Казначей общака Сухов Евгений

Глава 5

РЫБОЛОВСТВО – ДЕЛО БОГОУГОДНОЕ

Не дождавшись ответа, гости так и ушли ни с чем, оставив в душе Святого тяжесть.

Не выдержав, отец Герасим обернулся. Уже который год он в постриге, готов к тому, чтобы схиму принять, а сердечко от увиденного каждый раз замирает: на поросшем мохом останце, устремив медные маковки в голубую высь, стоял монастырь, обнесенный со всех сторон глухой каменной стеной.

Благодать божья, да и только!

Налюбовавшись, отец Герасим затопал дальше, как это привыкли делать монахи – без лишней спешки. Уже третий год, как отец Герасим пристрастился к рыбалке. Ремесло не хлопотное и во многом – приятное, забросил себе сеть и терпеливо дожидаешься от бога милости. Случается такое, что сеть приходится тянуть на берег бульдозером, настолько щедра бывает божья благодать. А в монастыре рыбу любят – жирна, вкусна и в постный день превеликая отрада.

Отец Герасим искренне считал, что рыболовство – дело богоугодное, хотя бы потому, что ближайшие апостолы Христа были рыбаками. А изображение рыбы частенько можно встретить на христианских храмах.

Поначалу он хотел взяться за ружьишко и добывать для братии глуповатых перепелов, но, увидев однажды птицу, растерзанную соколом-сапсаном, понял, что подобный промысел не для него. И что вряд ли он когда-то еще возьмет ружье.

Отец Герасим боялся признаться, но тягу к оружию он испытывал по-прежнему, и, что удивительно, она была куда сильнее, чем зов неудовлетворенной плоти. А однажды он увидел во сне, что застрелил человека. Перепугавшись, он осмелился на исповеди рассказать игумену про свое влечение. Выслушав откровения монаха и не сводя с него больших печальных глаз, повидавших на своем веку немало, игумен мудро ответил:

– Нет здесь твоего греха, сын мой, а сновидения еще и не таковыми бывают. Я вот старый, а иной раз так проберет, что еще и не такое в снах увижу. Важно, что ты преодолел себя и сумел воспротивиться желанию. Так что живи с богом.

Руки Герасима тосковали по прохладной поверхности оружия. И, если бы оно попало к нему в руки, он заласкал бы его сильными пальцами не менее горячо, чем это делает страстный любовник, встретившийся со своей любимой.

Однажды Герасим все-таки не выдержал и согрешил.

Это была тайна, которую он прятал даже от игумена. В его келье, под полом, в каменной нише находился тайник. Он узнал про него совершенно случайно, когда надумал поменять треснувшую половицу. А когда секрет открылся, Герасим был немало обескуражен. Похоже, что тайник существовал с самого основания монастыря. Трудно было предположить, что скрывали в секрете его предшественники – святыню, на которую решил позариться недруг, или бутылочку винца, утаенную от настоятеля, чтобы веселым глотком развеять на душе печаль от унылых монашеских будней. Но сам Герасим хранил здесь «вальтер» – красивую игрушку немецких оружейников. Он не смог бы ответить даже себе, зачем принес в святую обитель кусок адского железа, – скорее всего это желание шло из привычки ощущать в кармане сильную вещь, – но он тут же упрятал пистолет в тайник, надеясь, что похоронил его там навсегда. Герасим даже заставил себя не думать об оружии, и первое время это ему удавалось. Но через два года борьбы с собственной сутью он понял, что ему не удержаться. И если он не возьмет в руки пистолет, просто так, чтобы ощутить в ладонях его немалый вес, то непременно сойдет с ума.

Это случилось перед самой Пасхой.

Усердно помолившись и как бы тем самым загладив возможный грех, он решил достать из тайника «вальтер». Лично для него это было событие, сравнимое разве что со стремлением молодого любовника к желанной зазнобе да еще когда знаешь, что в любую секунду пылкое свидание может прерваться появлением ревнивого мужа. Закрывшись, отец Герасим извлек из каменной ниши пистолет, завернутый в белую холщовую промасленную тряпицу. Не сдерживаясь, Герасим вдохнул в себя запах оружейного масла и вдруг со щемящей тоской осознал, что никогда не встречал запаха вкуснее, чем этот. Возможно, так пахнут женщины, готовые к любви. Ах, давно это было. Подзабыл малость!..

Щедро смазанное оружие напоминало Герасиму дитя, еще не смытое от материнской пленки, такое же липкое и красивое. Опасливо посмотрев на дверь, он бережно развернул тряпицу, как если бы распеленал ребенка, и, не отрываясь, с полчаса любовался геометрически правильным куском металла. Подобная красота могла заворожить и менее искушенного человека, а что говорить о том, который знает об оружии почти все.

Налюбовавшись оружием, отец Герасим также осторожно завернул пистолет и спрятал его на прежнее место, понимая, что не в силах более совладать с собой и подобное созерцание наверняка продолжится уже завтрашним вечером.

Поднимая полы, отец Герасим перешагивал через мелкие ручейки, встречавшиеся на его пути. Он старался не думать об оружии. Не из страха перед богом, а из мелкого суеверия, которое живет даже в самом набожном монахе. Игумен говорил, что одна только мысль об оружии может накликать беду, потому что подобными помыслами заправляет дьявол, а следовательно, полагалось гнать их как можно дальше от своего сознания.

Сейчас его удел – это рыба. Желательно красная, которая во множестве водится в северных озерах.

В этот раз отец Герасим заготовил хорошие блесны. Он мечтал о спиннинге, оснащенном по последнему слову рыбацкой моды, с которым не стыдно выйти даже на Женевское озеро, но вместо этого использовал всего лишь консервную банку с загнутыми резаными краями, чтобы ненароком не рассечь ладони до крови. К банке прилажена леска, на конце которой блесна. Обыкновенное пещерное орудие, но очень эффективное – блесна выбрасывается, и леска, сматываясь с консервной банки, падает в воду. Для монаха лучшего не придумаешь, а чернец, сжимающий современный спиннинг, – зрелище ядовитое.

От монастыря отец Герасим отошел недалеко, его привлекло небольшое проточное озеро, где он накануне усмотрел плещущихся хариусов. Гонялись друг за дружкой удалыми пострельцами, накликивая на свои грешные души немалую беду.

Погода была теплой, безветренной. Если бы не духовный сан, снял бы с себя тяжелую рясу да, задрав живот, побаловал бы тело солнечной ванной. Однако ж не положено.

Водяная гладь ровная, без признаков жизни, и только самый отчаянный фантазер мог предположить, что в многометровой толще может прятаться какая-то жизнь. Отец Герасим был как раз из того самого неисправимого племени.

Достав снасть, он наладил ее и с силой швырнул блесну в озеро. Бросок получился удачный: блесна, сверкнув золотой искрой, с тихим плеском ударилась о прозрачную поверхность и весело ушла на глубину.

Через секунду леска дернулась, но, несмотря на ожидание, все получилось внезапно. Отец Герасим не сомневался в том, что первая рыбина будет обязательно крупнее остальных. У рыб существовало что-то вроде субординации, и те, что помельче, пропускали к кормежке сначала крупные экземпляры.

Хариус был прекрасен – настоящая акула проточных вод. Расправив плавники, рыбина неохотно тянулась к берегу, а когда до каменистой отмели осталось всего лишь каких-то метра полтора, она сполна проявила свой характер – попыталась свернуть в сторону. Проявив изрядное мастерство, отец Герасим не без удовольствия выдернул рыбу из воды. Он представил довольное лицо игумена, когда тот в строгий пост примется поглощать приправленную терпкими специями малосолку. Зрелище завидное – лицо старого игумена при этом светится так, как будто бы он держит на дряблых коленях вошедшую в сок молодку. Отругав себя за грешные мысли, отец Герасим в очередной раз швырнул блесну. В этот раз рыба попалась размером меньше, не удалась. Ну да ладно, ее можно засушить, тоже неплохо.

Блесну хариус захватывал без светских приличий – жадно и яростно. И поэтому крючок приходилось доставать из желудка рыбы, безжалостно разрывая ей внутренности цепким и острым жалом. Отец Герасим искренне читал молитву, понимая, какие мучения своими жесткими действиями доставляет пойманной рыбе.

Монах бросил очередную рыбу в общую кучу уже застывших с открытыми ртами хариусов, когда вдруг увидел, как с колокольни монастыря взлетела сигнальная ракета. Взобравшись на самый свод, она сыпанула зелеными брызгами во все стороны. И только после этого до него долетел негромкий хлопок, значительно приглушенный расстоянием.

Герасим в недоумении застыл, наблюдая за тем, как одна за другой гаснут зеленые искры, оставляя в атмосфере белесые следы дыма. Странное, однако, дело, прежде он никогда не замечал за монахами пристрастия к пиротехнике. И следом, азартно штурмуя высоту, выпустив белый шлейф, показалась еще одна ракета – на сей раз красная. Герасим понял, что в монастыре случилось нечто такое, что не укладывалось в обычные рамки размеренной монашеской жизни. Сложив улов в пакет, он заторопился в обратную дорогу.

Глава 6

КОЩУН В МОНАСТЫРЕ

Еще раз толкнув дверь, Костыль убедился, что она закрыта надежно, по всей видимости, на крепкую щеколду. Чувствовалось, что гостей здесь не ждут, и вообще, похоже, они тут не в чести. Оно и понятно – монастырь живет по своему уставу и пришлых не очень-то приваживают, дабы не вводить чернецов в искушение.

– Может, не слышат? Постучаться нужно, – нетерпеливо посоветовал Резаный.

Помедлив, Паша Фомичев ухватился за металлическое кольцо, прикрепленное к двери, и негромко постучал.

Затаился монастырь, будто ожидал дурного, а потом небольшое окошечко приоткрылось, и в нем показалась благообразная физиономия с темно-русой бородой, в самой середине которой обнаруживались редкие белые пропалины. Глаза у монаха были спокойные, чуть печальные, именно такие очи любят писать богомазы на своих иконах.

– Что вам надо, добрые люди?

Не вопрос, а сплошное смирение. И только прислушавшись, можно было уловить раздраженные нотки.

– Отец, мы геологи, – начал Паша Фомичев необычайно бодро, – маршрут у нас мимо вашего монастыря проходит. Точку тут неподалеку ставили. Под дождь попали, – виновато показал он на свои ноги, – хотелось бы немного отогреться, отец.

В глазах монаха ничего не отразилось – одна безмятежность. Пауза показалась утомительной, где-то даже настораживающей, а потом сдержанный монашеский басок ненавязчиво заметил:

– Где же вы дождь-то нашли, господа хорошие? Гляньте-ка на небо, на нем уже трое суток тучек не было.

Паша Фомичев смущенно улыбнулся:

– Здесь нет, а там… – неопределенно махнул он на север, – уже в пяти километрах хлестал как оглашенный…

– Пожалте, господа, – шаркнула по металлу задвижка, и дверь, тяжелая, обитая кованым железом, на удивление мягко отворилась. – Правда, у нас тут не гостиница, развлечений не обещаю, но отогреться и обсушиться можете. А если голодны, можем и краюху хлеба с молоком подать. А иного у нас не заведено, да и не надобно нам…

– И на том спасибо, отец, – перешагнул порог Костыль, поглядывая по сторонам.

Следом, брякнув прикладом карабина о косяк, вошел на монастырский двор Артур Резаный.

Брови монаха переломились в дугу, и он, не повышая голоса, лишь добавив к нему еще одну, неслышную прежде нотку – сердитую, чуть с укоризной, – проговорил:

– Только бы вы, добрые люди, ружьишко-то свое оставили. Все-таки в храм божий заходите, а он не переносит чертового дыхания.

– Не ружье это, отец, а самый настоящий карабин, – бодро отозвался Резаный. – Зря волнуешься, в нем ведь и патронов-то нет. А потом, где же мы его оставим, за стенами монастыря, что ли? У калиточки у самой? А если его кто-нибудь подберет? Неприятность для нас большая может выйти. И потом, для чего нам карабин-то дается? Чтобы карты охранять секретные, – внушительно постучал он по груди, где, по его разумению, в широких карманах должны были прятаться документы. – За них ведь особый спрос. Места здесь неспокойные, сам знаешь, беглый люд встречается, вот и воспользоваться могут. Так что карабин я никак не оставлю.

– Дело ваше, – не без труда согласился старик, – а только мы ведь покой любим, люди добрые, вы бы не очень шумели.

– Не беспокойся, отец, – убежденно заверил его Костыль и зашагал следом за монахом, – все будет в полном порядке. Я у тебя вот что хотел спросить, здесь у вас один монах проживает, один мой хороший знакомый, отец Герасим. Не знаешь, как его найти?

Монах остановился и с любопытством посмотрел на Фомичева.

– Отчего же не знать, знаю! Только для какой надобности он вам сдался?

Лицо Костыля растянулось в простоватой улыбке. Его невозможно было заподозрить в чем-то крамольном.

– Мы, отец, по личному делу.

Выражение лица у монаха оставалось прежним. Глаза неподвижные, большие, чуть ввалившиеся, вот только искорка, прятавшаяся в зрачке, неожиданно вспыхнула интересом.

– Здесь нет личных дел, – и через паузу добавил, скользнув по рукам Костыля, черным от многочисленных наколок, – добрые люди. Здесь все дела божьи.

Старик не торопился вести гостей дальше и застыл в центре двора неприкаянным перстом, с высоты своего роста посматривая на Костыля. Его невозможно было ни обойти, ни перешагнуть – очевидно, старик знал об этом, если только не опрокинуть его навзничь и не зашагать по бездыханному телу.

– Старик, ты меня начинаешь раздражать, – не убирая улыбки с лица, проговорил Паша Фомичев. В его голосе послышались угрожающие нотки. – Ты что – главный здесь?

– Возможно. Я игумен монастыря, отец Гурьян, дети мои, – без всякой интонации проговорил старик.

– Послушай, отец Гурьян, нам нужно повидать Герасима. Наверное, ты уже догадался, что мы здесь не случайные гости. И сюда мы отпехали не для того, чтобы сушить ноги. Нам нужен Герасим. Или по-другому – Святой.

– Дети мои, мне бы не хотелось докучать вам своими наставлениями, но я хочу напомнить, что вы пришли в божий храм, который живет по своим законам. А потом… были уже у него не так давно гости. И после этого он здорово изменился. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то из моей братии терял покой. Вот что я вам скажу, добрые люди, видно, я обознался и принял вас за других, а теперь ступайте себе с богом. Ступайте! – шагнул старик чуть вперед, оттеснив Фомичева.

Улыбка с лица Костыля исчезла.

– Батя, ты, видно, не представляешь, кого ты впустил… И мы уже начинаем терять терпение. Хочу заметить, я очень не люблю тех людей, которые вынуждают меня идти на крайние меры. Ответь мне по-хорошему, где Герасим?

– Его здесь нет.

– Извини, отец, мы должны посмотреть сами. Хоть ты и божий человек, но я уже давно никому не верю, – слегка задев локтем игумена, Фомичев направился в сторону келий.

– Лукьян!.. Остап!.. – негромко позвал старик.

И тотчас, загораживая проход в кельи, из дверей вышли два монаха и уверенно зашагали в сторону гостей. Плечистые, огромные, с толстыми шеями и мускулистыми руками, всем своим видом они показывали, что монастырский хлебушек идет им впрок. Молчаливо, как это обучены делать только волкодавы, натасканные рвать любого ослушавшегося, они обходили Костыля с обеих сторон. Еще мгновение, и чернецы, скрутив охальнику руки, с позором выставят его за ворота.

Костыль рывком извлек пистолет из кармана и, не целясь, дважды выстрелил.

– А теперь еще раз спрашиваю, – спокойно, не повышая голоса, проговорил он, наблюдая за тем, как оба чернеца, согнувшись пополам, повалились, задыхаясь. – Меня интересует только Герасим. И ради бога, отец Гурьян, не надо больше звать никого на помощь, у меня патронов хватит на всю братию.

– Господи! Да что же это делается! – выскочил из собора щупленький чернец, ряса, явно не по размеру, просторно висела на нем. – За что людей-то сгубил! Да они же люди божьи! Они же никому плохого никогда не делали! Мухи не обидели! – причитал чернец, подскочив к Фомичеву.

– Ты мне надоел, – безо всякого выражения произнес Костыль, – я очень не люблю навязчивых людей, – и, вскинув «макаров», выстрелил в лицо чернецу. – О! Да нас здесь, оказывается, не так уж и мало, как мне представлялось в самом начале, – с некоторой веселостью в голосе воскликнул он. – Сколько же здесь братьев божьих? Ага!.. Набирается… пять… семь… Ох, ты… Вот еще двое появилось. Так, вижу, что с отцом Гурьяном одиннадцать будет. И еще трое покойников… нет, двое еще дышат, но это ненадолго, – махнул он рукой, – думаю, часа через два отойдут, да и кровушки уже изрядно вылилось. Но Герасима нет.

– Мы перевяжем их, – сделал шаг вперед отец Гурьян.

– Назад! – жестко проговорил Фомичев, наставив ствол пистолета в грудь монаху. – Я же сказал, что меня интересует Герасим. Где он?

Позади беззаботно хохотнул Артур Резаный:

– Костыль, а может быть, подождем с Герасимом. Ты посмотри, какой здесь народец приятный собрался. Я бы даже сказал, высшей степени приятности. Вон особенно тот пухляк, – показал он стволом карабина на молодого чернеца с едва пробивающейся светло-русой бородкой. – Ну настоящий бабец. Вот на кого я бы силы не пожалел, – причмокнул Резаный. – А что, перепихнемся, – подмигнул он, – говорят, что все монахи содомиты.

– Чтоб у тебя язык отнялся за такое богохульство! – в ярости воскликнул отец Гурьян. – Вот попомните мои слова, накажет вас господь. Не будет вам прощения даже на том свете!

– Вижу, что нас здесь не понимают, – печально выдохнул Костыль. – Жаль… Даже среди божьих людей не могу найти понимания. А что говорить об обыкновенных мирянах, те так и вовсе без сердца. А я-то думал, встречу в монастыре участие, покаюсь в грехах своих, приму причастие, а там, глядишь, на светлую дорогу встану, по-новому заживу. Оказывается, не судьба. Жаль, жаль, господа монахи.

Глаза у Артура Резаного нехорошо сверкали.

– Костыль, ну позволь, бога ради, с тем бабцом уединиться. А то от напряжения в висках стучит.

– Все-таки ты, Резаный, неисправимый романтик, – с некоторой грустью протянул Паша Фомичев, – я с тобой о серьезных делах толкую, а ты нашу беседу все на какой-то перепих сбиваешь. Ну, право, нехорошо. Мы же все-таки воспитанные люди, прошли кое-какие университеты, кое-что в жизни понимаем. А ты? Ты представляешь, как плохо о нас могут подумать люди. Так что оставь пока свои развлечения и давай лучше поговорим о серьезных вещах. – Повернувшись к игумену, Костыль продолжал: – Ладно, допускаю, что его здесь нет, тогда вопрос, где он может быть и когда появится?

– Послушайте, – взмолился отец Гурьян, – давайте мы отнесем раненых, их еще можно спасти.

– Вы не прикоснетесь к ним, пока не ответите на мой вопрос! – коротко предупредил Фомичев, переводя взгляд с одного монаха на другого.

– Ну хорошо, – сдался наконец игумен. – Я его отправил из монастыря… на тяжелую работу. Такую у нас делают только послушники. Епитимью на него наложил. И вернется он завтра.

– Скверно… За что же ты, святой отец, Герасима-то наказал?

– Дерзок он был и в послушании слабоват, – не моргнув глазом, ответил игумен.

– Много я слышал о нем. Видно, не изменился. Похоже на него, – согласился Паша Фомичев. – Ты бы его в следующий раз розгами попотчевал. Говорят, мудрость, она через битье приходит. Ну да ладно, мы ведь понимание имеем и не злодеи вовсе. Забирайте своих монахов, – повел стволом пистолета в сторону лежащих Костыль. – А то уйдем, а вы нас злыми словами будете поносить.

– Костыль, если уж сюда пришли, так, может быть, еще иконы посмотрим! – с загоревшимися глазами зашептал Резаный. – Они сейчас ведь бешеные бабки стоят. За одну такую икону можно столько «капусты» срубить, что еще и внукам останется.

– Чего, – поперхнулся Паша Фомичев, – о каких внуках ты говоришь, у тебя ведь еще и детей-то нет. А потом, насколько мне известно, бабы тебя, кажется, мало интересуют.

– Ну это я так, образно, что ли.

– Разобраться сумеешь?

– А то! – обиженно прогудел Артур Резаный. – Я ведь не всю жизнь в тюрьме сидел, кое-что тоже видел. У меня друган был, так он иконы коллекционировал.

– Так ли?

– Ну не совсем, – хохотнул Артур Резаный, – он коллекционеров за яйца брал, а я ему в этом помогал. В общем, поднатаскался, не ошибусь.

– Ладно, тогда давай быстрее, а я здесь постою да за монахами посмотрю, а то вон они как хмуро посматривают, того и гляди до смертоубийства опустятся. Ай-яй-яй! – печально покачал он головой. – А еще набожные люди, и не стыдно вам, господа хорошие?

Чернецы встретили слова Паши Фомичева угрюмым молчанием. Откуда-то принесли носилки и осторожно уложили на них монахов.

– Ах, господи, какая жалость! – воскликнул Костыль, – кажется, они уже померли. Кто бы мог подумать, что в таких крепких телах может быть такая слабенькая душа. Стоять! – прикрикнул Фомичев на монаха, шагнувшего к нему. – Я не шучу. Я слишком много отдал, чтобы вот так глупо помереть. А теперь покажи, что у тебя за спиной. Железяка?! – очень искренне удивился Костыль. – Господи ты боже мой! Оказывается, даже монахи способны пойти на такой грех, а ведь их главная добродетель – смирение, если я не ошибаюсь. А теперь брось свое орудие на землю, – раздался глухой стук о булыжник. – Вот так, сын мой, главное – послушание, и тебе за это зачтется на том свете. Я дарю тебе жизнь, помни Пашку Фомичева, – скривился в злорадной ухмылке Костыль.

Через несколько минут, сжимая под мышкой охапку икон, из собора вышел сияющий Резаный.

– Ну бля буду, старина! – завопил он на весь двор. – Ты посмотри, какие доски темные. Это они от времени почернели, – ликовал Резаный. – Да здесь целое состояние. Повезло так повезло!

С колокольни жахнула ракетница. Взлетев, ракета рассыпалась зеленоватыми огоньками. Вторая ракета была красной, выстрел ахнул под куполом колокольни, отозвавшись тонким мелодичным звоном.

– Да что же он, зараза, делает! – возмутился Резаный, поглядывая на пономаря, темной, почти зловещей тенью шнырявшего в проеме бойниц. – Ментов наводит!

– Дай-ка сюда! – бесцеремонно сорвал карабин с плеча Резаного Фомичев. Привычно щелкнул затвором, заставив переместиться смертоносную начинку в патронник, и уверенно стал отлавливать в прицел тощее тело пономаря. – Ну давай, давай, – миролюбиво упрашивал он, – откройся!

Пономарь, отрок лет двадцати, не замечая опасности, затаившейся внизу, взялся обеими руками за канат, чтобы разбудить многопудовый колокол. Но Паша Фомичев, отыскав его на конце мушки, злорадно стиснув челюсти, плавно надавил на курок. Ахнул выстрел, заставив вспорхнуть чайку, устроившуюся во дворе на куче мусора, и пономарь, картинно взмахнув руками, ломая дощатые перегородки звонницы, полетел вниз. Удар получился громкий, как будто и не человек упал вовсе, а ухнул с высоты мешок, набитый чем-то тяжелым.

– Уходим, если менты ракеты увидели, то скоро здесь будут! – заторопился Фомичев, увлекая за собой Резаного. – Карабин возьми.

– Да что же вы, ироды окаянные, сделали! – прохрипел от ярости игумен. Нижняя его челюсть мелко подрагивала, и теперь стало ясно, что он очень стар. – Он же еще мальчик совсем, ему бы еще жить да жить!

Игумен встал на пути Фомичева непреодолимой преградой: не обойти более и не перешагнуть. Паша Фомичев чуть приостановился и, не тратя больше времени на бесполезные объяснения, выстрелил в отца Гурьяна. Старик ухватился ладонью за грудь, пошатнулся и, как-то враз усохнув, повалился на булыжник.

– Иконы не забудь, – бросил через плечо Костыль и, наступив на распластанную ладонь старика, вышел за пределы монастырской стены.

Позади сопел Резаный и тащил под мышкой иконы. Дважды падали они в черное месиво дороги, и Резаный, вспоминая всех чертей подряд, вытаскивал из грязи запачканные доски.

Костыль остановился только через пару километров, когда проселочная дорога, наезженная обыкновенными телегами, вдруг неожиданно разветвилась, поворачивая к морю.

– Вот что, – выдохнул Костыль, сгружая с плеча золотую поклажу. – В двух километрах отсюда проходит железнодорожная ветка.

Резаный только неопределенно хмыкнул. Он уже убедился, что расспросами от Костыля ничего не добиться, кроме, разумеется, неприятностей. Резаного так и подмывало спросить про старателей на берегу моря, поджидавших беглецов чуть ли не как родных, про монастырь и про неведомого Герасима. И вообще, что может связывать такого вора, как Костыль, со святыми старцами, но он благоразумно помалкивал, полагая, что в этом случае может остаться не только без причитающейся ему доли россыпного золотишка, но и без самой головы. Все было намного серьезнее и запутаннее. И по местности Костыль шастал так, как будто бы имел перед глазами карту. Не сошло же на него провидение, наверняка его кто-то подучил и кто-то вел. Но это была тайна, которую Костыль не выдаст – не из той он породы, – даже если сам сатана будет тянуть его за язык щипцами.

А потом… Эта дорога. Откуда он мог знать про железку, да еще проходящую в нескольких километрах от монастыря. Такое впечатление, что после вечерней поверки он прогуливался ночами по окрестностям.

С Пашей многое было непонятно, но он притягивал к себе какой-то непредсказуемостью, тайной. С ним просто было интересно, даже в лагере, где единственное развлечение – колода карт. А что же тогда следовало ожидать на воле, которая ежеминутно – чего там! – ежесекундно манит соблазнами и полна самых непредвиденных ситуаций.

– Если говоришь, значит, так оно и есть, – не очень уверенно поддакнул Резаный.

Ему всегда казалось, что железная дорога проходит от этого места километров на сто пятьдесят южнее. Но Костыль говорил иначе, и оставалось только согласиться.

– Да уж поверь, – ехидно хмыкнул Фомичев. – В общем, так, каждый из нас может покатить в свою сторону. Документы у тебя выправлены, с ними не страшно. Если что, могу дать адресок, тебе их заменят на еще лучшие. Золотой песочек мы с тобой поделим поровну… без обману. Доски эти, – показал он кивком на иконы, – можешь забрать с собой. Для меня это слишком громоздкие вещицы. Не допру! Иное дело золотишко, положил в мешочек и понес.

– Я с тобой, – твердо проговорил Резаный. – После того, что случилось… Ну как же я без тебя. Не бросай, Костыль.

Взгляд у Фомичева был очень внимательный, изучающий. Он уже давно никому не доверял.

– Ты усложнишь себе жизнь, Резаный. Я не из тех людей, кто принадлежит себе.

Подобную фразу можно было воспринимать как мягкую форму отказа. Все-таки Паша Фомичев – вор, элита, так сказать, лагерного общежития. И сотворен судьбой для того, чтобы выбираться из самых запутанных ситуаций. А он, собственно, кто? Всего лишь Артур Резаный. Вечный побегушник. Баклан, одним словом, который живет сам по себе. И мужики от него далеки, и блатные к себе не подпускают.

– Ладно, надоело мне мотаться от одного берега до другого. Не гони меня, Паша, возьми с собой. Если хочешь, от своей доли откажусь в твою пользу, только не гони!

Такого поворота Костыль не ожидал. Самое лучшее – разбежаться в обе стороны, чтобы окончательно запутать следы, а следовательно, уцелеть. Если говорить откровенно, то для этой цели брали и третьего, который и при таком раскладе лишним не будет. Не исключено, что его использовали бы в качестве ужина, но кто знал, что ангел-хранитель, простив прегрешения, посодействует свершению основного плана – наиболее благоприятного. И что через непродолжительное время они будут так далеко от лагеря, что и представить-то трудно.

На лице Фомичева заметно отразилось сомнение (даже самый неискушенный сумел бы его прочитать), а не полоснуть ли по горлышку единомышленника кусочком лезвия? И «хвоста» за собой не приведешь, и от свидетеля избавишься. Артур Резаный слегка распрямился и даже чуток повернул голову. Беззащитен, как поросенок перед топором мясника. Очень похоже поступают волки в поединке, подставляя более сильному противнику под оскаленную пасть незащищенную шею. В этом случае, словно бы устыдившись своей свирепости, соперник немедленно отходит в сторону.

Точно так же, действуя скорее инстинктивно, чем сознательно, поступил Артур Резаный, совсем не подозревая, что находился всего лишь в полушаге от преждевременной кончины. Именно эта доверчивость заставила Пашу Фомичева разжать пальцы, и заостренный обрубок опасного лезвия уткнулся в грязь, затерявшись навсегда.

– Хорошо… Поедем вместе. Но хочу повторить, что я себе не принадлежу. Хоть я и на воле, но кое-что должен, значит, не свободен.

Артур понимающе кивнул.

– Можешь не рассказывать, я знаю. Все-таки лагерь – это не город, каждый на виду.

– Ладно, – Паша Фомичев посмотрел на часы. Редкость для лагеря. А ведь каких-то несколько дней назад у него их не было. Это Резаный помнил абсолютно точно. Но не стал спрашивать о ходиках у Костыля, понимая, что тот опять ничего ему не сообщит. – Через четыре часа поедет товарняк. Останавливаться он не будет, а только притормозит на повороте, когда будет сопку объезжать. Скорость небольшая, вполне достаточная для того, чтобы мы запрыгнули. Но сначала еще нужно прочапать километра два по бездорожью.

Артур Резаный благодарно улыбнулся. Странно все это. Костыль знал про товарняк, который проследует не менее чем в двустах километрах от зоны, и говорил про него с такой уверенностью, будто ездил на нем едва ли не ежедневно. Чтобы понять Пашу Фомичева, нужны очень большие мозги.

– Спасибо… Разве это расстояние по сравнению с тем, что мы протопали.

Паша повернулся и, не дослушав, пошел через топкий кочкарник, очевидно, это была самая короткая дорога.

Глава 7

УХОД ИЗ МОНАСТЫРЯ

Опасения оправдались. Самые худшие. Монахи, стоявшие во дворе, встретили его зловещим молчанием, как если бы вместо живого человека скорбно прошла похоронная процессия.

– Что случилось? – спросил Герасим, всматриваясь в помертвелые лица старцев.

– Были здесь двое, – тихо проговорил чернец лет пятидесяти, худенький, маленький отец Авраам, – похоже, беглые, трех братьев убили – отца Остапа и отца Лукьяна… Послушника Гурия жалко, он его из карабина пристрелил, когда тот ракеты со звонницы выпустил. А игумена… – чернец не договорил, махнул рукой и отвернулся.

Внутри Герасима все скукожилось, как от сильного холода.

– Что с Гурьяном?

– Жив игумен, – повернулся Авраам, – едва дышит. Они его в упор… из пистолета. Брат Александр до послушания врачом служил, сделал все, что мог, но говорит, в больницу нужно, иначе не выживет. Мы хотели его везти, но он ни в какую без тебя не хочет. Сначала, говорит, Герасима дождусь, – уже вдогонку закричал Авраам быстро удаляющемуся Герасиму. – Ты бы его не сильно тревожил, брат, уж слишком слаб…

Герасим уже не слышал, торопливым, не характерным для монаха шагом вошел в махонький флигелек, пристроенный к ризнице. На первом этаже, в самом конце коридора, находилась келья игумена Гурьяна.

Дверь Герасим распахнул шумно, как ворвавшийся сквозняк. В углу кельи на обыкновенной деревянной кровати лежал бледный игумен. Рядом, скорбя, сидело двое монахов. Старик повел рукой, приглашая сесть, и, едва Герасим опустился, немощно упала ослабевшая ладонь.

– Думал, не дождусь, – охнул Гурьян.

– Как же это так, – усиленно пряча отчаяние, протянул Герасим.

Глядя на беспомощного игумена, он понимал, что ни к кому не был так сильно привязан, как к этому старику. Гурьян никогда не выказывал Герасиму особого расположения, но, странное дело, он чувствовал, что игумен относится к своему непутевому воспитаннику по-отечески тепло.

– Тебя искали, сын мой… двое их было.

– Кто такие? – ахнул Герасим.

– Судя по всему, беглые. Зон здесь немало понастроено. Боюсь, что вернутся, тебе бы, сын мой, идти отсюда надобно… И не спорь со мной! – чуть повысил голос монах. – Секреты я твои знаю… Я ведь лет пятьдесят тому назад в твоей келье проживал, и тайничок мне знаком. Когда-то я в нем иконку прятал, древняя она… говорят, сам Владимир ее расписывал. Цены необыкновенной… А потом темные времена сгинули, я ее на иконостас установил, но кто мог знать, что кощун отыщется, иконку своими нечистыми руками испоганит.

Невольно, но старый игумен назвал слово, от которого шарахались самые прожженные зэки, для которых вроде и нет ничего святого. Кощун. О таких людях говорили вполголоса, не из суеверия, а из боязни, что могут навлечь божий гнев. По-своему каждый заключенный набожен: купола, наколотые на пальцах и груди, некие символы того, что бог не отступится в трудный час. И эта странная смесь веры и попирания божьих заповедей как-то уживается в каждом уголовнике. Иное дело кощун. Существо малопонятное, уничтожающее своими действиями традиции, что чтились не одним поколением уголовников, – церковь. В первую очередь. А вместе с ней и крест – символ воровского братства. Только кощун способен обокрасть церковь, позарившись на икону. Каждому зэку было известно, что подобный поступок не остается без наказания и всякого, кто посмел поднять руку на святыню, ожидает неминуемая кара. Одни из них загибались раньше положенного срока в расцвете сил от неизвестных болезней, другие становились жертвами разборок, а третьи умирали непонятной смертью. Герасим помнил случай, когда один кощун был убит ударом молнии, в собственной квартире, через распахнутое настежь окно. И это при том, что стояла абсолютно ясная погода, а кощун в этот день весело отмечал день рождения в кругу приятелей. Для многих так и осталось непонятным, откуда взялась молния и почему она выбрала именно хозяина застолья среди большого многолюдья? Для всех, кроме искушенных. Виновник торжества был кощун. А бог всегда шельму метит.

– Я понял, игумен. Как их звали?

Старик чуть покачал головой.

– Тот, что повыше, Костыль, так отзывался. Павел Фомичев. Второго не знаю, с золотым зубом. Уходить тебе надо… Они придут… И еще вот что, Герасим, искали они тебя, а забрали иконку. Вот так-то! Иконку вернуть нужно. Не будет иконки, не будет монастыря, а вместе с ним и мы уйдем, – объявил старый игумен. – Заговоренная она.

– Я все понял, святой отец, – приложился сухими губами к жесткой руке старца Герасим. И, приподняв голову, почти потребовал: – Благослови.

Слабая рука ненадолго повисла в воздухе, описывая крест, и медленно опустилась на покрывало.

– Ступай себе, сын мой.

Герасим вернулся в келью. Извлек из тайника ствол. Привычно передернул затвор, нажал на курок. Раздался щелчок. Порядок. Герасим закрепил кобуру под мышкой – так сподручнее, да и за складками рясы не рассмотреть. Странное это, наверное, зрелище – монах в боевой амуниции.

Задерживаться дальше было ни к чему. Герасим взял полотенце, завернул в него краюху хлеба, бережно уложил запасную обойму от «макарова» и, крепко связав все, зацепил узелок обыкновенной палкой. Пора.

Братия уже прослышала о его уходе, терпеливо ожидала во дворе. «Все вышли, даже самые немощные», – с теплотой подумалось Герасиму. Остановился посреди двора, поклонился угрюмым лицам и шагнул за порог.

«Вернусь ли?» – подумалось ненароком.

ЧАСТЬ 2

ВОРОВСКОЕ ТОЛКОВИЩЕ