Разгадай меня (сборник) Мафи Тахира

Глава 11

Я стою на краю помоста, возвышающегося над плацем, и смотрю на тысячи лиц, глядящих на меня немигающими глазами. Это мои солдаты. Они стоят в шеренгах по одному, одетые в повседневную форму. Черные рубашки, черные брюки, черные ботинки.

Без оружия.

У каждого стиснутый кулак левой руки прижат к сердцу.

Я делаю над собой усилие, чтобы взять себя в руки и сосредоточиться, но мои мысли упорно возвращаются к лежащему в кармане блокноту. Он жжет мне кожу и манит к себе своими тайнами.

Я сам не свой.

Мои мысли опутаны словами, которые мне не принадлежат. Я делаю резкий вдох, чтобы сбросить висящую перед глазами пелену, и сжимаю и разжимаю кулак.

— Сектор 45! — обращаюсь я к застывшим солдатам, говоря прямо в сетку микрофона.

Они одновременно делают резкое движение, опустив левую руку и прижав стиснутый кулак правой к груди.

— Сегодня я решил уведомить вас о нескольких недавних событиях, — продолжаю я. — Результат одного из них вы все видите.

Я показываю на свою раненую руку. Внимательно вглядываюсь в их слишком уж бесстрастные лица.

Я вижу их подлые мысли как на ладони.

Они считают меня кем-то вроде безумного ребенка. В них нет ни уважения ко мне, ни верности. Они огорчены тем, что я стою перед ними. Они испытывают злобу и даже отвращение, оттого что моя рана оказалась не смертельной.

Но они смертельно боятся меня.

И это все, что мне требуется.

— Я был ранен, — объявляю я, — во время преследования двух перебежчиков. Рядовые Адам Кент и Кенджи Кисимото спланировали побег с целью похищения Джульетты Феррарс, недавно переведенной в Сектор 45 и представляющей для нас чрезвычайную ценность. Они обвиняются в незаконном захвате и удержании мисс Феррарс. Однако, что куда более важно, они признаны виновными в измене Оздоровлению. При обнаружении они будут немедленно уничтожены.

Я еще раз убеждаюсь в том, что ужас — одно из наиболее ярко проявляющихся чувств. Даже на каменном лице солдата.

— Во-вторых, — продолжаю я, на сей раз чуть медленнее, — с целью стабилизации обстановки в Секторе 45, предотвращения волнений среди гражданского населения и для нейтрализации последствий недавних происшествий к нам на базу прибыл Верховный главнокомандующий Оздоровления. Это произошло, — обращаюсь я к ним, — почти тридцать шесть часов назад.

Кто-то из солдат опустил сжатые кулаки. Забылись. Смотрят вытаращенными глазами.

Окаменели.

— Вы окажете ему гостеприимство, — говорю я.

Они падают на колени.

Как это странно — обладать подобной властью. Интересно, гордится ли мой отец тем, что он создал. Что я способен всего лишь несколькими словами, одним его титулом повергнуть тысячи взрослых мужчин на колени. Это ужасающее и вместе с тем пьянящее ощущение.

Я мысленно считаю до пяти.

— Встаньте.

Они поднимаются. Затем проделывают маршевый артикул.

Пять шагов назад, пять вперед, стой, раз-два. Они вздымают вверх левую руку, сжатую в кулак, и опускаются на одно колено. На сей раз я не приказываю им встать.

— Будьте готовы, господа, — обращаюсь я к ним. — Мы не будем знать ни сна, ни отдыха, пока не разыщем Кента и Кисимото и пока мисс Феррарс вновь не окажется на базе.

В ближайшие двадцать четыре часа я получу указания от Верховного главнокомандующего, который поставит нам боевую задачу. Тем временем вы должны уяснить два момента: первое — мы не допустим волнений среди гражданского населения и приложим все усилия для соблюдения им обязательств по отношению к новому миру. И второе — не сомневайтесь, что мы найдем рядовых Кента и Кисимото. — Я ненадолго умолкаю. Обвожу их взглядом, внимательно всматриваясь в лица. — Пусть их судьба послужит вам примером. Предателям не место в Оздоровлении. И мы никогда не прощаем их.

Глава 12

Один из сопровождающих моего отца ждет меня у двери.

Я бегло смотрю в его сторону, но не успеваю разглядеть лица.

— Докладывайте, рядовой.

— Сэр, — произносит он, — мне поручено известить вас, что Верховный главнокомандующий ожидает вас на обед в его апартаментах в двадцать ноль-ноль.

— Считайте ваше поручение выполненным.

Я делаю шаг и собираюсь открыть дверь.

Он выступает вперед, загородив мне дорогу.

Я поворачиваюсь и пристально смотрю на него.

Он стоит почти в полуметре от меня: это скрытое проявление неуважения, подобного не позволяет себе даже Делалье. Но в отличие от моих подчиненных окружающие отца подхалимы считают себя счастливчиками. Быть членом свиты Верховного главнокомандующего почитается за огромную привилегию и честь. Они подчиняются только ему и никому больше.

И вот этот рядовой пытается доказать свое превосходство надо мной.

Он завидует мне. Он считает, что я не достоин быть сыном Верховного главнокомандующего Оздоровления. Это написано у него на лице.

Я с трудом удерживаюсь от смеха, когда смотрю в его холодные серые глаза и черную бездну его души. Рукава его форменной рубашки засучены выше локтей, выставляя напоказ армейские татуировки. Концентрические черные круги, красующиеся у него на предплечьях, обведены красным, зеленым и синим. Это единственный отличительный знак того, что он служит в элитном подразделении. Я всегда отказывался участвовать в подобных жутких ритуалах «клеймения».

Рядовой все еще таращится на меня.

Я поворачиваю голову в его сторону и удивленно приподнимаю брови.

— Мне приказано, — объясняет он, — дождаться устного подтверждения, что приглашение принято.

Какую-то секунду я размышляю, есть ли у меня выбор, и убеждаюсь, что его нет.

Я, как и остальные марионетки в этом мире, полностью завишу от воли моего отца. Это истина, с которой мне приходится мириться изо дня в день: я не смогу даже словом возразить человеку, который держит меня за горло.

Я становлюсь противен сам себе.

Я встречаюсь с ним взглядом и какое-то мгновение гадаю, есть ли у него имя, прежде чем осознаю, что мне это совершенно безразлично.

— Считайте, что оно принято.

— Так точно, сэ…

— И в следующий раз, рядовой, не приближайтесь ко мне ближе чем на два метра, не спросив разрешения.

Он удивленно хлопает глазами.

— Сэр, я…

— Вы сбиты с толку, — обрываю я его. — Вы полагаете, что служба в распоряжении Верховного главнокомандующего дает вам право игнорировать нормы устава, обязательного для всех военнослужащих. Здесь вы глубоко ошибаетесь.

У него сжимаются челюсти.

— Никогда не забывайте, — продолжаю я очень тихо, — что, если бы я хотел занять вашу должность, я бы легко этого добился. И что человек, которому вы так преданно служите, научил меня стрелять, когда мне было девять лет.

У него раздуваются ноздри. Он смотрит прямо перед собой.

— Передайте подтверждение, рядовой. И запомните: никогда больше со мной не заговаривайте.

Он стоит по стойке смирно, глаза его смотрят куда-то мимо меня.

Я жду.

Не разжимая челюстей, он медленно берет под козырек.

— Можете идти, — говорю я.

Я запираю за собой дверь в спальню и прислоняюсь к ней. Мне нужно всего несколько секунд. Я тянусь к бутылочке, которую оставил на ночном, столике, и вытряхиваю из нее две квадратные пилюли. Закидываю их в рот и жду, закрыв глаза, пока они рассосутся. Тьма за сомкнутыми веками — долгожданное облегчение.

До тех пор пока воспоминание о ее лице силой не вернет меня к действительности.

Я сажусь на кровать и опускаю голову на здоровую руку. Не надо бы сейчас думать о ней. У меня по горло бумажной работы, к тому же стресс от присутствия здесь отца не способствует душевному равновесию. Обед в его компании станет спектаклем. Душедробительным зрелищем.

Я крепко зажмуриваюсь и делаю слабое усилие, стараясь построить стены, которые наверняка помогут мне сосредоточиться. Но на сей раз у меня ничего не получается. Перед глазами настойчиво встает ее лицо, а ее дневник, лежащий в кармане, тянет меня к себе, словно магнитом. И тут я начинаю понимать, что в глубине души не хочу гнать от себя мысли о ней. В глубине души я даже наслаждаюсь этой пыткой.

Эта девушка разрушает меня.

Девушка, проведшая последний год в сумасшедшем доме. Девушка, которая не колеблясь пристрелит меня за попытку поцеловать ее. Девушка, сбежавшая с другим мужчиной, лишь бы убраться от меня подальше.

Ну как в такую не влюбиться!

Я зажимаю рот рукой.

Я схожу с ума.

Стаскиваю с себя ботинки. Забираюсь в кровать и ничком падаю на подушки.

Она спала здесь, думаю я. Спала совсем близко от меня. И проснулась здесь. Она была тут, а я позволил ей ускользнуть.

Я неудачник.

Я потерял ее.

Я даже не осознаю, что вытащил ее дневник из кармана, пока не вижу его у себя перед глазами. Я смотрю на него. Изучаю потертую обложку, пытаясь понять, как ей удалось раздобыть блокнот. Наверное, где-нибудь украла, хотя я не совсем представляю где и как.

Есть масса вещей, о которых мне хочется ее расспросить. Как же много мне хочется ей сказать.

Затем я открываю дневник и начинаю читать.

Иногда я закрываю глаза и раскрашиваю стены в разные цвета.

Я представляю, что на мне теплые носки и я сижу у огня. Воображаю, что кто-то дал мне почитать книгу, чтобы отвлечь меня от пытки, терзающей мой рассудок. Мне хочется быть кем-то еще где-то еще с кем-то еще, лишь бы занять свой ум. Мне хочется бежать и ощущать, как ветер играет с моими волосами. Я хочу притвориться, что это лишь маленькая история внутри большой. Что эта палата — просто декорация, что это не мои руки, что это окно выведет меня в прекрасный мир, если я смогу разбить его. Я притворяюсь, что подушка чистая, а постель мягкая. Я притворяюсь-притворяюсь-притворяюсь до тех пор, пока мир за сомкнутыми веками не становится таким огромным, что перестает помещаться у меня в воображении. Но потом глаза мои открываются, а за горло меня хватают руки, которые душат-душат-душат.

Я думаю, что мысли скоро прояснятся.

Надеюсь, что рассудок мой ко мне вернется.

Дневник падает из разжавшейся руки мне на грудь. Я провожу здоровой рукой по лицу и по волосам. Я потираю шею и сажусь на кровати так резко, что ударяюсь головой о переднюю спинку, и это доставляет мне какое-то странное удовольствие. Пару секунд я наслаждаюсь болью.

Затем я беру дневник.

И переворачиваю страницу.

Интересно, что они думают? Мои родители. Интересно, где они? Интересно, все ли у них теперь хорошо, счастливы ли они, добились ли они того, к чему стремились? Интересно, будут ли у мамы еще дети. Интересно, смилостивится ли кто-нибудь и убьет меня, интересно, в аду лучше, чем здесь? Интересно, какое сейчас у меня лицо? Интересно, вдохну ли я когда-нибудь глоток свежего воздуха?

Мне так много всего интересно.

Иногда я не сплю и считаю все вокруг. Стены, трещины на них, пальцы на руках и ногах. Считаю пружины в матрасе, нитки в одеяле, шаги по диагонали комнаты. Свои зубы, каждый волос на голове и на сколько секунд я могу задержать дыхание.

Но иногда я так устаю, что забываю о том, что мне больше нельзя ничего хотеть, и обнаруживаю, что хочу того, чего мне хотелось всегда. Того, о чем я всегда мечтала.

Мне всегда хотелось иметь друга.

Я мечтаю об этом. Я пытаюсь представить, что такое дружба. Чтобы улыбаться и чтобы тебе улыбались в ответ. Чтобы кому-то доверять. Кому-то, кто не швыряет в меня чем попало, не сует мои руки в камин и не бьет меня за то, что я появилась на свет. Кому-то, кто узнает, что меня выбросили на помойку, и постарается меня отыскать, кто никогда не будет бояться меня.

Кому-то, кто знает, что я никогда не причиню ему боль.

Я сворачиваюсь калачиком в углу, прячу лицо в колени и раскачиваюсь туда-сюда-туда-сюда-туда-сюда, и хочу-хочу-хочу, и мечтаю о невозможном, пока не засыпаю вся в слезах.

Интересно, что значит — иметь друга?

И потом мне интересно, кого еще упекли в сумасшедший дом? Интересно, кто издает какие-то крики?

Не я ли?

Я пытаюсь вернуться к действительности, внушая себе, что это всего лишь пустые слова, но это мираж. Поскольку почему-то просто читать эти слова для меня уже слишком, и меня трясет от одной мысли о том, сколько боли ей выпало вынести.

Сколько ей пришлось пережить.

В эту бездну безумия ее ввергли родители, всю жизнь издевавшиеся над ней и превратившие ее в изгоя. Я никогда и ни к кому не испытывал сочувствия, но сейчас оно буквально захлестывает меня и упрямо тянет в мир, о котором я и вообразить не мог, что там окажусь. И хотя мне всегда казалось, что у нас с ней много общего, я и представить себе не мог, насколько велика эта общность.

Мысль об этом убивает меня.

Я встаю. Начинаю ходить по комнате до тех пор, пока не чувствую себя достаточно уверенно, чтобы продолжить чтение. Затем я делаю глубокий вдох.

И переворачиваю страницу.

Что-то начинает во мне бурлить.

Что-то такое, во что я никогда не смела вникать, что-то, в чем я боялась себе признаться. Какая-то часть меня хочет вырваться из клетки, куда меня посадили, бьется в двери моего сердца, рвется наружу.

Рвется на свободу.

Изо дня в день я чувствую, что переживаю один и тот же кошмар. Мне хочется кричать, биться, размахивать кулаками, но мои голосовые связки перерезаны, на моих руках тяжелый груз, словно их закатали в бетон, я кричу, но меня никто не слышит, никто мне не поможет и не вытащит из смертельной западни.

Мне всегда приходилось подчиняться, унижаться, превращаться в безвольную клянчащую тряпку, чтобы всем остальным было хорошо и приятно. Мое существование превратилось в битву с целью доказать, что я безвредна, что никому не угрожаю, что я могу жить среди людей, не причиняя им боли.

Как же я устала устала-устала-устала, и иногда я так злюсь.

Не знаю, что со мной происходит.

— Господи, Джульетта, — с трудом выдыхаю я.

И падаю на колени.

— Немедленно приготовьте транспорт.

Мне надо вырваться отсюда. Сейчас же.

— Простите, сэр. То есть слушаюсь, сэр, разумеется… но куда?..

— Мне нужно проинспектировать контролируемые территории, — отвечаю я. — И я должен закончить поездку до обеда.

Это так и вместе с тем не так. Но мне необходимо занять себя хоть чем-нибудь, лишь бы на время забыть о дневнике.

— Да, конечно же, сэр. Позвольте вас сопровождать?

— В этом нет необходимости, лейтенант. Тем не менее благодарю вас.

— Я… с-сэр, — запинается он. — Разумеется, счастлив оказать вам…

Боже праведный, все-таки надо держать себя в руках. Я никогда не благодарю Делалье. Похоже, я его чуть до инфаркта не довел.

— Я буду готов через десять минут, — обрываю я его.

Он смущенно замолкает. Затем я слышу:

— Слушаюсь, сэр. Спасибо, сэр.

Я зажимаю рукой рот, отпуская клавишу интеркома.

Глава 13

У нас были дома. Раньше.

Разные дома.

Одноэтажные. Двухэтажные. Трехэтажные.

Мы покупали фигурки для украшения лужаек, учились ездить на велосипедах без маленьких стабилизирующих колес. Мы покупали жизнь «под ключ» в готовых этажах и не могли изменить сюжетную «линию жизни», скрытую в балках и перекрытиях.

И мы какое-то время следовали этой линии жизни.

Мы шли по запрограммированному для нас сюжету, по прозе, заложенной в каждом квадратном метре нашего пространства. Мы довольствовались сюжетом, чьи перипетии лишь незначительно влияли на общий ход жизни. Мы расписывались на пунктирной линии за то, до чего нам не было никакого дела. Мы ели то, что не следует, тратили деньги на то, что не нужно, потеряли из виду Землю, на которой жили, и в результате лишились-лишились-лишились всего. Еды. Воды. Ресурсов.

Вскоре небо сделалось серым от химических выбросов, по растениям и животным ударили генетические мутации, а болезни укоренились и размножились в воздухе, в пище, в нашей плоти и крови. Еда исчезла. Люди умирали. Наша империя рассыпалась в прах.

Оздоровление заявляло, что поможет нам. Спасет нас. Перестроит общество.

Вместо этого оно разорвало нас на части.

Я обожаю объезжать контролируемые территории.

Было бы странно искать там покоя, однако в том, что видишь столько много гражданских на огромном открытом пространстве, есть что-то, что напоминает мне о моем долге. Я слишком подолгу нахожусь за неприступными стенами штаба Сектора 45, что начинаю забывать лица тех, против кого мы сражаемся, и тех, за кого мы боремся.

Мне нравится их вспоминать.

В большинстве случаев я посещаю какой-то отдельный квартал, я здороваюсь с жителями и расспрашиваю, как у них дела. Мне чрезвычайно любопытно, как им теперь живется. Потому что, в то время как для всех мир изменился, для меня он остался прежним. Регламентированным. Изолированным. Серым.

Когда-то давно мир был лучше, и мой отец не всегда пребывал в состоянии злобы и раздражения. Тогда мне было примерно четыре года. Он сажал меня на колени и разрешал шарить у него в карманах. Я мог оставить себе все, что угодно, если мои доводы звучали достаточно убедительно. Так он представлял себе игру.

Но все это было давно.

Я плотнее запахиваю шинель, чувствуя, как она прилегает к спине. И почему-то вздрагиваю.

Моя теперешняя жизнь — единственное, что имеет для меня значение. Душная рутина, роскошь, бессонные ночи и мертвые тела. Меня всегда учили, что главное — это власть и боль. Власть получаешь, боль причиняешь.

Я ни о чем не грущу.

И беру все, что возможно.

Это единственный известный мне способ жить в своем искореженном теле. Я выбрасываю из головы все, что докучает мне и отягощает мою душу, и наслаждаюсь теми маленькими радостями, которые случаются у меня. Я не знаю, что значит жить нормальной жизнью, не знаю, как посочувствовать гражданским, лишившимся крова. Мне неизвестно, как они жили, прежде чем Оздоровление взяло власть в свои руки.

Поэтому я обожаю объезжать контролируемые территории.

Мне нравится смотреть, как живут другие, нравится, что закон обязывает их отвечать на мои вопросы. Иначе я бы ничего не знал.

Однако я теряю чувство времени.

Я почти не смотрел на часы до выезда с базы и не догадывался, что до заката остается совсем немного. Большинство гражданских спешат по домам, согнувшись и съежившись от холода, они направляются к своим металлическим коробкам, где живут еще как минимум три семьи.

Эти импровизированные дома построены из двенадцатиметровых транспортных контейнеров; они поставлены в ряд и друг на друга, образуя штабеля из четырех и шести «квартир». Каждый контейнер оборудован теплоизоляцией, двумя окнами и дверью. Лестницы на верхние этажи приварены по бокам. Крыши выложены пластинчатыми солнечными батареями, вырабатывающими электричество для каждого блока.

Эти постройки — моя гордость.

Потому что я их придумал.

Когда мы бились над тем, как и куда временно разместить гражданское население, я предложил использовать старые грузовые контейнеры, которых великое множество в любом порту. Они не только дешевы, просты в производстве и легко перестраиваются, но и легки, компактны и надежны. При минимальной переделке и высоком темпе работ можно за считанные дни обустроить тысячи жилых помещений.

Я подбросил эту идею отцу, считая это оптимальным вариантом и временным решением, гораздо лучшим, чем обычные палатки. Такие жилища куда надежнее защитят от дождя и снега. Однако результат настолько превзошел все ожидания, что Оздоровление не видело смысла что-то улучшать. Здесь, на месте прежней свалки, мы разместили тысячи контейнеров, образующих «кварталы» серых, безликих кубиков, за которыми очень легко следить.

Людям до сих пор говорят, что это временные жилища. Что в один прекрасный день они вернутся к прежней жизни, дивной и беззаботной. Но все это ложь.

Оздоровление не планирует переселять их.

Гражданские заперты в этих насквозь просматриваемых кварталах, контейнеры стали их камерами. Все пронумеровано. Дома, люди, степень их важности для Оздоровления.

Здесь они сделались частью вселенского эксперимента. Мира, где они работают на режим, кормящий их обещаниями, которые никогда не выполнит.

Это моя жизнь.

Сей жалкий мир.

Почти все время я чувствую себя так же загнанным в клетку, как и эти гражданские — вот поэтому я и приезжаю сюда. Это похоже на побег из одной тюрьмы в другую, это существование в замкнутом пространстве, где нет пристанища. Где даже твой рассудок предает тебя.

Я должен это превозмочь.

Больше десяти лет я провел в постоянных тренировках. Изо дня в день я оттачивал свои физические и умственные способности. Я выше среднего роста, и во мне семьдесят кило мускулов. Моя цель — выживание в самых невероятных условиях, и я чувствую себя наиболее комфортно, когда у меня в руках пистолет. Я в совершенстве освоил более ста пятидесяти видов огнестрельного оружия. Я могу попасть в «десятку» почти с любого расстояния. Я могу убить человека ударом ребра ладони. Я могу временно обездвижить любого с помощью костяшек пальцев.

В боевой обстановке я могу напрочь отключить все эмоции. Я снискал репутацию холодного, бесчувственного чудовища, ничего не боящегося и готового переступить через кровь.

Но все это — иллюзия, мираж.

Потому что в действительности я трус — и ничего больше.

Глава 14

Солнце садится.

Скоро у меня не останется другого выбора, кроме как вернуться на базу, где мне придется слушать разговоры отца вместо того, чтобы всадить ему пулю между глаз.

Поэтому я тяну время.

Я стою и издалека наблюдаю, как дети бегают кругами, а родители зовут их домой. Думаю о том, что когда-нибудь они повзрослеют и поймут, что с помощью носимых ими регистрационных карточек Оздоровления отслеживается каждое их движение. Что деньги, которые зарабатывают их родители, вкалывая на заводах и фабриках, куда их определили, находятся под постоянным контролем. Эти ребятишки вырастут и наконец-то поймут, что каждое их слово записывается, любой разговор анализируется на малейшие намеки на бунт. Они не знают, что на каждого человека ведется досье, куда заносятся все данные о том, с кем они дружат, общаются и как работают, даже о том, как они проводят свободное время.

Мы знаем все обо всех.

Знаем слишком много.

Так много, что я порой забываю, что мы имеем дело с реальными живыми людьми, пока не увижу их в жилых кварталах. Я помню имена почти всех гражданских в Секторе 45. Мне нужно знать, кто живет на вверенной мне территории — и военные, и гражданские.

Именно так я, например, узнал, что рядовой Симус Флетчер, 45В-76423, каждый вечер бьет жену и детей.

Я узнал, что все свои деньги он тратит на выпивку, а его семья голодает. Я проследил электронные доллары, которыми он расплачивался в наших центрах снабжения, и осторожно понаблюдал за его семьей в реальной обстановке. Я выяснил, что все его трое детей младше десяти лет и целыми неделями сидят голодными. Я разузнал, что их постоянно водят к местному врачу с вывихами и прочими травмами. Что Флетчер ударил свою девятилетнюю дочку и рассек ей губу, сломал челюсть и выбил два передних зуба. Что его жена беременна. Мне также стало известно, что однажды вечером он ударил ее с такой силой, что наутро у нее случился выкидыш.

Я все это узнал, потому что был там.

Я останавливался у каждого жилого блока, разговаривал с гражданскими, расспрашивая их о здоровье и о том, как им живется, об условиях работы и о том, не заболел ли кто-нибудь и не надо ли его отправить в карантин.