Экспедиция «Тигрис» Хейердал Тур

На этот раз вся суть нашего эксперимента заключалась не в том, чтобы просто держаться на воде и дрейфовать, а в том, чтобы судно слушалось нас. В этом смысле начало плавания обернулось полным провалом, что мы и отмечали со смехом, садясь завтракать. Начали с того, что пахали ил на реке рулевыми веслами, потом застряли в приливно-отливной зоне. Не успели выйти в залив, как потеряли оба якоря, и «Тигрис» понес, точно взбесившийся конь, пока не застрял на отмелях Файлаки. Анекдот да и только.

По-прежнему дул встречный южный ветер, поначалу умеренный, потом все сильнее. Нам пришлось даже надеть штормовки, чтобы не продрогнуть за столом на открытой палубе.

— А ты уверен, что древние лучше нас справлялись с ладьей? — допытывался Эйч Пи. — Может быть, они в таких случаях стояли на одном месте и дожидались более благоприятного ветра.

— В конце концов и мы ведь можем идти любым курсом в пределах ста восьмидесяти градусов, — заметил Асбьёрн.

Что верно, то верно: мы вполне могли идти под углом 90° к ветру.

Внезапно мы заметили, что толчки и рывки участились. Нос ладьи окутался каскадом брызг. Скорость явно возросла. Мигом взобравшись на крышу рубки, мы отчаянно замахали руками, чтобы «Славск» сбавил ход. Это же безумие какое-то! Но на корабле то ли не видели, то ли не понимали наши сигналы. Пустая шлюпка между нами и кораблем прыгала еще почище «Тигриса» — ведь тросы дергали ее и вперед и назад.

Не успел я решить, что вернее: то ли обрубить буксир ножом, то ли попытаться вызвать «Славск» по радио, как трос от мощного рывка лопнул сам. «Тигрис» тотчас пошел медленнее, а «Славск» продолжал движение, увлекая за собой шлюпку.

Асбьёрн осмотрел нос снаружи и доложил, что дюймовый трос оборвался у самого корпуса ладьи. Но больше всего потрясло нас то, что он увидел огромную дыру в носовой скуле. Да мы и сами уже заметили проплывающие мимо куски камыша. Скрепляющая всю конструкцию веревка свободно болталась над зияющей полостью величиной с собачью конуру. Неприятное открытие! Мы подергали пальцами витки в носовой части палубы, проверяя, не ослабла ли вязка над поврежденным местом. Но веревка все так же плотно прилегала к камышу, словно приклеенная. На наше счастье, набухшие от воды бунты крепко-накрепко сжали веревку. Даже такая ямина в носовой скуле не грозила нам катастрофой. И все же надо было чем-то заделать брешь, пока не разрослась еще больше. А то ведь так и будут стебли отделяться один за другим, пока бунты совсем не развалятся.

«Славск» описал широкую дугу и вернулся к нам. Появился капитан Игорь с электромегафоном в руках и сообщил, что не может нас отпустить. Он уже связался со своим мореходством в Одессе и получил «добро». Больше того, он передал радиограмму в Москву, в Министерство морского флота, и министр Гуженко лично разрешил «Славску» отбуксировать камышовое судно «Тигрис» в безопасную зону.

«Безопасная зона», по словам капитана Игоря, начиналась где-то у самого Бахрейна. И его ребята стали забрасывать нам новый буксир сверху, с палубы корабля. Но, сколько ни бросали, трос с привязанным к нему спасательным кругом засасывало под корму могучими винтами. Засасывало и нас. А останавливать винты нельзя: железный великан стал бы таким же неуправляемым, как мы без паруса. Даже при работающей машине «Славск» мотало из стороны в сторону, и его высоченный борт нависал над пляшущей на волнах ладьей. Пытаясь выудить буксир из водоворота, мы каждый раз рисковали, что корабль прихлопнет нашу мачту и торчащие вверх нос и корму.

Два часа трудились мы без толку, наконец нам удалось забросить линь на палубу «Славска» и подтянуть привязанный к нему трос. Капитан Игорь объяснил, что механик, к сожалению, вынужден был прибавить обороты, потому что, идя при такой волне самым малым ходом, можно повредить гребной вал. Тем не менее они будут держаться в пределах двух узлов. Мы условились, что поставим парус и пойдем своим ходом, как только подует нормальный ветер, позволяя нам взять курс на Бахрейн.

Команде «Тигриса» не терпелось посмотреть наше место относительно Файлаки и Бахрейна, и Норман развернул живописную карту, полученную нами от Национального географического общества. Карта была скорее историческая, озаглавленная «Библейские страны сегодня». Обозначен путь, которым следовал Авраам, выйдя из Ура; нанесены другие данные, почерпнутые из библейских текстов и археологических исследований. Красиво смотрелся голубой «Персидский залив» с желтыми островами. Норман указал наше примерное местонахождение. И прочитал вслух напечатанный рядом текст:

— «Древнейшие шумерские источники упоминают судостроителей и мореходов. Морские предприятия человека в Персидском заливе относятся к самым древним в мире».

Эти слова разожгли любопытство ребят. Что за источники? Я их читал? Читал. Не все, разумеется, но из переведенных на европейские языки, наверно, все, в которых говорится о мореходстве. Похоже, я недооценил интерес моих спутников к вопросам, лежащим в основе экспедиции. Теперь, когда «Славск» вел нас со скоростью свободного хода мимо судов и нефтяных вышек, выдался самый подходящий случай для спокойной беседы. Я нырнул в рубку и вынес оттуда полную сумку маленьких блокнотов, испещренных сведениями, которые я собирал в ходе собственных исследований. Описания музейных экспонатов и предметов, хранящихся в запасниках, выписки из научных трудов и периодики, в том числе сделанные в библиотеке Багдадского музея. Я листал блокноты, останавливаясь на строках, подчеркнутых красным.

Вот выписка из статьи «Купцы-мореплаватели Ура», опубликованной в научном журнале видным авторитетом по вопросам шумерской культуры А. Л. Оппенгеймом. По его мнению, наиболее интересная информация на некоторых плитках Ура «касается роли города Ур как «порта ввоза», через который во времена династии Ларсы в Двуречье поступала медь. Ее ввозили на судах из страны Тельмун (т. е. Дильмун), ныне — остров Бахрейн в Персидском заливе. Заведовала «Тельмунской торговлей» группа купцов-мореплавателей, называемая алик Тельмун. Они сотрудничали с дельцами Ура, получая от них предметы одежды, за которые на острове щедро платили медью. Поскольку Бахрейн вряд ли располагал какими-либо рудами, но говоря уже о топливе, необходимом для выплавки металла, перед нами ситуация, типичная для международной торговли на примитивном уровне: Тельмун играл роль «ярмарки», нейтральной территории, где представители разных областей, примыкающих к заливу, встречались, чтобы обменять пли продать продукты своей страны».

И дальше: «Поскольку Тельмун выступал только в роли торжища, представляются две возможности: приобретаемая здесь купцами из Ура слоновая кость поступала либо из Египта по каким-то неведомым коммерческим каналам, либо из Индии на парусных судах, пересекавших Индийский океан с муссоном. В пользу второго варианта говорят хорошо налаженные связи между Южной Месопотамией, особенно самим Уром, с одной стороны, и цивилизацией Индской долины — с другой. Найденные при раскопках Месопотамии индские печати... и специально обработанные сердоликовые бусины... убедительно свидетельствуют о наличии торговых сношений. К перечню свидетельств вполне можно добавить слоновую кость, поскольку месопотамские источники только упоминают ее, тогда как в Мохенджо-Даро найдены гребни из этого материала...»

Дешифровка записей на плитках позволила ученым, в том числе и Оппенгейму, нарисовать нам яркую картину жизни портовых городов Двуречья во времена шумеров. В хозяйстве древнего Ура судостроение, мореходство и морская торговля занимали второе место после земледелия. Они были великолепно организованы и служили базисом экономики Ура. Из этого порта товары перевозились дальше на север вверх по двум рекам, вплоть до нынешней Турции, Сирии и Ливана. Гавани и сеть транспортных каналов постоянно расчищались и содержались в надлежащем состоянии под наблюдением сановников, непосредственно подчиненных царю. Портовые власти взымали пошлину за ввоз; при капитанах были документы с печатью, содержащие сведения о судне и грузе. Оппенгейм цитирует документ, запечатленный клинописью на плитке из Ура, в котором говорится об ответственности капитана: «...он возвратит корабль и все его оборудование в полной сохранности владельцу в гавани Ура...»[11]

Корабли играли в повседневной жизни шумеров такую видную роль, что это отразилось даже в пословицах. «Корабль, что вышел в плавание с достойной целью, Уту <бог Солнца> приведет в достойный порт. Корабль, что вышел с дурной целью, он выбросит на берег»[12].

Герман шутливо заметил, что по шумерским канонам мы были близки к тому, чтобы стяжать себе дурную славу и на Шатт-эль-Арабе, и у Файлаки. Детлефу хотелось побольше услышать о шумерских судах и перевозимых ими грузах. Я взял другой блокнот, с выписками из публикации Армаса Салонена, больше всех занимавшегося этими вопросами. Я восхищался светлым умом этого исследователя, хотя мы приготовились опровергнуть его суждения о плавучести берди. По тому, каким языком Салонен излагал свои выводы, можно было уверенно сказать, что ему не суждено завоевать сердца широких читательских масс. В предельно академичном и весьма сложном для понимания труде, предназначенном только для коллег, читающих «Студиа Ориенталиа Эдидит Социетас Ориенталис Фенника», эрудированный финский ученый на двухстах с лишним страницах, напичканных немецкими, греческими, древнееврейскими, латинскими, арабскими, французскими, английскими, шумерскими, вавилонскими и аккадскими словами, свел воедино все отрывочные указания о судах и грузах Древней Месопотамии, накопленные ученым миром со времен Александра Великого. Среди использованных им источников преобладают драгоценные глиняные плитки с шумерской и аккадской клинописью.

Салонен подчеркивает, что сначала в Двуречье появились камышовые суда, а уже после по их образцу были созданы первые деревянные корабли. Он начинает с указания на то, что в этом смысле в Двуречье происходила та же эволюция, какая нам известна по Древнему Египту, где папирусные суда послужили прототипом для деревянных кораблей. Вплоть до исторических времен, говорит Салонен, в Месопотамии в том или ином виде продолжали существовать бок о бок все исконные типы судов: камышовая лодка, плот из наполненных воздухом козьих шкур, обтянутая кожей плетеная лодка и деревянная конструкция с дощатой обшивкой.

Обзор начинается сводом упоминаний о судне ма-гур, которое исследователь характеризует как «морское судно», «божье судно», «судно с высоким носом и высокой кормой». Именно этот тип, по словам Салонена, отображен в знаке «корабль» древнейших идеограмм, предшествовавших клинописи. И он же традиционно изображался на первых шумерских цилиндрических печатях. На таких судах (не деревянных, а связанных из камыша) плавали полубоги и божественные предки будущих основателей Ура.

Салонен особо отмечает, что материалом для египетских судов служил папирус; однако он обходит молчанием вопрос о том, из какого конкретно материала строились первые морские ма-гур в Двуречье. Вавилонское название элеп урбати, обозначающее камышовое судно, он переводит на немецкий язык как «папирусная лодка», хотя мы не располагаем никакими данными о том, чтобы в Двуречье когда-либо рос папирус. Судя по местной флоре, шумерские морские суда вязали из того же берди, который преобладает на здешних болотах и в наши дни. Теперь нам предстояло выяснить, будет ли заготовленный в августе берди держаться на воде так же хорошо, как папирус

Национальные герои шумеров — бог-прародитель Энки и его современники — приплыли в Ур из далекого Дильмуна на камышовых ма-гур. Впоследствии словом ма-гур шумеры обозначали также самые большие корабли, ходившие по торговым путям в заливе, в том числе и такие, которые, сохраняя форму камышовых судов, строились из дерева. Лесоматериалы наряду с медью стали одним из основных грузов, доставляемых в Месопотамию на крупнейших в этой области парусниках.

Салонен показывает, что у шумеров были наименования для четырех других видов деревянных судов. Два вида предназначались только для плавания по рекам, один мог ходить и по реке, и по морю, а четвертый представлял собой попросту грузовую баржу или паром. Однако для всех религиозных процедур неизменно использовался «божий корабль», исконный ма-гур.

Водоизмещение ма-гур обычно определяется цифрой 120 гур. К сожалению, мера гур не однозначная. В одних случаях ее приравнивают к 320 литрам, в других — к 121 литру. Эти цифры достаточно близки к размерам современных дау. Уже после исследований Салонена Оппенгейм встретил данные о кораблях из Ура водоизмещением в 300 гур. Он справедливо называет такие суда чрезвычайно большими: рядом с ними обе «Ра» и «Тигрис» показались бы малютками.

Салонен цитирует плитки, в которых говорится о пассажирских судах, паромах, рыболовных судах, военных кораблях, транспортах для перевозки войск, а также о торговых судах, как собственных, так и зафрахтованных. Упоминаются и спасательные лодки; очевидно, ими оснащались на случай бедствия крупные суда. Кораблям, как и в наши дни, давали имена в честь городов, стран, царей и героев. Были и более романтические названия, например «Утро», «Хранительница жизни», «Услада души». Часто названия были связаны с перевозимым грузом. Судя по ним, торговля отнюдь не ограничивалась лесом, медью, слоновой костью и тканями; суда перевозили также шерсть, тростник, камышовые циновки, сапожную кожу, кирпич, строительный камень, асфальт, крупный и мелкий скот, сено, зерно, муку, хлеб, финики, молочные продукты, лук, кухонные травы, лен, солод, рыбу, рыбий жир, растительное масло, вино. Одна плитка рассказывает, как шестнадцать человек потратили два дня на то, чтобы ввести свое судно в гавань и разгрузить его, да еще день потребовался, чтобы разместить привезенный товар в складском помещении[13].

Исходя из классификации, приводимой Салоненом, «Тигрис» явно принадлежал к разряду ма-гур, «божьих кораблей» древнейшего типа. Мои товарищи по плаванию нисколько не возражали против такого толкования, особенно когда я подчеркнул, что мы вышли на поиски начала всех начал и что шумерская история начинается с божественных мореплавателей, а не с моряков торгового флота.

Мои слова вовсе не были шуткой. Те из нас, кто унаследовал монотеистическую религию Авраама, легко забывают, что слово «бог» понималось иначе людьми, которые обожествляли своих предков. Семитские племена рано смешались с шумерскими пришельцами на территории нынешнего Южного Ирака; очевидно, при этом произошло также смешение древних религий. Подобно Аврааму, шумеры вели счет своим царям от судостроителя, спасшего человечество от полного уничтожения потопом, но если у древних иудеев и цари, и простые люди происходили от Адама, то шумеры четко различали царей и простолюдинов. Подобно египтянам и представителям древних культур Мексики и Перу, они считали своих правителей божественными потомками Солнца. Культ Солнца сочетался у них с культом предков. Царя обожествляли при его жизни, причем его ранг в ряду богов определялся количеством царственных предков. Естественно, что писцы доавраамовой поры, запечатлевшие на глиняных плитках события древних времен, полагали богами священных царей, которые высадились на шумерских берегах и потомки которых основали первую династию Ура. Если мы отнесем шумерских богов исключительно в разряд мифических существ, нам придется так же поступить и со всеми династиями Шумера, от первой до последней. Задача заключается в том, чтобы проследить шумерскую историю до ее мифических истоков, где обожествленные земляне сочетаются с птицечеловеками и небесными телами.

В моем багаже была также небольшая книжечка «Шумеры», написанная другим видным авторитетом, профессором Ч. Л. Вулли. В первой же главе, названной им «Начала», этот известный археолог обращается к сути вопроса:

«Шумерские легенды, объясняющие начало цивилизации в Месопотамии, явно предполагают приход людей с моря, причем люди эти, судя по всему, есть сами шумеры, а тот факт, что исторически известные шумеры населяли южные области и что город Эриду, слывший у них древнейшим во всей стране, расположен южнее других городов, говорит в пользу такого предположения».

Завершая книгу, Вулли подчеркивает, сколь трудно оценить все то, чем современный мир обязан шумерам, доле человечества, лишь недавно спасенной от полного забвения. Шумеры, говорит он, заслуживают высокого почета за их достижения, но еще больше за воздействие на историю человечества. Шумерская цивилизация была ярким факелом в мире варварства. Этап, когда начала всех искусств связывали с Древней Грецией и Зевсом-олимпийцем, продолжает Вулли, пройден нами, «теперь нам известно, что этот цветник гениев питался соками Лидии и страны хеттов, Финикии и Крита, Вавилонии и Египта. Но корни уходят еще глубже: за всем этим стоит Шумер. Военные завоевания шумеров, высокоразвитые искусства и ремесла, общественная организация, морально-этические и даже религиозные представления — не изолированный феномен, не археологический курьез, мы обязаны изучать их как частицу нашего собственного существа, и, восхищаясь ими, мы воздаем должное нашим духовным предтечам»[14].

Воздавая должное шумерам как нашим духовным предтечам, мы воздаем должное народу неизвестного происхождения. Народу, пришедшему с моря на судах типа ма-гур.

Обобщая данные раскопок, Вулли отмечал, что за весь период от первой до последней династии Ура шумерская цивилизация не прогрессировала. Напротив, археологические данные свидетельствуют о том, что она достигла своего зенита еще до основания первой династии. «Начиная с первой династии Ура если и наблюдаются какие-то перемены, то в сторону упадка, и позднейшие века не произвели ничего равного сокровищам древнейших гробниц».

Бесподобные произведения искусства, созданные нашими духовными предтечами в додинастические времена, свидетельствуют не только о непревзойденном мастерстве и тончайшем вкусе. Самый материал, выбранный художниками, говорит нам кое-что об их бывшей родине и о связях с другими странами. Связях не поверхностных и не случайных. Ведь в стране, которую они заселили, — в Южном Ираке, — не было металлов и драгоценных камней. Не было даже обыкновенного строительного камня. Богатство этого края составляли плодородная почва и пригодные для судоходства воды. Обширные аллювиальные равнины, где эти люди могли выращивать сельскохозяйственные культуры и пасти скот. Идеальное расположение для коммерческой активности на морских и речных путях. Тогдашний Шумер обладал куда более пышной растительностью, как это видно из плитки, описывающей прибытие в Ур первого божественного правителя из Дильмуна:

«Он прибыл в Ур, Энки, властитель бездны, по велению рока. О город обильный, щедро омываемый водами... зеленый, словно гора, Хашур-лес, тени пространные...»[15]

Так описывали шумеры край, где ныне царствуют пески, где нет ни капли воды, ни одного зеленого листика, ни клочка тени. Однако первозданный чудный ландшафт не располагал тем, что требовалось ювелиру и золотых дел мастеру, чтобы задумать и создать изумительные сокровища, преданные земле вместе с первыми правителями. Как тут не призадуматься над ярким описанием гробниц в книге профессора Вулли:

«В Уре обнаружен некрополь, где древнейшие захоронения датируются примерно 3500 годом до н. э., а самые последние относятся к началу первой династии; есть здесь могилы местных правителей, не упоминаемых в списках царей... Поражает, что уже в этот ранний период шумеры знали и широко применяли в строительстве не только колонны, но и арки, своды... купола — элементы, освоенные западным миром лишь тысячи лет спустя.

Богатство захоронений свидетельствует, что высокому развитию архитектуры отвечал общий уровень цивилизации. В изобилии встречаются золотые и серебряные изделия, причем из драгоценных металлов делали не только украшения, но и сосуды, оружие, даже инструмент; медь была в повседневном обиходе. Многочисленны каменные вазы, излюбленным материалом был белый кальцит (алебастр), но широко использовались также мыльный камень, диорит и известняк; более редки кубки и чаши из обсидиана и лазурита; по сердолику и лазуриту больше работали ювелиры. Обильно представлена в гробницах Ура техника инкрустации раковинами, перламутром и лазуритом, известная нам по декоративным стенам Киша.

Сколь богатой была эта цивилизация, видно из перечня предметов, найденных в могиле правителя Мескаламдуга, относящейся к позднему периоду описываемого некрополя. Сама могила ничем не примечательна — простая земляная яма, на дне которой стоял деревянный гроб с покойником и с отсеком для даров. Голова правителя была облачена в чеканный золотой убор, или шлем, в виде парика; гравированные штрихи обозначали волосы и плетеную повязку. Шлем с объемным изображением ушей и рельефными бакенбардами закрывал весь затылок и скулы. Точно такой головной убор показан на Стеле коршунов Эанатума. Отдельно лежали две гладкие чаши и выполненный в виде раковины золотой светильник с выгравированным на них именем правителя; на серебряном поясе висел золотой кинжал с украшенной золотой зернью рукояткой, а рядом с телом лежали два топора из электрона; личные украшения правителя включали браслет из треугольных золотых и лазуритовых бусин, сотни других бусин из того же материала, золотые и серебряные серьги и браслеты, золотой талисман, изображающий сидящего тельца, два серебряных светильника в форме раковин, золотую булавку с шляпкой из лазурита. Еще больше даров помещалось рядом с гробом. Особенно прекрасна золотая чаша с рифлением и гравировкой, с маленькими ручками из лазурита; рядом с ней лежали серебряный кувшин для возлияний и подставка; насчитывалось около полусотни кубков и чаш из серебра и меди, большое количество оружия, копье с золотым наконечником, кинжалы с золотом и серебром на рукоятках, медные копья, топоры и тесла, набор стрел с треугольными наконечниками из кремня.

Царские захоронения в каменных склепах были еще богаче, и мы встречаем здесь то, чего не было в простых, земляных могилах. Погребение царей сопровождалось чудовищными человеческими жертвоприношениями. На дне могилы видим останки мужчин и женщин, явно подвергнутых закланию тут же, на месте. В одном захоронении стражники с копьями, в медных шлемах лежат в начале наклонного хода, ведущего вниз, к склепу; в дальнем конце гробницы найдены останки девяти придворных дам в искусно выполненных золотых головных уборах. У входа в склеп стояли две тяжелые четырехколесные повозки, в которые было впряжено по три вола; в повозках — скелеты возничих, а у голов животных — скелеты конюхов. В другом захоронении, где была погребена царица Шуб-ад, останки придворных дам лежали в два ряда, и каждый ряд заканчивался арфистом с инкрустированной арфой, украшенной головой быка из золота и лазурита, причем руки музыканта покоились на сломанном инструменте. Даже в самом склепе лежали два скорченных скелета — один в изголовье, другой в изножье деревянных носилок, на которых лежала царица. В известных нам текстах нет упоминаний о такого рода человеческих жертвоприношениях, и в более поздних захоронениях археологами не обнаружено никаких следов или пережитков такого обычая. Если, как я предположил выше, он находит свое объяснение в обожествлении древнейших царей, следует заметить, что в исторические времена даже самые значительные боги не удостаивались такого ритуала...»[16]

Стоит обратить внимание на один момент, который подчеркивает тот же автор: природные богатства Нижней Месопотамии ограничивались областью сельского хозяйства: «здесь нет металлов, нет и камня, и едва ли не самое интересное в сокровищах, раскопанных в Уре, то обстоятельство, что почти все они изготовлены из привозного сырья». Но если древнейшая известная нам цивилизация, предшественница первых династий Шумера и Египта, во всем зависела от привозного сырья, выходит, что еще до известных нам начал так или иначе совершались не отраженные в текстах дальние странствия.

Чтобы понять происхождение столь богатых захоронений, мы должны признать, что описанные и изображенные на древнейших шумерских плитках и печатях полубоги были такими же людьми, как те, что погребены в древнейших царских захоронениях Ура. Образ «бога» Энки, который пришел из Дильмуна и застал Ур щедро омываемым водами и осененным тенью лесов хашур, отражает воспоминание об одном из могущественных правителей, чьи ма-гур еще до того возили искусных ремесленников и торговцев во многие дальние страны. А иначе как могли они ознакомиться с великим разнообразием драгоценных металлов и камней, потребных для изготовления царских сокровищ? По соседству с их собственным царством нигде не было ни золота, ни серебра, ни электрона, ни меди, ни лазурита, ни сердолика, ни алебастра, ни диорита, ни мыльного камня, ни кремня. Опытные посланцы правителя еще до прихода в Ур должны были тщательно исследовать не одну далекую страну, чтобы в совершенстве изучить все эти чужеземные материалы, знать, где их найти и как обрабатывать. И, наверно, судостроители и моряки древнейших божественных правителей, погребенных в Уре, были такими же знатоками своего дела, как ювелиры и золотых дел мастера.

Немудрено, что иные наши современники, наслышанные о космических кораблях, но ничего не знающие о ма-гур, готовы поверить, что внезапно появившиеся в Двуречье полубоги — пришельцы из космоса. Да ведь и у нас, когда мы тащились на тросе за кормой «Славска», были все причины скромно судить о возможностях землян.

Советские моряки продолжали буксировать ладью в сторону Бахрейна со скоростью нашего свободного хода. Над заливом по-прежнему господствовал необычный для зимних месяцев ветер. Весь день он дул с переменной силой с юга. Под вечер Норман извлек из-под матраца радиостанцию. Он условился с Би-би-си сообщать данные о нашем местонахождении, однако береговые станции не отзывались. Тогда он включил свою любительскую аппаратуру, и тотчас со всех концов света откликнулись взволнованные голоса любителей. Мы сохранили те же позывные, какими я пользовался на «Кон-Тики» и на обеих «Ра» — L12B, и они представляли особый интерес для радиолюбителей, коллекционирующих двусторонние связи. Стоило Норману выйти в эфир, не адресуясь к кому-либо в отдельности, и от множества нетерпеливых голосов его наушники начинали гудеть, словно пчелиный улей. Но как только он кому-то отвечал, остальные замолкали до следующего случая. Сам страстный радиолюбитель, Норман весь вечер связывался с. коллегами на востоке и западе, севере и юге, обмениваясь позывными и кодовыми данными о местонахождении, слышимости и разборчивости.

Только он собрался ответить очередному корреспонденту, как включился кто-то другой и заявил: «Этому не отвечай, только кучу неприятностей наживешь!» Первый поспешил возразить: «Это же хобби, а не политика!» Норман немедленно согласился с ним: радиолюбители вправе заниматься своим хобби в любой стране, мы за международную дружбу через все границы, и нечего смешивать хобби с политикой. Выяснилось, что на связь с нами вышел радиолюбитель из Израиля. Остальные отключились, чтобы не мешать обмену обычными данными. Так Норман одержал бескровную победу.

Подошло время ужинать, и Норман с Рашадом сели за один стол. Норман происходил из еврейской семьи, Рашад был араб из Ирака, который враждует с Израилем. Возможно, их предки некогда плыли вместе на одном судне. Арабы и евреи ведут свою родословную от Сима — сына родившегося в Уре Авраама.

Пятое декабря. На безоблачном небосводе замерцали первые вечерние звезды, когда я поднялся на мостик, чтобы сменить рулевых. Вахтенные Рашад и Асбьёрн шутливо спросили, заметил ли я, как похожа молодая луна на наш кораблик. Ничего не скажешь, и впрямь похожа... Как обычно в южных широтах, лунный серп висел в небе гамаком, а не опирался на рог, каким его привыкли видеть северяне. Как раз сейчас он к тому же опирался нижней кромкой на черные воды у горизонта — ни дать ни взять золотистое серповидное камышовое судно. Параллельно ладье шел по волнам самый настоящий божий корабль, поразительно схожий с нашей собственной ма-гур. Мы продолжали любоваться нашим лучезарным товарищем, пока он не оторвался от воды и не поплыл среди искристого звездного планктона в черных небесах.

Символическая картина произвела на меня глубокое впечатление. Луна как важнейший мотив доисторического искусства много лет занимала меня. И теперь я мысленно перенесся в те дни, когда великие строители камышовых судов в Шумере, в доинкском Перу и на уединенном острове Пасхи отождествляли лунный серп с божьим кораблем, на котором бог Солнца и предки древнейших царей странствовали в ночном небе. Это верование отразилось и в преданиях, и в изобразительном искусстве древних шумеров и перуанцев. Пасхальцы ко времени прихода на остров европейцев забыли первоначальный смысл символа, однако грудь их обожествленных правителей неизменно украшала традиционная эмблема власти — деревянная серповидная пектораль, известная под двумя названиями: реи-миро, что означает «корабельная пектораль», и реи-марама, что означает «лунная пектораль».

Ночью над Ираном возникли полыхающие зарницами черные облака. На другой день нас несколько раз настигали ливни, но ветер упорно дул с юго-востока, и капитан Игорь не соглашался отпускать «Тигриса». Без якорей, с большой дырой в носу, мы нуждались в попутном ветре — или в помощи друзей, чтобы дойти до надежной гавани и заняться ремонтом. Днем юго-восточный ветер опять сменился южным, причем он дул с такой силой, что гребни волн обдавали нас соленым душем, разбиваясь о нос ладьи. Рация, полученная от Би-би-си, тянула только на связь с «Славском» на другом конце буксирного троса. Капитан Игорь посоветовал нам укрываться от ветра за корпусом парохода, но разделявший нас просвет был слишком велик, чтобы «Славск» мог защитить собой пострадавший нос «Тигриса».

На четвертый день пополудни мы подошли к Бахрейну. Точнее, подошли к бую, обозначающему начало фарватера среди окружающих остров известняковых отмелей. По радио с Бахрейна «Славску» было предложено остановиться здесь. Просьбу капитана Игоря, чтобы ему разрешили следовать до острова, отклонили. Сказали, что за «Тигрисом» вышлют судно. «Славск» отдал якорь, и началось ожидание.

Легендарный остров все еще скрывался за горизонтом; в бинокль можно было различить только лес высоких труб нефтеочистительных установок.

Вскоре примчался новенький сторожевой катер, а следом за ним появился вертолет. Нас снимали с воздуха, но пограничники на сторожевике только приветственно помахали руками, после чего стали кружить поодаль, наподобие дау у Файлаки. Потом вертолет ушел, однако катер не стал приближаться. «Славск» спустил на воду шлюпку, и Юрий с Карло вернулись на ладью вместе с капитаном Игорем.

Судя по радужному настроению ребят, они отлично провели время на пароходе. Пограничники все так же ходили по кругу, и мы не торопились отдать буксир, чтобы нас не отнесло на мели.

Шли часы, но, сколько мы ни всматривались в горизонт, больше никто не показывался. Пограничники терпеливо описывали круги возле нас и «Славска». Под вечер капитан Игорь попрощался с нами и возвратился к себе на корабль, провожаемый словами самой искренней благодарности и добрыми пожеланиями. Печально было расставаться с добрым товарищем, который, еще не зная нас, проявил такую смелость и бескорыстную человечность.

Начался закат, и мы приготовились ночевать на привязи у «Славска». Неожиданно пограничники подошли к нам вплотную и предложили отвести ладью к Бахрейну. Мы сказали «спасибо», однако я спросил, не ждем ли мы кого-нибудь еще. Нет, это их прислали за нами. Просто они ждали, когда русские отдадут буксир: им казалось, что нас вроде бы держат в плену. Ничего подобного, ответил я, напротив — русские выручили нас. Не дали «Тигрису» сесть на рифы и довели нас до Бахрейна. Мое объяснение ничего не изменило. Воды Бахрейнского эмирата были закрыты для советских судов. Пограничники услужливо подхватили трос, как только наши русские друзья отдали буксир.

Ничего не поделаешь... С тяжелым сердцем еще раз помахали мы руками капитану Игорю. Сторожевик повел «Тигриса» навстречу огням современного порта, а «Славск», снявшись с якоря, пошел обратно к судам, терпеливо ожидающим в устье Шатт-эль-Араба своей очереди подняться вверх по реке.

Нам предстояло знакомство с крохотным независимым государством, пожинающим плоды бурного технического прогресса и безмерного, по видимости, богатства. Великое богатство Бахрейна связано не столько с его собственными, быстро убывающими запасами нефти, сколько с географическим положением: сюда, к защищенным глубоким гаваням, где швартуются танкеры со всех концов света, протянулся нефтепровод из Саудовской Аравии. Во все века Бахрейн благодаря своему местоположению служил перекрестком для мореплавателей и торговцев. А в наши дни и местный аэропорт служит узловой станцией для воздушных лайнеров самых различных авиакомпаний. На Бахрейне садятся даже «Конкорды».

Поздно ночью, ослепленные прожекторами и огнями новейших портовых сооружений, прошли мы на буксире мимо стоящих на рейде танкеров и бетонных волноломов к огромному пирсу только что построенной Арабской строительно-ремонтной верфи с крупнейшим в мире сухим доком, рассчитанным на супертанкеры водоизмещением до 450 тысяч тонн. Надо же было случиться так, что крохотный «Тигрис», чья стеньга едва выступала над самой низкой платформой причала, первым пришвартовался к сооружению, до официального открытия которого оставалось два дня. Опустив камышовые кранцы, чтобы боковые связки не терлись о бетон, мы поднялись по длинному железному трапу на пристань, где нас ожидали официальные представители и любопытствующий люд, пропущенный через полицейские кордоны.

Впереди в ярких лучах прожекторов стоял сановник в длинном белоснежном арабском одеянии. Сердечно и просто поприветствовав нас, он справился, какого мы мнения о своей камышовой ладье. Это был министр информации, его превосходительство Тарик эль-Моайед. Я ответил, что мы чрезвычайно довольны корпусом нашего судна. Сколько ему пришлось испытать со времени неудачного спуска на воду, а он все такой же крепкий и прочный, и осадка совсем небольшая. Но проблему паруса нам пока не удалось решить. Вот и зашли на Бахрейн, надеясь найти здесь парусного мастера, а также арабскую или индийскую парусную дау, которая могла бы сопровождать нас дальше.

— С этим вам поможет Халифа, — ответил министр и представил нам молодого человека в таком же белом одеянии. — А что вам хотелось бы посмотреть, пока вы будете находиться у нас на острове?

Я поднял взгляд на вздымающиеся к ночному небу железные пирамиды и бетонные обелиски и сказал, что нам хотелось бы увидеть следы пребывания на Бахрейне древнейших мореплавателей. Словно я потер волшебную лампу Аладдина: министр повернул голову, и из темноты возникло знакомое улыбающееся лицо. Приветственно поднялась рука, вынув изо рта увесистую трубку с изогнутым черенком. Это был известный археолог Джеффри Бибби. Тот самый, который вместе со своими датскими коллегами, и в первую очередь крупным ученым П. В. Глобом, поколебал былые представления о началах цивилизации, раскопав в бахрейнских песках храмы и могильники и обнаружив свидетельства того, что более пяти тысяч лет назад остров участвовал в морской торговле с дальними странами[17].

Бибби прилетел из Дании, услышав, что «Тигрис» идет к Бахрейну. Свыше двадцати лет он руководил полевыми работами на острове и теперь захотел лично ознакомиться с судном, построенным по древнейшим известным нам образцам в области залива. Смеясь, он напомнил мне, что я последовал его совету. Несколько лет назад, рецензируя в газете «Нью-Йорк таймс» мою книгу об экспедициях «Ра», он предложил мне в следующий раз испытать месопотамское камышовое судно.

Спустившись на палубу «Тигриса», он, совсем как капитан Игорь, принялся с восторгом осматривать необычное судно. Интерес Бибби к «Тигрису» естественно вытекал из его собственных исследований. Открытия на Бахрейне показали, что уже на заре цивилизации мореплавание играло фундаментальную роль в человеческом обществе. Бибби принадлежит главная заслуга в доказательстве того, что Бахрейн и есть далекий торговый центр Дильмун, о котором говорится в древних месопотамских текстах. За возможность посетить наш ма-гур он отблагодарил тем, что прочел команде лекцию о древнейшей истории острова. И потом на протяжении двух недель возил нас по главным объектам своих раскопок.

Когда на другой день Джеффри Бибби, с живописной чалмой на голове, приехал за нами, мы из Манамы с ее огромной верфью перенеслись на двух машинах со скоростью космического корабля на пять тысяч лет назад в истории человечества. Самые большие в мире корабли и самолеты и самые роскошные отели быстро сменились незатейливыми арабскими лачугами из пальмовых листьев и сырцового кирпича, ожидавшими, когда их снесет бульдозер. Дальше последовала также обреченная плантация финиковых пальм, похожая на кладбище телеграфных столбов. Лишенные величественных крон, обезглавленные пальмы с обнаженными корнями как бы напоминали проносившимся мимо торопыгам: нефтяные скважины могут качать свой сок из земли несколько десятилетий, но тысячи лет со времен Дильмуна не они, а корни финиковых пальм извлекали соки, кормившие эту страну. Добыча и переработка нефти доходнее, чем земледелие, и жители Бахрейна потеряли интерес к пахоте и сбору фиников. На деньги, щедрым потоком поступающие из развитых стран, они могли купить сколько угодно фиников, фруктов и овощей. Городские базары и витрины магазинов изобиловали чудесными, свежими плодами земли, доставленными по воздуху с трех континентов. И по мере того, как скромные лачуги и высокие пальмы падали ниц под напором механической лопаты, современные жилые комплексы и промышленные предприятия наступали на зеленые поля, подбираясь все ближе к голой пустыне, распространившейся в наши дни на большую часть острова. Мы быстро доехали до бесплодных песков.

— Вот и Дильмун, — сказал Бибби, указывая черенком трубки на уходящую за горизонт сплошную череду холмов и холмиков, похожих на окаменевшие морские волны. — Теперь вы видите, почему нам с Петером Глобом захотелось копать здесь.

Доисторические погребения. Могильные холмы. Считается, что на Бахрейне около ста тысяч таких курганов. Величайшее в мире доисторическое кладбище. В одиночку Бибби мало что мог бы сделать. Более восьмидесяти археологов, представляющих полдюжины национальностей, главным образом датчане, да еще несколько сот рабочих чуть ли не из всех арабских стран работали вместе с ним. Первые результаты были далеко не вдохновляющими. Древние грабители не обошли вниманием ни один курган из тех, что раскопали археологи. Судя по всему, все сто тысяч захоронений были ограблены в незапамятные времена; выложенные камнем склепы явно содержали в прошлом не одни лишь скелеты. Археологам остались кости, скорлупа страусового яйца, черепки, два-три копейных наконечника из меди, осколки медного зеркала. Покойников явно хоронили люди, которые верили в загробную жизнь, а потому снабжали их личными драгоценностями и прочими предметами, могущими пригодиться в потустороннем мире.

Могильные холмы заметно различались по величине. Мы начали осмотр с района, называемого Али; здесь группировались курганы, числом превосходящие египетские пирамиды, а размерами приблизительно равные среднему месопотамскому зиккурату. Приютившиеся в промежутках между ними одно-, двух- и трехэтажные арабские дома выглядели карликами рядом с этими великанами. Нынешние обитатели Али добывали в толще рукотворных холмов сырье для выжига извести. В итоге усилиями древних грабителей могил и современных добытчиков извести Алийские курганы стали подобны вздымающимся над равниной вулканическим кратерам. С вершины такого кратера открывался великолепный вид на нескончаемую россыпь малых курганов — как будто многочисленное потомство разбежалось от гигантских черепах Али. Разделенные широкими просветами величавые исполины привольно расположились ближе к морю, тогда как приземистые купола уходящего вглубь острова некрополя жались друг к другу, оставляя совсем узкие проходы. Напрашивалась мысль, что большие курганы старше толпящейся за ними мелюзги. Наверно, их соорудили в те времена, когда места было вдоволь, а уже потом к ним начали лепиться рои малых гробниц.

Принято представлять себе развитие как восхождение от малого к большому. Однако путь цивилизаций не всегда таков. Это можно объяснить двояко. В большинстве известных нам случаев развитие той или иной культуры сменялось застоем и упадком. Причины могли быть разные: пагубное изобилие, война, эпидемия, стихийное бедствие. Добавим, что в пору высшего расцвета древние цивилизации, как правило, обладали кораблями и осваивали мореходство. Это позволяло внезапно сниматься с места, чтобы уйти от захватчиков или отправиться на поиски лучших земель. Отдельные семьи, даже большие организованные группы с высоким уровнем развития могли селиться в новых областях, либо вовсе необитаемых, либо занятых примитивными общинами. Не следует удивляться тому, что многие древнейшие цивилизации словно бы возникали вдруг, без каких-либо следов местного развития, а потом так же бесследно исчезали. Мы доискиваемся корней, полагая, что каждая цивилизация выросла, подобно дереву, там, где ее обнаружили. Но когда древо цивилизации выросло и начало цвести, оно дает семена, разносимые ветром и течениями. Вот почему неверно считать, что Бахрейн первоначально мог быть заселен только примитивными дикарями и великие курганы Али — венчающий местную эволюцию плод векового опыта, а начиналось все с малых погребений. Египетские пирамиды не росли со временем. Самые большие воздвигнуты при первых фараонах, потом пошли пирамиды поменьше. То же видим в Двуречье. И в Перу. Во всех этих трех странах наибольший размах отличает деятельность первых династий. Далее последовал не рост, а в лучшем случае имитация, в худшем — упадок. В Перу знаменитая культура инков никогда не поднималась до высот, достигнутых в искусстве и в монументальности сооружений их предшественниками, создателями культур Тиауанако и Мочика. И теперь, глядя на могильники Али, я склонялся к мысли, что передо мной аналогичный пример.

Мне доводилось видеть группы гробниц и доисторические некрополи в разных частях света, но такого я еще никогда не встречал. В мире просто нет ничего подобного. Так что Бибби не надо было тратить много слов, чтобы убедить меня, что Бахрейн и есть Дильмун.

Одна из его посылок заключалась в том, что Дильмун был для шумеров священной страной. Страной, освященной богами, которые даровали ее человечеству после потопа. Страной, где человеку — в лице Зиусудры, он же Ной иудеев — было даровано бессмертие. Зиусудра здесь явно олицетворяет все человечество. В древнейшем известном нам эпосе правитель Урука (библейский Эрек) Гильгамеш отправляется в Дильмун, чтобы в священном краю своих предков искать цветок бессмертия. Шумерская поэма говорит:

Священна страна Дильмун, беспорочна страна Дильмун,

Чиста страна Дильмун, священна страна Дильмун[18].

При таком отношении к Дильмуну для людей, исповедующих культ предков, было вполне естественно перевозить для погребения останки сколько-нибудь знатных лиц — хотя бы и на кораблях — в Дильмун, где душу покойника ожидала встреча со старейшими богами.

Не только Бибби — многие считают, что во времена шумеров земля Бахрейна должна была играть совершенно особую роль в представлениях жителей соседних областей, коль скоро на этом маленьком острове разместился самый большой некрополь в мире.

В уже цитированной шумерской поэме есть еще одно важное упоминание Дильмуна. Странствующий по морям бог Энки повелел верховному богу неба облагодетельствовать Дильмун пресной водой.

Пусть Уту <бог Солнца>, пребывающий в небесах, даст

тебе пресную воду из недр земли, из подземных источников,

пусть наполнит водой твои обширные вместилища <?>,

пусть твой город черпает в них воду обильную,

пусть Дильмун черпает в них воду обильную,

пусть горькая вода твоих колодцев станет пресной,

пусть пашни твои и поля приносят тебе свое зерно,

пусть город твой станет «домом кораблей» в этом краю.

Вода здесь была божественным даром для любого народа. На островах и в приморье преобладают засушливые земли и пустыни. Бахрейн — поразительное исключение. Здесь из сухого грунта бьют родники, вода нескончаемыми потоками устремляется к морю. Вдоль побережья есть даже подводные ключи; нырнул в море — можешь напиться сам и наполнить взятый с собой сосуд.

Поразительная щедрость, с какой природа наделила водой низкий известняковый остров в заливе, вполне может показаться чудом всякому, кто пьет из его источников. По пути к могильникам Бибби свернул в сторону, чтобы мы посмотрели настоящий оазис с пальмами и зеленой травой. Древняя каменная кладка окружала дивной красоты глубокий круглый бассейн с чистейшей водой. В бассейне плескались юные арабы; один мальчуган старательно намыливался, сидя в воде; три женщины стирали белье. Тем не менее непрестанно обновляемая вода оставалась чистой, как утренняя роса. Гладкие камни на дне виделись так отчетливо, словно бассейн был пуст. Поверхность воды посередине бугрилась под напором поднимающихся снизу струй, и мыльная пена устремлялась в канаву, прежде служившую для полива финиковых пальм.

Мы услышали от Бибби, что на острове много таких источников и бассейнов. Нет ничего удивительного в том, что их возникновение приписывали вмешательству небожителей. Вода поступает на остров с далеких гор Аравийского полуострова. Там осадки впитываются в скальный грунт, не принося никакой пользы обитателям материка, но по капризу природы часть влаги, просачиваясь через подземные трещины, совершает путешествие под дном залива и выходит вновь на поверхность в виде ключей на Бахрейне.

От возвышенностей в центре острова глубоко под песками пролегли на много километров облицованные камнем водоводы. Созданные древними строителями, они заканчивались у некогда возделывавшихся полей. Через каждые пятьдесят-шестьдесят шагов на глубину шести и более метров уходили круглые каменные колодцы, вероятно служившие для надзора и очистки водоводов. Без них никто бы и не подозревал о существовании доисторических подземных магистралей. Бибби и его коллеги основательно поломали голову, пытаясь представить себе, как создавались эти замечательные образцы строительного искусства. Может быть, каменные акведуки сооружали на поверхности земли, а затем, по мере того как их заносило песком, наращивали смотровые колодцы? Или же их с самого начала заложили глубоко в толще песков? Я тоже тщетно искал разгадку, пока несколько недель спустя случай не подсказал мне и моим товарищам по плаванию ответ в другой легендарной стране, упоминаемой шумерами.

Осмотрев бассейны и источники «Энки» и ознакомившись с россыпью курганов, мы уяснили себе, что среди прилегающих к заливу стран Бахрейн убедительнее всего отождествляется с Дильмуном. Однако у Бибби был еще припасен главный козырь: Дильмун был не только ареной деятельности богов и стоявших ниже рангом священных правителей вроде Ноя. После некрополя Бибби отвез нас в погребенный песками город, где некогда простые люди занимались совсем мирскими делами — торговлей и мореходством. Археолог еще раз напомнил нам, что Дильмун со времен потопа оставался вполне реальной страной не только для бороздивших моря шумеров, но и для унаследовавших их культуру вавилонян и ассирийцев.

На стеле и на глиняной плитке, датируемых примерно 2450 годом до нашей эры, царь Урнанше, основатель могущественной династии Лагаша, записал, что корабли из Дильмуна привозили ему лес. Затем живший около 2300 года до нашей эры великий семитский царь Саргон Древний, который покорил все государства от залива до Средиземного моря, воздвигнул в Ниппуре статуи и мемориальные стелы с надписями, где хвастливо возвещал, что к причалам его столицы Аккад швартуются суда из Дильмуна, Макана и Мелуххи. Дильмун и далее фигурирует в аккадских текстах. В титуле ассирийского правителя Тукульти-Нинурты значилось: «царь Дильмуна и Мелуххи». Ассирийский царь Саргон II получал дань от дильмунского правителя Упери, а при Синаххерибе воины из Дильмуна участвовали в разрушении Вавилона.

Когда археологи в начале пятидесятых годов обратили свой взор на Бахрейн, они не увидели там древних поселений, которые могли бы объяснить, откуда на острове сто тысяч гробниц; развалины арабских мечетей и португальских крепостей — вот и все зримые памятники прошлого. Можно было подумать, что остров служил лишь некрополем для прилегающих к заливу стран. В ограбленных могилах Глобу, Бибби и его товарищам встретились, по сути дела, одни только черепки неизвестной прежде керамики. Тогда они принялись искать но всему острову отщепы кремня, черепки и другие признаки бывших поселений. В итоге им удалось обнаружить сперва засыпанный песками храм, а затем и неизвестный город; в него-то Бибби и повез нас теперь.

Есть что-то интригующее в городах, погребенных временем. Спускаясь с нынешнего уровня в выемку, нависающую краями над бывшими крышами, словно бы проникаешь через люк в неведомое прошлое, чтобы пройти по улицам, по которым, быть может, тысячи лет не ступала нога человека. Такие улицы ждали нас на северном берегу Бахрейна. С песчаных дюн у подножия португальской крепости шестнадцатого века мы спустились в город, кипевший жизнью во времена шумеров. Крепость на господствующем над морем утесе, от которой ныне остались только живописные развалины, была сооружена португальцами вскоре после того, как они в 1521 году захватили арабский Бахрейн. Точнее говоря, португальцы восстановили крепость, первоначально выстроенную арабами, пришедшими на остров вскоре после смерти Мухаммеда в седьмом веке. Арабы, в свою очередь, использовали камни из еще более древних построек неизвестного происхождения, вероятно торчавших из песка.

Участок рядом с крепостью показался заманчивым Бибби и его коллегам. Возвышающийся над морем песчаный холм явно что-то скрывал. И по мере того, как лопаты разгребали белый песок, глазам археологов открылся целый город, а под ним — другой, еще глубже — третий. Окаймленные домами улицы строго выдерживали направление восток-запад и север-юг. За время своего существования город познал и процветание, и беды. Около 1200 года до нашей эры он был опустошен пожаром. Ниже пожарища залегали степы домов, датируемых 2300 годом до нашей эры. К этой же поре относят сооружение могильников и плавания шумеров в Дильмун; Бибби так и назвал ее — «периодом Дильмуна». Спустившись вместе в древнейший город, мы остановились у массивной городской стены с обращенными к морю воротами. Широкая площадь в окружении высоких стен примыкала к упирающейся в ворота главной улице; другие улицы расходились от площади под прямым углом.

Бибби показал на высокие ворота. Нанесенные ветром дюны закрывали вид, но в те далекие времена, когда строилась городская стена, путь к морю был свободен. Оно и сейчас плескалось сразу за воротами.

— Четыре-пять тысяч лет назад, в период Дильмуна, здесь причаливали корабли с товаром, — говорил Бибби. Повернулся и показал на землю. — А вот тут, на площади, мы нашли вещественные доказательства заморской торговли. Сюда поступал привезенный груз. Здесь и на городских улицах мы подобрали множество крупинок необработанной меди. Нашли также медные рыболовные крючки, кусочки слоновой кости, стеатитовые печати, сердоликовую бусину — всё чужеродные для Бахрейна предметы.

Ближайшим источником меди он считал Оман. Слоновая кость могла попасть сюда только из Индии или из Африки. Сердоликовая бусина и пять специфического вида кремневых разновесов, найденные среди развалин, несомненно, принадлежали древней Индской цивилизации. Кстати, разновесы позволили сделать неожиданное открытие: бахрейнцы периода Дильмуна пользовались не шумерскими, а индскими мерами веса.

Разговаривая, я обратил внимание на то, что ветер несет через городскую стену мелкий песок с береговых дюн. Вот так со временем и засыпало песком древний порт. Порт на северном берегу Бахрейна... Внезапно меня осенило, что ветер переменился. Наконец-то он подул со стороны Ирака!

Бибби поправил чалму и рассмеялся.

— Да, не повезло вам. Зимой здесь всегда дует с севера. Как ты думаешь, за сколько дней вы дошли бы сюда с попутным ветром?

— Думаю, уложились бы в три с половиной или четыре дня, — ответил я. — Нас буксировали с той же скоростью, с какой мы сами шли до Файлаки. Но там мы шли перпендикулярно к ветру. Будь у нас попутный ветер до самого Бахрейна, наверно, дело пошло бы быстрее.

— Вполне возможно. В одном из шумерских текстов говорится, что до Дильмуна тридцать двойных часов. Они измеряли расстояние путевым временем.

— Уж, во всяком случае, они прошли бы дистанцию быстрее, чем новички вроде нас, — признал я. — Файлака был для них все равно что родным портом, и в гонках от Файлаки до Бахрейна профессиональная шумерская команда, несомненно, опередила бы нас на несколько часов. Нам при хорошем северном ветре понадобилось бы, наверно, тридцать пять двойных часов.

— Интересное днище у вашей ладьи, — заметил Бибби. — Эти два бунта, и малая осадка...

Следуя за ним, мы поднялись на стену, с которой открывался вид на приливно-отливную отмель, начинающуюся прямо от дюн перед воротами. В прилив морские волны, наверно, подступали к самой городской стене.

— Вполне могу себе представить, как плоскодонное камышовое судно во время прилива подходило сюда, — продолжал археолог. — И не опрокидывалось, когда наступал отлив, благодаря двойному корпусу. Ляжет перед воротами на обсохший известняковый грунт — пожалуйста, занимайтесь разгрузкой-погрузкой.

Мы уже обратили внимание на то, что окаймляющее остров известняковое ложе, особенно около порта, обусловливало как раз такой маневр, какой описал Бибби: с приливом подходить к берегу и ложиться на грунт во время отлива. А Бибби смог теперь своими глазами убедиться, что судно из берди вполне могло нести двадцать тонн груза — столько, сколько привозили в Шумер некоторые суда из Дильмуна, как сообщают плитки с клинописью[19].

— Но торговое судно должно возвращаться в порт, откуда вышло, — рассуждал Бибби. — По-твоему, они ждали полгода, когда переменится ветер?

Возможно. А может быть, они намеренно приходили незадолго до смены ветра, чтобы сократить ожидание. Но лично я так не считал. Мне представлялось, что все дело в нас самих — не сумели еще освоить управление древней ладьей.

Ведь не знаем же мы сезонных ветров, которые могли бы благоприятствовать плаваниям в порты Индской цивилизации, как они благоприятствовали рейсам в заливе. И тем загадочнее выглядит факт, на который впервые указал много лет назад Бибби: почему на Бахрейне были в ходу индские меры веса? Шумеры и вавилоняне пользовались совсем другими мерами. И делились эти меры иначе — на трети, десятые и шестидесятые части. Бибби представлял себе два объяснения. Либо зарождение дильмунской торговли было связано не с Двуречьем, а с Индией, либо Индия была намного более важным партнером, чем Двуречье.

Одно было ясно для нас обоих. Роль Бахрейна на торговых путях определялась удобным расположением этого уникального пункта набора воды. На всем пути через залив пет другого места, где древние мореплаватели могли бы запастись пресной водой в неограниченном количестве.

По-своему красноречивы заполняющие существенный пробел в мозаике крупинки необработанной меди. Медь была, пожалуй, наиболее важным видом сырья, ввозимого в Двуречье во времена Дильмуна. Как подчеркивает Бибби в своей книге о поисках Дильмуна, письменность играла первостепенную роль в жизни древнего Шумера; обнаруженные в жилых и торговых помещениях глиняные плитки выполняли самые разные функции — от школьных тетрадей до счетоводных книг ростовщика[20]. В числе других документов найдена деловая переписка проживавшего в Уре посредника в торговле медью. В переписке его называют «дильмунским купцом», но из одной плитки явствует, что руда добывалась в другом месте, а Дильмун служил как бы ярмаркой, где происходила купля-продажа металла. Бибби отмечает, что перевозившиеся в заливе во времена шумеров грузы меди были довольно значительными. В одном случае, по его подсчетам, из Дильмуна поступило восемнадцать с половиной тонн; «в ценах шестидесятых годов нашего столетия он <груз> стоил бы около двадцати тысяч долларов».

Переписка посредника включает также плитку от недовольного клиента: «Ты сказал: «Гимил-Син получит от меня добрые слитки». Это твои слова, но ты поступил иначе, ты предложил моему посланцу скверные слитки, говоря: «Хочешь — бери, не хочешь — не бери». Кто я такой, чтобы обращаться со мной так высокомерно? Разве мы оба не благородные люди?.. Разве найдется среди дильмунских купцов хоть один, который обошелся бы со мной таким образом?»

Совершенно очевидно, что Дильмун был для наших духовных предтеч вполне реальной страной. И, конечно, среди торговых кораблей, которые швартовались у городских ворот погребенного ныне песками бахрейнского порта, были шумерские суда, поскольку вершина его активности приходится на времена Шумера. Возможно, именно здесь помещался «дом кораблей», упоминаемый Энки в поэме о Дильмуне, если только где-нибудь еще на Бахрейне не скрывается другой, столь же крупный приморский город. Но это маловероятно. Раскопанный датскими археологами торговый порт достаточно велик для небольшого острова.

Среди судов, заходивших сюда, чтобы, как свидетельствуют плитки, в обмен на месопотамские ткани и шерсть получить медь, наверно, были ма-гур из Ура. Без оживленной торговли не мог бы процветать такой большой островной город. Внутри обращенной к морю стены на обширной площади простираются разделенные улицами руины дворцов и других строений.

С первого взгляда очевидно, что город подвергался реконструкции. И не менее очевидно, что лучшие каменщики жили здесь в наиболее древнем периоде. Другими словами, в период первоначального Дильмуна, когда сооружались могильные холмы. Поверх каменных плит старейшего города затем воздвигли новые стены, часть которых относят к ассирийскому периоду. Обращает на себя внимание внушительная конструкция из тщательно подогнанных тесаных плит, именуемая археологами «ассирийским порталом». Порогом служит монолит, превосходящий шириной двуспальную кровать, с круглой лункой в углу для дверного шарнира.

Ассирийцы прославились как мастера работы по камню. Однако на Бахрейне они уступали в мастерстве своим дильмунским предшественникам. Так, может быть, жители Дильмуна были выходцами из области, где камнерезное искусство достигло более высокого уровня или опиралось на более давнюю традицию, чем в Ассирии? Такие области известны в древнем мире. Их было не так уж и много. Археологи прекрасно разбираются в керамике, с замечательной точностью определяют культурные связи по гончарным изделиям, даже по черепкам. Однако я сомневаюсь, чтобы хоть один археолог когда-либо пытался вытесать каменный блок вроде тех, что сохранились на Бахрейне со времен раннего Дильмуна. А попытаются — убедятся, как убедился я, что это им не под силу. Даже с железным инструментом. Но у дильмунцев не было железа. Вот и получается, что стены, сооруженные первыми градостроителями Бахрейна, могут нам кое-что поведать. Среди основателей порта были каменщики, обучавшиеся своему делу в одном из немногих районов мира, где хорошо знали секреты этого труднейшего искусства.

Казалось бы, что общего между камышовыми судами и тесаным камнем и что моряку до каменных стен? Но в древности связь существовала. Многолетние исследования убеждают меня в том, что строители тростниковых, папирусных, камышовых лодок частенько имели отношение к каменным стенам как раз такого рода. Обычно они же их сооружали.

Бибби не без удивления смотрел, как я, опустившись на колени, штудирую гладкую поверхность раскопанных им дильмунских плит и способ их соединения. Камни разной величины были все обтесаны под прямым углом и плотно, без малейших просветов, прилегали друг к другу, даже если грани были неправильной формы. Мои товарищи по плаванию глядели на меня, как на какого-нибудь Шерлока Холмса, пытающегося обнаружить отпечатки пальцев или следы инструмента, чтобы выйтина след исполнителей. Изумительно обработанные и подогнанные блоки воплощали специфическую технику, с которой я уже не раз встречался. И я объяснил своим озадаченным спутникам, как эти каменные стены увязываются с нашим плаванием и с плаваниями людей, которые воздвигли их на Бахрейне.

Любому ясно, что не практическая потребность, а некая эстетическая или магико-религиозная традиция породила такую сложную и своеобразную технику кладки. Ни в Европе, ни в странах Дальнего Востока таких стен не сооружали. Тем не менее она перебросила мост через два океана, и не как-нибудь, а именно в те места, где поселились народы, строившие папирусные и камышовые суда.

Впервые я по-настоящему обратил внимание на подобные стены, попав к строителям камышовых лодок на самом уединенном в мире обитаемом клочке земли — острове Пасхи. Неведомые древние мастера применили здесь специфическую технику, сооружая мегалитические культовые террасы под могучие статуи[21]. С такой же кладкой я встретился в Южной Америке, там, где нанимал специалистов по камышовым лодкам, которые помогли мне построить «Ра II» и «Тигрис». Она является отличительным признаком мегалитических стен в святилищах Перу доинкского и инкского периода — той самой области, откуда мне с попутным ветром удалось доплыть на «Кон-Тики» до собственно Полинезии, минуя остров Пасхи.

Следующая встреча была неожиданной. Оказалось, что эта же своеобразная кладка отличает могучие степы храмов Ликса на атлантическом берегу Марокко. Я приехал в Ликс перед началом плавания на «Ра» в Америку, чтобы познакомиться с местными строителями камышовых судов. До этого времени я никогда не слышал про местные развалины. Принято считать их остатками поселения финикийцев, которые выходили в дальние плавания из родной Малой Азии и оседали на берегах Атлантики. Если эта гипотеза верна, нет ничего удивительного в том, что основатели Ликса знали такой способ обработки камня. Они могли освоить его на Ближнем Востоке — единственной, наряду с островом Пасхи и страной инков, территорией, где он применялся. Лучшие образцы мегалитической кладки по соседству с великими пирамидами Египта принадлежат к тому же типу. Но подлинным центром своеобразной техники явно была страна хеттов, где она достигла высшего совершенства. Хетты — исчезнувшие, забытые и недавно открытые вновь предшественники финикийцев — некогда населяли всю область между Верхним Двуречьем и Средиземным морем.

И тут возникает загадка. В обычаях и верованиях, в искусстве и ремеслах хетты многое, если не все, унаследовали от шумеров. По шумеры не строили каменных стен, и на территории, известной нам под именем Шумера, нет никаких следов подобной кладки.

Откуда же она попала на древний Бахрейн? Может быть, каменщики именно этого острова были как-то связаны с хеттами или египтянами? Дильмун поддерживал связи с Шумером, однако в Шумере явно разрывается сплошная полоса распространения специфической кладки. Правда, для этого есть основательные причины. В Нижнем Двуречье попросту не было камня. Был только плодородный ил и была пригодная для лепки кирпичей глина. Но ведь речные контакты Ура и других шумерских портов, судя по текстам на глиняных плитках, были не менее развиты, чем морские. И в верхнем течении двух рек, где встречается камень, месопотамцы заготавливали его, обрабатывали и, в ранний период хетто-шумерских связей, применяли ту же своеобразную кладку, с какой встретились археологи, углубившись в пески Бахрейна.

Отсутствие камня в большей части Двуречья вынуждало шумеров и их преемников сооружать свои зиккураты — ступенчатые пирамиды — из миллионов штук сырцового кирпича. Для Египта кирпичная пирамида — редкое исключение, там почти все пирамиды, даже самая древняя из них, Саккарская, которая тоже была ступенчатой, сложены из тесаного камня. Многие усматривают здесь фундаментальное различие, исключающее общность происхождения. Однако такой вывод представляется поспешным. Огромные ниневийские плиты с рельефным изображением прекрасных камышовых судов относятся к лучшим виденным мной образцам камнерезного искусства. По соседству с Ниневией находится библейский Нимрод с исполинским рукотворным холмом — эродированными остатками бывшей пирамиды, засыпанной обломками ассирийского кирпича. Никто не предполагал, что в этом сооружении мог быть использован тесаный камень. Тем не менее археологи, разбирая битый кирпич, недавно расчистили большой участок древней стены из бутового камня. По подсчетам специалистов, ориентированная по солнцу сорокаметровая пирамида первоначально была почти на двадцать метров выше. Внутри пирамиды обнаружено пустое сводчатое помещение длиной тридцать метров, шириной около двух и высотой три с половиной метра. В прошлом Тигр протекал вдоль западного основания пирамиды, которое смыкалось с пристанью шестиметровой высоты, сложенной из тщательно обтесанных и пригнанных известняковых блоков[22].

Итак, пирамида Нимрода, подобно египетским, была первоначально сооружена из камня. С одним различием. В Египте для упрощения работы всем блокам придавались одинаковые размеры. Этого нет в Нимроде, к тому же, осматривая блоки, я и тут обнаружил интересующий меня способ подгонки камней друг к другу. Тот самый, который теперь привлек мое внимание, как только мы спустились в раскопанный датчанами дильмунский порт.

Видя мой интерес к каменной кладке, Бибби снова отвез нас к одному из холмов Али, пожалуй самому большому в этой группе и мало чем уступающему нимродской пирамиде. Ничего не скажешь, изрядная высота... Следуя за Бибби, мы обогнули холм и подошли к участку, где был расчищен кусок засыпанной битым известняком сплошной каменной стены. Судя по всему, блоки были одинаковой величины, как в Египте. Бибби объяснил, что большие бахрейнские могильники представляли собой нечто вроде ступенчатых пирамид округлой формы.

Никто не сомневался, что могильные холмы Али играли роль мавзолеев для усопших правителей. Возведение столь огромных сооружений требовало большой организованной рабочей силы; стало быть, речь шла о весьма могущественных монархах. Ограниченное число грандиозных холмов вполне может соответствовать чередовавшимся поколениям царей, а прилегающий к великанам обширный некрополь мог предназначаться для менее крупных вождей и иных лиц, достойных покоиться по соседству с монархами.

Глядя на крыши арабских домиков внизу и выжженный солнцем край с уходящими вдаль курганами, сплошной массив которых лишь в одной стороне нарушался скопищем обезглавленных пальм, я уже по-другому воспринимал эту безобразную картину. Выходит, перед нами Дильмун. Другими словами, страна, которую шумеры называли обителью своих пращуров. Местопребывание Зиусудры, священного правителя, восхваляемого за то, что он со своим кораблем даровал бессмертие человечеству. Культурный герой, которого затем под именем Ут-напиштима присвоили себе вавилоняне, ассирийцы и, возможно, хетты. Выдающаяся личность, впоследствии занявшая видное место в вероучениях иудеев, христиан и мусульман, называющих его Ноем.

Поразительно. Неужели я, сидя на вершине искусственной горы, обозреваю родину Ноя?

Может быть, в этом самом могильном холме был погребен Зиусудра. Ведь холм-то самый высокий! Согласно шумерским текстам, Зиусудра до конца своих дней оставался в Дильмуне, то есть на Бахрейне. В Шумер пришли уже его потомки. Если он и впрямь существовал, вполне вероятно, что его захоронили в одном из этих великих курганов. Как знать, возможно, я и впрямь сижу на гробнице Ноя.

Что за вздор! Ной никогда не существовал на свете. Ной — прелестный сказочный персонаж, странствовавший с плавучим зверинцем, включающим самых различных животных, которые никак не могли быть найдены в одном месте. Сказочный персонаж... но ведь за этим образом стоит Зиусудра! А Зиусудра, говорит предание, взял с собой только то, что уцелело из его стад. Крупный рогатый скот и овец вроде тех, чьи высохшие кости найдены перед четырехколесными повозками в царских могилах Ура или в мусорных кучах Шумера. Для шумеров Зиусудра был совершенно реальной личностью. Правитель из Шуруппака на Евфрате, чьи предки и потомки перечислены в шумерских генеалогиях, он со своими приближенными, включая кормчего Пузур-Амурри, спасся на корабле, когда поля и города на материке были уничтожены катастрофическим наводнением. Потомки спасшихся вернулись из Дильмуна и вновь заселили опустошенную страну предков.

Было бы нелепо недооценивать древних шумеров только потому, что они жили за пять тысяч лет до нас, когда мир в основном населяли дикари. Шумеры не были неграмотными. Это у них мы научились писать. Они не были глупыми. От них мы получили колесо, умение ковать металл, сооружать арки, ткать, ходить под парусом, засевать поля и выпекать хлеб. От них у нас домашний скот. Они придумали единицы длины и площади, веса и объема и приспособления, чтобы все это измерять. Они заложили основы математики, производили точные астрономические наблюдения, следили за временем, изобрели свой календарь, вели счет династиям. Говоря о Дильмуне, Макане и Мелуххе, они точно представляли себе, где находятся эти страны, и вообще великолепно разбирались в географии. Иначе откуда бы им знать, куда отправляться за медью, золотом, лазуритом, сердоликом, алебастром и множеством других ценимых ими материалов, которых не было в недрах Шумера, но которые тем не менее прочно вошли в их материальную культуру? Важнейшее значение придавали они истории. Исповедовали культ предков, дорожили памятью о событиях и героях прошлого. Списки правителей были священными текстами для подрастающего поколения, обучающегося у жрецов и мудрецов. Ной для нас — миф, но Зиусудра был для них исторической личностью. Дильмун представляется нам продуктом фантазии, для шумеров это был торговый центр в тридцати двойных часах пути от их страны.

Пронзительный сигнал одной из ожидавших нас внизу машин вернул меня из Дильмуна на Бахрейн. Пора возвращаться. Спускаясь по крутой осыпи, скрывающей замечательные каменные стены, я не отрывал восхищенного взгляда от величественных рукотворных холмов Али. Этот остров вместил некрополь предтеч шумеров. В более широком смысле — некрополь наших духовных предтеч. Приблизят ли нас его памятники на один шаг к нашим забытым началам?

С чувством, похожим на благоговение, я ступил на землю у подножия холма и направился к машинам, мысленно представляя себе проходившие в этих местах необычные процессии. Быть может, здесь двигался траурный кортеж с прахом могущественного властелина, чьи подвиги на морях во все более приукрашенных версиях пережили века и дошли даже до классных комнат моего детства.

Судно, ставшее «ковчегом», вероятно, было приставшим к этим берегам ма-гур. Мифическая процессия спустившихся с него животных на самом деле состояла из нескольких коров, быка, небольшого гурта овец. После дней, проведенных на борту широкого, массивного камышового корабля, скотинка, мыча и блея, зашагала по мелководью к берегу, где сразу же принялась искать ближайший водопой. Люди и животные выжили на острове, так как бог священного правителя позаботился о том, чтобы из здешней земли били ключи холодной чистой воды с далеких гор на материке.

С ужасом смотрел я, как местные добытчики извести врубаются в самые величественные курганы. Все арабы островного княжества посещают мечеть, читают в священном Коране о своем пращуре Ное, и эти же мусульмане разрушают киркой и лопатой древнейший мавзолей, к которому, быть может, приходили Сим, Хам и Иафет, чтобы почтить память своего отца.

Древние бахрейнцы были люди религиозные. Из безымянного морского порта Бибби повез нас вдоль берега на запад, в местность, получившую название Барбар. Здесь его отряд сделал свое первое серьезное открытие — был обнаружен храм, притом совершенно особенной конструкции. Археологи вышли на него, заложив разведочную траншею на самом низком из цепочки песчаных холмов, превосходящих размерами великие курганы Али. Выбранный для разведки холм заинтересовал их после того, как коллега Бибби, профессор Петер Глоб, приметил торчащие на склонах два огромных блока тесаного известняка. Каждый из блоков весил более трех тонн и опирался на постамент из известняковых плит. Квадратные выемки на верхней грани блоков позволяли предположить, что они, возможно, служили пьедесталами для больших статуй. Углубляясь над постаментом в холм, археологи наткнулись на стену второй террасы, а выстилающие эту террасу плиты, в свою очередь, подводили к следующей ступени, и наконец последняя стена окаймляла центральную, вершинную часть всего сооружения. С удивлением отметили ученые, что за стенами не было никаких помещений. Сплошная прямоугольная ступенчатая конструкция возвышалась над окружающей местностью наподобие шумерской храмовой пирамиды. Облицовкой стен служили уложенные в три ряда без цементирующего раствора, тщательно подогнанные друг к другу блоки превосходного мелкозернистого известняка. Камни верхней площадки выглядели иначе — они сужались кверху наподобие снежных блоков эскимосского иглу, образуя круглую ограду диаметром менее двух метров.

Раскопки показали, что четыре тысячи лет назад окружающий сооружение участок был на два с половиной-три метра ниже. Надо думать, культовая площадка, венчающая отвесные, ориентированные по солнцу ступени, тогда выглядела еще внушительнее. А когда рабочие расчистили ведущие к вершине лестницы и пандусы, Бибби понял, что перед ним религиозное сооружение, подобное зиккуратам — храмовым пирамидам Двуречья.

Памятуя шумерское предание о потопе, Бибби посчитал весьма знаменательным, что на Бахрейне обнаружен храм, родственный шумерским[23]. За пределами Двуречья в области залива прежде не находили сооружений, похожих на ступенчатый зиккурат. Продолжая раскопки, археологи нашли множество черепков, лазуритовые бусины, алебастровые вазы, медные обручи и листовую медь, птицу из меди, литую голову быка с глазницами под инкрустацию и — окончательное подтверждение связей с Шумером — медную статуэтку, изображающую обнаженного человека с большими круглыми глазами и бритой головой. Он стоял в молитвенной позе, типичной для месопотамского искусства в период между 2500 и 1800 годами до нашей эры. Одна из алебастровых ваз в точности напоминала вазы, распространенные в Двуречье в конце третьего тысячелетия до нашей эры.

С волнением осматривал я древний храм, слушая, как Бибби связывает его с дальними плаваниями шумеров и дильмунской торговлей. Никто не назвал бы эту островную цивилизацию изолированной. К тому же находки археологов не исчерпывались вышесказанным. На южной грани ориентированного по солнцу сооружения ступени спускались к глубокой выемке, а в ней, ниже уровня земли, помещался облицованный камнем бассейн, и едва мы начали спускаться в него, как у меня вырвалось:

— Пальцевый отпечаток!

Снова она, притом в еще более совершенном исполнении: каменная кладка, за которой я охочусь! Блоки неравной величины словно обрезаны лазерным лучом. Некоторые — с намеренно оставленными выступами; все обтесаны и отшлифованы почти до блеска и пригнаны друг к другу без цемента настолько плотно, что вряд ли просунешь лезвие ножа. Мне снова отчетливо вспомнились стены Винапу на острове Пасхи и другие такие же стены — от доинкских сооружений Винаке и Тиауанако до Ликса и хеттских стен Богазкёя.

Выемка, судя по всему, служила резервуаром для освященной воды, необходимой для совершаемых на верхней площадке ритуалов. Вряд ли строители случайно нашли воду, углубившись в грунт у подножия лестницы; скорее, именно наличие источника определило выбор места для строительства. Но из этого следует, что великолепная кладка резервуара относится к начальной стадии сооружения храма. В пользу этого предположения говорит и тот факт, что храм строился в несколько этапов, причем, как и в погребенном портовом городе, повторно употреблялись некоторые наиболее искусно обтесанные камни раннего периода. Однако при виде этой кладки напрашивались еще и другие выводы. Люди, которые заготавливали камень, несомненно, были мореплавателями. Каменщики знали, какой материал подойдет им лучше всего и где его взять.

— Отличный известняк пошел на эту кладку, — заметил я, обращаясь к Бибби.

— Верно, — согласился он. — Причем на Бахрейне такого камня нет. Вероятно, они ходили за ним на Джиду[24].

— На Джиду?

Похоже, мы выходим на еще одно, не учтенное ранее свидетельство мореходной активности!

— Джида — маленький островок километрах в пяти от северо-западной оконечности Бахрейна

— Вы искали там каменоломни?

— Нет. Говорят, что-то в этом роде есть, но на Джиду не попадешь — там лагерь для заключенных.

Интересный остров, туда непременно надо попасть!

Я решил обратиться к столь дружески встретившему нас на пристани министру информации и не сдаваться, пока не одолею этот бастион. Но сперва нас ожидали более срочные дела.

Мы пришли на Бахрейн с огромной дырой в носовой части судна. Выше ватерлинии еще не так заметно, но наш дюжий аквалангист Герман, уйдя под воду, вынырнул с испуганным лицом и доложил, что мог бы весь поместиться в этой полости. Веревки уцелели, но витки свободно болтались, и обнажились внутренние связки. Нужно было ремонтироваться, иначе мы рисковали, что ладья в конце концов развалится на части.

На борту был небольшой запас камыша для мелкого ремонта; мы могли также использовать кранцы, связанные из берди. Но ведь этого все равно мало! Как быть? Если набьем в полость деревянные бруски или еще какой-нибудь твердый материал, эта начинка будет царапать камыш и вывалится при сильном волнении. Надо было подыскивать что-нибудь подходящее среди уцелевшей на острове скудной растительности.

Мне пришла в голову одна идея, и я стал перелистывать книгу Бибби из библиотечки «Тигриса». Автор привел рисунок парусной лодки из связок, напоминающей файлакские с двойным рулевым веслом на корме. Я прочел подпись: «Такие лодки длиной около пяти метров, связанные из бунтов камыша, применяются рыбаками на Бахрейне. Они обладают хорошей плавучестью, но, естественно, пропускают воду (почему их, строго говоря, следует называть плотами). Сходные лодки из папируса использовались в Египте более 4000 лет назад».

Я бросился к Бибби. Все остальные, с кем бы я ни говорил, видели на Бахрейне только танкеры, яхты и моторные суда. Бибби хорошо помнил, где ему встретилась упомянутая в книге конструкция. Проехав через весь остров, мимо десятков тысяч еще не виденных мной гробниц, мы добрались до крохотной — в несколько цементных домиков — рыбацкой деревушки Малакия на юго-западном берегу. Обвешанные драгоценностями женщины и дети с золотыми зубами показали нам ведущую к морю тропку. Бибби заметил, что несколько лет назад тут стояли куда более красивые и здоровые жилища из черешков пальмовых листьев. Валяющаяся кругом пластиковая тара и прочие современные отбросы, а также горы объедков, над которыми вились мушиные рои, выразительно говорили о быстром обогащении. Арабский шофер заверил нас, что у этих людей теперь уйма денег и главной проблемой стало, как их истратить. Оставив машину на превосходном шоссе, не ведающем, что такое копыто коня или осла, мы пересекли некогда орошаемую и тщательно возделываемую тенистую пальмовую рощу и очутились под лучами жгучего солнца на протянувшемся далеко в обе стороны великолепном песчаном пляже. В море стояли на якоре небольшие дау без мачты. А на белом песке лежала маленькая лодка столь хорошо знакомого мне типа. Ее только что вытащили на берег, она даже не успела обсохнуть. Какой-то старик в чалме и в халате горчичного цвета, со связкой серебристых рыб в руке как раз подходил к пальмам. Мы окликнули его, он с готовностью подошел и ответил на все наши вопросы. Лодка — его, он сам ее связал, называется она фартех, и на всем острове осталось лишь четыре человека, умеющих вязать такие лодки.

Работа мастера. Безупречная симметрия, точность во всех деталях. Материалом послужил не камыш, а черешки листьев финиковой пальмы, совсем как на Файлаке, где тоже — во всяком случае, теперь — нет камыша. Помимо скрепляющих всю конструкцию витков, каждый черешок был аккуратно сшит с соседом; общий результат был поразительно похож на камышовые лодки, которые я видел у индейцев сери в Мексике. Вероятно, стебли этого камыша и пальмовые черешки слишком твердые, недостаточно губчатые, чтобы ограничиваться только наружными витками. И они вряд ли сохраняют плавучесть так же долго, как камыш. Я спросил об этом старика. Он не смог ничего сказать по этому поводу, заметил только, что прежде местные жители ходили на фартех в Саудовскую Аравию — это два дня пути, — после чего лодку вытаскивали на берег для просушки. Он сомневался, чтобы фартех могла продержаться на воде больше недели: черешки не устоят против действия морской воды. Старик выходил в море на веслах, однако он нарисовал на песке контуры паруса, каким пользовались прежде, и сказал его название — шера. Такими трапециевидными парусами раньше оснащались дау; в наши дни их увидишь лишь на таре для фиников. Но сути дела, это тот же древнеегипетский парус, только поставленный косо. Теоретически, достаточно наклонить прямой парус, чтобы лодка из бунтов могла лавировать против ветра.

Идя вдоль пляжа, мы увидели на берегу под пальмами еще две лодки точно такого же вида. Одна — совсем новая, связанная подлинным умельцем. У таких лодок-плотов есть одно важное преимущество: они свободно проходят над известняковыми отмелями, после чего их можно вытащить на сушу, тогда как другие лодки становятся на якорь вдали от берега.

Волны выбросили на пляж черешок, который привлек мое внимание своей красотой. Тонкий конец черешка густо оброс белоснежными коническими ракушками и стал похож на чудесный белый цветок. Показывая Бибби эту диковину, я вдруг сообразил: передо мной было немое свидетельство того, что черешки пальмовых листьев не так уж быстро разъедаются морской водой. Ведь не один месяц провел в море, судя по размерам моллюсков, а совершенно целый и тугой, как новенький!

Мы догнали бегом старого рыбака, и он обещал в следующую пятницу доставить к нам на пристань две сотни черешков, если мы пришлем за ним машину. Обещал также лично отремонтировать нашу большую фартех.

Настала пятница, и наш шофер привез черешки. Но рыбака не привез: его жена объявила, что они больше не вяжут лодки для чужеземцев. Несколько лет назад один вот такой приезжий заказал ее супругу фартех. Снимал кинокамерой весь ход работы. Когда же лодка была готова, попрощался и уехал, сказав, что они могут оставить ее себе.

Ладно, хоть получили за наличные две сотни черешков. Что нам, строго говоря, и требовалось. Дальше справимся сами.

Карло трудился над водой, Тору и Герман — под водой. Сначала в зияющую дыру затолкали все излишки запасенного в Ираке берди. Затем просунули под веревочные витки длинные и тугие, но достаточно гибкие черешки и сшили их на дильмунский лад; получилось что-то вроде защитной пластины кирасира. По виду пальмовые черешки удивительно напоминали стебли папируса, но они были и тверже, и тяжелее. Когда провисшие веревочные витки натянулись до предела, так, что нельзя было просунуть больше ни одного черешка, их для верности обвязали сверху бечевкой крест-накрест. И «Тигрис» опять стал таким же красавцем, каким был в первые дни, когда ветер гнал нас к Файлаке.

Нам предстояло решить еще одну проблему. Халифа, молодой симпатичный араб, которого министр в первый же день выделил нам в помощь, пришел на другое утро с неутешительными известиями. Джентльменские манеры и ослепительно белое одеяние при блестящих черных полуботинках придавали ему сходство со звездами арабского кино; да он и в самом деле снимался на студии Уолта Диснея. Отец Халифы, обаятельный старик, был одним из последних ловцов жемчуга на Бахрейне; этот промысел, как установил Бибби, существовал здесь еще во времена Дильмуна. И вот Халифа передал нам слова отца: на всем острове нет никого, кто мог бы сшить парус. Последние из тех, кто ходил на парусных дау, достигли такого преклонного возраста, что уступили море более молодому поколению. Может быть, нам больше повезет в Пакистане, если мы пойдем туда.

Но как плыть дальше, если наш грот распорот на куски? К тому же мы убедились, что нужен парус гораздо большей площади, чтобы развивать скорость, необходимую для лавировки. Отрицательный ответ Халифы подтолкнул меня на отчаянный ход. Я полез в ящик под моим матрасом и подсчитал скудеющий запас наличных денег. Как раз хватит на то, чтобы отправить Детлефа с распоротым гротом в ФРГ. Гамбургский мастер выручит нас. Он сшил парус, он его и починит. А заодно сделает то, чего мне не удалось организовать в Ираке: сошьет нам парус побольше, по образцу тех, какими оснащались дау. Норман, наш главный специалист по этим делам, просил изготовить парус, соответствующий расчетам Саутгемптонского университета. Только в этом случае, говорил он, сможет наш «Тигрис» показать все, на что способен. И, отправляясь с Бибби в экскурсию по археологическим объектам Дильмуна, я предоставил Норману разрабатывать чертежи по своему усмотрению. Ему помогали Детлеф и два ветерана жемчужного промысла, бывшие кормчие дау, которых разыскал Халифа.

Более трех недель провели мы на Бахрейне, пока Детлеф летал в Гамбург. Вместе с приливом и отливом «Тигрис» то поднимался, то опускался на волнах у стенки бетонного причала. Его основательно покачивало, поскольку танкерная гавань не была защищена.

При нас состоялось торжественное открытие самого большого в мире сухого дока с участием эмира и знатных представителей других арабских стран. В нескольких метрах от «Тигриса» открылся шлюз, и в док вошел настоящий гигант, супертанкер «Тексако Джапан» водоизмещением 325 тысяч тонн. Глядя на нас с его палубы, матросы качали головой: вздумали тоже, идти в Индийский океан на копне сена... А у меня сосало под ложечкой, когда я поднимался по бесконечному трапу вдоль высоченной железной стены этого плавучего острова.

На Бахрейне нам оказывали такой же теплый прием, как и в Ираке, хотя руководители этих двух арабских стран представляли разные политические системы и не ладили между собой. С того самого дня, как Бибби сказал мне про остров с редкостным известняком и с лагерем для заключенных, я не забывал напомнить о своем желании посетить его. Герман заметил, что обычно трудность заключается не в том, как попасть в такое место, а в том, как унести оттуда ноги. И тут же предложил на выбор кучу способов угодить в лагерь, смотря по тому, какой срок мне желателен.

Тем временем министр просвещения, шейх Абдулазиз эль-Халифа, устроил роскошный арабский обед в честь экспедиции. А сын бахрейнского эмира, наследник престола шейх Хаммад, пригласил нас с Бибби во дворец и преподнес мне трость из слоновой кости с золотым набалдашником. Бибби усмотрел в этой трости мирную современную замену меча, которым арабские правители в прошлом одаривали почетных гостей.

А за день до возвращения Детлефа я услышал радостную новость: завтра на рассвете комендант лагеря на Джиде, майор Смит, будет лично ожидать меня на полицейском катере в селении Будайя на северо-западном побережье. Халифа вызвался сопровождать меня. К сожалению, Бибби к этому времени уже улетел домой, в Европу. Мне было разрешено взять с собой двух человек, только чтобы среди них не было русского. Кандидатуры американского кинооператора Норриса и итальянского фотографа Карло не встретили возражений.

Майор Смит, могучего сложения полицейский офицер, в прошлом — профессиональный английский военный с большим стажем службы в колониальных войсках, встретил нас точно в назначенное время. Его катер стоял у маленькой пристани вместе с пластиковыми лодками и старыми дау, среди которых было несколько совершенных развалин. Тепло поздоровавшись, англичанин извинился, что пришлось поднять нас так рано, и объяснил это необходимостью поспеть к Джиде до начала отлива.

Первые четверть часа мы видели только море, затем показался прелестный островок с единственным, зато весьма импозантным зданием в окружении пальм. Остров Умм-эль-Сабан, сказал майор Смит, принадлежит сыну эмира, шейху Хаммаду. Есть источник вроде бахрейнских.

Наконец на горизонте возник Джида. Высокие утесы, белые, как под Дувром. Маленький домик — жилище коменданта. Пройдя над широкой отмелью, мы причалили к длинной пристани, сложенной из грубого камня. Справа от пристани простиралась возвышенная часть острова, слева зеленели финиковые пальмы, перед которыми громоздились здоровенные глыбы, — судя по всему, остатки взорванного людьми утеса.

Я направился к этим глыбам, чтобы осмотреть поверхность сколов. Точно, люди руки приложили. Сколы были старые. Но не настолько, чтобы связывать их с бронзовым веком. На защищенной карнизом скальной полочке я увидел высеченную в камне арабскую вязь. Подозвал Халифу, и он перевел:

«В месяц шах'бан лета 978 камни резал достопочтенный Махмуд Сар Али для обновления башен Бахрейнской крепости».

По христианскому календарю это соответствовало 1556 году. Тридцать пять лет после того, как Бахрейн захватили португальцы. Очевидно, достопочтенный араб работал на завоевателей, восстанавливая арабскую крепость, сооруженную поверх погребенного дильмунского города. К счастью, ни он, ни его заказчики не подозревали, что в песке под их ногами таятся многочисленные здания из тесаного камня.

Глыбы на берегу не сулили больше ничего интересного, но майор Смит пообещал показать нам кое-что еще. И он выполнил свое обещание. Я искренне жалел, что нет вместе с нами Бибби.

Следуя за майором вглубь острова по битой тропе, мы встречали учтиво здоровающихся заключенных. Похоже было, что их сторожат только акулы, курсирующие вдоль кромки широкой отмели. Миновав безмолвную обитель коменданта, мы поднялись на известняковое плато, составляющее большую часть Джиды. Полтора километра в длину и много меньше того в ширину — вот и весь остров. И похоже было, что изрядный кусок его увезли древние каменотесы.

Размах добычи камня здесь превосходит всякое воображение. В нескольких местах явно потрудились португальцы или работавшие на них арабы, как мы это видели около пристани. Однако эти карьеры заметно отличаются от других, которых подавляющее большинство. В карьерах португальской поры огромные желтовато-серые плоскости и четыреста с лишним лет спустя высветляют склоны, и кое-где видно следы шпуров, куда закладывался порох. Но эти выработки окружены другими каменоломнями; чуть ли не каждый холм, каждый береговой утес источен каменотесами. Куда ни глянешь — террасы, крутости, ниши, ступени такой древности, что поверхность их потемнела, став неотличимой от нетронутых участков, а выветривание сгладило все углы и грани. Не ведавшие пороха труженики отделяли блоки от породы, оконтуривая их глубокими бороздами. Причем все блоки были разной величины. Большинство выламывались с таким расчетом, чтобы четыре человека могли донести их до берега на шестах. Но были и настоящие исполины, судя по зияющим брешам в месте добычи и по оставшимся в карьерах не обтесанным до конца экземплярам. Кое-где сохранились непонятные, причудливые образования, напоминая то ли окаменевшие глинобитные хижины, то ли кубистские монументы. В северо-западной части плато все скалы срублены, и на расчищенной площадке расположились обнесенные оградой маленькие бараки для заключенных. Повсеместно громоздятся груды эродированного щебня, порой такие большие, что их можно принять за могильные курганы. Посередине сплошь засыпанного старым щебнем участка торчит одинокий прямоугольный выступ, словно каменный дом. Можно подумать, его оставили намеренно, чтобы люди могли представить себе, какие огромные количества камня выломаны кругом.

Древние каменоломни не были для меня новинкой. Не один месяц прожил я по соседству с карьерами на острове Пасхи. Изучал каменоломни замечательных доинкских строителей в Перу и Боливии; места, где добывались огромные монолиты для мегалитичских сооружений египтян, финикийцев, хеттов. Твердейшие известняковые утесы Джиды были стесаны не какими-нибудь дилетантами, а членами великого древнего клана подлинных мастеров-камнерезов. Всюду видны следы поразительно искусной работы. И ни одной постройки. Добытый камень не просто выносили из карьеров — его куда-то увозили с расчлененного острова. Увозили в количествах, намного превосходящих число тесаных блоков в раскопанных археологами зданиях на Бахрейне. Напрашивается догадка, что в песках Дильмуна ждут открывателя еще многие постройки. Для такого пророчества есть и еще один повод. До сих пор в дильмунских дворцах и храмах не обнаружены колонны, хотя колоннады из круглых каменных столбов в древности были широко распространены от Египта до Двуречья. Между тем в карьерах Джиды на некоторых нишах можно видеть круглые выемки, где были высечены широкие — только-только обхватить руками одному человеку — цилиндрические блоки, явно служившие сегментами для колонн. В известных науке зданиях на Бахрейне таких блоков не найдено.

Большинство встречавшихся нам заключенных бродили поодаль, не обращая на нас внимания, но некоторые подходили ближе; судя по их лицам, они были рады видеть гостей на острове. Кое-кто даже улыбался нам. Майор объяснил, что в лагере много опасных преступников, фанатических противников господствующего режима. Но им-то вряд ли позволяли свободно разгуливать кругом. Когда мы присели на камнях в окружении ниш, чтобы позавтракать захваченными припасами, один заключенный не замедлил принести кувшин забеленного молоком чая.

Мы совсем не видели домашних животных на Джиде, если не считать одного белого мула. Зато кругом среди скал бродило невероятное множество одичавших кошек. Майор уверял, что их на острове не менее четырехсот. И никогда еще я не встречал такого количества бакланов. Взмывая тучами над морем, они буквально затмевали солнце.

Южная часть Джиды настолько отличалась от остального острова, что я подумал — не приложили ли и тут руку древние каменотесы. Здесь плато резко спускается почти до уровня пляжа и известняк покрыт слоем тучного чернозема. Среди финиковых пальм и декоративных деревьев зеленеют прекрасные огороды, такие аккуратные и ухоженные, словно правители Бахрейна почему-то не взлюбили садоводов и самых лучших из них отправили в лагерь. Огороды окружают бассейн, питаемый чистейшей ледяной водой из мощного родника. Пройдя весь путь под морским дном до острова, вода бьет из-под земли с такой силой, что мы бросились врассыпную от брызг, когда гордый своими владениями майор ухитрился затолкать в устье родника садовый шланг.

Не удивительно, что посещавшие Дильмун шумеры говорили о двух морях — горьком вверху, пресном внизу. Кстати, слово «бахрейн» означает как раз «два моря». Остров Джида и крохотный Умм-эль-Сабан вполне можно назвать придатками Бахрейна, который едва различается на горизонте с вершины здешних скал. Рай для Ноя и древних шумеров — ад для современных бахрейнцев, ютящихся на клочке изрезанного каменотесами известняка. На месте эмира я поселился бы на Джиде, а заключенных отправил бы на Бахрейн, поближе к нефти. Карло и Норрис явно разделяли мое мнение.

Майору Смиту заметно льстило наше восхищение тем, что он нам показал. Но когда он признался, что ему как-то одиноко в этом маленьком зеленом уголке, мы поняли, что не стоит ему завидовать. Много лет только нарядный мундир отличал его бытие от жизни вверенных ему заключенных. Плюс одиночество: заключенные хоть общались друг с другом. Когда время вынудило майора вести гостей обратно к пристани, он огорчился столько же за себя, сколько за нас. Что поделаешь, только в прилив полицейский катер мог подойти к пристани, чтобы увезти нас в свободный мир, прежде чем горькое море снова отступит от Джиды.

Пока берег не скрылся вдали, мы видели одинокую фигуру майора Смита, который стоял на пристани, будто статуя. Казалось, окружающая его пустота измеряется не только пространством, но и временем. За спиной майора высилась скала с последним посланием от араба, покинувшего этот мир четыре столетия назад. Л еще дальше зияли бреши, оставленные дильмунскими тружениками четыре тысячи лет назад.

Несомненно, они грузили свои многотонные ноши на крепкие, массивные, мелкосидящие суда — фартех, как их называют сегодня арабы, или ма-гур, как называли шумеры в ту далекую пору. И уж, конечно, камень выгружали не на ближайшем берегу Бахрейна, где нас высадил полицейский катер. Какой смысл волочить здоровенные блоки по суше, когда на веслах, или под парусом, или отталкиваясь шестами можно было доставить их прямо туда, где ждали строительный материал! Приливно-отливные течения на отмелях были словно дар бога вод, предусмотревшего именно такой случай. В прилив судно легко подходило к Джиде; с отливом садилось на дно. Прочно сидящую на скальном грунте широкую камышовую ладью было так же удобно загружать, как четырехколесную повозку на берегу. К началу следующего прилива она была готова выйти в путь с полным грузом, могла даже до конца полной воды поспеть к Бахрейну, чтобы разгружаться, когда вода отступит. Не удивительно, что тогдашние люди воздвигали храмы в честь богов природы.

Только мы возвратились с Джиды, как и Детлеф вернулся из Гамбурга. Мы расстелили оба паруса на пристани, чтобы Рашад намалевал эмблему — солнце, всходящее из-за ступенчатой пирамиды. Символ этот казался нам еще более уместным теперь, когда мы увидели, что дильмунские солнцепоклонники и мореплаватели тоже воздвигли такое сооружение. Душа радовалась оттого, что наш грот опять цел — небольшой, удобный в обращении. Что же до нового, огромного паруса, то я с первого взгляда ощутил к нему инстинктивную неприязнь. Норман и Детлеф тоже смотрели на него, почесывая затылок, пока Рашад старательно изображал на исполинском полотнище здоровенную пирамидищу.

Находясь в мусульманском мире, мы не забыли про рождество и — независимо от убеждений одиннадцати членов команды — достойно отметили праздник на берегу. А рано утром 26 декабря начали загружать ладью, готовясь покинуть Дильмун и, если повезет, шумерский залив. До прибытия паруса-великана мы с Норманом как раз успели решить еще одну важную проблему: надо было приготовить для него длинную рею. Халифа предложил нам выбирать среди сотен рей и спиленных мачт на бахрейнских пристанях и лесоскладах. Но шли дни, а осмотренные нами мачты и реи оказывались либо слишком короткими, либо кривыми, либо источенным червями гнильем. В последнюю минуту Халифа свел нас со старым плотником, который помог нам срастить два более или менее прочных гика в 12,5-метровую рею для нашего нового паруса.

Рашад доложил, что краска высохла, и мы укрепили великана на новой рее. Оставалось затащить эту махину на борт, и можно трогаться в путь. Чтобы оторвать от земли рангоутное дерево с привязанным к нему полотнищем, понадобились совместные усилия всех одиннадцати членов команды. Моя неприязнь готова была перерасти в отвращение. Это же не парус, а слон какой-то! Да, похоже, мы приобрели себе хомут на шею.

— Черт-те что! — крикнул я Норману. — Он сломает нашу мачту.

Норман вытер потный лоб. Бедняга, вот уже пятый день его опять трепала непонятная лихорадка. Норман согласился, что парус и впрямь тяжеловат. Прося Детлефа заказать у гамбургских парусных мастеров самый толстый брезент, каким они располагали, он не подозревал, что полотнища окажутся такими толстыми. С тяжеленной ношей мы кое-как доковыляли до края пристани; внизу качался на волнах «Тигрис».

— Как же мы все-таки затащим его на борт?

— Попробуем с помощью фала.

— Но ведь эта чертова штуковина зацепится за бакштаги!

Смотрю на Нормана — вот-те на, даже он растерялся. Поистине, хомут на шею, да еще какой! Норман, такой предусмотрительный и дотошный в планировании, спроектировал парус, который вызвал бы горячее одобрение Саутгемптонского университета. Однако теперь ни он, ни я не представляли себе, как занести эту конструкцию на борт. Стоя на месте, мы обменивались предложениями; зрители тоже не скупились на советы. Бакштаги можно обойти, если подавать рею и парус с кормы. Нет, с носа. Да нет же, надо ослабить штаги левого борта, а кто-нибудь пока подержит мачту. Можно спустить рею на борт перед всеми оттяжками.

Словом, решений хоть отбавляй. Да только в итоге мы будем связаны нерасторжимыми узами с неуправляемым чудовищем.

Я с трудом сдерживал себя. Дурацкая ситуация. Еще немного, и моя ярость выплеснулась бы через край, но тут вдруг лица моих товарищей приняли самое постное выражение и голоса зазвучали на полтона ниже. Внезапно явился эмир? Нет, это Норрис, переложив на плечи Халифы часть общей ноши, потихоньку сходил за своим младенцем и включил рекордер.

Пришлось рубить сплеча.

— Бросайте этот хомут! — распорядился я. — Обойдемся без него. Даже если мы втащим парус на борт здесь в порту, разве управишься с ним на море в шторм? Да мачта переломится раньше, чем мы найдем для него место на палубе. Все на борт! Отчаливаем!