возразить, что Григорий не мог такими словами описать Ихлару-Перистрему, поскольку Мелендиз – маленькая речка, но общеизвестна склонность его к преувеличению ради достижения комического эффекта, о чем уроженец Каппадокии Василий прекрасно знал. Мелендиз – единственная река в западной Каппадокии, и, сравнивая ее с Нилом, Григорий хотел вызвать у своего старго друга улыбку. Его упоминание о монахах, которых может смыть из келий, свидетельствует о том, что к концу IV века (Григорий умер в 390 году) долина уже была значительным центром монашества; на ее склонах сохранились остатки более сотни храмов. В целом долина – истинный рай для любителей пеших прогулок, и единственная проблема здесь – где начинать прогулку и на что смотреть. В полутора километрах к северу от деревни Ихлары, на самом краю пропасти, расположены автостоянка и большой ресторан с романтически настроенными официантами, откуда по сотням ступеней можно спуститься к реке. Но церкви, расположенные возле спуска (их-то и видит большинство туристов), очень малы, а фрески в них порой до безобразия грубы. Лучшая живопись находится в нескольких километрах вниз по течению, в Белисирме, а самая интересная архитектура – еще дальше, в Япракхисаре и Селиме, где узкое ущелье сходит на нет.

Деревня Селиме стоит на дороге в Ихлару, ее дома разбросаны среди большого скопления скальных конусов у подножия плоского холма. Путеводители единодушно о ней умалчивают, так что когда какой-то подросток предложил мне показать «калеси» (замок), я решительно не знал, о чем идет речь, но предположил, что каппадокийские каменотесы вряд ли прошли бы мимо столь притягательной каменной группы. Мы отправились по извилистой тропе, ведущей в скалы. Вскоре стало ясно, что эта тропа на самом деле – тщательно проложенная византийская дорога, а то и улица. По обе ее стороны в скалах высечены помещения, одно из которых наш проводник назвал конюшней. Вскоре дорога сделала крутой поворот и углубилась в просторный туннель метра в четыре высотой. Глядя на него, я предположил, что неизвестный объект, ожидающий нас в конце туннеля, будет иметь большие размеры, но ничто не предвещало увиденную нами на выходе картину. Мы оказались на террасе, расположенной высоко над деревней. Слева – огромная кухня с пирамидальной крышей, вершина которой удлиняется в печную трубу, а прямо перед нами, за портиком с бочкообразными сводами, – искусно высеченный в скале зал, самый большой из всех, что мне встретились в Каппадокии. Он достигает высоты двухэтажного здания, имеет плоский потолок и с трех сторон окружен галереями. В дальнем конце начинается узкий извилистый коридор, который ведет во второй огромный сводчатый зал, украшенный декоративными аркадами. В задней его части находится квадратная комната с массивным крестом, высеченным на плоском потолке в технике высокого рельефа. Пройдя в дверной проем, украшенный сверху орнаментом из виноградных лоз, мы оказались на второй террасе. С обеих сторон нас окружали двери, окна и разрушенные коридоры. Стало понятно, что мы совершенно случайно натолкнулись на один из самых выдающихся с архитектурной точки зрения каппадокийских пещерных монастырей.

Я чувствовал себя первооткрывателем Мачу-Пикчу. В голову лезли смутно припоминаемые сцены из Толкина и ибсеновский тронный зал Доврского старца. А ведь мы еще не дошли до конца этой удивительной анфилады из двадцати пяти с лишним монастырских залов и палат. На восточной оконечности террасы ступени вели вверх, в церковь, высеченную в выступе горы таким образом, что свет проникает в нее и сквозь западную дверь, и через окно в центральной апсиде. При этом внутреннее убранство церкви выглядит очень мрачным: стены и своды покрыты расплывчатыми скоплениями черных и красных фигур – все, что осталось от сожженных пламенем росписей. К пожару могла привести неосторожность, особенно если после ухода монахов храм использовали как убежище или склад, но скорее всего Селиме Калеси был разграблен в годы анархии, воцарившейся вследствие поражения при Манцикерте. В приделе храма находится надпись, перевод которой я получил позднее: незавершенная двенадцатисложная поэма, написанная в суровом морализирующем тоне:

«Оксфордский византийский словарь» умалчивает об этом выдающемся памятнике, но его скрупулезное описание, снабженное планом, можно найти в книге Линн Родли «Пещерные монастыри византийской Каппадокии». Родли подходит к делу весьма основательно, и все-таки ей далеко до Гертруды Белл: в ее интерпретации визит в Селиме мало чем отличается от посещения автостоянки. Даже о Япракхисаре Родли нечего сказать, кроме того что сама она здесь не была, но по достоверным сведениям «там есть фасад». На деле многочисленные и монументальные фасады Япракхисара находятся в двух километрах от Селиме и прекрасно видны с дороги. Я заметил их в свою прошлую поездку, и на этот раз просто обязан был как следует обследовать.

Не успели мы отойти от деревни, как нас догнал все тот же мальчик. Фасады застыли перед беспорядочной современной деревней, словно окаменевшие театральные задники. Их было около полудюжины, каждый высотой от шести до двенадцати метров. У самого большого и лучше других сохранившегося – четыре уровня подковообразных ниш, обрамленных простыми пилястрами и антаблементом. Они забавным образом напоминали фасады парфянских и сасанидских дворцов, которые, как и архитектура Япракхисара, хранят смутную память об общественных зданиях великих эллинистических городов – Пергама, Антиохии и Селевкии на Тигре.

Мне не удалось проникнуть за этот фасад. Своеобразие и сложность Япракхисара заключаются в том, что местные жители до сих пор используют византийские помещения под сараи и амбары. Арки дверей и окон заложены грубой каменной кладкой или досками. Стремянки и шаткие пролеты лестниц скрываются в глубине таинственных отверстий, множество низких дверей наглухо заперто тяжелыми засовами. Лишь однажды поверхность склона холма прерывается, чтобы уступить место искусно высеченной в камне крестово-купольной церкви. Три апсиды и два из четырех столбов до сих пор сохранились, но арки выломаны, и купол нависает сверху, как мрачный навес. Наш юный проводник повел нас наверх, к вырубленным в скале помещениям.

– В этой комнате, – сообщил он доверительно, – стоял виноградный пресс. А вот здесь была кухня. А здесь прачечная. – Было совершенно непонятно, откуда ему это известно.

Под конец нас ждал извилистый коридор, входивший буквально в сердце горы и завершавшийся вертикальной шахтой с опорами для рук и ног. Мальчик полез вверх в полной темноте, обдав меня сверху потоком мелких камней. Даже с фонарем я не смог разглядеть конец шахты и, несмотря на его отдававшиеся эхом призывы: «Здесь прекрасная церковь!» – отказался за ним следовать.

Закопченные густым дымом

Эмир Самух и другие эмиры внезапно появились перед лишенным стен городом Севастия, но поначалу опасались нападать, приняв купола многочисленных церквей за палатки оборонительной армии. Но вскоре они разобрались, что город беззащитен, и безжалостно истребили множество жителей.

Спирос Врионис-младший. Закат средневекового эллинизма

Деревня Белисирма словно уцепилась за край ущелья Ихлары: дома кувыркаются вниз к реке Мелиндиз, улицы напоминают русла ручьев. Народ здесь выглядит здоровым и веселым, а женщины потрясающе одеты. На другом берегу реки я заметил в огороде крестьянку лет пятидесяти, облаченную в пурпурные и лимонные цвета, а ее трудившаяся неподалеку соседка носила фиолетовую кофту и небесно-голубые шаровары. Молодая девушка с благородным профилем и осанкой императрицы шла по мосту, наряженная – от головного платка до каймы на юбке – в одежду разных оттенков цвета красного вина.

Высоко над рекой и огородами мы разглядели окна и дверные проемы Дирекли Килисе (Колонная церковь). По дороге туда к нам присоединилась ватага из четырех мальчишек лет восьми или девяти от роду. Как и большинство детей в деревенской Турции, они были очаровательны, вежливы и готовы оказать любую помощь приезжим, тем более иностранцам. Дети – лучшие проводники в Каппадокии, ландшафты и архитектура которой предстают для них раем, где им известны каждый уголок и каждая трещина.

Колонная церковь высечена в кане, напоминающем мягкий белый сыр. Мы вошли в величественный сводчатый зал, потом направились в нартекс, ступая осторожно, чтобы не провалиться в раскрытое погребальное отверстие в полу. По правую руку в скале виднелось несколько келий, впереди была церковь – самая красивая церковь в Ихларе. Прекрасная и благородная Богородица с Христом-Младенцем на руках смотрела на нас у входа с поверхности высокого и массивного квадратного столба.

В глубине храма мы увидели грузного, мускулистого святого Георгия и святых покровителей Юстиниана I – Сергия и Вакха, облаченных в модные придворные одежды. Спаситель в центральной апсиде восседал на украшенном драгоценностями троне в форме лиры. На северной стене находилась фреска с изображением святого Георгия, поражающего дракона. Сам святой был стерт, зато его ярко-красный жеребец продолжал попирать чудовище в облике двуглавой змеи, при этом гениталии жеребца были выписаны с любовным вниманием.

В отличие от большинства художников Ихлары, мастер, расписавший Дирекли Килисе, вовсе не был наивным провинциалом. Хорошо осведомленный о модах византийского двора и работавший на состоятельного заказчика, он, тем не менее, не до конца воплотил в жизнь свой декоративный замысел. Купол и южная апсида, покрытые штукатуркой, остались нерасписанными, что, вместе с сохранившейся надписью, позволяет точно датировать росписи. Надпись сообщает, что храм возведен в царствование императоров Василия II и Константина VIII, то есть между 976 и 1025 годами, а другие детали свидетельствуют, что он был закончен ближе к концу этого периода. Дирекли Килисе, как Япракхисар и Селиме Калеси, мог быть построен только после длительного периода процветания и безопасности (все три монастыря отличаются значительными размерами и представительными монументальными фасадами), но в конце 50-х годов XI столетия над этим убежищем нависла серьезная угроза. В 1059 году эмир Самух со своими союзниками целую неделю жег и грабил Севастию (нынешний Сивас), и, как назло, в этом же году на трон вступил Константин Х Дука.

Этот чудовищно недальновидный и безответственный правитель, происходивший из старинной анатолийской аристократической семьи, предал интересы своего сословия и проводил опасную пацифистскую политику. Даже потеря Севастии не убедила его в том, что армия является чем-то большим, чем источником непредвиденных расходов и угрозой его личной власти. В результате лучшие войска были выведены из Анатолии и расформированы, а немногие оставшиеся лишились жалованья и довольствия. Можно представить, как пали духом все воины. Историк Иоанн Скилица вскоре после этих событий писал, что «даже знаменосцы были неразговорчивы и выглядели грязно и убого, словно закопченные густым дымом». Византийская армия, всего лишь каких-то сорок лет тому назад бывшая непобедимой военной машиной и приводившая в трепет мусульманских властителей, превратилась в собственную тень, ее солдаты «склонились до земли под бременем нищеты и болезней». Всякое решение, принятое Константином Х и его самодовольной придворной кликой, в которой первенствовал Михаил Пселл, можно рассматривать как направленное на уничтожение империи, и если в свете этой чудовищной трагедии позволителен упрек, то его заслужили вовсе не турки, а именно император со своими придворными, ибо, прочитав все книги на свете, они так ничего и не поняли. Это правда, что кочевники, путавшие церковные купола с палатками, были неспособны оценить значение цивилизации, которую они яростно уничтожали, но турецкое «невежество» (используя терминологию Джефферсона) выглядит менее предосудительным, чем «ошибки» византийских бюрократов и книжников. Михаил Пселл, даже после распада империи в результате политики, которую он поддерживал, продолжал настаивать на том, что способность слагать цветистые риторические фразы – важнейшее достоинство императорской особы.

Константин Х умер в 1067 году, но исправлять ситуацию было уже поздно. В этом году турки захватили Кесарию, главный город восточной Каппадокии, предав ее огню, истребив жителей и осквернив мощи святого Василия Великого. Разорение было настолько чудовищным, что около полувека город пустовал. Сильнейшее потрясение потребовало изменения политики в столице, и вдова императора спешно вышла замуж за Романа Диогена. Роман происходил из очень знатной каппадокийской семьи и хранил верность военным традициям своего сословия. Возможно, он не был столь необходимым империи харизматическим правителем, но его, тем не менее, отличали отвага и честь. С самого начала Роман взвалил на себя непосильную задачу: восстановить фактически ликвидированную армию. Будь у него время, он, возможно, в этом бы и преуспел. Но времени не было, и к тому же все его усилия были сведены на нет предательством сторонников предыдущего императора – все закончилось трагедией при Манцикерте.

Тюркские племена продолжали беспрепятственно проникать в Анатолию. Больше не было нужды говорить о «набегах» и даже о «вторжении»: происходило массированное переселение целых племен, исчислявшихся десятками тысяч, причем женщины завоевателей – к ужасу христиан – сражались наравне с мужчинами, занимаясь больше уходом за лошадьми, чем воспитанием детей. Эти бедные и воинственные люди видели в Анатолии источник богатой добычи, но довольно быстро поняли, что центральное плоскогорье идеально подходит для пастушеской и кочевой жизни. Анатолия напоминала им их покинутый дом. Более того, византийское правительство само пригласило кочевников в империю, усмотрев в них противовес бунтовавшим военным аристократам. В результате мирное население, состоявшее из позабывших арабские набеги крестьян и горожан, вновь погрузилось в кошмар, а император, находившийся в безопасности очень далеко, в своем богоспасаемом Городе, не мог оказать им помощь.

Этим императором был Михаил VII Дука, сын Константина Х и ученик Михаила Пселла, который называл его «гордостью поколения и чрезвычайно привлекательным по характеру человеком». Иоанн Скилица разрывает в клочья этот покров лести и так пишет о новом императоре: «Тратя свое время на бессмысленные поиски красноречия и теряя силы в составлении бездарных ямбов и анапестов, он привел империю к краху, ведомый в никуда своим учителем философом Пселлом». Через несколько лет население Каппадокии оказалось отрезанным от столицы. Монастыри в Белисирме, Япракхисаре и Селиме использовались по назначению от силы в течение сорока лет, после чего и их накрыла волна разрушения. Развитие искусства резко оборвалось. Анатолия была эллинизирована наследниками Александра Македонского и стала христианской в царствование Константина Великого. Теперь же все это было поставлено под удар.

Госпожа Тамара и ее эмир

Церковь Бахаттина названа так в честь какого-то местного чудака, использовавшего ее в качестве сеновала. Спрятанная среди обломков скал менее чем в сотне метров от Дирекли Килисе, она напоминает часовню, но богато украшена росписями, среди которых «Распятие», исполненное в мягких пастельных тонах, с будто застывшими в печали фигурами, и эмоциональное «Воскрешение Лазаря», где одежды Спасителя летят вслед за ним, когда он мощным движением поднимает из гроба мертвого, вдохнув в него новую жизнь. Церковь Бахаттина настолько неказиста снаружи, что без подсказки проводников мы бы, безусловно, ее не заметили. Я попросил их отвести нас в церковь Святого Георгия, которую не смог отыскать во время своего прошлого посещения Каппадокии.

Мы спустились с холма и двинулись вверх по левому берегу Мелендиза. Затененная ивами и дикими маслинами тропа временами петляла, огибая скатившиеся с высоких склонов гигантские валуны. Вопреки ироническим замечаниям святого Григория Богослова, воды Мелендиза были кристально чисты и по берегам оторочены лентами стелющейся красной травы. Вечерело, и долина тонула в тени и покое. Высоко над головами освещенные солнцем вершины напоминали позолоченные карнизы. Наши юные проводники внезапно свернули направо, к группе из нескольких бесформенных валунов. Дороги здесь не было, только паутина козьих троп, и, лишь забравшись по крутому склону на высоту метров в пятьдесят, я заметил в рубо вырубленной нише следы яркой живописи. Когда мы вскарабкались на поросший травой узкий выступ (наша компания возросла до семи человек за счет примкнувшего к нам невысокого белокурого пастуха) и подошли ближе, стало ясно, что в нише изображен святой Георгий, попирающий змея. Его белый конь с искусно заплетенным пышным хвостом и изогнутой шеей напоминал конные статуэтки династии Тан, а от самого Георгия остались лишь фрагменты оранжевой туники, зеленых сапог, щита и ниспадающего темно-коричневого плаща. Слева от ниши находилась церковь, буквально вывернувшаяся наизнанку по причине падения ее северной стены, а в ней – та единственная во всей Каппадокии фреска, которую я больше всего жаждал увидеть.

Нельзя сказать, что эта живопись отличается какой-то особой красотой, и к тому же она серьезно повреждена: мусульмане выдолбили лица людей, а сверху ее покрывают длинные греческие надписи, одна из которых четко датируется 1826 годом. Фреска представляет собой изображение святого Георгия с копьем и щитом, окруженного портретами дарителей церкви: слева – бородатый мужчина, одетый по-турецки в чалму и кафтан; справа – женщина в византийском придворном одеянии, протягивающая нам модель храма, – бледная и странным образом преображенная копия императорских портретов из южной галереи Святой Софии.

Фреску сопровождает пояснение, полностью до нас дошедшее и распахивающее широкое окно в далекое прошлое. Вот оно: «Эта наисвятейшая церковь, посвященная святому великомученику Георгию, была чудно украшена при содействии, по благой воле и заботе госпожи Тамары, здесь изображенной, и ее эмира Василия Гиагопоса при благородном и великом султане Масуде в то время, когда господин Андроник правил ромеями». Некоторые факты понятны сразу же: Тамара, судя по имени, – грузинка и, поскольку надпись упоминает Василия как «ее эмира», – его жена. Василий явно служил в армии сельджуков и занимал там высокий пост. Султан Масуд – это Масуд II, вступивший на трон в 1282 году; господин Андроник – император Андроник II Палеолог, занявший престол в том же году. Из всего этого можно заключить, что храм был высечен в скале между 1282 и 1304 годами. Таким образом, исполненные более чем через два века после турецкого завоевания фрески – живое свидетельство постоянства византийской художественной традиции и мудрости сельджуков.

Каппадокийские христиане в конце XI века имели все основания для пессимизма, но в следующем столетии обстоятельства их жизни заметно улучшились. По мере того как султаны в Конье сосредоточили свою власть над Анатолией, они научились ценить таланты своих христианских подданных, все еще составлявших большинство населения, и делали все, чтобы защитить их от набегов тюркских кочевых племен. Области, опустевшие во времена первых набегов и переселений, вновь заселялись христианами. И даже если сельджуки в силу своего темперамента не были склонны к терпимости, сама жизнь заставляла их быть терпимыми – иначе их государству пришлось бы погибнуть. Толерантность правительства воспроизводилась в низших слоях общества в виде экзотического и переменчивого синкретизма. Турки и греки поклонялись одним и тем же святым, обычай крещения распространился среди анатолийских мусульман, которые верили, что без помазания христианским священником их дети будут болеть и дурно пахнуть. Обычаи дервишей Бекташи – смесь элементов ислама, центральноазиатского шаманизма, иудаизма и христианства. При таких обстоятельствах каппадокийским христианам нетрудно было найти общий язык со своими новыми господами, и к началу XIII столетия они снова начали строить церкви и расписывать их. К концу XIII века некоторые христиане из высших сословий (Василий Гиагопос в их числе) пришли к выводу, что их интересы совпадают с интересами приходящего в упадок султаната.

Но насколько печальна и беспросветно тосклива эта надпись! «Благородный и великий султан Масуд» почти не имел реальной власти. Его владения были разделены, он не в силах был регулировать бесконечный приток все новых и новых орд тюркских кочевников. Горделивый султанат Рум просуществовал после его смерти всего четыре года. Что касается «господина Андроника», то его правление было просто перечнем несчастий. Он был набожным, разумным и воспитанным человеком, а его министры отличались умом и образованностью. Под их просвещенным правлением византийское искусство достигло своего последнего великого расцвета, но ни Андроник, ни его министры не в силах были остановить безысходный и пугающе быстрый закат империи. Вступив на трон, Андроник еще сохранял власть над обширными анатолийскими провинциями от Вифинии до долины Меандра, но в 1332 году, когда он умер, от этого обилия остались всего два города – Никомидия и Филадельфия. Византийцы сохраняли Константинополь и несколько небольших провинций в Европе, но без Анатолии империя оставалась таковой только на бумаге, и говорить об Андронике II как об «императоре ромеев» можно было лишь в ностальгическом ключе. В столице философы размышляли над непостижимыми капризами Фортуны (греки называли эту богиню Тюхе). Благочестивые простые люди верили в то, что Господь восстановит империю и принесет всему миру мир, но этому не суждено было сбыться. Не нашлось ангела, который спустился бы с небес и изгнал турок «об одиннадцатом часе». Надпись в храме Святого Георгия являет нам византийский мир на грани его исчезновения.

Небо еще голубеет над долиной, но вершины холмов уже потемнели. Мальчишки разбежались по домам и к животным, которых они оставили, когда отправились с нами. Огромное солнце садится за Хасандагом, цепляясь лучами за землю. Мы возвращаемся в Юргюп через Деренкюю, где всё внезапно потеряло свой цвет, где люди на улицах напоминают бледных призраков…

Золотые ворота

Дорога из Юргюпа в Стамбул на автобусе занимает двенадцать часов. Автобус отъезжает ранним вечером и прибывает на рассвете. Несмотря на предоставление дежурных удобств, вроде влажных салфеток с ароматом лимона и неограниченного количества холодной воды, никому не рекомендую проделывать это путешествие. Турки, вопреки своей репутации стойкой и закаленной нации, смертельно боятся сквозняков, и водитель выключает кондиционер всякий раз, как только ваша бдительность ослабевает. Кроме того, турецкие мужчины считают своим патриотическим долгом дымить, как паровозы, так что воздух в салоне вскоре становится соответствующим. Я то спал, то просыпался, и сны все были какие-то обрывочные. Якобы я сплю в устланном роскошными коврами номере гостиницы «Малая Азия». Почему-то рядом со мной то и дело появляется и исчезает какой-то мальчик. Комната украшена бумажными букетами, вымпелами и пластиковыми занавесками. Мальчик одет в темно-синюю накидку и колпак, усеянный серебряными звездами. Я ненадолго проснулся и увидел полную луну, заливающую своим светом зеркало огромного соленого озера в центре Анатолийского плоскогорья.

За Анкарой дорога начала подниматься в горы, что меня озадачило. Почему мы не поехали более легким путем – вдоль северного края плоскогорья и по долине реки Сакарьи? Я вновь провалился в сон, на этот раз без сновидений. В горах вскоре начался дождь. Он продолжался и тогда, когда серый рассвет осветил унылые окраины Измита – древней Никомедии. Береговая линия между Измитом и Стамбулом некогда была очень красивой, но теперь ее безвозвратно изуродовали. Здесь, среди поместий, небольших укрепленных городков и знаменитых монастырей император Феофил выбрал место для строительства своей резиденции в Бриасе, напоминавшей дворцы из «Тысячи и одной ночи». Ныне море отравлено, большая часть лесов вырублена. Я подавленно и безучастно разглядывал, не в силах оторвать взгляд, голые склоны холмов и штабеля бревен, достигающие высоты пятиэтажного дома. Заводские печи вспышками освещали берег; химические заводы выпускали клубы желтого дыма; цементные заводы и карьеры покрывали окрестности густым слоем пыли. Рай земной, воспетый византийскими поэтами и историками, превратился в подобие ада. После недель, проведенных в пустынных пространствах плоскогорья, этот суетливый, беспорядочный и скудный пейзаж воспринимался как наваждение: казалось, стоит только закрыть глаза, и он исчезнет; но, увы, его присутствие оказалось неотступным, как мигрень.

Автострада, свернув через холмы к северу, внезапно взлетела на высоченный мост над Босфором, и прежде чем мы успели это понять, автобус перебрался из Азии в Европу и нырнул в застроенные высотками предместья, окружающие Перу. Мы высадились на автовокзале в долине речушки Ликос, недалеко от ворот Святого Романа. Никаких памятных знаков, а ведь 29 мая 1453 года именно здесь после двухмесячной осады турки прорвались сквозь стену, и последний император Константин XI Палеолог, не пожелав пережить утрату Города, бросился в гущу схватки и навсегда исчез. Его тело так и не нашли, что породило многозначительную легенду о том, что ангел выхватил Константина из гущи битвы и спас, а потом усыпил его или превратил в камень рядом с Золотыми воротами, огромной триумфальной аркой в южной части городской стены. Отсюда в назначенный день он должен восстать, дабы вернуть Город христианам и восстановить империю ромеев. Эта легенда широко распространена среди стамбульских греков, а для турок Золотые ворота стали запретным местом.

Во второй половине дня мы добрались до Золотых ворот на стареньком пригородном поезде, курсирующем вдоль берега Мраморного моря. Сейчас это место редко посещают, а когда-то ворота были одним из городских чудес и даже воспроизводились далеко на севере, в Киеве и Владимире. Украшенные позолоченными статуями императоров, скульптурами слонов и изображениями богини Победы Ники и богини Судьбы Тюхе, Золотые ворота служили для церемониального возвращения в город василевса по случаю его триумфа. При Османах их встроили в крепость Едикуле (Семь башен), но еще до завоевания две из трех огромных арок были замурованы, а большая часть скульптурного убранства исчезла. В последние полтора столетия существования империи, когда члены династии Палеологов соперничали между собой, а турки все туже затягивали петлю, для празднования триумфов не было никаких оснований. Со стороны османской крепости Золотые ворота – гладкая стена из белого мрамора, разорванная одной-единственной аркой, перегороженной полуразвалившейся машиной («рено», если мне не изменяет память). Я мог бы понять пренебрежение к этому памятнику – оно для беспристрастного историка даже предпочтительнее, – но здесь речь идет о намеренном оскорблении: кто-то не поленился перегнать развалюху через широкий четырехугольник крепости и оставить ее именно здесь. Железные ворота за автомобилем были заперты, и я, чувствуя подступающую ярость, решил забраться на верхушку ближайшей башни, посмотреть, что осталось от огромных стен, построенных Феодосием II в V веке, и поразмыслить о вековечной вражде народов и религий. Не успел я влезть на парапет, как увидел входящего в ворота рабочего и понял, что это мой единственный шанс. Сбежав по ступеням и миновав двор, я до полусмерти напугал работягу, мочившегося на глыбу белого мрамора. Он быстро застегнул брюки и жестами показал, что мне следует уйти, но невинная улыбка и фотоаппарат сделали свое дело. Теперь я смог оценить все величие ворот. Их арки необычайно высоки – настолько высоки, что в 628 году, когда император Ираклий праздновал победу над персами, под ними прошла процессия слонов. По сторонам ворота ограничивают массивные квадратные башни, которые напоминают пилоны египетского храма, отделанные мрамором, чудесным образом сохранившим мерцающий белый цвет слежавшегося снега. Лучшее место для упокоения последнего императора, героической смертью спасшего потускневшую репутацию своей династии! Не удивительно, что эта легенда до сих пор вызывает в определенных кругах трепет.

Пантократор

Купола монастыря Пантократор величественно вздымаются над вершиной холма, господствующего над Золотым Рогом. Во время предыдущих приездов в Стамбул я избегал этого места, хотя здесь находится усыпальница императоров Иоанна II Комнина, Мануила I Комнина и Мануила II Палеолога – людей, к которым я испытываю величайшее уважение. Это уважение и не позволяло мне идти туда, поскольку я слышал, что Пантократор пребывает в полном запустении, и не хотел испытать разочарование. Тем не менее в полдень 28 июня я решил, что откладывать поездку туда нельзя: мое путешествие подходило к концу, пришло время отдавать последние долги.

Мы идем по переулку, круто взбирающемуся вверх под аркой акведука Валента. Все в этом нищем районе имеет цвет грязи, пыли и гнилого дерева: всюду видны фундаменты обвалившихся стен и остатки арок, вероятно развалины внешних строений монастыря. Люди на извилистых переулках указывают нам путь, и, выбравшись наконец из морока обвалившихся домов, мы видим перед собой три соединенных друг с другом церкви Пантократора. На них многочисленные следы увечий – заложенные кирпичом окна, грубые подпорки вместо мраморных декоративных колонн… Но семь апсид храмов, украшенных нишами и декоративными аркадами, производят чарующее впечатление застывшей волны. Кирпич и каменная кладка мягкого красного цвета. Я счастлив, что все-таки оказался здесь.

Относительно Пантократора нет нужды прибегать к догадкам и гипотезам, поскольку до нас дошел текст монастырского типикона, или уставной хартии. И этот составленный в 1136 году под руководством Иоанна II типикон – дотошно детализированный документ, из которого становится известно, что монахи надевали и чем питались, сколько вина пили, где должны были стоять во время церковных служб и каким образом освещать храм. Там же указаны молитвы, которые надлежало читать, и гимны, которые следовало петь во спасение членов императорской семьи. Но для современного читателя значительно важнее те части типикона, которые имеют непосредственное отношение к благотворительной и практической деятельности. При монастыре имелась больница на пятьдесят коек, богадельня на двадцать четыре места, лепрозорий и купальня, в определенные дни отдававшаяся для общественных нужд. Пациенты в больнице обеспечивались матрасами, коврами, подушками, одеялами, рубахами и верхней одеждой. За больными женщинами ухаживали монахини: ежедневно специальные проверяющие обходили палаты, выслушивая жалобы пациентов. Больница располагала приспособлениями для чистки и заточки хирургических инструментов, число которых доходило до двухсот, причем некоторые из них отличались исключительной сложностью. Устные предписания оговаривали мельчайшие подробности питания и гигиены больных, а также отопления и вентиляции помещений.

Роберт Байрон нисколько не преувеличивал, когда писал: «Если говорить об организации благотворительных учреждений, то в Западной Европе вплоть до XIX столетия нельзя найти ничего подобного, что сравнилось бы с отсталым греческим Востоком». Иоанн II лишь следовал по стопам своего отца, построившего комплекс Орфанаж, который, если верить Анне Комнина, имел размеры небольшого города и мог дать пристанще нескольким тысячам опекаемых – больным, сиротам, слепым, престарелым ветеранам… Младший брат Иоанна Исаак также построил больницу, да и другие члены семьи, особенно Анна и Мануил I, не считали для себя унизительным изучать медицину и применять знания на практике. Поскольку все Комнины проявляли неослабевающий интерес к литературе, искусству, богословию, науке и (по необходимости) к военным знаниям, они явно опередили свое время и по праву заслужили звание людей Возрождения.

Любопытно, что, хотя императоры этой династии усердно воспевали военные добродетели своих анатолийских предков и посвящали свободное время такому традиционно мужскому занятию, как охота, женщины под их управлением достигли необычайной степени свободы и влияния. Неподалеку от Пантократора, но чрезвычайно трудно находимая в путанице узких переулков, находится небольшая церковь монастыря Пантепоптес, построенная Анной Далласина, выдающейся матерью Алексея I. Анна Комнина описывает ее как женщину «превосходной добродетели, ума и энергии», имевшую «исключительную способность к общественным делам, владевшую даром организации и управления. Она могла править не одной только Римской империей, но с равным успехом и любой империей этого мира». В первые годы своего царствования Алексей зависел от ее советов, а покидая столицу (что случалось нередко), доверял матери бразды правления. Ее слово было законом, так что основателем династии Комнинов вполне можно считать именно эту женщину. Анна Комнина замечает, что, хотя Алексей «номинально был императором… только она одна имела подлинную власть». Этот воинствующе феминистский по тону панегирик, созданный Анной в честь своей бабушки, был написан с дальним прицелом: она и сама рассчитывала управлять империей посредством своего уступчивого мужа, которому однажды был обещан трон. Лишь после того, как политические притязания Анны Комнина потерпели крах, она взялась за написание великой истории правления своего отца, обеспечившей ей вечную славу. В этом сочинении она демонстрирует всеобъемлющее знание греческой классики, твердые политические взгляды и поразительные познания о ведении осадной войны. «Алексиада», без сомнения, один из шедевров средневековой литературы.

Две Анны – Далассина и Комнина – задали тон: женщины этого семейства отличались образованностью и целеустремленностью. Очень характерна для них реакция севастократориссы Ирины, которая, когда Мануил заподозрил ее в нелояльности, чтобы выразить свое возмущение, поручила известному поэту защитить ее репутацию в стихах. После смерти Мануила его энергичная дочь Мария ввязалась в политику и возглавила восстание против своей мачехи – весьма непопулярной в народе регентши. Ни одна из этих женщин не ограничивала свои интересы и действия традиционными представлениями о том, как подобает вести себя представительницам слабого пола. Будучи образованными членами высшего общества, они полагали своим неотъемлемым правом играть в нем главные роли – весьма плодотворная тема для историков феминизма.

Я приближался к Пантократору с противоречивым чувством: одновременно хотел и не хотел увидеть его внутреннее убранство. Немногое там пережило пятьдесят лет венецианских грабежей и пять веков запустения. Двери были заперты, что, казалось бы, снимало проблему, но возникший откуда-то мальчуган опрометью бросился искать ключ. Из рассказов современников и археологических свидетельств известно, что интерьеры Пантократора отличались когда-то исключительной роскошью. Купол южной церкви поддерживали четыре огромные порфировые колонны, их окружали мозаики, фрески, мраморные облицовки, чудесного цвета эмали и сосуды, золотая и серебряная мебель. Что еще удивительнее – ведь мы считаем это западным изобретением – в окна были вставлены фигурные окрашенные стекла! Всю внутренность храма когда-то наполнял отраженный цветной свет, но то, что мы увидели, когда распахнулась дверь, оказалось невероятно мрачным и зловещим. За вычетом розовых и зеленых мраморных рам дверных проемов, широкие пространства двойного нартекса были лишены каких-либо следов орнаментов, даже кирпичи сводов были вынуты.