Дом духов Мур Кристофер
– «Бюро частных расследований», чем я могу вам помочь?
– Винс, я в таком ужасном состоянии. Ты не понимаешь, каким кошмарным было это утро, – произнесла Кико.
Кальвино сразу узнал ее голос.
– Кико, как забавно, я думал о тебе за кофе.
Он ждал звонка от Кико с тех пор, как прочел магические слова «токсикоман, нюхающий разбавитель для краски» в «Бангкок пост». Кико, разведенная японка из высших слоев среднего класса, работала в трущобах Клонг Той. Она вносила свой вклад тяжелой работой дотемна и завоевала поддержку и дружбу местного сообщества. В последние два года Кико руководила пилотной программой помощи токсикоманам, нюхающим разбавитель. Она выпрашивала деньги у всех крупных компаний в Бангкоке.
Два года назад ее целью было убедить детей от восьми до девятнадцати лет, что нюхать разбавитель вредно для их мозгов, здоровья и будущего. Разбавитель имеет одно назначение: разбавлять краску, он не растворяет проблемы, возникающие при жизни в трущобах. Но после двух лет она снизила уровень ожиданий. Разбавитель был дешевый, дети – бедными и неграмотными, потерявшими надежду. Не разбавитель был проблемой. Полицейские делали из токсикоманов козлов отпущения, врывались в деревянные лачуги и арестовывали одного или нескольких за преступление, совершенное кем-то другим. Кико стала неофициальным адвокатом и помогала семьям в Клонг Той организовать поликлинику и дневной оздоровительный центр.
– Это важно, Вини. Ты не поверишь, что произошло на этот раз. Я знаю, что ты занят. Я знаю, что не слишком помогла с Джеффом Логаном. Но, пожалуйста, Вини, пожалуйста, помоги мне, – произнесла она твердым, тихим голосом.
– Помочь тебе помочь Леку? – спросил он.
– Он невиновен. Он был с другом. С Пэном. Я знаю этого мальчика. Он бы не стал лгать. Лек не мог этого сделать. Ты это знаешь, правда? – спросила она с легкой дрожью сомнения в голосе.
– Я этого не знаю, Кико.
– Ты видел его лицо в утренней газете? Как они посмели опубликовать такой снимок? Боже, все видели эти синяки, – произнесла она с большим чувством.
– У полиции есть его признание, – возразил Кальвино. Он подумал, что в ее голосе появляется особенная дрожь, когда она тревожится. Ее акцент усиливается, как будто она готова перейти на японский язык.
– Простите, я могу поговорить с тем самым Винсентом Кальвино? С частным детективом, который учил меня никогда не принимать на веру признание в полиции, если на лице, предъявленном фотографам, имеются синяки?
– Ладно, ладно, может быть, полицейские надавили на него.
– Так-то лучше, – сказала она. – Надавили, наступили, затолкали, избили, выколотили…
– Полицейские скажут, что он упал. И что токсикоманы часто теряют сознание.
Ратана принесла чашку кофе, поставила ее, повернулась и вышла. Голос Кико превратился в злобное рычание.
– Упал? Этот мальчик пострадал от жестокого обращения полицейских. Как может любой разумный человек предположить, что он просто упал? – спросила она, задохнувшись от гнева.
– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я ворвался в тюрьму и освободил его? Арестовал полицейских? Сверг правительство?
– Приходи ко мне через час на урок рисования. Кажется, у Пратта есть идея. У него самого дети. Он может помочь Леку. Кроме того, он твой друг.
Кико не стала ждать ответа. Трубка у уха Кальвино умолкла, и он потянулся к аппарату, чтобы положить ее на место, едва не опрокинув при этом чашку с кофе.
Год назад, в феврале, Кико быстро вошла в офис Кальвино, словно за ней гнались. Вини сразу же заметил поврежденную роговицу в правом глазу, овал неправильной формы. Нижний край овала имел коричневый каплеобразный выступ, словно нарисованный на батике, и эта капля стекала на белок, что делало выражение ее лица печальным, обиженным. Она туго стягивала волосы назад, открывая лоб. Когда она решилась заговорить, то отбросила выбившуюся прядку волос, упорно падающую на глаз. Набрала в грудь побольше воздуха, прикрыла глаза и стала рассказывать ему свою историю.
У Кальвино было ощущение, что это он, в конце концов, заплатит Кико больше, чем может себе позволить. Она ворвалась в его офис без предварительной договоренности и без объявления, не зная, как редко он приходит в офис и как ей повезло, что она нашла его там. Она хотела, чтобы Кальвино все бросил и поехал в глубь страны на поиски токсикомана по имени Вичай, который cбежал с двадцатью тысячами батов из офиса Кико.
– Сейчас со мной все в порядке, – сказала она тогда. – Вичай – нервный мальчик. Поэтому он взял деньги. Его нетрудно будет найти. И каким бы ни был ваш гонорар, я уверена, он будет справедливым.
В тот же день Винсент сел в автобус до Кората. Десять дней спустя он нашел парня, едущего на велосипеде в Исане с шестнадцатью тысячами бат, зашитыми в штанине его джинсов. Кальвино погнался за ним через рисовое поле, сбил с ног, надел наручники и привез обратно в Бангкок. Кико немедленно приказала снять наручники, обняла Вичая со слезами на глазах и простила парня, который явно не знал, смеяться ему или плакать. Должно быть, он думал, что в Бангкоке его ждет долгий срок в тюрьме. Вместо этого его радушно приняли обратно в общину и повысили до звания лидера группы на том основании, что он проявил инициативу.
Кальвино был вознагражден через шесть месяцев, в деле Джеффа Логана. Контакты Кико в трущобах помогли Винсенту подобраться к убийцам Джеффа. В Патпонге орудовала организованная банда, которая одурманивала и убивала фарангов ради кредитных карточек и паспортов. Кальвино встретился с одним наркоторговцем. Тот больше не появился. Через два дня наркоторговца нашла старуха, собирающая газеты. Он лежал, уткнувшись лицом в канал, и всякое сотрудничество на этом прекратилось. Если все это сложить, то получалось, что он все еще отчасти в долгу перед Кико.
Через пять минут после разговора с Кико телефон зазвонил снова. Это позвонил из Лондона Льюис Хоудли, отец Бена, точно в назначенное время.
– Я хочу, чтобы вы выяснили, кто убил моего сына, – произнес он с акцентом англичанина из высшего общества. С акцентом Итона и Оксфорда.
– В утреннем выпуске «Бангкок пост» пишут, что полиция задержала подозреваемого…
Кальвино вспомнил свой ночной кошмар. Он вспомнил такой же звонок от матери Джеффа Логана. И ему показалось, что он бежит на месте на спортивном тренажере и обречен вечно отвечать на один телефонный звонок за другим и слышать одно и то же требование: «Выясните, кто убил моего сына».
Отец Бена причмокнул губами, выражая отвращение.
– Дорогой мой, на тайскую полицию не всегда можно положиться, – ответил он с такой высокомерной снисходительностью, что мог бы превзойти Мэгги Тэтчер.
– Что я могу для вас сделать? – спросил Кальвино, поворачиваясь на стуле и глядя в окно офиса. Он увидел, что из тук-тука выбираются два монаха.
– Тело Бена находится в Полицейском госпитале. Организуйте достойные похороны. – Старик помолчал и признался смущенным голосом: – Буддистские похороны, если такие существуют. Бен заявлял, что он буддист. Он многое заявлял. Но мальчик мертв, и его желание нужно исполнить. Мы с его матерью прилетим в субботу. Если это будет удобно. А до этого найдите убийцу Бена.
Мистер Хоудли говорил так, будто у него в венах течет вода со льдом. Ни намека на истинные чувства. Он говорил о Бене как о чужом человеке, который создал проблемы, которые нужно уладить, и лучше всего в данной ситуации – заручиться помощью другого чужого человека.
– Полицейские арестовали убийцу Бена. Молодого наркомана, нюхающего разбавитель для краски, – сказал Кальвино, отворачиваясь от окна.
Последовало короткое молчание.
– Насколько я помню, Бен однажды сказал, что вы очень хороший специалист, – произнес старик с насмешливой интонацией, на которую способен только голос истинного англичанина. – Он считал, что вы слишком много пьете. Если выпивка не свела вас с ума, вы, наверное, согласитесь, что полицейские арестовали не того. А теперь назовите мне ваш гонорар.
– Триста в день плюс расходы, – ответил Кальвино, вспоминая, как Бен вычищал грязь из-под ногтя после того, как вытащил его из ушного отверстия циветты. – Должен сообщить вам, что я уже согласился помочь тайскому парню по имени Лек. Полицейские получили его признание в убийстве Бена. Так что здесь есть конфликт интересов.
– Никакого конфликта нет. Вы начнете сегодня, – заявил его собеседник. – Соедините меня с вашей секретаршей, она даст мне реквизиты банка. Мистер Кальвино, найдите того, кто убил моего сына. Это сделал не так называемый нюхальщик разбавителя. Я не дурак.
Винсент отвел трубку от уха. «Банковские реквизиты, – повторил он про себя. – Люди с Запада действительно используют такие выражения». В Бангкоке люди пользуются фразами «я больше никогда не хочу работать», «я здесь на этот срок», или «никогда не видел представления с живым угрем». Что-то беспокоило Кальвино в назначенном времени предстоящего прибытия мистера Хоудли в Бангкок.
После того, как Ратана дала англичанину банковские реквизиты, Кальвино знаком попросил у нее вернуть трубку.
– Почему вы отложили свой приезд до воскресенья? – спросил он.
Но опоздал: трубка уже замолчала. Винсент медленно опустил ее на место и откинулся на спинку стула. Ратана стояла напротив с редкой для нее ухмылкой на лице.
– Ладно, что я пропустил? – спросил Кальвино, на мгновение подумав о Ратане, которую загнал в угол злобный пес и изменил ее жизнь, и привел ее к этому самому моменту.
– Он дал мне распоряжения насчет похорон, – ответила она. – Он хочет, чтобы тело кремировали в Ват Монгкут утром в субботу. Я сказала ему, что это сложно. Монахи должны петь, чтобы «сделать заслугу». Петь два дня, семь или девять дней. Суббота – это семидневное пение. Я считаю, что семь дней – это хорошо для фаранга. Он сказал, что я должна знать обходные пути. – Ратана помолчала, лицо ее расплылось в улыбке. – Что он хотел сказать?
– Он хотел сказать, как обойти монахов. Он считает, что ты сможешь договориться с монахами, чтобы те пели за полцены. Ты жила в Англии и умеешь договариваться. С монахами или нет, все равно. Везде одно и то же, правда?
– Я думаю, что вы пут лен.
По-тайски это значит «вы несете несусветную чушь». Кальвино улыбнулся и повернулся к столу. Ратана вернулась на свое место, и он смотрел, как неторопливо она двигается. Она была аккуратным человеком. Ему это нравилось, потому что он был неряшлив, небрежен в таких вопросах, как банковские реквизиты.
На противоположной стене в рамке висела картина маслом, изображающая распустившийся белый цветок лотоса. Капли утренней росы лежали на раскрывшихся, гладких, длинных, нежных лепестках, и его язык покалывало от удовольствия, когда он смотрел на них. Никакая порнографическая картина не переносила на полотно больше сексуальности, чем этот одинокий цветок.
Художник был лучшим другом Кальвино. Полковник Прачай Чонгватана, бангкокский полицейский, был художником и играл на саксофоне – эту тайну знали только несколько особенно доверенных друзей. Рисовать цветы – это не то хобби, о котором полковник полиции будет болтать в любой стране.
Когда в середине семидесятых годов Прачай был в Нью-Йоркском университете, он обнаружил, что никто не в состоянии произнести его имя, хотя по тайским стандартам оно было простым. Кальвино придумал прозвище «Пратт», потому что Прачай был известен своими посещениями Института Пратта, где брал уроки живописи. Официально Пратт приехал на учебу в Нью-Йоркский университет по образовательной программе для полицейских. Его родители были довольны. Тем временем он совершенствовал свою технику акварели и гравюры на дереве и три раза в неделю ходил в лофт на Бликер-стрит брать уроки игры на саксофоне у бывшего джазмена, который учил когда-то Херби Хэнкока. Кальвино учился на втором курсе юридического, когда однажды в воскресный день наткнулся на худенького тайского паренька из Бангкока, пытающегося продать свои картины на Вашингтон-сквер.
– Соедини меня с Праттом, – сказал Кальвино, пытаясь привлечь внимание Ратаны.
Она вела с кем-то оживленные переговоры по телефону насчет стоимости кремации Бена Хоудли. И бросила трубку на рычаг, отвергнув несколько цифр.
– Боже мой! Они хотят двойную цену за кремацию фаранга.
– Цифры, – сказал Кальвино. Система двойных цен применялась во многих видах деятельности, от посещения древних руин в Аюттхае до проката длинной лодки на реке Чао Прая. – Тайцы считают, что наши тела больше и гореть мы будем дольше.
– Боже мой! Именно так он и сказал!
– Соедини меня с Праттом.
Кальвино перебрал стопку неоткрытых писем. Там был розовый конверт с американской маркой и надписанный детскими каракулями. Он открыл письмо и прочел его. Его десятилетняя дочь Мелоди жила с его бывшей женой и ее новым мужем в северной части штата Нью-Йорк. Мелоди написала пять строчек: «Я живу хорошо. Надеюсь, ты тоже живешь хорошо. В школе тоже все хорошо. Мне нравится Маршалл, и, думаю, я ему нравлюсь, только я с ним не разговаривала. И он со мной не разговаривал – пока. Целую, Мелоди».
Ратана выглянула из-за угла.
– Полковник Прачай сегодня на семинаре. – Она никогда не могла набраться смелости и назвать его Праттом.
Винсент медленно поднял глаза от письма, гадая, не отразилась ли на его лице боль, которую он чувствовал. Он пытался ее скрыть.
– Заканчивай переговоры насчет похорон, Ратана. Поверь моему слову, пять дней песнопений достаточно, чтобы англичанин попал на небеса.
Он скомкал письмо от Мелоди в комок и бросил его в плетеную корзинку в углу. И промазал. Было что-то тревожное в письмах дочери, пустота, словно ее не было в ее собственных словах, а она была далеко, и слова были всего лишь словами на клочке бумаги, который исчезал в пустоту, где жил некто под названием ее отец. Кальвино встал из-за своего стола, натянул куртку и двинулся к лестнице.
– Когда вы вернетесь? – крикнула ему вслед Ратана, стоя на площадке и перегнувшись через перила.
Его глаза находились на уровне ее шрама на коленке. Под таким углом тот был похож на глаз слепого.
– Не знаю. Но не волнуйся. Я буду на связи. И еще одно, последнее «не», Ратана. Не беспокойся о своей матери. – Он повернулся и продолжал спускаться по лестнице.
– Кхан Уини?
Он посмотрел вверх на Ратану.
– Да?
– Спасибо.
Винсент сбежал вниз по ступенькам, несколько растерянный. Он взялся за два расследования по одному делу. От отца жертвы и от признавшегося токсикомана. И поэтому чувствовал себя неловко. Попытался убедить себя, что рассказал об этом противоречии отцу Бена. Но старик отмахнулся от него, как от мухи. Только противоречия не похожи на мух, они похожи на ос. Если отмахнешься от осы, она может ужалить. Кальвино нуждался в деньгах, его небольшой запас на черный день уже не покрывал расходы. Он нутром чуял, что Кико права: полицейская фотография указывала на то, что признание из парня выбили. И он питал слабость к Кико. Обаяние женщины всегда заключается в ее недостатках. Этот постоянно плачущий глаз, казалось, видит его насквозь.
Глава 3
Раскрашивание по номерам
Кико и Пратт посещали одну и ту же художественную студию, занятия в которой проводились три раза в неделю недалеко от Сой Эккамай. Главный дом стоял за высокими стенами участка. Вдоль обширных газонов, покрытых грубой травой, пожухшей на жаре, протекал клонг[8], от которого шел запах, как от кипящей сточной канавы. Пыльная территория была плоской, низкой и выжженной солнцем. Похоже, это место можно нарисовать коричневой, желтой и черной красками. Это был старомодный Бангкок, сохранившийся с тех времен, когда застройщики снесли традиционные тайские дома с широкими верандами и крашеными деревянными ставнями. Позади белого главного дома рамной конструкции рабочие из Исана в бамбуковых шляпах и с лицами, закутанными шарфами, облепили безумную путаницу самодельных лесов, приставленных к одной стороне двадцатиэтажного строящегося дома. Новые застройщики, такие как финны, которым принадлежало здание его офиса, жаждали сорвать куш, продавая дома богатым иностранцам из Японии и Кореи.
На подъездной дороге на полпути к дому, со стороны лужайки, стоял древний квиан – тайская повозка для риса из тика, отполированного гладко, как океанский плавник. Сорняки проросли сквозь два громадных деревянных колеса со спицами размером с бейсбольные биты. На участке было пусто и тихо. До тех пор, пока Кальвино не услышал знакомое низкое, злобное рычание и щелчок челюстей. Он остановился.
Две тощие дворняги залаяли, выскочили из тени у дальнего конца дома и понеслись прямо к нему. Сердце глухо забилось у него в груди и в ушах, как в том сне. Собаки казались злыми и голодными и слегка обезумевшими от жары. У Кальвино был особый прием, которому он научился, чтобы справиться с такими собаками. Он нагнулся, сделал вид, будто поднял камень, и отвел руку назад. Собаки резко затормозили, развернулись и сбежали без боя.
Собаки были умные. Они следовали инстинкту самосохранения. Самое главное – никогда не показывать, что ты их боишься. Никогда не убегать, не дать загнать себя в угол на пустом участке земли и не позволить вцепиться в коленки. Тайские собаки не желают рисковать и проверять, не блефуешь ли ты. Кальвино подумал, что такие парни, как Джефф Логан и Бен Хоудли, как и большинство людей, верили в свою безопасность и полагали, что угроза их не коснется, а к тому моменту, когда понимали, как легко пуля или снотворные таблетки лишают жизни, было уже слишком поздно.
«Моего сына убили в Бангкоке, помогите мне, пожалуйста», – услышал Кальвино голос где-то в своей голове. Он пошел по мощеной дорожке, огибая сбоку двухэтажный деревянной дом. Услышал в доме музыку: призрачные, меланхоличные звуки флейты. Такая музыка должна доноситься из сказочного интерьера с вуалями и шелковыми шарфами. Кальвино мысленно увидел Бена, упавшего головой на письменный стол, и это вызвало у него тревожное ощущение, как взведенный курок за долю секунды до выстрела. Он остановился перед современной студией с большими окнами с зеркальными стеклами и стал слушать музыку.
Полковник Пратт стоял в профиль, с упором на правую ногу, скрестив руки, и смотрел на чистый холст. Он находился около раздвижных дверей. Около дюжины женщин стояли в два ряда и водили кисточками по своим холстам. Один только Пратт бездействовал. Кальвино оглядел комнату в поисках Кико. Она работала в углу, зажав одну кисть во рту, а другой наносила на холст красную краску. Большинство женщин были японскими домохозяйками, которые занялись уроками живописи, потому что редко видели своих мужей.
Кальвино постучал в стеклянную дверь. Все головы поднялись, словно кто-то дернул за веревочку, соединяющую их вместе. Он заметил, что учитель, с поредевшими волосами на голове и выцветшими голубыми глазами, сердито смотрит на него. Пара японок захихикала, прикрывая рты застенчивым, скромным жестом. Всеобщее смущение вплелось в шелковистую мелодию флейты. Пратт положил свою кисть и поймал взгляд Кальвино. У него на мольберте была фотография квиана в саду – его жена Мани и двое их детей стояли рядом с колесом. С легкой улыбкой он посмотрел на гостя, спокойный и уверенный в себе, и слегка сжал губы. Стоящая в десяти шагах позади него Кико подняла большие пальцы рук, глядя на Кальвино. Она склонила голову набок и отбросила с глаз прядку черных волос. От этого Кико сразу же стала казаться знакомой. У нее было радостное, довольное выражение лица, как будто она чего-то добилась. Кальвино понял, что это она нарушила сосредоточенность Пратта.
Учитель, взъерошенный и невыспавшийся мужчина лет шестидесяти, подошел к двери и поправил фартук. Нахмурив лоб так, что глубокая морщина разделила его на две морщинистые половинки, он отодвинул створку двери.
– Чем я могу вам помочь? – спросил он с акцентом жителя восточного Лондона.
– Это друг, – сказал полковник Пратт, положил свою кисть и подошел к учителю. – И он только выглядит опасным, когда бывает трезвым.
– Приятель, не следует носить пиджак в такую жару, – произнес учитель. – Вас убьет тепловой удар.
– В Бангкоке многое может убить, – ответил Кальвино. Затем придвинулся к Пратту и шепнул: – Есть минутка, Пратт?
– Винсент, это мистер Люфтон, – ответил тот, поворачиваясь к учителю.
– Неужели тот самый Люфтон, художник? – спросил Кальвино, с его носа непрерывной струйкой стекал пот.
Его вопрос возымел нужный эффект. Вовремя поднятый воображаемый камень прогонит прочь злую собаку, а поглаживание самолюбия подозрительного художника укротит его. Психодрама личного знакомства Кальвино разделилась на две главы: глава первая – угроза бросить камень, а глава вторая – фальшивая лесть.
Если бы была глава третья, то она заключалась бы в попытке выиграть время и получить сведения, чтобы решить, не лучше ли человеческое существо вписывается в главу первую и реагирует на страх, чем в главу вторую – и реагирует на тщеславие.
– Мне нравится ваша работа. В вашей картине белого лотоса есть некоторая сенситивность. Никто, даже тайцы, не пишут лотос лучше вас. – Кальвино продолжал болтать на быстром нью-йоркском жаргоне, бросая взгляды на Пратта, который понял, что эта болтовня основана на изображении белого лотоса в офисе Кальвино. Винсент предположил, что мистер Люфтон помешан на лотосе. Каждый художник, который организовал мастерскую в Таиланде и стоил своей ежедневной вечерней порции вареного риса, пробовал свои силы в изображении идеального цветущего лотоса.
– Значит, вы знаете мои работы? – Блеск в старых голубых глазах, в глазницах с обвисшей кожей, сморщенной, как старые носки.
– Мистер Кальвино – коллекционер произведений искусства, в своем роде, – сказал Пратт в защиту Винсента. «Почему, – подумал он, – я всегда бросаюсь защищать Кальвино? Что в этом фаранге подталкивает меня вмешаться и давать объяснения?» Прошло уже двадцать лет, а он все еще не нашел ответа на этот вопрос.
Оба они вышли из студии, и Пратт прислонился к одному из больших колес квиана. Он провел воображаемую линию вниз по одной из спиц. Пару минут Кальвино и Пратт ничего не говорили. Действительно, жарко так, что можно схватить тепловой удар, подумал Винсент. И почти нет тени, чтобы укрыться от прямых лучей солнца. Пратт оглянулся через плечо на студию. Он инстинктивно чувствовал, что за ними наблюдают. Кико стояла у стеклянных дверей вместе с Люфтоном. Остальные ученицы возобновили свои занятия, как будто ничего не произошло.
– В котором часу сегодня ты собираешься отпустить Лека под надзор Кико? – спросил Кальвино, когда Пратт медленно отвел глаза от зрителей, наблюдавших за ними из окна.
Справа от него стоял второй мольберт с пустым холстом. Винсент смотрел, как полковник снова посмотрел на сверкающую белизну холста. Он гадал, является ли холст эквивалентом запасного пистолета.
– И еще одно. Почему твой холст белый? Разве ты не должен наносить на него краски? Что я знаю об искусстве? – Кальвино быстро выпаливал вопросы один за другим, и Пратт не успевал ответить ни на один из них. Полковник знал, что фаранги часто имеют привычку задавать вопросы, на которые не ждут ответа.
Пратт представил себе Мани, свою жену, Сучина, своего сына, и Сутхорн, свою дочь, прислонившихся к колесу квиана. Все утро его мысли убегали от них. Он не мог сосредоточиться ни на одном лице, руке, ноге достаточно долго, чтобы перенести их изображение на холст. Его сосредоточенность исчезла с того момента, когда Кико вошла в дверь и отвела его в уголок.
– Я пытаюсь вспомнить. Это была твоя идея, чтобы она поступила в эту школу рисования? – спросил Пратт, желая получить ответ.
– Что ты от меня хочешь? – спросил Кальвино, пожимая плечами, и вытянул вперед руки ладонями вверх, словно клоун на сцене. – Женщина любит рисовать. Вспомни, это я ее с тобой познакомил. Я привез того парня обратно из Бурирама вместе с шестнадцатью тысячами батов. Ты рассказал ей о школе рисования, полной японок. Этот токсикоман, которого я схватил, сидел в углу ее офиса, глядя в пол, и ты спросил ее, не хочет ли она поступить в школу рисования. Тайское гостеприимство. А теперь ты спрашиваешь меня, кто предложил Кико заняться раскрашиванием по номерам вместе с тобой?
Улыбка Пратта стала шире.
– Она опять заставила тебя выйти из себя.
– Выйти из себя? Кто вышел из себя? Разве похоже, что я вышел из себя? Ладно, я вышел из себя. Она мне позвонила и попросила об одолжении.
– Ты не сказал «нет», – с понимающим вздохом произнес Пратт.
– Не сказал «нет»? Что ты имеешь в виду? Она – лиса. Я люблю эту женщину. Я хочу отвести эту женщину в лес, свить гнездо и больше не давать о себе знать. Только…
Пратт перебил Кальвино, когда тот понесся на всех парах.
– Есть эта небольшая проблема с одним токсикоманом, который укокошил фаранга.
– Она говорит, что его пришил не он, – возразил Винсент, вытирая пот со лба.
– Этот парень его укокошил. – Пратт говорил твердо.
– Кико говорит, что Лек и близко не подходил к месту преступления. Как он мог его пришить? – спросил Кальвино, хлопая себя по липкому от пота лбу и отходя подальше от отравленного клонга. – Хочешь услышать еще хорошую новость?
– Не хочу больше слышать хороших новостей, – ответил Пратт.
– Звонил его старик из Англии.
– Чей старик?
– Как это – чей старик? Старик Бена Хоудли. Того парня, которого Лек не убивал.
– Он его укокошил.
– Ладно. Нам звонил отец убитого фаранга.
– Кому это «нам», белый человек?
– Ладно, мне. Слышишь? У меня два мертвых фаранга. Джефф Логан, которого прикончила шлюха, и Бен Хоудли, которого не прикончил токсикоман. И старик Бена нанял меня найти убийцу.
– Легкие деньги.
Пратт отвернулся от квиана.
– Погоди. Кико права? Лек был в другом месте? Токсикоманы всегда в другом месте. Растворитель делает их безумными, склонными к насилию. Я говорю – это он укокошил фаранга.
Кальвино сжал зубы, играя мускулами на щеках, будто жевал кусок стейка, и посмотрел прямо Пратту в глаза, как смотрят в глаза человеку, который тебе почти родственник.
– Тысяча батов, что он этого не делал.
Пратт протянул ему руку.
– По рукам!
– Идет, – сказал Винсент.
Он убрал руку.
– Разве мы не поспорили на тысячу насчет убийства Логана? Ты держал пари, что сможешь за три недели доказать, что его убили из-за какой-то истории с наркотиками в Патпонге.
– Я не сумел это доказать. И что? Это не значит, что я не прав. И все равно, я тебе заплатил тысячу.
– Ты опять ошибаешься.
Воцарилось долгое молчание. Тишину нарушало только жужжание мух и москитов, роящихся вокруг клонга. Кальвино прихлопнул москита, который покинул болото, чтобы закусить итальянцем.
– Отец и мать Бена Хоудли прилетают на похороны в субботу. Буддийские похороны.
Пратт выслушал эту новость, приподняв брови. Тайцам казалось странным, когда фаранг объявлял себя буддистом. Немного перепивший таец мог даже выпалить, что нетаец не может быть буддистом с расовой точки зрения. Пратт не принадлежал к лагерю таких экстремистов. Тем не менее он считал, что для многих так называемых фарангов-буддистов это лишь религиозная причуда. Многие из них подцепили буддизм в духовном торговом центре и рано или поздно отбросят его в сторону ради следующего популярного пути спасения.
– Кико хочет, чтобы я ей помог. Ты хочешь, чтобы я помог Кико. И ты хочешь, чтобы я помог тебе. Вся эта помощь врывается в мой урок рисования, Винсент, – сказал Пратт и присел на корточки, обнаружив крохотный квадратик тени.
Он был одним из немногих людей, которые называли Кальвино «Винсент», и единственным, кто мог произнести это имя так же, как и адвокат его бывшей жены. Такая интонация заставляла Кальвино хвататься за бумажник и морщиться, как будто его ограбили и ударили одновременно. Пратт это знал. Ему нравилось иметь это преимущество, иметь власть над Винсентом.
– Никогда раньше не занимался организацией буддийских похорон, – сказал Кальвино.
– Это может стать новым шагом в твоей карьере, Вини.
– Ты мне выдашь тысячу сейчас или хочешь, чтобы я подождал до конца недели?
Пратт рассмеялся.
– У нас есть признание парня. Он поссорился с Хоудли в ночь перед убийством. Охранник сказал, что фаранг поймал Лека в тот момент, когда тот нюхал растворитель. Хоудли пнул его в задницу. Лек потерял лицо. Ты знаешь, как тайцы не любят терять лицо, Винсент. Особенно если нога фаранга пинает нашу задницу. Поэтому он сделал то, что веками делали наши предки в Таиланде, – он убил человека, который его унизил. Мы нашли у Лека цепочку в два бата[9], которую носил Хоудли. Простейшее дело.
В Таиланде дело об убийстве редко бывает простым, когда убивают фаранга. На самом деле Пратт не считал его простым. Он изложил Кальвино официальную версию этого дела. Теперь полковник ждал, испытывая его; Пратт достаточно давно знал Кальвино и знал, что получит честный ответ.
– Ты хочешь сказать, ты веришь в то, что это сделал мальчишка? – тихо спросил Винсент, дергая травинки.
– Не имеет значения, во что я верю. Во что ты веришь. Во что Кико верит. Зачем парень сознался? Ты думаешь, мы его били, или что?
– Не ты, Пратт. Я видел снимок лица парня в газете. Его колотили до тех пор, пока он не решил, что пора признаться в том, чего хотят копы. Я не говорю, что Кико права.
Пратт кивнул.
– Она никогда не встречала токсикомана, который бы не был невиновным.
Кальвино провел пальцами по припухлости на щеке, оставшейся от укуса москита. Она чесалась. Полковник выглядел сухим, прохладным; на него не действовали ни москиты, ни солнце.
– Кико иногда переходит все границы. Ты это знаешь, и я тоже. Скажу одно, Пратт: на этот раз она, возможно, права. Кто-то потрудился над парнем. Так ты мне поможешь или нет?
Полицейский смотрел на Кико через раздвижные стеклянные двери: она стояла неподвижно, словно в трансе. И ждала. Может, даже молилась своим богам. Ему нравился смех, который он видел в размытых краях ее картин: по-видимому, только таким образом смех выходил из ее тела, через мазки краски и кисти. Он и сам рисовал при помощи невыраженных эмоций. Он никогда ни с кем этого не обсуждал. Но чувствовал, что она знает.
– Что у тебя с Кико? – спросил Пратт.
– О чем ты меня спрашиваешь? Есть ли что-то между нами? Это старая история. Я выручил ее. Мы несколько раз хорошо провели время. Ты привел ее в эту школу, – ответил Кальвино.
– И теперь ты ее избегаешь. Почему ты ее боишься, Вини?
– Ну вот, теперь ты тоже. Ты делаешь выводы на основании неверной информации. Кроме того, я был занят.
– Эти токсикоманы грабят ее, а она возвращается и просит еще, – сказал Пратт, рассматривая ее фигурку в студии. – Ты когда-нибудь слышал ее смех?
Этот вопрос застал Кальвино врасплох. Он подумал, что это вопрос с подвохом, пока не пошарил в памяти и не смог вспомнить ее смех.
– Она – серьезный человек, – сказал Винсент. – А я – человек несерьезный. Поэтому мы несовместимы.
– Посмотри как-нибудь на ее картины. Они наполнены смехом. – Вот, он это сказал. Разделил ответственность своего открытия с другим человеком.
Кальвино ничего не ответил и своим молчанием сказал все, что могло быть сказано друзьями из разных культур и стран.
– Ладно, мы с ней спали. Теперь ты получил то, что хотел услышать. Я соединил дело и удовольствие. Большая ошибка с женщиной, – сказал Кальвино. – На этот раз – только дело. Точка. Не запятая, не тире, не двоеточие.
Пратт пощупал ту часть квиана, которая касалась земли. Она промокла, как губка, сгнила в земле. Он знал, что Кальвино говорит ему правду.
Кико была родом из солидной семьи высших слоев среднего класса. Ее отец был известным профессором-нейрохимиком в Токио. Его специальностью были химические усилители интеллекта. Оригинальные исследования гамма-аминомасляной кислоты нейромедиатора были классическим исследованием, и на основании его открытий было запатентовано два лекарства. Он преподавал в Гарвардском и Корнельском университетах. Мать Кико играла на французском рожке и выступала с концертами. Сама Кико получила докторскую степень по биохимии в Корнеле. Она была всесторонне образованной женщиной, когда очутилась в Бангкоке с мужем, который бросил ее ради проститутки, поэтому она ринулась очертя голову в проект по спасению наркоманов из трущоб, спасая саму себя. Она верила, как верил в науку ее отец, что путем применения небольшого нейрохимического изменения ребят из трущоб можно вернуть в общество.
– Она нуждается в небольшом одолжении, – сказал Кальвино.
Пратт поднял руку.
– Тайм-аут, – произнес он. – Ты хочешь сказать, что это ты нуждаешься в небольшом одолжении. – Затем стер с ладони гнилую древесину и полез в карман.
– Откуда ты так много знаешь о Кико? Тебе полагается учиться рисовать у мастера, – сказал Кальвино. – Мани пора начать о тебе волноваться.
Полковник улыбнулся, услышав имя жены. Он знал, что Мани из тех женщин, которым никогда не было нужды держать мужа в ежовых рукавицах.
Пратт вручил Кальвино конверт с адресом полицейского управления в углу. Винсент достал письмо и прочел его. Оно было написано на официальном полицейском бланке, на английском и на тайском языках: Винсенту Кальвино следовало оказывать всяческое содействие в осмотре останков мистера Бена Хоудли, британца по рождению, обеспечить ему доступ в квартиру покойного и к его вещам, ему предоставлено право допросить подозреваемого. Он догадался, что Ратана позвонила в кабинет Пратта и поговорила с его секретаршей, которая передала ее просьбу шефу. Такая цепочка событий была вполне возможной. Личные связи с их взаимоотношениями, переплетающимися паутиной, внешне напоминали кубик Рубика. Но для тех, кто понимал игру, эти детали укладывались в единую схему.
Пратт уже прошел полдороги обратно к студии.
– Тебе нужны еще какие-нибудь небольшие одолжения? – спросил он, оглядываясь на полпути между квианом и раздвижной стеклянной дверью.
Губы Кальвино раздвинулись в улыбке.
– Да, нанеси немного красок на свой холст. Белое – это белое, и только. – Когда полковник повернулся к студии, Винсент показал Кико поднятые большие пальцы.
Их с Праттом дружба началась еще в Нью-Йорке. Они болтались в Виллидже[10], слушали джаз в клубе «Блю Ноут» или пили в одном и том же баре в подвале, где Пратта иногда удавалось уговорить поиграть на саксофоне. Однажды Кальвино выручил его из беды. Через шесть месяцев после приезда в «Большое Яблоко» у Пратта возникла большая проблема. Это было его первое знакомство с опасностями жизни в иностранном государстве. Отец Пратта был высокопоставленным гражданским чиновником. У его семьи имелись связи в королевской семье. Тайцы, которые рождались с привилегиями и высоким положением в обществе, нелегко приспосабливались к такому городу, как Нью-Йорк, где почти ни у кого нет преимуществ, данных при рождении. Поэтому воспитание Пратта не подготовило его к появлению в его квартире в два часа ночи пары типов из триады Чайнатауна, коротко стриженных, в костюмах от «Брукс бразерз» и итальянских туфлях, которые попытались на него наехать.
Они сказали Пратту, что его выбрали для перевозки наличных денег – примерно сотни тысяч в долларовых купюрах – в Бангкок, откуда он должен вернуться с героином качества номер четыре. Началась потасовка. Пратт избил их обоих до полусмерти после того, как один из них оскорбил монархию. Он редко выходил из себя. Он понимал, что совершил ошибку. Через несколько дней Пратт пошел вместе с Кальвино в Виллидж. В клубе он играл на саксофоне с глубоким чувством. Настоящий грустный джаз, говоривший: «Я по уши в дерьме». Позднее Кальвино спросил, что его беспокоит. У неулыбчивого тайца были серьезные проблемы. Он рассказал ему эту историю. Пратт обратился в посольство. Они ничего не сделали. Он обратился в полицию; они заполнили какие-то бумаги и сказали ему позвонить, если будут еще проблемы. Кальвино позвонил своему дяде – старшему брату отца, – который пил дешевый джин и пукал, играя в шахматы в ресторанах со столиками на тротуаре в Маленькой Италии. Парни дяди перешли Ченнэл-стрит и посидели с вожаком триады, старым толстым китайцем с длинной белой козлиной бородкой. Бандиты триады вернулись в квартиру Пратта после этой встречи и избили его. Через два дня оба бандита исчезли, а позже их нашли в мешках для мусора в озере Спринг, штат Нью-Джерси. Как по волшебству, китайские гангстеры испарились, уползли обратно в канализацию, задвинув на место крышку люка над головой.
На улице Кальвино думал о письме Пратта. Оно откроет двери и заставит некоторых удивленно поднять брови. Пратт по-настоящему рисковал, написав такое письмо. Тайцы любят работать по формуле. Есть лишь один способ что-то сделать. Никто не рискует сделать иначе. Можно потерпеть неудачу и потерять лицо. Где-то в процессе жизни Пратт открыл способ вырваться за рамки мышления формулами. Это не завоевало ему друзей. Попади это письмо не в те руки, оно могло бы вызвать у некоторых не те мысли.
Спрашивать, есть ли в Таиланде коррупция, – все равно что спрашивать, есть ли в пекарне тесто. Пироги и торты не валятся с неба, как и сделки и контракты. Но любой, кто скажет, что все полицейские Бангкока продажные, не знает, о чем говорит. В Бангкоке есть свои коррумпированные полицейские – так же как в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне и Париже. Это сопутствует пониманию того, каким плохим может стать положение на улицах. Систему спасают такие копы, как Пратт. Такие копы никогда не выпили ни чашки бесплатного кофе, знают свое дело, знают, что такое хорошо и что такое плохо, и обладают неким внутренним ощущением, что, работая в мундире, он может сделать этот мир немного лучше. Такой коп будет рыть землю, потому что знает, что не бывает такой вещи, как «простейшее убийство» в обществе экспатов Бангкока.
Кальвино прошел назад по Сукхумвиту, нашел прилавок с лапшой и заказал миску лапши с курицей за десять батов. Присыпал сверху перцем и луком, понюхал горячий пар, поднимающийся над супом. Под грохот несущихся мимо машин заказал маленькую бутылочку «Меконга». Он ненавидел осматривать труп на пустой желудок. Расправился с лапшой, заказал рис с красной свининой под густым коричневым сладким соусом и прикончил бутылку «Меконга».
Его пропотевшая одежда прилипла к телу. Одна из профессиональных опасностей ношения оружия в Бангкоке заключается в том, что нельзя снимать пиджак. Сорочка прилипает к животу, и ты чувствуешь тяжесть револьвера, трущегося о мокрую поверхность кожи под мышкой. Можно определить, оставил ли парень свое оружие в шкафчике раздевалки. После тренировки он выходит из душа с красной татуировкой сыпи в форме полицейского револьвера тридцать восьмого калибра под мышкой.
Глава 4
Духи фарангов
Полицейский госпиталь и Главное полицейское управление занимали длинный ряд зданий, тянущихся вдоль западного края Ратчадамри-роуд и продолжающихся за углом на Рама I. На противоположной стороне Ратчадамри стоял отель «Гранд-Эраван» и святилище под названием «Эраван». По слухам, это святилище особенно любили водители такси, проститутки и частные сыщики – люди, клиенты которых были ненадежными, всегда спешили и торговались о цене оказанных услуг. Тело Бена Хоудли хранилось в морге полицейского госпиталя.
Такси высадило Кальвино рядом со святилищем. Туристический автобус как раз высадил небольшую армию тайваньских туристов, к груди каждого из них была пришпилена маленькая карточка в пластике с именем. Они маршировали по двое и несли курительные палочки, свечи и гирлянды из орхидей. Кальвино перебежал на другую сторону Ратчадамри, увернувшись от красного автобуса № 25, полдюжины тук-туков и мотоциклов и быстро несущегося цементовоза с пыльными, потрепанными наклейками с изображением Клинта Иствуда и словами «Не обгонять!» на брызговиках.
На пересечении улиц Ратчадамри и Плоенчит старый Бангкок почти не сохранился. Полицейский госпиталь пережил реконструкцию квартала. Это был длинный ряд старых построек в стиле 30-х годов XX века, характерных для Юго-Восточной Азии. Торговцы едой, разносчики и слепые продавцы лотерейных билетов суетились в коридорах, образованных этими зданиями. Кальвино прошел по длинному залу, где пахло чесноком, мочой и больничными постелями. Тюрьма запахов смерти. В палатах были длинные ставни из деревянных реек. Потолочные вентиляторы с деревянными лопастями вращались со свистом, гоняя горячий, плотный воздух. Двадцать или тридцать пациентов сидели на кроватях и играли в карты. Другие спали, свернувшись в позе зародыша на жаре. Простыни сбились во влажные холмики. Мимо Кальвино прошла палатная сиделка в белой униформе, толкая тележку с едой. Не подняв глаз, когда он окликнул ее, она исчезла в недрах отделения. Другая медсестра прошла с подносом таблеток; похоже, ей было жарко, она устала и была раздражена. Она узнала его по последнему визиту в морг.
– Нашли убийцу? – спросила она по-тайски.
Винсент понял, что сестра спрашивает о Джеффе Логане.
– Пока нет, – ответил он; ему не хотелось говорить, что он пришел осмотреть еще один труп.
Кальвино шел дальше. Он уже сбился со счета, сколько раз приходил в этот морг. Но знал, что многие в госпитале запомнили его за эти годы, как фаранга в костюме и при галстуке, который приходит взглянуть на мертвых фарангов. Они ассоциировали его со смертью, и это давало ему определенную власть, внушающую страх.
Правила были довольно простыми. Если фаранг пострадал в дорожной аварии или во время потасовки в баре, или его ударили ножом, или застрелили в темном переулке, его доставляли в полицейский госпиталь. Если только фаранг не говорил по-тайски и не мог сообщить полицейским, что он лично ничего не имеет против XIX века, но предпочел бы, чтобы его пострадавшее от ножа или пули тело было доставлено для лечения в современный госпиталь, такой как «Самитивей» на Сой 49. В случае Бена Хоудли, который говорил по-тайски и который, возможно, посещал «Самитивей», чтобы сделать прививки от столбняка и тифа, то его доставка в полицейский госпиталь не повлияла на исход. Он превратится в дым в субботу под пение семи монахов, и все будет кончено.
В Бангкоке большое значение имело то, найден ли труп в публичном месте. Существовала острая конкуренция между соперничающими обществами, которые местные фаранги называли «похитителями трупов». «Похитители» были членами китайских благотворительных обществ, которые, в командах по два или три человека, патрулировали улицы в маленьких белых фургонах, прослушивая своими радиоприемниками полицейскую частоту, чтобы узнать месонахождение последнего пешехода, «погибшего в бою». Между конкурирующими группами периодически вспыхивали ожесточенные схватки со стрельбой за владение трупом. Победители возвращались в штаб-квартиру общества со своей добычей, делали снимки трупа поляроидом и приклеивали их в окне, выходящем на улицу.
В обеденное время, когда над головой висит обжигающее полуденное солнце, десятки тайских офисных клерков, поедая нанизанные на деревянные палочки кусочки свинины или курицы, развлекались тем, что толпились у сотен таких снимков, рассматривая их. Они стояли и смотрели на фотографии трупов с потухшими глазами и резиновой кожей цвета вареного свиного брюха. Часто тела были похожи на разложившихся, распухших крупных животных, которые были сбиты на шоссе и сняты под странным углом в момент смерти. Чем более раздавленным, сгоревшим, распухшим или изрезанным было тело, тем больше снимок нравился толпе.
Кальвино однажды раскрыл дело о пропаже человека, стоя в толпе обедающих, которые разглядывали снимки. На одном была мертвая домохозяйка из фарангов. Она прыгнула в клонг с кирпичами в карманах. Кальвино расследовал дело о пропаже по поручению ее мужа. Через пару дней после ее прыжка в канал какие-то «похитители трупов» выудили добычу из клонга. Один наткнулся багром на тело и вытащил его на берег. Они сфотографировали ее рядом с несколькими маленькими китайцами, улыбающимися так широко, словно поймали самую крупную рыбу. Бена Хоудли убили в собственной квартире. Его тело отвезли в полицейский госпиталь. Поэтому опубликованная фотография его тела стала новостью номер один.
Еще одна медсестра улыбнулась Кальвино и слегка кивнула, узнав его. После пятнадцатиминутной прогулки по территории госпиталя он пришел в морг.
Женщина лет пятидесяти, с собранными на макушке волосами и одетая в полицейский мундир, остановила его. Ее перевели на эту работу в какой-то момент между убийством Джеффа Логана и Бена Хоудли, а это означало, что она, одна из немногих сотрудниц госпиталя, его не узнала.
– Сюда нельзя, – сказала она.
– Винсент Кальвино. Как вы сегодня поживаете? Ваши волосы замечательно выглядят, – сказал он.
Она потянулась к телефону:
– Нельзя.
Кальвино убрал руку с ручки двери и достал письмо Пратта. Она надела очки и прочла его. Выражение ее лица стало слегка испуганным. Женщина понятия не имела, что у этого фаранга большие связи в руководстве полиции. Чувствуя опасность, она вернулась в культурное состояние, включила обаяние и даже сумела улыбнуться.
Кальвино был не просто еще одним фарангом. У него были большие связи. Ценность и значение человека в тайском обществе зависели от таких связей. В их отсутствие у вас не было защиты и положения; с вами могло случиться все что угодно. При наличии таковых двери открывались, улыбки включались, и мир пусть и не становился нежным, как тело устрицы, но его раковина делалась гораздо менее твердой. Она поддалась всеобщему стремлению услужить человеку, который, как она опасалась, возможно, знаком не только с ее боссом, но и с боссом ее босса.
– Можно мне войти? – спросил Кальвино, пряча письмо обратно в карман.
– Без проблем, – ответила она.