История Плавинский Николай

X

Долг можно понимать по-разному

Был ли такой момент, когда левая могла предотвратить государственный переворот?

Мы этого не думаем.

Но вот факт, о котором мы не вправе умолчать.

16 ноября 1851 года я был у себя дома, на улице Тур-д'Овернь, № 37. Я работал в своем кабинете; около полуночи мой слуга, приоткрыв дверь, спросил:

— Сударь, вы можете принять такого-то?

Он назвал фамилию.

— Да, — ответил я.

Посетитель вошел.

Об этом достойном, просвещенном человеке я должен говорить чрезвычайно сдержанно; я ограничусь указанием, что он имел право называть Бонапартов «моя семья».

Известно, что в семействе Бонапартов существовали две ветви: императорская и частная. Первая жила традициями Наполеона, вторая — Люсьена; впрочем, это деление не притязает на точность.

Поздний гость сел по другую сторону камина.

Сначала он заговорил со мной о мемуарах своей матери, благородной, добродетельной женщины, принцессы ***. Некоторое время тому назад он доверил мне эту рукопись с просьбой сообщить ему, считаю ли я опубликование ее нужным и своевременным. Чтение этих мемуаров, представлявших большой интерес, было для меня особенно приятно, так как почерк принцессы был очень похож на почерк моей матери. Я вручил рукопись моему гостю; он в течение нескольких минут рассеянно перелистывал ее; затем, резким движением повернувшись ко мне, он сказал:

— Республика погибла.

Я ответил:

— Почти.

Он продолжал:

— Если только вы ее не спасете.

— Я?

— Вы.

— Каким образом?

— Выслушайте меня.

И тут он с характерной для его выдающегося ума ясностью, иногда затемняемой парадоксами, обрисовал мне то отчаянное и вместе с тем выигрышное положение, в котором мы находились.

Вот каково было это положение, которое я, кстати сказать, расценивал совершенно так же, как он.

Правая часть Собрания насчитывала около четырехсот членов, левая — около ста восьмидесяти. Четыреста человек, составлявших большинство, распределялись поровну между тремя партиями: легитимистов, орлеанистов и бонапартистов, и почти все были клерикалами. Сто восемьдесят человек меньшинства все до единого были республиканцами. Правая опасалась левой и приняла против меньшинства меру предосторожности, заключавшуюся в том, что из шестнадцати наиболее влиятельных членов правой был образован наблюдательный комитет. На обязанности этого комитета лежало объединение действий трех партий, входивших в состав правой, а главное — наблюдение за левой. Левая сначала только иронизировала по этому поводу и, заимствовав у меня слово, с которым тогда, впрочем ошибочно, связывали понятие дряхлости, прозвала шестнадцать членов комитета «бургграфами». Затем ирония сменилась подозрениями, и левая в конце концов также создала, чтобы руководить левой и наблюдать за правой, комитет из шестнадцати членов, которых правая тотчас прозвала «красными бургграфами». Невинные репрессалии! В результате правая наблюдала за левой, левая наблюдала за правой, а за Бонапартом не наблюдал никто. Два стада, настолько боявшиеся друг друга, что позабыли о волке. А между тем в своем логове, Елисейском дворце, Бонапарт не дремал. Он сумел использовать время, которое большинство и меньшинство Собрания тратило попусту на взаимную слежку. Как люди задолго до гибели чуют, что на них несется лавина, так во мраке чувствовалось приближение катастрофы. Врага выслеживали, но смотрели не в ту сторону, откуда грозила опасность. Уметь безошибочно направить свои подозрения — в этом секрет большой политики. Собрание 1851 года не обладало этой зоркостью взгляда. Перспективы были неясны, каждый представлял себе будущее по-своему, какая-то политическая близорукость затемняла взор и правой и левой; все чего-то боялись, но не того, чего следовало; мы подозревали какую-то тайну, перед нами была западня, но мы искали ее там, где ее не было, и не замечали ее там, где она находилась. Вот почему оба стада, большинство и меньшинство, в смятении стояли друг против друга, и покуда вожаки с одной стороны, руководители с другой, сосредоточенные, настороженные, тревожно спрашивали себя: одни — что означает рычание левой, другие — что означает блеянье правой, — над теми и другими уже нависла угроза: в любую минуту переворот мог вонзить свои острые когти им в горло.

— Вы — один из шестнадцати? — спросил поздний посетитель.

— Да, — ответил я улыбаясь. — Я — «красный бургграф».

— Как я — красный принц.

В ответ на мою улыбку он тоже улыбнулся. Затем он спросил.

— Вы имеете полномочия?

— Да. Такие же, как и другие члены комитета.

Я добавил:

— Не большие, чем другие. У левой нет главарей.

Он продолжал:

— Ион, полицейский комиссар Собрания, — республиканец?

— Да.

— Он подчинится приказу, подписанному вами?

— Возможно.

— А я говорю — несомненно.

При этих словах мой собеседник пристально взглянул на меня.

— Так вот, сегодня же ночью прикажите арестовать президента.

Тут я в свою очередь взглянул на него.

— Что вы хотите этим сказать?

— Именно то, что говорю.

Должен отметить — его речь звучала четко, твердо, убежденно; у меня навсегда осталось от нее впечатление полной искренности.

— Арестовать президента! — воскликнул я.

Тогда он стал объяснять мне, что это необычайное предприятие весьма несложно; он доказывал, что армия колеблется, что в армии влияние генералов, сражавшихся в Африке, уравновешивает влияние президента, что Национальная гвардия — за Собрание, притом за его левую часть, что полковник Форестье ручается за 8-й легион, полковник Грессье — за 6-й, а полковник Овин — за 5-й; что стоит только Комитету левой приказать, и вся Национальная гвардия возьмется за оружие; одной моей подписи, уверял он, будет достаточно, но если я предпочту в строжайшей тайне собрать комитет, то можно подождать до завтра. Он говорил, что по приказу комитета шестнадцати целый батальон двинется на Елисейский дворец, что во дворце ничего не опасаются, так как там думают только о нападении, а не о защите, и потому их можно застигнуть врасплох, что регулярные войска не пойдут против Национальной гвардии, что дело будет сделано без единого выстрела, что ворота Венсенского замка распахнутся и захлопнутся, пока Париж будет спать: президент проведет там остаток ночи, и Франция, пробудившись, услышит сразу две добрые вести: Бонапарт выведен из строя, и республика спасена.

Он добавил:

— Вы можете рассчитывать на двух генералов, Неймайера в Лионе и Лавестина в Париже.

Он встал и прислонился к камину; я как сейчас вижу его, погруженного в раздумье. Потом он сказал:

— Я не в силах снова пойти в изгнание, но я полон решимости спасти мою семью и мое отечество.

Вероятно, ему показалось, что я удивлен; поэтому все последующее он произнес особенно твердо и как бы подчеркивая каждое слово:

— Я выражу свою мысль яснее; да, я хочу спасти мою семью и мое отечество. Я ношу имя Наполеона, но, как вы знаете, я чужд фанатизма. Я — Бонапарт, но не бонапартист. Я уважаю это имя, но сужу о нем беспристрастно. На нем уже есть пятно — Восемнадцатое брюмера. Неужели к этому пятну прибавится еще одно? Старое пятно исчезло под славой. Брюмер смыт Аустерлицем. Гений Наполеона послужил ему оправданием. Народ так восхищался им, что простил его. Наполеон вознесен на колонну; это уже произошло; теперь пусть его оставят там в покое. Пусть не подражают ему в его дурных делах. Пусть не заставляют Францию слишком живо вспоминать о них. Слава Наполеона уязвима. Что бы ни говорили, что бы ни делали апологеты, все-таки нельзя отрицать, что переворотом Восемнадцатого брюмера Наполеон сам себе нанес первый удар.

— Вы правы, — согласился я, — всякое преступление неминуемо обращается против того, кто его совершил.

— Так вот, — продолжал он, — слава Наполеона пережила первый удар, второй убьет ее. Я этого не хочу! Я ненавижу первое Восемнадцатое брюмера, я страшусь второго. Я хочу предотвратить его.

Помолчав, он сказал:

— Вот почему я сегодня ночью пришел к вам. Я хочу спасти эту великую славу, которой угрожает гибель. Если вы сделаете то, что я вам советую, если левая это сделает, — я тем самым спасу первого Наполеона; ибо если его славу запятнает еще и второе преступление — она исчезнет. Да, это имя канет в безвестность, история отречется от него. Я иду еще дальше, я развиваю свою мысль до конца. Я спасаю и нынешнего Наполеона — ведь ему, уже бесславному, досталось бы только преступление. Я спасаю его память от вечного позора. Итак, арестуйте его.

Искренне, глубоко взволнованный, он оборвал свою речь. Немного погодя он сказал:

— Что касается республики, для нее арест Луи Бонапарта — избавление. Значит, я прав, говоря, что тем предложением, которое я вам сделал, я спасаю и свою семью и свое отечество.

— Но, — возразил я, — то, что вы мне предлагаете, — государственный переворот.

— Вы думаете?

— Несомненно! Мы, меньшинство, поступили бы так, словно мы — большинство. Мы, являющиеся лишь частью Собрания, действовали бы за все Собрание. Мы, осуждающие узурпацию, сами совершили бы узурпацию. Мы наложили бы руку на должностное лицо, которое может быть арестовано только по приказу Собрания. Мы, защитники конституции, нарушили бы конституцию. Мы, представители законности, извратили бы закон. Что же это, как не государственный переворот?

— Да, но переворот ради блага общества.

— Зло, совершенное ради блага, все же остается злом.

— Даже когда оно достигает цели?

— Особенно когда оно достигает цели.

— Почему?

— Потому, что тогда оно становится примером.

— Значит, вы не одобряете Восемнадцатое фрюктидора?

— Нет.

— Однако такие действия, как Восемнадцатое фрюктидора, препятствуют таким, как Восемнадцатое брюмера.

— Нет. Они их подготовляют.

— Но существует ведь государственная необходимость.

— Нет. Существует только закон.

— Многие безукоризненно честные умы одобряют Восемнадцатое фрюктидора.

— Я знаю.

— Бланки — за, и Мишле — тоже.

— Я и Барбес — против.

От моральных соображений я перешел к практическим.

— Я высказал вам свою точку зрения, — заявил я, — а теперь рассмотрим ваш план.

Этот план изобиловал трудностями. Я доказал это самым наглядным образом.

— Рассчитывать на Национальную гвардию? Но генерал Лавестин еще не командует ею! Рассчитывать на армию? Но генерал Неймайер в Лионе, а не в Париже! Можно ли поручиться, что он двинет свои войска на помощь Собранию? Откуда это известно? Что до Лавестина, — разве он не двуличен? Можно ли положиться на него? Призвать к оружию восьмой легион? Но Форестье уже не командует им. А как обстоит дело с пятым, с шестым легионом? Грессье и Овин, как известно, только подполковники — удастся ли им увлечь эти легионы за собой? Обратиться к комиссару Иону? Но подчинится ли он приказу, исходящему от одной левой? Он состоит при Собрании, следовательно, должен выполнять волю большинства, а не меньшинства. Все эти вопросы пока что остаются без ответа. Но если даже все они разрешатся, и притом успешно, — разве суть дела в успехе? Самое важное отнюдь не успех, а право. И в данном случае, даже если наши действия будут успешны, право не за нас. Чтобы арестовать президента, нужен приказ Собрания, а мы заменили бы этот приказ насильственными действиями левой. Захват и взлом: захват власти, взлом закона. Теперь предположим, что будет оказано сопротивление; мы стали бы проливать кровь. Нарушение закона влечет за собой кровопролитие. Что же все это, в общей сложности? Преступление.

— Нет, нет, — воскликнул он, — это — salus populi. [38] — И докончил:

— Suprema lex. [39]

Я возразил:

— Не для меня, — и решительным тоном продолжал: — Даже ради спасения целого народа я не убил бы и ребенка.

— Катон пошел бы на это.

— Иисус не пошел бы.

Я прибавил:

— За вас — весь древний мир. Вы правы с точки зрения греков и римлян, я прав с точки зрения человечества. Кругозор людей нашего времени шире кругозора древних.

Настало молчание. Он первый прервал его:

— В таком случае нападающей стороной будет он.

— Ну что ж!

— Сражение, которое вы дадите, проиграно заранее.

— Возможно.

— И для вас лично, Виктор Гюго, эта неравная борьба может кончиться только смертью или изгнанием.

— Я тоже так думаю.

— Смерть наступает мгновенно, изгнание длится долго.

— Придется привыкнуть к нему.

Он продолжал:

— Вас не только подвергнут изгнанию; на вас будут клеветать.

— К этому я уже привык.

Он настаивал:

— Знаете ли вы, что говорят уже и сейчас?

— Что именно?

— Будто вы раздражены против него за то, что он отказался назначить вас министром.

— Но вы-то знаете…

— Я знаю, что было как раз наоборот: он предложил вам портфель, а вы отказались.

— Ну, значит…

— Будут лгать.

— Пусть!

Он воскликнул:

— Итак, благодаря вам Бонапарты возвратились во Францию[40] — и вы будете изгнаны из Франции одним из Бонапартов!

— Кто знает, — заметил я, — не сделал ли я тогда ошибку? Возможно, предстоящая несправедливость будет актом справедливости.

Разговор снова прервался. Затем он спросил меня:

— Будете ли вы в силах перенести изгнание?

— Постараюсь.

— Сможете ли вы жить вдали от Парижа?

— У меня будет океан.

— Вы думаете поселиться на берегу моря?

— Я так предполагаю.

— Унылое зрелище!

— Величественное!

Помолчав, мой собеседник сказал:

— Послушайте, вы не знаете, что такое изгнание, а я знаю. Изгнание ужасно. Нет, я никогда не соглашусь снова претерпеть его. От смерти нет возврата в жизнь. От жизни на родине нет возврата в изгнание.

Я ответил:

— Если понадобится, я пойду в изгнание, и не один раз.

— Нет, лучше умереть. Расстаться с жизнью нетрудно, но расстаться с родиной…

— Увы! — докончил я. — Это значит — лишиться всего.

— А тогда к чему соглашаться на изгнание, если можно избежать его? Что же вы ставите выше родины?

— Совесть.

Мой ответ несколько озадачил его. Он помолчал, но затем возобновил спор.

— И однако, если вдуматься, — ваша совесть одобрит вас.

— Нет.

— Почему?

— Я уже сказал вам. Моя совесть такова, что ничего не ставит выше себя самой. Я чувствую ее главенство над собой, как утес мог бы чувствовать сооруженный на нем маяк. Жизнь — бездна, и совесть освещает ее вокруг меня.

— Я тоже, — воскликнул он, и здесь нужно отметить полнейшую искренность и убежденность его речи, — я тоже чувствую и вижу свою совесть. И она одобряет меня. Может казаться, что я предаю Луи; нет, я оказываю ему величайшую услугу. Помешать ему совершить преступление — значит спасти его. Я всеми средствами пытался это сделать. Остается одно — арестовать его. Обращаясь к вам, действуя так, как я действую, я составляю заговор против него, и вместе с тем в его пользу, против его власти — и за его честь. Я поступаю правильно.

— Это правда, — сказал я, — вами руководит благородная, возвышенная мысль.

Я продолжал:

— Но у каждого из нас свой долг. Я мог бы помешать преступлению Луи Бонапарта, только сам став преступником. Я не хочу ни повторения Восемнадцатого брюмера для него, ни повторения Восемнадцатого фрюктидора для себя. Пусть лучше я буду изгнанником, чем гонителем. Я могу: или совершить преступление, или дать Луи Бонапарту совершить его. Что до меня, я не пойду на преступное дело.

— Тогда вы пострадаете от его преступления.

— Я готов пострадать от него, но не хочу стать преступником.

Подумав, он сказал мне:

— Пусть будет так. — И прибавил: — Быть может, мы оба правы.

Он взял рукопись мемуаров своей матери и вышел.

Было три часа утра. Наша беседа длилась больше двух часов. Я лег спать только после того, как записал ее.

XI

Борьба кончена, начинается испытание

Я не знал, где искать приюта.

7 декабря, после полудня, я решился еще раз зайти в дом № 19 на улице Ришелье. Под воротами кто-то схватил меня за руку. То была г-жа Д. Она поджидала меня.

— Не входите, — сказала она.

— Меня выследили?

— Да.

— И поймают?

— Нет.

Она прибавила:

— Пойдемте.

Мы пересекли двор, по узкому проходу вышли на улицу Фонтен-Мольер, а оттуда к площади Пале-Рояль. Там, как всегда, стояли фиакры. Мы сели в первый попавшийся.