Ловушка для вершителя судьбы Рой Олег

Глава 8

Алексей. Картина четвертая

Годы 1992–1993-й

Круглые настенные часы, расписанные под гжель, показывают ровно девять. За окном – яркие буйные краски золотой осени. Последние теплые дни, солнце светит прямо в окно, балконная дверь приоткрыта, и вкусные кухонные ароматы смешиваются с запахом жженых листьев. Павлуша решительно отодвигает от себя тарелку с манной кашей и тянется к чашке с какао, но тут же забывает о любимом напитке, увидев на столе божью коровку. На его лице появляется непередаваемое выражение удивления и восторга. Ему очень хочется поделиться своей радостью, но мама и папа заняты неинтересными взрослыми разговорами и почти не обращают на него внимания.

– Пойми, Ника, не могу я бросить дело ради сомнительного хобби, – горячился Алексей. – Дело, благодаря которому я содержу нашу семью!

– Но ты мог бы зарабатывать и литературой, – робко возражала жена.

– Ника, не сравнивай! Ты сама отлично понимаешь, что это совершенно разные суммы. Книги выходят нерегулярно, и вообще… Сильно сомневаюсь, что когда-нибудь смогу зарабатывать литературой столько, сколько зарабатываю машинами.

– Но разве деньги – это главное в жизни, Алеша? Я понимаю, сейчас такое время… Но мне всегда казалось, что для тебя важнее заниматься любимым делом… Своим призванием.

– А кто сказал, что автомобильный бизнес не мое призвание? Мне нравится торговать машинами. Это ничуть не хуже, чем сидеть за печатной машинкой и с утра до ночи тюкать по клавишам, как пишбарышня!

– Милый, не волнуйся, – увещевала Ника. – Ты говоришь так, словно в профессии писателя есть что-то зазорное. Если уж на то пошло, не все ли равно, где сидеть – за печатной машинкой или за баранкой автомобиля?

Однако Алексею не было все равно. Первое его ужасало, а второй вариант казался вполне приемлемым, даже приятным.

– Если наши с Борисом дела и дальше пойдут такими темпами, мне уже через год не придется самому сидеть за рулем, – заверил он жену. – Это будут делать за нас другие. А быть писателем – кабала на всю жизнь. Вечно зависеть от капризов публики, условий издателя, от всяких культурных веяний, будь они неладны!

Жена закончила вытирать тарелки, сняла фартук и внимательно на него посмотрела.

– Милый, кому ты это все говоришь? Мне? Или самому себе? Я пойму и поддержу любое твое решение. Ты удачливый бизнесмен и замечательный писатель, но я не понимаю, почему ты так волнуешься? Завтра будет неделя, как мы вернулись из Акулова. И уже неделю ты доказываешь мне, как плохо быть литератором. Если ты так хочешь, забудь о книгах и вернись к машинам. Только прекрати эти разговоры. Хватит мотать нервы и себе и мне.

Алексей неожиданно разозлился и с трудом удержался от грубого ответа. Вероника была права. Подобные разговоры стали в их доме слишком частыми. Через несколько дней после возвращения с дачи эйфория от истории с ожившей церковью постепенно утихла, и он стал считать этот случай обычным совпадением. Мало ли сейчас возрождается храмов! С чего он взял, что в этом есть его заслуга, что в этом сыграла какую-то роль написанная им книга? Мания величия, да и только.

Борис звонил каждый день, интересуясь, куда пропал его друг и не пора ли вернуться к бизнесу и отправиться в новую поездку. Алексей вроде бы и готов был приступить к работе, но постоянно находились какие-то неотложные дела, заставлявшие откладывать отъезд, – отвести сына в поликлинику, поставить машину на техосмотр, утеплить на зиму балкон…

Каждое утро он просыпался с мыслью, что надо возвращаться к работе с Борькой, и тотчас вслед за этим в душе появлялось легкое, но неприятное облачко сомнения. Скорее, это было даже не сомнение, а чувство вины или муки совести. Было такое ощущение, что он должен продолжать писать – но перед кем у него этот долг и откуда он вдруг взялся, Алеша объяснить не мог. Нечто похожее он испытывал в школе, когда делал уроки и заставлял себя сесть за ненавистные химию и биологию. Тогда он тоже говорил себе «надо» – но мог объяснить, кому это надо и для чего: ему же самому, чтобы не нахватать двоек, окончить школу с нормальным аттестатом и не иметь проблем с поступлением в институт. А тут на вопрос «кому надо?» ответа у него не было.

И он все-таки садился за стол, раскрывал тетрадь с летними набросками и мучительно сочинял несколько предложений, на что могло уйти иногда несколько часов. После чего он вновь убирал тетрадь и весь день чувствовал себя очень усталым и снова виноватым. А назавтра все повторялось.

Утренний разговор с Вероникой поставил точку в его метаниях. «Забудь о книгах и вернись к машинам», – подобно большинству людей, он услышал из ее слов лишь те, которые хотел услышать. В первый момент Алеша был просто счастлив, что кто-то принял решение за него – то самое решение, к которому он всей душой склонялся. Однако радость была недолгой, на смену ей тут же пришли укоры совести.

Чтобы избежать их и найти себе оправдания, Алексей посмотрел на сына. Павлушка растет, не успеешь оглянуться, как пойдет в школу. И неизвестно, какие еще сюрпризы ждут их впереди. В нашей стране можно ожидать чего угодно. Введут, допустим, платное образование. Про медицину и говорить нечего – лечиться бесплатно можно только от царапин… Но даже если с этим все будет в порядке, все равно парню нужно очень многое: одежда и обувь каждый год, мебель, ремонт в его комнате хорошо бы сделать… Сначала игрушки, затем велики-ролики, карманные деньги. Потом будет поступление в вуз, опять же связанное с большими затратами. Деньги, деньги, снова деньги. А Вероника? Разве ей не хочется, как любой другой женщине, быть модно и стильно одетой, носить дорогие украшения, пользоваться хорошей косметикой и французскими духами, каждый год отдыхать на море, жить в уютной квартире, где есть и стиральная машина, и моющий пылесос, и кухонный комбайн, и современный телевизор, и музыкальный центр? Все жены этого хотят, да не все мужья могут такое обеспечить. А у него, Алексея, в отличие от многих, есть возможность хорошо зарабатывать, однако он теряет драгоценное время, стоя на распутье, как витязь с картины Васнецова.

– Спасибо, Ника, – Алеша поцеловал жену, взъерошил белокурую головку Павлика и отправился к телефону. – Не буду тянуть, сейчас же позвоню Борьке. Может быть, завтра уже уеду.

Но он никуда не поехал. Даже не успел поднять трубку, потому что телефон зазвонил сам.

– Алексей Григорьевич? – спросил вроде бы неизвестный, но в то же время смутно знакомый голос.

– Да, это я, – он вдруг отчего-то растерялся.

– Добрый день. С вами говорит Эмиль Миславский.

Эмиль Миславский! У Алеши от волнения даже дыхание перехватило. Вот почему голос показался знакомым! Знаменитого кинорежиссера Миславского он много раз видел по телевизору и даже однажды встречался с ним на каком-то творческом вечере, но при этом даже близко подойти не решился – кто он такой, скромный молодой писатель, по сравнению с мировой знаменитостью! Фильмы Миславского были очень известны и популярны, даже брали призы на международных кинофестивалях.

– У меня есть для вас предложение, – продолжал тем временем режиссер. – Надеюсь, оно вас заинтересует. Как вы смотрите на то, чтобы пересечься где-нибудь в центре и поговорить?

«Да хоть сейчас!» – чуть не закричал Алексей, сразу забыв о решении минутной давности, но взял себя в руки, справился с ненужной поспешностью и степенно поинтересовался, когда и где режиссеру будет удобно. Встречу назначили на завтрашнее утро в одном из недавно отремонтированных кафе на Тверской.

Целый день перед встречей с Миславским Алексей ощущал странный трепет внутри. Так бывало в детстве, когда, засыпая накануне дня рождения или Нового года, он томился в предвкушении завтрашнего утра: что же такое подарят ему родители? Теряться в догадках, что ж такое хочет обсудить с ним Эмиль Рудольфович, собственно, не было нужды – вариантов развития событий насчитывалось немного. Вероятнее всего, режиссер предложит написать сценарий к его будущему фильму или выскажет желание экранизировать одну из книг писателя Ранцова. Последнее было куда предпочтительнее – писать сценарии Алеша не умел, никогда не пробовал и весьма смутно представлял себе, как это делается. Однако, о чем бы ни пошла речь завтра, эта встреча была событием значимым в его писательской судьбе, а возможно, могла открыть перед ним новые заманчивые перспективы.

Жене Алеша решил пока ничего не говорить, чтобы не сглазить удачу. Вероника, конечно, поняла, что звонок был очень важным, но, видя, как ведет себя муж, не стала ни о чем спрашивать. Она вообще была удивительной женщиной – покладистой, терпеливой, спокойной и нежной. Идеальная жена, идеальная подруга. В юности в женщинах восхищают совсем другие вещи, а со временем понимаешь: главное, чтоб с человеком было легко и просто, чтобы он понимал тебя и чтобы не раздражал. Иначе не прожить под одной крышей много лет. А если еще этот человек стремится к тому, чтобы тебе было с ним комфортно (и, что немаловажно – не в его понимании комфортно, а в твоем!) – так это просто идеал, при котором уже больше и мечтать не о чем.

Утром на спинке стула висела выглаженная рубашка, а на столе ждал горячий и особенно вкусный завтрак. Вероника говорила о пустяках, но он каждую минуту чувствовал ее поддержку.

«Какая же она умница, – подумал Алексей, – никогда у меня не будет лучшей жены и лучшего друга. Представить не могу, чтобы мы с ней когда-нибудь расстались…»

Если бы он знал!..

В то утро он вышел из дому счастливым и к моменту встречи с режиссером почти совсем не волновался.

Миславский, все такой же импозантный, как и несколько лет назад, прибыл в кафе без опозданий и держался очень естественно и дружелюбно, несмотря на всю свою известность – посетители кафе и официанты его узнавали, оглядывались, перешептывались за спиной, а одна бойкая белокурая девчушка подлетела к их столику, покраснев, попросила автограф.

– Только позавчера вас по телевизору видела! – восторженно щебетала она. – А сейчас глазам своим не верю: пришла в кафе, а тут вы собственной персоной.

Миславский улыбнулся ей отработанной ослепительной улыбкой, черкнул лихую роспись в протянутом блокноте и снова повернулся к собеседнику.

– У меня очень мало времени, – предупредил режиссер, как только они сделали заказ. – Поэтому, с вашего позволения, перейду сразу к делу. Недавно мне попалась на глаза ваша «Рождественская сказка». Я прочел повесть и понял, что хочу снять по ней кино. Как вы на это смотрите? Разумеется, наш отечественный кинематограф переживает сейчас далеко не лучшие времена, найти средства на съемку фильма непросто… Но, мне думается, я смогу решить эту задачу.

Алексей ответил не сразу. Разумеется, в глубине души он ожидал чего-то подобного… И все-таки, когда из уст знаменитого режиссера прозвучало столь заманчивое предложение, он действительно на несколько минут лишился дара речи. Неужели по его произведению будет снимать фильм сам Миславский?

– Ну, что вы на это скажете? – Эмиль, красиво держа чашечку, отхлебнул кофе и поморщился. – Опять пережарены зерна… И когда же в нашей убогой и обильной родине научатся варить кофе?

– Я… Я согласен, – выдавил из себя наконец Алеша.

Сейчас, по прошествии многих лет, он отчетливо понимал: в тот момент ему было необходимо, чтобы окончательный выбор сделали за него, чтоб показали, по какой из двух дорог стоит двигаться, приободрили и, желательно, дали бы гарантии. Он принял бы любое готовое решение, потому что бремя выбора было мучительно. Позавчера за завтраком это попыталась сделать Вероника – и он был рад. Но сегодня это сделал Эмиль Миславский, фигура куда более весомая, – и Алексей был ему несказанно благодарен. Решение Ники еще можно было как-то изменить – решение же знаменитого режиссера выглядело неоспоримым.

«Ну вот все и стало на свои места, – говорил сам себе Алеша, возвращаясь домой на Профсоюзную. – Завтра же позвоню Борьке и сообщу, что выхожу из бизнеса и полностью посвящаю себя литературе. Деньги у нас с Никой и Павлушкой пока есть, за лето в Акулове мы потратили намного меньше, чем я рассчитывал. Несколько месяцев можно жить спокойно, я как раз успею написать еще одну книгу. А к тому времени подойдет и гонорар за фильм. Насколько мне известно, в кино неплохо платят… Так что прощайте, автомобили, здравствуй, пишущая машинка!»

Но, как известно, человек предполагает…

Вечером позвонил Борис.

Алексей, который в то время в очередной раз пересказывал ошалевшей от радости Веронике все мельчайшие детали встречи с режиссером, был застигнут врасплох.

– Борька, видишь ли, я тут… – начал он, но друг, не дослушав, перебил и заговорил сам:

– Лешка, я тебя очень прошу. Теперь настала моя очередь обратиться к тебе за помощью. Давай пригоним еще хотя бы пару машин. Мне очень нужны деньги – на свадьбу.

– На… что? – Алексей даже не сразу понял, о чем речь. – На чью свадьбу?

– На мою, придурок! – беззлобно обиделся друг. – Что ж я, по-твоему, и жениться не могу?

– И… кто же она? – оторопело поинтересовался Алеша. Как-то ему никогда не приходило в голову, что Борька может жениться. Дамы сердца у того, конечно, бывали… Но чтобы вступить в законный брак и зажить семейной жизнью – это было как-то уж очень не похоже на Бориса.

– Маргарита! – произнес в ответ Боря с такой интонацией, точно речь шла о булгаковской героине. И Алексей понял, что его друг, как тогда говорилось, «попал».

Избранницу Борьки он впервые увидел только на свадьбе – не шумной, от силы человек на десять гостей: родители с обеих сторон, пара подружек невесты да они с Вероникой. Праздновали дома у жениха, составив вместе новенький обеденный стол и старый, еще с ученических времен, письменный. Вручая невесте традиционный букет и мимоходом целуя в щеку, Алеша отметил, что имя ей идет. Точно такой и должна быть Рита – стройная, белолицая, с задорными веснушками.

Это уже потом, год спустя, он рассмотрел и ее высокую грудь, и пухлые губы, и пушистые рыжие волосы, и тонкие пальцы, оценил ее острый ум и до одури заразительный смех. И главное – солнечные веснушки, как-то сразу выделявшие жену приятеля из толпы окружающих серых лиц.

Рита прекрасно умела слушать, ненавязчиво глядя собеседнику в глаза. Это рождало уверенность, что твои слова не просто слышат – их осознают, им сопереживают, тебя понимают, разделяют твою позицию и всячески тебя поддерживают. А еще она очень хорошо и красиво говорила, завораживая своим мягким, теплым, грудным голосом, всегда находила нужные слова, сочувствовала, как-то по-особому сдвигая брови, отчего на лице появлялась печать вселенской скорби. Впрочем, возможно, эти качества были не врожденными ее чертами, а профессиональными навыками – Маргарита, как и Алеша, была выпускницей университета, только она окончила факультет психологии.

Но все это Алексей узнал потом. А тогда, на свадьбе, он особенно и не присматривался к жене друга, его волновали совсем другие проблемы – на дворе уже стоял ноябрь, а звонка от Миславского все не было. Алеша терялся в догадках, что бы это могло означать. Ничего хорошего – это ясно. Но все-таки в чем дело? Обычные для нашей страны бюрократические проволочки? Или режиссеру не удалось решить вопрос с финансированием, что, впрочем, сейчас, когда в стране началась инфляция, ничуть не удивительно? А вдруг сам Эмиль Миславский раздумал снимать фильм по его «Рождественской сказке»? Все эти догадки терзали душу, не давая думать ни о чем другом. Алексей сделался нервным, раздраженным, то и дело выходил из себя, дома срывался на Нику и даже на Павлушку. О писательстве не могло быть и речи, идей не было, одна мысль о том, чтобы сесть за стол, тут же рождала следующую – «Зачем, если это никому не нужно?». Алеша Ранцов был взрослым неглупым человеком и в глубине души сам прекрасно понимал, что это самое оскорбленно-надменное «никому не нужно» в действительности означает совсем другое, а именно – смешную и наивную, почти детскую обиду на то, что фильма не получилось, но ничего не мог с собой поделать. Неудача слишком больно ранила его, и, чтобы как-то отвлечься, он снова с головой погрузился в работу – автомобильный бизнес. Так прошла осень, потом зима. В апреле они с Борисом в очередной раз отправились в Германию, где уже все цвело и зеленело, а когда вернулись в пока еще серую и безлиственную Москву, Ника встретила его горящим взором и радостным сообщением: «Милый, тебе Миславский звонил! Аж дважды – на той неделе и сегодня утром. Вот, я его номер на бумажке записала».

Алексей, тут же забыв об усталости, бессонной ночи и ванне, о которой мечтал уже несколько дней, бросился к телефону. Случилось чудо – режиссер нашел-таки деньги на съемку фильма.

– Вы, конечно, примете участие в написании сценария? – спросил Миславский при встрече, и это было скорее утверждение, а не вопрос.

Алеша смутился.

– Видите ли, я совсем не умею этого делать… Все эти крупные планы, общие планы, наезды, интерьеры-экстерьеры – для меня просто китайская грамота. И потом, мне всегда плохо удавались диалоги.

– Об этом не беспокойтесь, – заверил его режиссер. – Диалогами и всем прочим, что вас так пугает, займутся профессионалы. А от вас для начала потребуется только синопсис – поэпизодник. И, разумеется, вы будете работать над ним не в одиночку. У вас будет помощник, точнее помощница. Вы завтра вечером свободны? Тогда подъезжайте часам к шести, я вас познакомлю.

Алексей почему-то был уверен, что сценаристка окажется опытной энергичной пожилой дамой с массивным пучком и прокуренным командным голосом, чем-то похожей на Зою Васильевну из редакции молодежного журнала, где была опубликована его первая повесть. Тем сильнее было его потрясение, когда на другой день он увидел рядом с Миславским совсем юную девушку – тоненькую, хрупкую, большеглазую, с абсолютно прямыми волосами платинового цвета, спускавшимися ниже осиной талии. Он сразу подумал, что девушка похожа на какое-то сказочное существо, настолько она была стройной и невесомой.

– Знакомьтесь, Алексей, это Оля Павлова, сценарист, – представил режиссер.

– Вы, наверное, еще в институте учитесь? – спросил Алеша – на вид небесному созданию трудно было дать больше девятнадцати лет.

– Я окончила ВГИК в прошлом году, – последовал ответ. – Это будет уже четвертая моя работа.

Голос у девушки оказался неожиданно низким, но это только придало ей еще больше очарования.

– Ну что же, думаю, я вам больше не нужен, – вечно спешащий Эмиль резко поднялся с места. – Если что – звоните. Но помните, что максимальный срок у вас – полтора месяца. К первому июня у меня на столе должен лежать готовый поэпизодник. Справитесь?

– Мы справимся? – улыбнувшись, спросила Оля.

Алексей встретил взгляд этих огромных глаз, одновременно и опытных, и невинных, и понял: в паре с этой девушкой он справится с чем угодно.

Глава 9

Ангел. История четвертая

Этот период в жизни моего Писателя был очень трудным для нас обоих. Выбитый из колеи, растерянный, Алексей нервничал, а я, как ни старался, не мог ему помочь. Сначала-то все шло хорошо, и даже его душевные метания не очень нам помешали. Увидев восстановленную церковь, мой подопечный сделал правильные выводы о своем предназначении, а встреча с режиссером, которую, как вы поняли, устроил ему тоже я, помогла принять окончательное решение. Но тут, впервые за всю жизнь Писателя, я столкнулся с тем, что далеко не все в окружающем его мире подвластно моему влиянию. Потрясения и перемены, происходившие в тот момент в стране, где жил Алексей, были настолько значительны, что один скромный ангел-хранитель был не в силах на что-либо повлиять. Не только мне, но и другим моим коллегам приходилось тогда очень непросто – жизнь людей становилась тяжелее и тяжелее буквально с каждым днем, наши подопечные кидались из крайности в крайность, то и дело совершали нежелательные для нас поступки, за ними требовался глаз да глаз. Надо сказать, что вообще назначение в ту страну, где родился и жил мой Писатель, у нас, ангелов, считается одним из самых ответственных. Жизнь там всегда трудна и постоянно что-то происходит: то войны, то перевороты, то иные катаклизмы… И люди там особенные, их души требуют к себе много внимания, судьбы сложны и часто трагичны. Но зато, как утверждают некоторые опытные хранители, внутренний мир живущих там людей богаче и интереснее, чем где-либо на Земле… Впрочем, в тот момент, когда я выбирал себе в подопечные Писателя, я даже не подумал о том, в какой обстановке будет существовать и развиваться его душа. Тогда я мечтал лишь о том, как буду творить вместе с ним, – а теперь вот пришлось помогать ему преодолевать всевозможные препятствия, создаваемые не только людьми, но и обстоятельствами. Подсунуть книгу Алексея известному режиссеру и внушить, что по ней необходимо снять фильм, было не так сложно – конечно, не без помощи хранителя этого режиссера. Но вот сделать так, чтобы у киношника появились деньги (снова деньги, снова это отвратительное изобретение темных сил!) на осуществление планов, оказалось невероятно трудно. Вместе с ангелом-хранителем режиссера мы обеспечивали это несколько месяцев, совсем выбились из сил, но все-таки добились своего. Мне это снова стоило нескольких вылезших перьев. К тому же во время всех этих хлопот я стал меньше внимания уделять своему подопечному, и это не замедлило сказаться. Алексей то впадал в депрессию, то становился раздраженным и, к сожалению, совсем разленился и вообще перестал писать, полностью посвятив себя ненавистным мне машинам.

К счастью, Всевышний так разумно устроил этот мир, что все в нем, даже самое плохое, когда-нибудь заканчивается. В конце концов, режиссеру удалось оформить все бумаги, получить необходимые разрешения и средства. Пора было приступать к съемкам фильма. Для моего подопечного это означало работу над сценарием. А чтобы эта работа стала для него еще интереснее и увлекательнее, я решил устроить для него небольшой сюрприз. Ничто так не вдохновляет творческую натуру, не окрыляет, не будит в ней радость жизни и жажду созидания, как любовь, это уж я, повидавший на своем веку людей, знал наверняка. Увы, законная супруга моего Писателя, к тому времени уже несколько уставшая, располневшая и подурневшая, на роль музы никак не годилась. Необходим был новый объект, девушка с прекрасной внешностью, тонкой душой и неглупой головкой, девушка, в которой сочетались бы земная чувственность и творческая возвышенность. Мне удалось найти такую, и я не сомневался, что новая подруга лучше, чем что-либо еще, вдохновит моего подопечного на творчество. Разумеется, я оказался прав. Алексей, к моей великой радости, не ленился, успешно закончил сценарий и сам, без моих понуканий, написал новую вещь об их любви… Впрочем, тут я уже забегаю вперед. О новой книге Писателя будет рассказано чуть позже, а сейчас я, как и обещал, вернусь к повествованию о своей ангельской судьбе. Итак:

Как вы помните, я прервал свое последовательное повествование на той минуте, когда, полный надежд после Суда над Палачом, отправлялся на Землю к новой душе. Жажда творчества переполняла меня, и не было ни малейшего сомнения, что вот уж теперь-то я развернусь! В душе я лелеял мечту, что в этот раз мне повезет и в подопечные достанется одаренная личность, чья жизнь будет связана с искусством. Мы станем вместе творить, и я снова переживу эти удивительные мгновения… Но, даже если такого и не произойдет, утешал я себя, я все равно не потрачу времени даром. Судьба человека, с которым мне предстоит встретиться, обязательно будет необычна и захватывающе интересна, уж я приложу к этому все усилия!

В этот раз мне было доверено охранять мальчика по имени Матиас, родившегося в семье мельника. Он был младшим ребенком и появился на свет тремя годами позже своего брата.

С самого раннего детства братья были до такой степени разными, что людям оставалось только удивляться, как два таких несхожих ребенка могли появиться у одних и тех же отца и матери. Старший, Лукас, был крепким, сильным, здоровым, бойким, веселым и смышленым. А мой Матиас более всего напоминал цыпленка-заморыша – щуплый, болезненный, некрасивый, вечно в парше и прыщах.

Первое время меня это не только не смущало, а даже радовало. Вы удивляетесь, почему? Да потому что я уже давно подметил одно интересное человеческое свойство – больше всего в жизни добиваются именно те, кому в детстве и юности приходилось особенно трудно. Сколько примеров есть в истории, когда маленький ростом и слабый мальчишка, которого бьют и шпыняют все, кому не лень, вырастая, становится великим полководцем, крупным политиком и даже тираном, который губит людей сотнями тысяч, словно бы мстя всему миру за свои детские обиды! Конечно, я не хотел для своего подопечного такого будущего, упаси Господь! Но немного честолюбия, которое стало бы движущей силой развития его личности, не повредило бы. И, признаюсь, я приложил немало усилий в этом направлении. То, что Матиасу не быть поэтом, я понял очень быстро – никаких способностей к сочинительству я, как ни старался, у него не обнаружил. Но быть может, благодаря моей помощи он проживет насыщенную, яркую и интересную жизнь? Хорошие, нужные мне задатки в нем были, парень рос мечтателем, любил созерцать и фантазировать, предпочитая это занятие всем остальным…

Однако с каждым днем я все больше и больше замечал, что мои усилия успеха не приносят. Не то чтобы они совсем не имели эффекта, нет, эффект был, но он получился каким-то странным, совсем не тем, которого я ожидал. В душе моего подопечного поселилась и неудержимо росла с каждым днем ненависть к старшему брату. Ни дня у них не проходило без ссоры, а частенько и драки – и все с подачи младшего. Цыпленок постоянно задирал Лукаса, пользуясь тем, что добродушный старший брат, который привык относиться к нему как к маленькому, старался не давать ему сдачи, а если и давал, то не в полную силу.

Причиной такой неприязни была неизвестно откуда взявшаяся зависть. Не знаю уж почему, но мой подопечный был уверен, что Лукаса родители любят сильнее, что первенцу достается больше внимания, заботы и ласки, чем младшему. Был ли он прав в этом? И да, и нет. Ангел, охранявший матушку братьев, клялся мне, что это совсем не так, что детей его подопечная обожает совершенно одинаково, более того, за младшего, нервного и слабого здоровьем, у нее душа болит даже сильнее, чем за крепкого и энергичного старшего, который всегда может сам постоять за себя.

А вот с их отцом вышло чуть сложнее. Сначала и он в душе своей не делал особой разницы между сыновьями, но чем старше становились братья, тем отчетливее он понимал, что семейное дело – мельницу – надо передавать старшему. Вдвоем братья не сработаются – очень уж Матиас настроен против Лукаса, то и дело придирается к нему, из-за любого пустяка тотчас раздувает ссору. А если выбирать кого-то одного, то ясно, что первенца: у него и голова хорошо работает, и все премудрости мельничного дела он давно изучил, с детства безотказно помогая отцу – не то что Матиас, которому вечно то лень, то неможется, то неохота.

Так и вышло. Братья подросли, мельница досталась старшему, и дела у него быстро пошли в гору. Он нанял помощников, взял в жены веселую и трудолюбивую девушку, соседскую дочь, да с помощью тестя вскоре открыл в городе, в придачу к мельнице, еще и пекарню, где пекли и продавали хлеб, славящийся на всю округу.

Однако же и про младшего сына родитель тоже не забыл. Все думал, думал, как устроить его судьбу, и в конце концов сговорил за него невесту, красивую и богатую – у ее отца был кирпичный заводик. Уж как ему это удалось – мне невдомек, только и сама девушка, и ее родители согласились на свадьбу.

Но тут мой подопечный заупрямился. Он заявил, что не собирается повиноваться отцовской воле, что родители ему не указ, он сам себе выберет жену. И действительно, скоро привел в дом одну девицу с городской окраины, из семьи более чем небогатой. Вот, говорит, кто будет моей женой!

Признаюсь, я был в некоторой растерянности. Не то чтобы мой Матиас не любил свою молодую невесту… Она ему нравилась, но это было явно не то чувство, которое подразумевает прочную семью и супружеское счастье. В его мыслях явно читалось, что движет им не привязанность к избраннице, а сильное желание пойти поперек отцовской воли и «доказать им всем». Что именно доказать, Матиас и сам не знал, но под венец пошел. Возможно, я мог бы отговорить его от опрометчивого шага, но, подумав, решил этого не делать.

«Почему?» – спросите вы. Да потому, что именно этого я и хотел для его жизни – бурь, страстей, развивающих душу страданий, бунта и катаклизмов. «Раз уж он не стал поэтом, – решил я, – пусть будет хотя бы творцом собственной судьбы. Пусть делает как хочет, и будь что будет».

Сыграли свадьбу, Матиас поселился с молодой женой в родительском доме, а когда мать с отцом умерли, стал полноправным его хозяином. К тому времени у него уже было двое детей – мальчик и девочка, такие же слабенькие и болезненные, как и он в детстве. И постепенно жизнь моего подопечного покатилась под откос. Родительского наследства хватило ненадолго, прибыльного дела, которое позволило бы содержать семью, младший брат из-за своей душевной вялости так и не завел. От бедности, от постоянного вида полуголодных детей и поблекших глаз желанной когда-то подруги Матиас запил. Мои советы и подсказки не помогали – вроде бы он их слушал, соглашался, даже принимался размышлять «а хорошо бы было…», но дальше пустых мечтаний дело не шло. Целыми днями он теперь просиживал в трактире, пил и размышлял, «что было бы, если бы».

Однажды сидел так мой несчастный, запивая свое горе, и вдруг увидел в окно, как по мостовой прогремела щегольская коляска, запряженная парой великолепных лошадей. В коляске с откинутым верхом ехала его бывшая невеста – та самая дочь заводчика, которую он когда-то отверг не то в пику отцу, не то в угоду собственной прихоти. С годами молодая женщина еще больше похорошела и теперь сидела в своем экипаже, вся в розовом, разодетая по последней моде, и держала на коленях прехорошенькую пухленькую девочку лет трех. На малышке было белое платьице с воздушными оборочками, соломенная шляпка с белыми же цветами и крохотные, словно игрушечные, башмачки.

– Вона наследницы кирпичные поехали, – весело проговорила трактирщица, вытирая стол мокрой тряпкой. – Ишь ты, точно две конфетки – розовенькая и беленькая!

И такая тут тоска накатила на моего Матиаса, такая тоска… лучше бы он не видел всего этого! Этих резвых лошадей, этой дорогой коляски. И этой красавицы в розовом облаке дорогих тканей. И этих воздушных оборочек на крошечном, но, конечно же, недешевом платьице дочки. Не его дочки. Его-то дети босиком да в обносках бегали…

Неделю мой подопечный ходил мрачнее тучи, слова из него нельзя было вытянуть. А на седьмой день пошел к ненавистному брату с поклоном, чтобы тот помог ему встать на ноги.

У Лукаса была добрая душа. Он не прогнал с позором младшего брата, не стал читать нотаций, не припомнил прежних обид. Он выслушал, покивал головой, пожалел и Матиаса, и его несчастную жену, вынужденную работать не покладая рук, и бедных детей. К тому времени старший брат, чьи дела, как я уже говорил, шли очень успешно, открыл еще несколько хлебных лавок. И одну из них, находящуюся в хорошем, бойком месте, он просто так, ни за что, взял и подарил брату. Так Матиас сделался пекарем и лавочником.

Поначалу он честно вникал в тонкости выпечки-торговли, лавка продолжала приносить доход, в семье появились деньги. Теперь его родные не только не голодали, но более того – стали есть вкусно и сытно, приоделись, повеселели. Матиас пил гораздо реже и меньше, нанял детям учителей, подремонтировал обветшавший отцовский дом. Но прошло не так уж много времени, и хлопоты, связанные с лавкой, ему надоели. Мой подопечный потихоньку спихнул все дела на жену – она и расчеты вела, и за двумя работниками присматривала, и муку закупала, и за прилавком стояла, а сам он полюбил гулять по бульварам, сидеть на скамейках в тени под раскидистыми деревьями, смотреть на хорошеньких женщин и мечтать, мечтать, мечтать…

Старший брат интересовался делами, спрашивал, не нужно ли чем помочь. «Справляемся», – бодро отвечал Матиас, а меж тем дела в лавке шли не так уж хорошо: жена его просто не справлялась, у бедной женщины не хватало на все ни времени, ни сил, ни умения.

Однако ее муж на тот момент думал уже совсем не об этом. Как я уже говорил, в душе он был мечтателем, и случилось то, что рано или поздно должно было случиться, – он влюбился. Сердце его оказалось в руках молоденькой жены портного. Портной этот был уже стар, подслеповат, глуховат, но бодр и предприимчив. Он целыми днями пропадал в своей мастерской, ворча на бестолкового молодого помощника и тратя на пошив одного сюртука чуть ли не несколько месяцев, меж тем как его жена очень неплохо проводила время в его отсутствие. Она действительно была очень хороша собой, прелестна и соблазнительна – даже я, далеко не первый уж год находившийся на Земле и вдоволь навидавшийся привлекательных женщин, вынужден был признать, что такую красотку действительно встретишь нечасто. Надо ли удивляться тому, что у жены портного никогда не было недостатка в поклонниках? И, как поговаривали местные кумушки, далеко не все эти поклонники страдали от хладного равнодушия своей возлюбленной. Иначе чем еще можно было бы объяснить ее часто меняющиеся наряды, модные шляпки и дорогие украшения? Как-то сомнительно, что всем этим ее обеспечивали заработки старого портного.

Несвобода избранницы, как и наличие собственной семьи, нимало не смущала моего подопечного. Он был буквально окрылен своим чувством, и я решил немного помочь ему, хотя, по-хорошему, и не должен был этого делать по некоторым причинам… Но я приложил усилия, и вскоре жена портного ответила Матиасу взаимностью, после чего и начались их бурные свидания.

Супруг красавицы не был помехой любовникам ни в первую их встречу, ни во вторую. На третий же раз, в тот самый миг, когда их пылкие души готовы была вырваться от блаженства наружу, старый портной, Бог весть каким ветром занесенный в спальню жены в самый разгар рабочего дня, застыл с открытым ртом у дверей и, сильно заикаясь, произнес: «Извините, господин Лукас, извините меня, дурака старого…» Стушевался и опрометью, неожиданной для человека таких почтенных лет, бросился вон.

Младшего брата точно молния пронзила, его рассудок словно помутился от ревности. Он вынудил разгоряченную красавицу признаться, что бывает здесь и старший братец, которого вся округа считает примерным семьянином. И что старик-портной не только знает об этом, но более того, всячески эти свидания приветствует. Сам-то он для жены староват, годится только на то, чтобы погладить старческой рукой по всем соблазнительным изгибам молодого тела. Но дело тут совсем не в том, что красотке не хватает мужской ласки. Ее прельстило то, что господин Лукас, вроде бы как в благодарность за внимание, дарит ей подарки и дает ее супругу беспроцентные ссуды, не требуя возвращения денег, да еще следит, чтобы дряхлеющего портного совсем не заели конкуренты.

Испуганная изменница плакала и божилась, говоря, что любит только одного Матиаса, а с братом его встречается исключительно по нужде, чтобы, значит, у мужа дела не останавливались и было на что жить. И ради этого она, бедняжка, жертвует собой, каждую субботу принимая господина Лукаса, который приходит к вечеру и остается до самого утра.

Когда младший брат все это услышал, в душе его стала расти злоба – черная, душная, страшная. Он вдруг подумал о том, что вся жизнь его не удалась, что с детства он был самым несчастным существом на свете и останется таковым до конца своих дней, и дети его, как и он, обречены быть неудачниками. А виной этому не кто иной, как старший брат Лукас. Он и родительскую любовь в детстве у него, Матиаса, отобрал, он и отцовской мельницей завладел, а теперь еще и на его избранницу покусился!

Сначала я испугался, как бы от этой бури чувств не пострадала бы бедная красотка. Ревность – чувство ужасное и непредсказуемое, в этом я уже не раз убеждался. Будь моя воля, тоже причислил бы ее к смертным грехам, но Всевышнему виднее. Однако мой подопечный возлюбленную и пальцем не тронул, махнул рукой, развернулся и молча вышел вон. Я немного успокоился, но, как оказалось, зря.

Следующие два дня Матиас вел себя как обычно. Ругался с женой, пил, в одиночестве бродил по улицам. Я напряженно вглядывался в его душу, пытаясь понять, что там происходит, но видел лишь полный хаос: какие-то неясные детские воспоминания, смутные желания, обрывки мыслей. И что меня тревожило все сильнее и сильнее – надо всем этим преобладала, разгораясь с каждой минутой, ненависть к брату. Я пытался как-то уговорить его сдержаться, но сколько ни внушал, сколько ни нашептывал – все было напрасно. Так продолжалось два дня. К субботе я уже твердо знал и то, что мой подопечный замыслил избавиться от Лукаса, и то, что я никак, ничем, сколько бы ни старался, не сумею его остановить.

Чтобы вы поняли мое состояние в тот момент, осмелюсь напомнить, что убийство, совершенное подопечным, означает конец карьеры ангела. Если какой-то человек сочтет себя вправе отослать в иной мир другого человека, его хранителю навсегда будет заказан путь на Землю и он (хранитель) будет лишен права оберегать души. Поэтому мы всегда прилагаем все усилия, чтобы оградить подопечных от совершения убийства. Впрочем, как и от воровства, обмана, подлости, предательства, разврата и других подобных, осуждаемых Наверху деяний. Люди, по наивности своей, называют наши жаркие убеждения голосом совести. Однако часто, даже слишком уж часто, наши внушения ни к чему не приводят. Так уж Создатель устроил этот мир, предоставив каждому человеку право собственного выбора в каждой конкретной ситуации… Но, чувствую, я опять, в который уж раз за время моего повествования, отвлекся и ударился в философию. Вернусь-ка я лучше к истории о сыновьях мельника.

Итак, настала суббота. И едва начало смеркаться, Матиас спрятался в кустах перед домом портного и стал ждать прихода брата. У меня к тому времени уже опустились крылья – я знал, что не в силах ничего изменить.

Старший брат подошел, как всегда, со стороны черного хода. Он не успел даже постучать, как тут на него напал младший. Накинулся сзади и нанес страшный удар по голове тяжелым камнем, который заранее припас. И откуда только силы взялись – у него-то, всегда такого вялого и хилого! Все произошло настолько быстро, что я только ахнул. Примерный семьянин, он же тайный любовник, рухнул как подкошенный.

В тот миг я ни минуты не сомневался, что после этого его поступка мне уже никогда больше не быть ничьим хранителем. Мечты о подопечном поэте придется оставить навсегда. После того как человек стал убийцей, его душа более не принадлежит Господу… Но, к счастью, и из этого строгого правила бывают исключения. Случается ведь, что убийство совершается не по злому умыслу, а по случайности, по неосторожности или вследствие обстоятельств, таких, как война или защита от нападения. В таких ситуациях на Суде грешника оправдывают и прощают обоих – и его самого, и его хранителя. Как раз что-то похожее было с моим вторым подопечным, Палачом, помните? Но есть у души и еще один путь к спасению после греха, даже после умышленного и запланированного убийства – это глубокое и искреннее раскаяние. Именно такое и суждено было пережить Матиасу.

В ту самую секунду, как Лукас, точно куль с мукой, рухнул к его ногам, многолетняя ревность, зависть и ненависть к брату мгновенно растворились, словно их никогда и не было. Душу Матиаса затопили отчаяние, ужас от осознания содеянного и жалость к убитому. Он так и остался стоять на коленях с окровавленным камнем в руках и только стонал, раскачиваясь над упавшим братом. В себя он пришел только тогда, когда у дверей портного появились представители закона. Матиас тут же во всем сознался и добровольно сдался им в руки.

Впрочем, неизвестно, чем закончилась бы эта история, если б не красноречие адвоката, с которым моему подопечному очень повезло. Защитнику удалось внушить всем и каждому, что убийство не было обдуманным и заранее запланированным, а произошло внезапно, в порыве ревности. В своей речи адвокат нарисовал красочную и очень убедительную картину, как пылкий воздыхатель в сумерках приходит к дому своей прекрасной возлюбленной, мечтает перекинуться с ней парой слов или хотя бы просто увидеть в окне милую тень… Но тут у дверей появляется некто, кто собирается войти в дом с черного хода, и при этом ведет себя так самоуверенно и нагло, что не остается сомнений – это соперник! Рассудок влюбленного мутится от ревности и ярости, он хватает первый попавшийся под руку камень и кидается на ненавистного врага… даже не разобрав в темноте, что перед ним не кто иной, как его родной брат.

Поданная таким образом история смягчила сердца судей, а уж когда адвокат в самых ярких красках расписал ужас, который испытал Матиас, осознав, что произошло, глубину его раскаяния и невыносимые муки совести, не оставляющие невольного братоубийцу ни днем, ни ночью (в этом, кстати, не было ни слова неправды), все до единого в зале суда прониклись сочувствием к несчастному. Матиасу вынесли на удивление легкий приговор – не казнь, не каторгу, а всего лишь несколько лет тюрьмы. И вышло это само собой, без моего участия. На тот момент моя уверенность в том, что Матиас – мой последний подопечный, была непоколебима. И хоть и неловко в этом сознаваться, мне было уже все равно, что с ним будет.

Я был единственным, кто понимал – причина этого страшного поступка не в ревности, а в зависти, которую мой подопечный пронес через всю свою жизнь и которая отравила всю его судьбу. Кстати сказать, я и теперь не уверен, что два этих чувства не являются одним и тем же. Это как ночь и день – одно неизбежно рождает другое. Я постоянно размышлял об этом, пока младший сын мельника сидел в тюрьме и ждал приговора. Если бы вы знали, как худо было у него тогда на душе! С тех пор я точно понял – муки искреннего раскаяния страшнее самых изощренных пыток. Особенно когда ничем уже нельзя искупить свою вину. Жена от него не ушла, ей просто некуда было податься с двумя детьми. И это делало жизнь братоубийцы совсем невыносимой, он предпочел бы полное одиночество до конца своей жизни. Его корыстная возлюбленная, теперь уже окончательно сделавшаяся мишенью для пересудов всех досужих кумушек города, так ни разу его и не навестила, но Матиаса это нисколько не расстроило, он больше не вспоминал о ней. К бывшей любимой мой подопечный не испытывал ни ненависти, ни прежней страсти. Он вообще забыл о ее существовании, и спроси его кто-нибудь, какую роль сыграла в его жизни эта красавица, он только удивился бы и ответил: «да никакой», ничуть не покривив душой. И был бы прав. Ведь главной героиней всей его жизни была зависть.

Честно отсидев положенное, Матиас в срок вышел из тюрьмы и прожил, как ему и было суждено, согласно Книге Судеб, пятьдесят шесть лет. Впрочем, прожил – это сильно сказано. Назвать его существование жизнью я бы не решился. Раскаяние не покидало его ни на минуту. «Лучше бы меня казнили!» – постоянно повторял он и вслух, и про себя. Днями он только и думал, что о брате, вечером долго не мог уснуть, ночью видел его во сне, а утром, проснувшись, плакал, хотя глаза его были сухи – слез у этой измученной души уже не осталось. Глядя на его страдания, я горевал вместе с ним и с сожалением вспоминал Палача. А я-то считал его трудным подопечным! Оказалось, что с Палачом было намного легче – его душа молчала, в отличие от души Матиаса, которая превратилась в сплошную кровоточащую и незаживающую рану.

Выйдя из тюрьмы, он больше не пил и все свое время уделял лавке. Жена его возблагодарила Господа. Дело их не то чтобы процветало, как было когда-то у брата, но денег на сносную жизнь хватало. Так и жил мой подопечный – ни с кем помногу не разговаривал, потихоньку работал, жалел о прошлом и не признавал будущего. Кое-как поднял детей на ноги и ни разу не изменил жене. Даже не смотрел на других женщин. Впрочем, и супружницу своим вниманием не баловал. Муки совести погасили в нем все чувства – не только к жене, которую он, признаться, никогда особо-то и не любил, но даже к детям – а уж они-то всегда были ему очень дороги.

Незадолго до того момента, как ему сравнялось полвека, случилась беда. Матиас привез с мельницы муку и только хотел стащить с телеги мешок, как вдруг лошадь чего-то испугалась и попятилась назад, толкнув телегу прямо на хозяина. Моего подопечного покалечило так сильно, что весь остаток жизни он пролежал в постели. От боли и безысходности у него начались видения – ему казалось, что его брат приходит и разговаривает с ним. Бедняге было невдомек, что вместо Лукаса с ним говорит собственная совесть, и он денно и нощно вымаливал у убитого прощения.

Это продолжалось шесть лет, и однажды я не выдержал. Я представил себе все происходящее как сюжет книги и понял, какой у нее должен быть конец. Именно мне предстояло его написать – пусть даже на этом закончится моя карьера хранителя человеческих душ. Ночью, когда боли у Матиаса немного поутихли и он впал в забытье, я послал ему яркий и светлый сон, сюжет которого сам сочинил от слова до слова.

Проснувшись утром, больной вдруг улыбнулся, чего не случалось с ним уже много лет.

– Представляешь, он простил меня! – поделился он с уставшей, измученной его болезнью женой. – Сегодня ночью Лукас сказал, что не держит на меня зла и хочет меня видеть. Никогда я еще так хорошо себя не чувствовал! Раскройте все окна, я хочу увидеть солнце.

«Пора, – понял я с тоской. – Похоже, мой бедный Матиас, свой экзамен ты сдал и тебе незачем больше тут оставаться. Должно быть, сегодня ты покинешь мир людей».

Признаться, я очень не люблю этот момент. Как бы ни был плох, грешен или неразумен человек, которого мы охраняем, его уход – это всегда очень печально. Во-первых, тяжело видеть горе людей. Чем больше у человека родных и близких, чем сильнее они были привязаны к нему, тем горше они убиваются, оплакивая его смерть. Лишившись дорогого человека, люди редко думают о том, что его существование на самом деле не прекратилось – он лишь избавился от земных страданий и ушел жить в иной мир. В минуты смерти близкого люди горюют искренне – большинство от того, что думают о собственной неизбежной кончине, но многие и потому, что для них тяжела наставшая вечная (как они думают) разлука. И это вторая причина, почему мы, ангелы, тоже не любим смертей. Ведь в отличие от людей, у которых есть немалый шанс встретиться с теми, кто им дорог, в другом мире, ангелам встретиться со своими подопечными практически не доводится. Это я могу сказать даже о себе, а ведь я всегда старался не привязываться к тем, кого охранял. Что уж говорить о других ангелах! Иные бывают любвеобильнее матерей и отцов. Проводят почившую душу к залу Суда, а сами чуть не плачут…

Меж тем Матиас с удовольствием позавтракал приготовленным женой бульоном, и вид при этом у него был умиротворенный и довольный. Он позвал к себе детей и долго говорил с ними, а потом попросил пригласить священника. Святой отец исповедал его и отпустил все грехи, включая самый страшный, смертный грех убийства.

Я оказался прав – мой подопечный умер на закате. За миг до кончины на его лице отразилось выражение такого спокойствия и такой благодати, что я понял – урок он усвоил. Чаша страданий выпита до дна, вина отпущена, и теперь ничто более не терзает его.

Глава 10

Алексей. Картина пятая

Год 1993-й

Береза эта была необыкновенной: высокая, кудрявая, она своими мягкими ветками-косами касалась земли. Издалека ее можно было принять за большой зеленый шатер, так виртуозно поработала природа над ее формой.

Многие жители Акулова и окрестностей отмеряли по ней расстояние или направление пути.

– Доедете до березы, высокой такой, вы ее ни за что не пропустите, – сверните налево, – говорили одни.

– Наш дом второй по счету за березой, – объясняли другие.

– Вот и березу проехали, – отмечали третьи, – значит, полпути уже позади.

– Князь Андрей у Толстого встречался с дубом, а я с березой. – Алексей оторвался от созерцания окрестностей, засмеялся, потянулся к Оленьке и поцеловал в ямку над верхней губой. – Мелочь вроде, а я к ней привязан всей душой. И теперь она всегда будет мне напоминать об этой весне. Нашей с тобой весне, полной счастья и…

– …и одуванчиков! – Оленька вспорхнула со скамейки и нарочно повалилась прямо на траву. Ее легкая широкая юбка, такого же цвета, как усыпавшие лужайку яркие желтые цветы, разметалась, соблазнительно открывая стройные, чуть тронутые загаром ножки. Алеша тотчас поспешил к ней, помог встать, прижал к себе. А потом подхватил на руки и понес ее, счастливо смеющуюся, в дом – тот самый акуловский дом, где отдыхал каждое лето в детстве и где прожил три таких замечательных месяца в прошлом году. Только теперь этот дом уже был его полноправной собственностью.

С первых же дней совместной работы Алексей и Оля столкнулись с важной проблемой. Им необходимо было часто встречаться и много времени проводить вместе, обсуждая будущий сценарий, но найти для этого подходящее место оказалось очень непросто. В огромных павильонах «Мосфильма», как ни странно, вечно не было ни одной свободной тихой комнаты – везде люди, везде шум и суета, никакой возможности сосредоточиться. Дома работать тоже было нельзя – Оленька жила в крошечной «двушке» вместе с родителями и бабушкой, у Алексея же был маленький ребенок, который все равно мешал, несмотря на все окрики и запреты. Стремясь помочь мужу, Вероника старалась почаще уводить его гулять, но эти несколько часов все равно ничего не решали.

Впрочем, по большому счету, Алексей понимал, что дело тут совсем не в Павлике. Работать у него дома мешало совсем другое… В процессе коллективного творчества оба сценариста почувствовали неудержимое и очень быстро растущее влечение друг к другу – и уже через неделю Алеше стало просто неловко приглашать очаровательную коллегу к себе в квартиру, где практически всегда была рядом Вероника. Но не успел он всерьез задуматься о том, что можно сделать, как ему, уже в который раз в жизни, помог счастливый случай. Друг отца, дядя Коля, которому Алексей позвонил, чтобы поздравить с днем рождения, стал жаловаться на трудности жизни и нехватку денег.

«Мы с Тоней уже всерьез подумываем, не продать ли акуловский дом, – поделился он. – Все равно там не живем, бываем раз в год по обещанию, только на ремонт тратимся».

Обрадованный Алеша тут же предложил выкупить ставшую ненужной собственность. Этот дом всегда ему нравился. Он был связан с детством, да проведенное в нем минувшее лето оставило самые светлые воспоминания. А теперь еще и проблема с местом для работы с Олечкой (в тот момент речь еще шла только о работе, думать о чем-то другом он пока себе не позволял) могла решиться. Сделку по обоюдному согласию заключили очень быстро, Алеша не поскупился, расплачиваясь за покупку. Дом поспешно привели в порядок, обставили на скорую руку всем необходимым, и Алексей, объяснив Веронике, что «туда-сюда не наездишься», перебрался жить в Акулово. На другое же утро к нему приехала Оленька, и теперь, когда они остались наедине, оба уже были не в силах справляться с обуревавшими их чувствами. Днем еще как-то пытались работать, но к вечеру торопливо и сумбурно объяснились и ночь уже провели в одной постели. Новая возлюбленная поразила Алексея – несмотря на юный возраст, она показала себя куда более искусной и изощренной в любви, чем скромница Вероника, которая была старше Ольги на пять лет. Впрочем, Алеша, так же, как и его супруга, не мог похвастаться богатым опытом интимного общения – если не считать пары случайных приключений в студенческие годы, Ника была и оставалась единственной женщиной в его жизни. И оттого был особенно потрясен и очарован Оленькой, напрочь лишенной во всем, что касалось близких отношений, комплексов, непонятных табу и глупых предрассудков. Влюбленные, которым больше ничто не мешало, полностью отдались своей страсти – но при этом практичность и здравомыслие Оленьки не позволяли им надолго забывать о работе. Поэпизодник был готов точно в срок, и режиссер Миславский остался им вполне доволен. После того как в совместный труд были внесены, по указанию режиссера, незначительные изменения и дополнения, работой над сценарием занялись уже другие люди, а у Алексея и его очаровательной подруги появилась возможность передохнуть. И оба решили не возвращаться домой, а остаться еще на какое-то время на даче.

Они чудесно проводили время вместе. Правда, Оленька иногда намекала, что неплохо бы куда-нибудь съездить вдвоем, не только в райцентр за продуктами, но и в город – в кафе, в кино или в театр. Однако Алеша пока не мог решиться на такой дерзкий шаг. Вдруг в городе их увидит вместе кто-то из знакомых и скажет об этом Нике? Он предпочитал оставаться с Олей здесь, в Акулове, благо Вероника ни о чем не догадывалась – слишком большое их разделяло расстояние. Верная супруга приняла все как должное: муж работает над сценарием, и ничто не должно его отвлекать. Телефона в загородном доме, разумеется, не было, и потому она довольствовалась его звонками в условленное время из поселкового автомата – пятнадцать копеек минута. Снимала трубку после первого же гудка, торопливо рассказывала, как она скучает и что интересного и важного произошло за эти дни с Павлушкой. На ставшее уже почти ритуальным «А когда ты приедешь?» Алексей отвечал неопределенно: мол, работы пока много, точно сказать трудно… Ему было немного стыдно за свой обман, но домой совсем не хотелось. Начался июнь, лето только-только входило в силу, зелень была еще совсем свежей, но уже сочной, пахло цветами и вытопившейся на солнце сосновой смолой, звонко и весело пели птицы в саду, а весь участок перед домом, где уже который год никто ничего не сажал, сплошь зарос яркими радостными одуванчиками. Оленька постоянно была рядом, такая желанная, изобретательная, страстная и покорная одновременно. Бывало, они целыми сутками не вылезали из смятой постели, путая день с ночью, засыпая в полдень и просыпаясь на закате, вставая только затем, чтобы напиться ледяной колодезной воды или, повинуясь внезапному порыву голода, опустошить старенький холодильник. Как были обнаженные, не давая себе труда одеться, торопливо съедали, не разогревая, все, что попадалось под руку, – даже чай согреть им иногда было некогда! И снова целовались, целовались, целовались, не успев иногда даже стряхнуть крошки с разгоряченных губ.

В сладком любовном угаре прошло недели две. Одуванчики на участке уже начали седеть, Оленька часто срывала их и, смеясь, сдувала на Алексея целые облака пушистых парашютиков.

На третью неделю в Алеше вдруг вновь проснулась жажда творчества. Прямо среди ночи, точнее, под утро, когда за окном уже брезжил рассвет. Он осторожно вытащил руку из-под головы спящей Оленьки, накинул халат, прошел босиком в соседнюю комнату, уселся за стол, взял чистый лист-«оборотку» и принялся торопливо писать. К тому времени, как проснувшаяся Оленька, розовая и растрепанная после сна, пришла посмотреть, что он делает, Алеша уже исписал одиннадцать страниц.

Это вновь был роман, и разумеется, о любви – яркий и подробный рассказ об их неожиданном знакомстве, внезапно вспыхнувшей страсти и неудержимом влечении друг к другу. Имена и профессии действующих лиц были изменены, но тонкости взаимоотношений, душевных и телесных, были описаны столь красочно, что Оленька даже вспыхнула и отложила листы.

– Как тебе не стыдно! – проговорила она и шутливо погрозила изящным тоненьким пальчиком.

– Не стыдно! – ответил он, привлекая ее к себе. – И так не стыдно, и вот так не стыдно…

– И даже вот так?

– И даже вот так не стыдно! А тебе?

– И мне не стыдно!..

С этого момента он старался хотя бы несколько часов в день уделить новой книге. Оленька понимала и не обижалась, наоборот, сама уходила гулять или отправлялась за покупками в поселковый магазин, чтобы дать ему возможность поработать. Еще ни одна из вещей Алексея не писалась так быстро и легко. Каждый из недавно прожитых дней словно сам рвался на бумагу. Давно, когда он, будучи сопливым студентом, писал свою первую повесть, тоже про любовь, сочинялось так же легко, но сейчас, когда к вдохновению добавился и жизненный, и писательский опыт, вещь словно бы получалась сама собой. А Оленька, возвращаясь, нетерпеливо хватала написанные от руки или напечатанные на старенькой машинке листки и с восторгом зачитывалась, изредка тактично указывая на слабые места или предлагая более точные эпитеты.

Так продолжалось почти до самого финала романа, когда вдруг, ни с того ни с сего, дело застопорилось. У главного героя нового произведения тоже были жена и ребенок, оттого Алексей никак не мог придумать развязку. Он перебирал в своем воображении все возможные способы безболезненного расставания: то вдруг сводил жену героя с ее бывшим поклонником, то делал из нее бизнес-леди, которая сама отказывалась от семьи, то компенсировал ей потерю супруга неожиданным заграничным наследством. Варианты менялись, как узоры в калейдоскопе, одно оставалось неизменным – в финале герой и его новая любовь поселялись вместе в большом уютном деревенском доме, на краю леса, где день и ночь поют птицы, одуряюще пахнет цветами и сосновой смолой, а весь участок сплошь зарос одуванчиками. В то время Алексей и не хотел для себя ничего иного. Он уже не представлял себе жизни без Оленьки, ее звучного низкого голоса, звонкого смеха, призывного взгляда и гибкого, горячего тела. Однако ни в книге, ни в жизни Алексей так и не сумел найти в себе силы и признаться Веронике, женщине, с которой душа в душу прожил пять лет, которая так его любила и была ему верным другом и опорой в трудные минуты: «Прости, ухожу от тебя, полюбил другую».

Развязку – и жизни, и романа – подсказала сама Ника, в одно прекрасное утро решившая сделать мужу сюрприз и без предупреждения примчавшаяся в Акулово, оставив Павлушу с мамой Алексея. На цыпочках она поднялась на застекленную веранду того самого дома, где так счастливо провела прошлое лето, и увидела там, на старом диванчике, где так любила сидеть сама, прехорошенькую Оленьку в одних розовых трусиках. Девушка, полулежа, увлеченно что-то читала, а рядом с ней, удобно устроив голову на ее обнаженной груди, дремал счастливый Алексей, на котором вообще не было никакой одежды.

Проснувшись, он сначала долго не мог понять, что случилось и откуда здесь вдруг взялась Вероника, а потом страшно испугался, что сейчас будет сцена со слезами, криками, упреками и истериками. Как любой нормальный мужчина, он больше всего на свете ненавидел сцены и выяснения отношений.

Однако Вероника не закричала и не заплакала. Она прислонилась спиной к двери и стояла молча, зачем-то крепко прижимая к себе сумку с продуктами, большую, туго набитую и, очевидно, очень тяжелую. Из сумки наполовину вылезла гирлянда сосисок и свисала, раскачиваясь, почти до самого пола. Сидеть на диване вдруг почему-то стало очень неудобно, и, обернувшись, Алеша понял, в чем дело, – это Оленька тщетно пыталась вытащить из-под себя и из-под него старенькое покрывало, которое было наброшено на диван, чтобы хоть как-то им прикрыться. При этом обе женщины смотрели на Алексея, и в глазах обеих читался укор, точно они обвиняли его за то, что оказались в столь неловком и неприятном положении. А еще каждая из них явно ждала от него чего-то, словно говорила: «Ну? Так что же дальше? Сделай же что-нибудь, разрули ситуацию!»

Это продолжалось, наверное, всего лишь несколько секунд, но Алеше показалось, что прошло не меньше часа. Сидеть и молча пялиться друг на друга было очень глупо, но и сказать тоже было нечего. Ничего, кроме идиотской фразы «Сейчас я тебе все объясню», которая обычно звучит в подобных случаях в плохих комедиях, в голову не лезло.

Первой опомнилась Вероника. Развернулась и медленно, очень медленно побрела назад к калитке, все так же неосознанно прижимая к себе сумку, из которой все так же свисали сосиски. И он, Алексей, не бросился за ней следом, хотя, наверное, она этого ждала. Однако ему все так же нечего было сказать жене. Извиняться, что-то объяснять, умолять о прощении и клясться, что «больше это не повторится», казалось пошлым и совсем не хотелось. Да и что потом? Пусть она его и простит – такое вполне в характере Вероники, – он все равно будет жить с постоянным чувством вины, вечно видеть ее печальные глаза, слышать горькие вздохи и бесконечные вопросы: «Когда у вас это началось? Чем она лучше меня? Почему ты мне ничего не сказал? Как ты мог разговаривать со мной по телефону, точно ничего не случилось? Почему не подумал о сыне?» Нет уж, увольте! К тому же он совсем не был уверен, что хочет такого примирения. Что греха таить, быть с Оленькой ему нравилось гораздо больше. Вот только сына, конечно, очень жалко… Интересно, что ему скажет Вероника? А мама?

Заметно располневшая фигурка Ники уже давно скрылась из виду, а Алеша все стоял на веранде и смотрел ей вслед. Потом, опомнившись, заметил, что Оленьки нет рядом, пошел ее искать и обнаружил в спальне. Его юная любовница уже оделась и теперь медленно и как-то демонстративно собирала свои вещи.

– Ты чего это? – изумился он.

– Я уезжаю домой, – прозвучало в ответ.

– С чего это вдруг? – Он и правда не мог этого понять.

На миг Оленька оторвалась от складывания одежды – той самой ярко-желтой юбки, которую она так любила и которая так нравилась Алексею, и подняла на него глаза:

– Рано или поздно это должно было случиться, Алекс. Тебе все равно пришлось бы выбирать между женой и любовницей. И я уезжаю, чтобы тебе легче было это сделать.

Эти слова, как показалось ему, прозвучали как-то неестественно, по-киношному, что ли. Словно Оля не уходила от любимого человека, а играла роль женщины, которая так поступает. Или даже сочиняла текст для нее. Да-да, именно так – сочиняла текст.

Алексей прислонился к стене. Он не сомневался, что по сценарию, который, конечно же, уже был готов в хорошенькой Оленькиной головке, он сейчас должен был броситься к ней, обнимать, целовать и говорить, говорить… Уверять ее, что его выбор сделан и время на раздумье ему уже не нужно, он давно уже понял, что хочет быть с ней и только с ней… И так далее, и тому подобное. Наверное, она и за него уже придумала слова, сочинила текст и его роли. Последняя мысль почему-то особенно разозлила. Ну что за странные существа эти женщины? Обе глубоко на него обижены, обе решают уходить, и обе так хотят, чтобы он их задержал. Ну что за детские игры? Почему у нас, мужиков, все просто? Либо ты уходишь, либо остаешься. Либо прощаешь – либо нет. А тут устроили показательные выступления!.. Да ну их обеих к чертям!

Он ничего не сказал, торопливо оделся, вышел в другую комнату и видел в зеркало, сквозь неплотно прикрытую дверь, как Оленька все медленнее и медленнее кладет вещи в свою сумку. Потом она села на кровать и заплакала – по-детски, навзрыд, прижав к лицу маленькие узкие ладошки. Алексей смотрел на нее, но вместо жалости в нем шевелилось лишь раздражение. Ну какого черта!..

Он вышел из дома, хлопнув дверью. Двинулся мимо пруда с плакучей ивой, прошел через луг, погулял по лесу, усиленно стараясь не думать ни о чем неприятном. А когда пришел, Оленьки уже не было. Ни одной ее вещи в доме не осталось, по крайней мере, на видных местах. Только на столе лежала охапка одуванчиков, вернее бывших одуванчиков, на которых уже не было семян-парашютиков. Он оценил символизм, усмехнулся и без всякого сожаления выкинул стебли в помойное ведро.

Впервые за долгое время он был ночью один. Однако, как ни странно, уснул и крепко спал аж до половины девятого. По-настоящему плохо стало наутро. Сердце ныло, точно саднящая рана, в воображении, усиливая боль, теснились воспоминания – то о спокойных светлых годах с женой, то о страстных неделях с Оленькой. Но самыми неприятными были мысли о сыне. Что теперь будет? А вдруг Ника запретит с ним встречаться? В эти два последних месяца, занятый творчеством и любовью, Алеша не так уж часто вспоминал о Павлуше и только теперь вдруг понял, как сильно соскучился по нему, решил, что просто жить не может без сына…

Вечером под каким-то глупым, явно надуманным предлогом вернулась Оленька. Состоялось странное, с горьким привкусом, примирение, за которым последовала еще более бурная и страстная, чем обычно, ночь. Сначала Алексей успокоился было и повеселел, но на следующее утро его вновь начали мучить сомнения и мысли о семье.

Оказалось, что к разрыву с женой Алеша не был готов. Потому, видимо, и не получалась концовка романа. Честно признаться, хотелось, чтобы все разрешилось как-нибудь само собой, чтоб и Вероника не была обижена, и с Павлушкой все было нормально, и Оленька осталась бы рядом. Но так быть, естественно, не могло.

Вскоре пришла телеграмма – жена коротко и сухо сообщила, что подала на развод. Суд назначен на 4 октября. Алеша, собравшись с духом, позвонил домой, но к телефону подошла Никина подружка Лена Шарапова, нехотя сказала: «Вероника просила передать, что ей не о чем с тобой говорить!» – и поскорее бросила трубку.

Настроение Алексея портилось с каждым днем. Оленька была слишком предупредительна, слишком деликатна, но каждую минуту он чувствовал: она ждет. Это давило на него, он раздражался, срывался, пару раз даже повысил на нее голос – и тут же ощущал себя виноватым и начинал просить прощения. В уютном доме воцарилось напряжение, оба его обитателя не знали, чем заняться. Особенно остро это чувствовал Алексей. Охоты к любовным утехам у него уже не было, писательствовать не хотелось. В довершение всех бед резко испортилась погода, вынуждавшая пребывать под крышей, даже уйти погулять было нельзя. Проведя почти в молчании несколько дней, оба так устали, что стало понятно – никакого хеппи-энда в их любовной истории не будет. И когда Оленька робко сказала: «Может, мне лучше уехать?», он не стал ее отговаривать. В этот раз она собрала вещи быстро, без всякой показухи, и ничего не забывая. А он проводил ее до станции, донес сумку, купил билет, посадил в электричку и обещал обязательно позвонить, сразу же, когда приедет в Москву.

На обратном пути Алеша завернул в магазин и купил бутылку водки. Но коротать вечер, распивая ее в одиночестве, не пришлось – буквально через несколько часов в дверь веранды постучался Борис. Его визит, как и звонок полтора года назад, оказался очень своевременным. Он приехал поговорить о бизнесе, но увидел, что другу сейчас не до этого: Лешка был на грани нервного срыва. Сомнительную водку из поселкового магазина заменила привезенная Борькой бутылка хорошего виски, и спиртное развязало Алексею язык. Он чуть не плакал, объясняя другу, что ему одинаково дороги обе женщины, что он никак не может принять никакого решения, что он сейчас самый несчастный и самый одинокий человек на земле. Старый друг слушал и понимающе кивал. Он осознавал, что Лешку лучше сейчас не оставлять одного, но никак не мог при этом задержаться в Акулове больше чем до утра, его ждала работа, в ближайшие дни нужно было отправляться в очередную заграничную поездку – собственно, с этой новостью он и приехал сюда. Все попытки уговорить друга ехать с ним тоже не увенчались успехом. Оставался только один выход.

Уже в двенадцатом часу ночи друзья добрели до поселкового телефона, и Борис позвонил домой.

– Марго, ты не спишь? Слушай, тут такое дело… Во-первых, я остаюсь у Лешки до утра, не волнуйся. А во-вторых… Ладно, об этом дома поговорим.

От предложения Бориса поехать к Алексею в Акулово и пожить там некоторое время Рита вытаращила глаза.

– Боб, родной, ты что, с ума сошел?

– Ну, ты же все равно в отпуск собиралась идти… Пойми, Марго, ему сейчас никак нельзя находиться в одиночестве! Не нравится мне его состояние, ох, не нравится! Еще, не дай Бог, вздумает руки на себя наложить: творческие натуры – они такие… А ты ведь у меня не кто-нибудь, а профессиональный психолог. Ты сможешь ему помочь, я знаю.

Рита только пожимала плечами:

– По-моему, кому в этой ситуации нужна помощь, так это Нике, – жена Алексея не входила в число ее приятельниц, но они относились друг к другу с симпатией. – Представляю, что чувствует женщина, которая застает своего мужа с другой. Хотя, бывает, конечно, и хуже… Одна моя клиентка недавно вернулась домой и обнаружила своего бойфренда в постели с мужчиной.

– Ну, так тем более! – Борис хохотнул, обнял ее и поцеловал в рыжую макушку. – Расскажешь эту историю Лехе, пусть поймет, что бывают в жизни ситуации еще круче, чем у него. Может, вправишь ему мозги, уговоришь не дурить и вернуться к домашнему очагу. Я же знаю – никто в этом мире не умеет лучше тебя выслушать, посочувствовать, дать совет, ободрить. Можно сказать, устроим Лехе психологическую помощь на дому…