Призрачный мир. Сборник фантастики Дивов Олег
Антон зашагал быстрее, шире, потом не выдержал и пустился бегом.
Это было похоже на кадр из фильма про войну. Мирная деревенька, сожженная фашистскими захватчиками. Такие же обугленные ошметки стен, кучки пепла, перегоняемые ветром с места на место. Разве что скелетов печных труб нигде не видно. Наверное, все-таки не русская это деревня. И не фашистами сожженная. А среди пепелища одиноко бродил какой-то маленький, сгорбленный человечек в грязной, видимо, на самом деле зеленой куртке, похожей на туристскую брезентовую ветровку, и ориентировочно такого же цвета коротких штанах. В руках он держал что-то наподобие сильно помятой и слегка обгорелой шляпы. А смотрел исключительно себе под ноги. Бродил между сгоревших домов, иногда останавливался, рассматривал что-то, потом что-то неразборчиво бормотал и шел дальше, не обращая на Антона ни малейшего внимания.
Надо было как-то исправлять положение.
— Дедушка, а что здесь случилось?
Грязно-зеленый человечек поднял голову, подслеповато прищурился, помял немного шляпу, но все-таки ответил:
— Пожар случился, юноша, что ж еще. Позавчера тут два пришлеца между собой повздорили, кто из них более могучий колдун. Ну и давай друг в дружку молнии метать. Ни один, ни другой в супротивника так и не попал ни разу, и спор ничем не завершился, а вот деревеньку между делом пожгли. Что да, то да.
Похоже, рассказывать он мог долго, и это Антона вполне устраивало. Оставалось только направить разговор в нужное русло. Итак, следующий вопрос:
— А где же все жители?
— Так ушли они, юноша, сразу же и ушли. Что им тут на пепелище делать? Собрали вещи, какие удалось спасти, и ушли. Не впервой.
— А вы почему остались?
Человечек наконец-то разогнулся, но росту это ему не сильно прибавило. Едва по пояс Антону. Карлик какой-то, но на гнома вроде бы не похож.
— А я, понимаешь, не могу уйти, — объяснил карлик. — Горшочек у меня тут где-то зарыт. Очень полезный горшочек. Пока не найду — не уйду.
— Так давайте я вам помогу, — предложил Антон. — Покажите, где он был зарыт-то.
— Спасибо, юноша, — покачал головой старичок. — Только ты не найдешь. Это особенный горшочек. Его откопать может только тот, кто зарывал. А я, понимаешь, забыл, куда зарыл. Может, у этого дома, а может, у того. Не помню. Как молнией мне по головушке одна колдунья приложила, так и забыл.
— Больно было? — посочувствовал Антон.
— А то нет, — вздохнул карлик и почему-то посмотрел на свою шляпу.
— Погодите, дедушка, вы ж говорили, что тут два колдуна были, а теперь выходит, что одна все-таки колдунья.
Старик, поморщившись, почесал в затылке. Вероятно, думать поврежденной головой тоже было больно.
— Так это ж в другой раз было, юноша, — наконец сообразил он. — Они ж, пришлецы эти, чуть ли не каждый день здесь битвы устраивают. Вот только не помню, когда ж меня садануло-то. Третьего дня или на той неделе? Нет, забыл.
Антон решил больше не мучить несчастного, но еще один вопрос все же пришлось задать. То есть даже два, но сразу, чтобы не затягивать мучения.
— Скажите, дедушка, что за пришлецы такие? Поглядеть на них можно?
Карлик удивленно заморгал.
— А зачем тебе на них смотреть, юноша, коли ты сам, ежели по одежке судить, из них будешь? А впрочем, — добавил он, надевая шляпу и поворачиваясь к лесу, — тебе видней. Хочешь — смотри. Сейчас кто-нибудь появится. Они завсегда, как своего почуют, тут же появляются. И биться начинают. Так что ты смотри, а я, пожалуй, пойду. Прощай, юноша! Спасибо, что хоть поговорил со стариком, а не как эти — сразу молнией.
Антон не успел ответить, потому что за спиной у него раздался странный звук, похожий на ржание лошади.
Антон ни секунды не сомневался, что это не обычная лошадь. Конечно, единорог. Именно такой, какими и должны быть единороги. Длинноногий, белогривый, с витым мраморного цвета рогом. Лишь одна деталь портила картину, и эта деталь сидела на единороге верхом. Обыкновенная девчонка — «у-у-у-у-у, восьмиклассница». Яркая помада, от всей души подведенные глаза, старательно замазанные веснушки. И сплошные острые углы локтей, ключиц и коленок. Поверх легкомысленной футболки и шортиков она нацепила фиолетовую бархатную мантию, а прическу украшала серебряная — по крайней мере, по цвету — диадема. Но в общем и целом и она бы смотрелась вполне себе терпимо. Если бы девчонка не заговорила.
— Поворочись, смертный! — пропищала она слишком тонко, чтобы действительно кого-нибудь напугать. — Никому не позволито без спроса втаргиваться во владетельство феи Маркитаны. Я испепеливаю каждого негодяя, нарушивающего мои законодательства.
Антон слушал раскрыв рот. Несомненно, девчонка пыталась говорить по-русски. Но что-то у нее не складывалось. Может быть, иностранка? Но почему тогда никакого акцента не слышно?
— Защищай свою ничтожественную жизнь, если посмелишься!
Рассмеяться он не успел. Защититься тоже. Огненный цветок вспыхнул в паре метров от него и поднялся на такую же высоту, едва не опалив ресницы. Антон отшатнулся, поскользнулся и завалился на спину. И это даже к лучшему, потому что в то место, где он только что стоял, ударил разряд молнии. Наверное, слабенький. Даже ничего не сжег. Но память, как тому старику, точно отшибить смог бы.
— Мои смертеносные удары неминующе посразят тебя! — продолжала визжать девчонка.
— Да погоди ты, дуреха! — закричал Антон, уходя перекатом от очередной атаки. — Не хочу я с тобой сражаться!
Но она не слушала и продолжала метать в него молнии.
Антон уже не смеялся. Наоборот, он почувствовал, как в нем закипает злость на эту офеевшую дуру. Даже не закипает, а нарывает. И через мгновение он точно знал, где именно находится этот нарыв. На левой ладони вздулся волдырь, как от ожога. Но кожу жгло не снаружи, а изнутри. И когда Антон понял, что не может больше терпеть, что огонь сейчас выбьется на волю, он вытянул руку в направлении девчонки, раскрыл ладонь и позволил волдырю прорваться.
К счастью, что-то она все-таки понимала в магии и за долю секунды до того, как стена огня прошлась по бывшей деревне и окрестностям, растаяла в воздухе. Ее саму не очень-то и жалко было, а вот поранить единорога очень бы не хотелось. Но, кажется, Антон его не задел.
Хотя, если честно, он больше смотрел на свою ладонь, чем по сторонам. Ничего особенного — рука как рука. Даже следа от нарыва на ней почему-то не осталось. И не болит совсем. В смысле, сама ладонь не болит. Зато все тело сделалось тяжелым, неповоротливым и отзывалось резкой болью при любом шевелении. То ли вдруг заново воспалились все ссадины и синяки, полученные за последние сутки, то ли это огнепускание на него так подействовало. И в голове словно все выжгло. Только слабо дергалась одна-единственная нехитрая мысль: «Вот оно, значит, как? Значит, и я тоже?»
Антон поднял голову и посмотрел на свежую полосу выжженной земли, наискось перечеркнувшую старое пепелище. Да, и он тоже. Он покачал головой и тут же сморщился от резкой боли в затылке. Ужасно захотелось домой. То есть не совсем домой, а на ту скамейку в парке. Обязательно нужно рассказать Вальке о том, что тут творится. А если он уже знает — еще лучше. Валька — правильный человек, он все поймет. Поймет, что нельзя это так оставлять. Нужно защитить мир мечты от малолетних визитеров, еще и говорить-то толков не научившихся, но уже получивших в дар от неведомых богов невероятное могущество. Понятное дело, вдвоем тут не справиться, потребуется помощь. Но не от Пискунова с его отморозками, это уж точно. Придется создавать свою организацию. Секретную службу, тайную полицию для борьбы с этими ведьмами и феями. Вот именно, инквизицию. Антон уже и название придумал подходящее: ауто-да-фэ.
Марина Маковецкая
Осенний день без рая
Человек, сидящий за столом, едва заметно шевельнулся — или почудилось? Лицо в тени, выражения не разглядеть.
Обстановка вокруг видится неясно, стены колышутся, будто застланные туманом. И тихо. До чего же тихо…
Я шагнула к столу. С трудом разлепила губы, но не смогла выговорить ни слова.
— Ты чувствуешь, что я для тебя — как друг, — сказал сидящий. — Как самый близкий человек. И в то же время ты боишься. Нелогично. Разве это страшно — облегчить душу?
Ну же, сказала я себе. Усилие, точно тяжелый камень сдвигаешь с места. И слова полились сами, как поток.
— Помню, утром летела через город, и модуль был переполнен… (Говорю или думаю? Думаю или говорю?) Обычная утренняя давка. И эта девочка, когда я ее случайно толкнула — лицо у нее вдруг стало таким растерянным… Ерунда, конечно. Но вспомнилась другая девчонка, Алена, которую мы дразнили в школе. Давно-давно. Как она смотрела на нас — тот же испуг…
Тень так плотна, что не видно глаз сидящего. И все же ощущение пристального взгляда:
— Про Алену ты уже рассказывала. Вспоминай главное.
Да есть ли вообще у него лицо?
— В детстве мы часто ругались с отцом. Я все делала наоборот. Папа ругал за то, что часто лазила в виртуал. Мол, пойди побегай, для здоровья полезно… Хотел, чтобы стала юристом, поступила в юридический лицей. А я уже тогда мечтала быть программером. И теперь…
Я говорила, и страх окутывал меня. Не это сейчас было важно, не детство и даже не отец, а другое, более глубокое… глубже, чем хочет узнать сидящий… и вот об этом важном — ни слова. Молчи, молчи. Но могу ли таиться, когда он видит меня насквозь?
— Опять не главное… — мягко сказал безликий. — Доверься, прошу тебя. Я лишь твое отражение, ничего кроме. Зеркало, которое сделали люди. Программа. Страшиться тут нечего.
Почему-то пришло в голову, что будь у сидящего лицо — глаза скрывались бы за черными очками.
— Если ты отражение — пусти меня к родителям! — выкрикнула отчаянно, глупо. Сама от себя не ожидала. Впрочем, ведь и крик здесь — это не больше чем мои мысли?
— Я пущу, — человек встал. — Может быть. Если поговоришь о своих сомнениях. О безверии… Подумай — я всего-навсего хочу тебе помочь.
Что-то шевельнулось у него за спиной. Белесое, светящееся.
Крылья?
Страх уходил, растворяясь в малознакомых чувствах — легкость, умиротворение…
— Утром подумала со злостью: вот ввели принудиловку в школе, — виновато проговорила я. — Раз в месяц исповедь… А потом и до взрослых доберутся. Что же это получается — рай как обязанность?
— Я лишь программа. — Безликий, похоже, улыбнулся. — Но тебе не кажется, что люди должны чувствовать уверенность в своем завтра? Уверенность в посмертном блаженстве? И разве не на этом строится мораль?
Он знал, явно знал, что мне хотелось услышать!
— Но… человечки в коробочке, — сказала по инерции, словно защищаясь. — Машинный рай…
— А чем это хуже любого другого рая?
— Не знаю. — Я медленно качнула головой. — А зачем вообще нужен рай?..
…Мы стояли молча, глядя друг на друга, — не помню, сколько времени прошло, — за спиной безликого вдруг зажглось белое сияние и, разгораясь, поглотило его, — остался только сотканный из света овал — я поспешно прикрыла веки.
И сияющая фигура сказала:
— Прощай. Я буду надеяться, что ты придешь снова. Уже ради себя, а не для родителей.
Он начал читать, будто по списку:
— Владислав и Ирина Самойловы, год первого таинства у обоих — 2067-й, погибли в авиакатастрофе в 2071-м. Последняя запись — за два часа до происшествия. Исповедались за три месяца до гибели.
— Да, — невольно прошептала я.
— Откроешь глаза, увидишь ворота. В них входи. И помни — дается одно свидание на пять лет твоей жизни…
Сияние, пробивающееся даже сквозь веки, погасло.
«Ворота» оказались простой двустворчатой дверью, над которой ярко горела свеча. Створки, кажется, расписаны полустершимся узором. Я подошла к двери и нажала ручку.
Исповедь закончилась.
Мама с папой были давно уж в возрасте, когда решились на первую исповедь. Может, предчувствие… Во всяком случае, прежде они из принципа ни во что не верили — ни в бога, ни в милости государства, ни даже в новомодные виртуальные ухищрения. А неорелигия объединила в себе и первое, и второе, и третье… И потому-то родители порядком огорошили меня, заявив, что хотят обратиться в новую веру.
Странно, но мы почти об этом не спорили. Наверное, оттого, что я уже тогда жила отдельно.
А через четыре года был тот рейс. Когда я обратилась в епархию, мне ответили, что личности моих родителей благополучно проинсталлированы (последнюю запись мама с папой сделали в самолете) и находятся в чистилище, поскольку для рая накопилось слишком много прегрешений, да и с момента исповеди прошло немало времени.
Я долго плакала и чуть не покончила с собой.
Спустя полтора месяца подала заявку на исповедь. Для кого-кого, а для меня вот уж странный поступок… Но другого пути свидеться с родителями, кроме официального, нет.
За дверью было темно. Темнее ночи — настоящей, не освещаемой городскими огнями и притом беззвездной… хотя вряд ли я когда-нибудь видела такую ночь. Абсолютная, безликая тьма.
Сделав несколько шагов, я обернулась. Исчезла ли дверь, или просто погасла свечка? Не хотелось возвращаться и проверять.
Куда идти? В пустом пространстве неощутимая опора держит меня. Или, может, нет вовсе опоры — тогда как же я шла, а сейчас стою?
Тишина.
В темноте плывут, возникнув ниоткуда, две тускло светящиеся, прозрачные… тени? Или люди?
— Мама, папа, это вы?
Изображение проясняется, на лицах (я теперь уже вижу лица) слабо проступают черты.
— Как живешь, Алечка? — Папин голос звучит явственно, словно он говорит мне на ухо; но не шевелятся губы.
— Я ничего, нормально. А вы-то как?
Слова идут на язык бесцветно-обыденные — других не находилось и в жизни, то есть в реале…
— Мы здесь, спасибо Вышним Силам, хорошо. Все лучше, чем совсем не быть.
Их голоса сливаются, и уже не различаю, что говорит отец, а что мама. Неправда, в жизни было не так!
— Темно тут, доча. Грустно. Мы молимся и ждем.
Я пытаюсь вспомнить, что знала о чистилище из старых книг (родители мне мало о своей вере рассказывали). Хотя старохристианские представления в чем-то отличаются, наверное… Вспомнился Данте: таскают каменные глыбы… сидят слепые, с зашитыми глазами. Нет, даже совсем не то.
Мама с папой молчат и — чудится или нет? — слабо головой кивают. Будто в такт своим мыслям.
— А вы… — начала было я и осеклась. Спросить хотелось: а что вы чувствовали тогда, в последнюю минуту? Когда самолет падал? Но это плохой, жестокий вопрос; да, главное, и бессмысленный: последнее, что они должны сознавать, — запись за два часа до катастрофы. Как обычно, записались вместе — чаще мама напоминала папе, но иногда и наоборот.
Это ведь быстро — сделать сохранение. Всего пять секунд.
Привычный, знакомый мамин-с-папой жест. Всплывает в памяти: мама, разговаривая со мной по видео накануне того рейса, машинально поднесла к виску коробочку-нейроскан и щелкнула клавишей. И точно так же, должно быть, — потом, в самолете…
Нелегко себе признаться, но я не могу до конца поверить: вправду ли передо мной мама и папа? Видны только лица — призрачные, неподвижные… Нет, я верю, верю! И буду говорить с ними как с родителями.
— А что вы делаете здесь? Сидите… ну стоите то есть… и все?.. Чего ждете? Скоро это закончится?
— Через пятьдесят лет — может быть, — произносит мама, я опять начинаю отличать ее голос от папиного. — А может, через сотню. Или через тысячу. Но здесь время идет иначе. Мы разговариваем, если нам становится скучно. Иногда нам разрешается побеседовать с другими, кто находится в этом мире. Еще реже — увидеть издали рай.
Меня пробирает морозная дрожь.
— И что, отсюда никто не уходит? До срока?
Родители переглядываются.
— Нет, Аля, — отвечает мама. — Никогда не бывало.
Молчат о чем-то? Не хотят пугать? Они и в жизни говорили неправду редко, а уж в чистилище — тем более…
— Мама! Не ври, пожалуйста! Расскажи обо всем! — Приближаюсь, протягиваю руки, будто хочу тряхнуть ее за плечи — призраки медленно уплывают в сторону, не поймать.
Я тяжело вздыхаю.
— Те, кого взяли в рай, — они как-нибудь искупили вину? Папа! Ну скажи же!
Ни слова в ответ.
— Или им помогли снаружи? Тогда могу помочь и я?
От этой догадки мне становится легче. У родителей, выходит, была самая заурядная, не страшная причина молчать!
Опять безмолвный разговор между мамой и папой — лица на секунду оживляются, быстрый взгляд, кивок…
— Мы иногда встречаемся с другими, — сказал папа. — Обмениваемся слухами. Есть способ говорить и на расстоянии… И вот одну из нас… молодую женщину, у нее было много темных пятен-грехов, такие не отмаливаются скоро… ее забрали наверх Вышние Силы. Отмучилась. А к ней за неделю до того являлся на свидание брат из реала. Мы ничего не знаем, но пошли слухи. Просто слухи.
— Короче, он заплатил за нее, этот брат? Да?
— Тише! — воскликнула мать и снова будто ожила. — А ну перестань, не кощунствуй! Не может быть…
— Мы-то надеялись, — грустно проговорил отец, — ты хотя бы сейчас, после нашей смерти уверуешь… А ты все меряешь деньгами.
— Я думала у вас спросить, — сказала я, — думала спросить, что мне делать. Потому что сейчас не знаю, верить мне или нет… Все так перепуталось. Но теперь важно другое. Если надо заплатить, я узнаю — кому, я заплачу! Я помогу вам.
Отец покачал головой, но ответить не успел.
Наверху вдруг вспыхнула яркая точка-звезда; она быстро приближалась и через несколько секунд выросла в шар, похожий на солнце, но не такой сияющий: при взгляде на него не слепило глаза.
— Это что? — спросила я.
— Конец, — сказал папа. — Конец свидания.
— Это рай, — добавила мама. — Ты увидишь его сама. Ненадолго.
Шар… нет, диск, похожий на летающий остров… завис над головой. Горячей влажностью повеяло от него — не обжигающим жаром, а просто теплом, как от домашней батареи. Я пригляделась — я будто была уже там, внутри. Немыслимые краски сверкали и искрились вокруг меня.
Это был пляж. С шелестом набегала волна на песок, смеялись дети, солнце не припекало, а грело мягко, ласково.
А еще это был сад. Ветви гнулись под тяжестью спелых, налитых соком фруктов, и на этих же ветках распустились цветы. И если лечь в высокую траву, поющую песню на ветру, то забудешь обо всех своих хлопотах навсегда.
А еще это было небо, где люди летали среди облаков, словно птицы.
А еще это был город с золотыми шпилями башен и хрустальными мостами через каналы; город, где в стенах домов сверкают драгоценные камни.
И это было все вместе и ничего в отдельности.
Солнечный луч проник в щель между занавесками, и резануло глаза.
Да, солнечный луч. Значит, я открыла глаза, даже не очнувшись окончательно.
Смахнула набежавшую слезу. Осторожно отвела электрод от виска.
Я полулежу в кресле, рядом жужжит кондиционер, за окном гул пролетающих модулей и флаеров. Старенькие бесцветные занавески кое-как закрывают окно; подоконник обшарпанный. Прилетела муха и нахально села на тыльную сторону ладони — я пошевелила кистью, согнав ее.
Все это — жизнь. Все это мелочи, которых в том мире не хватает.
Чертовы вирт-дизайнеры, концепционисты и художники! Я бы лучше придумать смогла. Да вот беда, не даст никто. Когда любой иной виртуал запрещен, кроме церковного, — тут не развернешься.
Жизнь меняется быстро. Лет пять назад сказали бы мне, что неосакрал настолько войдет в силу… я б не поверила.
И этот рай — лишь плод мечты об абсолюте. Небогатая фантазия, схема… Странно, что эта яркая игрушка так очаровала меня.
Голос из микрофона:
— Александра Самойлова, ваше время закончилось. Подойдите, пожалуйста, в регистратуру.
Надев туфли, я вышла в переднюю комнату и заплатила по счету бледной, мрачноватого вида женщине в черном церковном одеянии, сидящей за столом. Сумма небольшая — неоцерковь существует на деньги государства, а не прихожан. Впрочем, для меня сейчас и мелочь играет роль — неизвестно, скоро ли отыщу работу. Конечно, мелочь там или не мелочь, а важнее родители…
А может, наняться в церковные вирт-программеры? Ха-ха. Правда, для этого нужно будет и дальше ходить на исповедь к ангелу — папа с мамой небось обрадуются, когда узнают. Серьезно, буду неплохо зарабатывать… Но отказаться от себя, от свободы и всего, чем дорожу… не слишком ли?
Однако надо ведь как-то жить! И где-то достать деньги, чтобы помочь родителям. Большая сумма, думается…
И свобода — не чересчур ли громко сказано? Я не признаю абсолюта, но хорошо ли это? И не отсюда ли пустота?
Так и не спросила у моих, что мне решить, хотя думала об этом, отправляясь в виртуал… Не спросила и ответа не получила. Уж не знаю, послушалась бы или нет. Но разве есть в этом смысл — верить, если себя заставляешь?
Я обнаружила, что уже стою на бегущей дорожке у выхода, и здание неоцеркви (скупо-официальный и при этом торжественно-пышный стиль) медленно отъезжает назад. Люди окружают меня, скучающие, суетливые, озабоченные. Тинэйджер, стоящий впереди, слушает музыку в наушниках: сейчас, когда нормальный виртуал запрещен, ребята лицейского возраста и постарше быстро вернулись к развлекухе начала века.
Мимо проходит парень в солдатской форме — мальчик лет девятнадцати, с короткой стрижкой и подбритым виском, демонстрирующим вживленный чип. У меня тоже есть чип, но я не выбриваю висок — это делают только верующие. Парень, ты думал о смерти? И впрямь стоит подумать, если тебя в горячую зону вот-вот отправят…
Небо застилают свинцовые тучи, и на этом пологе светится огненная надпись: НЕОСАКРАЛ — ТВОЙ ВЫБОР! СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ И КАЖДОГО, ИДЕАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ!
Я собиралась куда-то ехать? Но куда? Пустота, сумбур в мыслях. Наверное, нужно сначала сойти с дорожки, подумать хорошенько, тогда я что-нибудь решу.
Ни денег, ни работы, ни цели в жизни. Я стою посреди тротуара и ошалело гляжу на людей, которые едут зачем-то на бегущей дорожке. Прилетела и опустилась на асфальт взлохмаченная ворона, глупо каркнула, повернув голову. Да, вот они — мелочи, и что мне с ними делать?
Парк. Я подумала: «Парк». Пытаюсь собрать воедино разбежавшиеся мысли. Ага, именно: скорей нужно в парк! Зачем — не знаю. Потом разберемся.
Подошла к модулю, как раз севшему на остановке, хотела оплатить проезд… нет уж, лучше отправлюсь на своих двух. Экономить надо.
Главное — добраться. Прийти в парк.
Ну и зачем я сюда пришла?
Увядшие листья тихо кружатся и падают — осенняя грусть и сумятица сродни хаосу, который поселился в моей дурацкой башке. Я иду, не разбирая дороги, и вскоре замечаю, что забралась уже в самую парковую глушь, где нет ни кафе и воздушных столиков, ни качелей-каруселей, а лишь могучие стволы каштанов и кустарник. Хотя вон за кустами скамейка, на ней две дамочки в мехах. Полушепотом разговаривают.
— …А он мне сказал: приноси пятьдесят тысяч, тогда посмотрим.
— Ну а ты?
— Ну а что я? Принесу. Благоверный мой, правда, был скотина порядочная, но все же наследство мне оставил. Пусть ему на том свете лучше будет, а я без него спокойнее вздохну.
«Так. Так! Вот оно, оказывается!» Я слушаю дальше, но ни о чем существенном дамы больше не говорят. Только о муже — о том, как тот выпивал и баб менял, словно запчасти от флаера.
Если бродить по парку без цели, то на много чего интересного набредешь…
Ну хорошо, теперь куда же? А ноги сами несут через кустарник — ветки затрещали, дамы оглянулись и примолкли. Дальше, дальше. Уже по дороге, мимо скамеек, здесь ларьки показались, снова стало людно, началась центральная аллея. Возбуждение нарастает: что такого я сейчас увижу?
Кудрявая Элька сидит перед фонтаном, пристально глядит на меня, пока я подхожу. Откидывает с лица длинную смоляную прядь, выбившуюся из прически.
— Привет, Эля.
— Привет. — Она поднимается. За несколько лет моя подруга заметно изменилась: жесткий взгляд, уверенные движения. Стала будто бы выше, чем была. Хотя куда уж расти через несколько лет после института… Повзрослела, значит.
— Все прошло как надо? — понизив голос, спрашивает Элька.
— Все, — машинально отвечаю я, не успев даже удивиться.
Элька, склонив голову, несколько секунд изучающе смотрит на меня и внезапно задает странный вопрос:
— Ты когда в последний раз меня видела?
— Давно… в позапрошлом году. Когда мы отмечали три года выпуска.
— Прекрасно! (Чему тут радоваться?) И не помнишь, как мы с тобой потом встречались, на какие темы разговаривали?
— Нет… Ты растолкуй, в чем суть?
— Пойдем.
Она уводит меня снова вглубь парка, и я подчиняюсь, пускай и не понимаю ровным счетом ничего. Вдруг начинает казаться: я вот-вот уясню, что к чему, отыщу ниточку, за которую нужно потянуть, чтобы распутать происходящее… но сразу же это ощущение пропадает.
Под кронами каштанов, у заброшенного туалета, где тихо и полутемно, Элька сгребает в сторону листья и, подобрав сучок, чертит на размокшей от дождя земле крест. Две пересекшиеся линии. Потом — бросив на меня взгляд — ногой, тяжелой подошвой ботинка стирает рисунок, вминаются в землю бороздки…
И тут словно что-то вспыхивает у меня в голове. Условный знак!
И приходят воспоминания. Все складывается, как мозаика. Эльвира. Ее друзья-нелегалы. То, о чем нельзя знать служителям официальной церкви, и их системному Высшему Разуму, и его программам-ангелам. Наши разговоры. Нелегальный офис с рабочей вирт-станцией новейшего образца.
Поэтому предательством было бы идти в церковный виртуал с моими обычными воспоминаниями. Поэтому внедрили мне программу, заблокировавшую участок сознания. И оттого же, а еще ради дружбы и из сочувствия, эту штуковину мне продали с огромной скидкой, почти задаром. А теперь — знак, уничтожающий программу.
Голова проясняется, и уходит хаос, становится легко.
Эля косит на меня выпуклым глазом, черная радужка сливается со зрачком.
— Ты как?
— Нормально. Но, Элька…
— Что?
— Я боюсь. Этот, Ангел Смит… не узнал ли он про вас?
— Разве был сбой? Отчего думаешь, что выведал?
— Нет, я ничего не помнила… Только… Эля! Мне было иногда страшно, так страшно!
— И ничего больше?
— Нет. Точно нет.
— Тогда действительно нормально. Мы не раз отправляли людей с подобной программой в вирт, и все сходило с рук. Даже больше скажу, — она подмигивает, — я и сама однажды туда заявилась. Ух, ненавижу!
Я вдруг ловлю себя на мысли, что внимательно ее разглядываю. Ну прямо-таки девчонка — ребячество, как в институте, когда она на лекциях передразнивала преподавателей и, хихикая, забрасывала записочками всю группу. С трудом верится, что Эльке двадцать семь. И еще труднее — что эта Мисс Непосредственность может быть сдержанной, решительной и хладнокровной и всегда, каждую минуту знать: она действует, — и знать зачем.
— Кто не противостоит, — сказала она однажды, — тот не человек.
А я как же?
Делать порно и стрелялки. Для состоятельных, вроде тех дамочек в мехах. Только богатые сейчас могут оплатить нелегальный вирт. Естественно, большие суммы люди согласны выкладывать лишь за острые ощущения. А как же иначе? Не осталось других жанров.
Ну что, Александра? Нравится тебе такой вариант?..
— …Не молчи, Алька. Я уже в который раз задаю тебе этот вопрос.
Голос Эльвиры пробуждает меня от полудремы-размышления.
Оказалось, мы сидим на скамейке. Начинает темнеть, людей вокруг почти нет.
— Что ты сказала?
— Я говорю, — не обижаясь, спокойно поясняет Элька, — что тебе остается одно из двух: или к нам, или к ним, к церковным. Нет, из трех — еще идти дворником работать. Сколько ты уже времени живешь на старые сбережения?
Вот то-то: правду в глаза. Вернее, в лоб.
— Да, мне теперь нужны будут деньги. ОЧЕНЬ нужны.
— Тогда решено?
— Почти.
— «Почти»… — передразнивает она. — Ну, приходи завтра по адресу, я тебе объясню что надо. Надеюсь, не раздумаешь. И заодно — сначала — проверю твою память, все ли действительно прошло гладко.
Мы встаем.
Читать бесплатно другие книги:
