Любовь в объятиях тирана Реутов Сергей

* * *

О них слагают легенды. Историки пытаются разгадать тайну их личности, психологи силятся приподнять завесу тайны над тем, как же их дух и харизма смогли покорить сердца миллионов, как им удалось убедить эти самые миллионы в правильности своих идей.

Найти ответ на подобные вопросы необходимо. Ибо мир развивается, и неразумно в очередной раз повторять старые ошибки. Но в этой книге мы просто вспомним, что все те, кого называли тиранами, деспотами, властителями душ и жестокими правителями, несмотря на всю свою исключительность, подлинную или кажущуюся, были обыкновенными людьми. Росли в самых разных, зачастую более чем обычных семьях. Учились, быть может, даже хуже сверстников или не учились вовсе. С невероятным трудом, повзрослев, пытались найти свое место в жизни. Любили и ненавидели. Мучились комплексами и задавались все теми же вечными вопросами, что и мы с вами. Одним словом, ничто человеческое им не было чуждо.

Эти люди, обладавшие невероятной харизмой, удивительным образом могли подчинять себе самых разных женщин. Они становились для тысяч своих почитательниц богами, властителями, идеальными избранниками, опекунами и советчиками. Женщины писали им множество писем, в которых обращались с просьбами, рассказывали о своих сокровенных желаниях. Порой преклонение и любовь женщин к лидерам нации переходили все возможные границы и начинали напоминать массовое помешательство — но помешательство искреннее, хотя и необъяснимое.

И никого из этих властителей душ не обошла самая сладкая и самая горькая болезнь — любовь.

Наверное, в глубине души каждого человека живет надежда на то, что есть где-то его вторая половинка, без которой не будет жизнь ни радостной, ни счастливой. Ведь должен же найтись тот, кто разделит с тобой каждый день жизни, дойдет с тобой под руку до глубокой старости, будет утешать в плохие дни и радоваться дням хорошим…

Понтий Пилат и Иван Грозный, граф Дракула и Чингисхан, Владимир Ульянов и Иосиф Сталин, Бенито Муссолини и Адольф Гитлер, Йозеф Геббельс и Фидель Кастро… Какие женщины были рядом с «великими мира сего»? Что привлекло их в тиранах, которые в течение многих лет вершили судьбы мира и самое имя которых внушало ужас и ненависть миллионам людей? Что чувствовали эти женщины, разделяя свою судьбу с их судьбой?

Какими они были — возлюбленные тиранов: Рогнеда Полоцкая и Гулан-хатун, Матрена Кочубей и Клавдия Прокула, Инесса Арманд и Надежда Алиллуева, Ева Браун и Марита Лоренц, — и многие-многие другие? На что они готовы были пойти ради своих возлюбленных? Что им пришлось вынести ради любви и от чего пришлось отказаться? Жизнь вознесла их на столь желанный пьедестал — и заставила заплатить за свою любовь самую высокую цену, какая только может быть…

Эта книга — о людях и чувствах. О том, на что толкает каждого из нас, сильных ли мира сего или простых смертных, как окрыляет и возвеличивает коварная и прекрасная неизлечимая болезнь любви.

Рогнеда Полоцкая. Люблю и ненавижу тебя, князь Владимир…

Солнце вставало над окрестностями Киева — над церквями, крестьянскими хатами, Лыбедью и кручами, над высоким теремом, где в уединении проводила свои дни великая княгиня киевская Рогнеда. Яркие лучи проникали даже в ее маленькую светелку, хотя ставни были плотно закрыты. В щели просачивались узкие полоски света, ложились на деревянные половицы и выхватывали из полумрака небольшое ложе, скамьи вдоль стен, неоконченное вышивание и книгу с богатой закладкой из тисненой кожи.

Рогнеда проснулась, но не вставала, лежала в постели, думая о своем. Звать девушек, чтобы они помогли одеться, не хотелось. Она могла бы встать и распахнуть тяжелые ставни, чтобы солнце ударило в полную силу, озарило всю светлицу радостными лучами. Но не вставала, лежала неподвижно, устремив взгляд в одну точку. Сегодня был день солнцестояния, а у нее были свои счеты с этим днем…

Бескрайнее, ослепляющее голубизной небо над головой, степь, сколько хватает глаз, наряды и забавы девичьи, песни дружинников, пиры многодневные, гости заморские, княжий терем на высоком холме… Никогда не забыть Рогнеде дома милого, вотчины батюшкиной…

— Приготовься, любавушка моя. — В уголках глаз отца легкая улыбка и почему-то печаль. — Будут гости сегодня к нам, нужно, чтобы и ты на пиру была.

— Гости — разве же впервые к нам? Иль подать нам нечего? Или приветить нечем? Отчего ты грустен, батюшка?

— Пора замуж тебя выдавать, доченька. Час пришел — выросла ты. Оттого и грущу. Видно, скоро мы с тобой расстанемся. Выберешь себе жениха и улетишь в далекие края…

Звонкий смех Рогнеды достиг, казалось, верхушек вековых сосен.

— А ты не отдавай меня, батюшка! Вот и будем мы вместе. Или знаешь что? Лучше выдай меня за своего дружинника — и он будет верен всегда, и я останусь рядом!

Густая черная бровь отца изогнулась.

— Дружина моя и так верна мне и в тяготах военных проверена. Но что это ты о дружинниках заговариваешь? Али люб тебе кто из них?

Рогнеда опять от души расхохоталась. И смех ее звучал так весело и беззаботно, что нахмурившийся было отец поневоле улыбнулся.

— Что ты, батюшка! Так, подумалось мне… Ведь выдают же князья дочерей за своих воинов. Взять хоть Преславу, Святославову дочь. И рода их слава множится, и вместе с батюшкой и матушкой она… Ведь если отдашь меня за кого из князей, придется к его двору ехать. Очень мне не хочется, батюшка, расставаться с вами.

— Ну, пока об этом печалиться рано, перво-наперво жениха выбрать надо, — хмыкнул отец, обнимая ее. — А не полюбишься ты князьям али боярам — что делать будем?

Рогнеда озорно улыбнулась.

— Так ли уж не полюблюсь? Или брови мои не столь черны, как им нравится, или кожа не бела? А что это, батюшка, или уже присмотрели мне кого?

— Ох и разбаловали мы тебя, — вздохнул отец. — Смотрю, очень беззаботна ты… Признайся, свободно сердце твое? Нет ли в нем какой зазнобы?

Рогнеда прижалась к широкой груди отца.

— Свободно, милый батюшка, никому не отдано. Да и не хочу я ни к кому привязываться. Сам же ты говорил мне: души князей не им принадлежат.

— Говорил, доченька, говорил… Иногда приходится одружиться не с тем, кто мил, а с кем нужно для державы. Но тебя неволить не буду. Доведется выбирать — выбирай по сердцу.

— А кто приедет, батюшка?

Глаза Рогволода хитро блеснули.

— Молодой княжич Ярополк приедет, из Киева.

Рогнеда изумленно взглянула на отца.

— Да, доченька, вот, хочу породниться с киевскими князьями. Времена нынче смутные… А в Киеве престол славный и дружина великая.

— Да и у нас славная дружина, батюшка.

— Славная, да чем больше силушки, тем всегда лучше. И как знать, может, твой сын когда-нибудь на престол киевский сядет, будет во главе всей святой Руси… Владения киевские обширные и богатые. Да и объединять земли надо — вместе-то легче боронить их от врага. Нечего нам, русичам, каждому в своем куточке сидеть… Вместе мы сильнее будем…

Ярополк был красив, высок и статен и сразу понравился Рогнеде. Было в нем что-то спокойное и величественное, чувствовалась сила и уверенность нерушимая, и Рогнеда подумала, что неплохо было бы и правда сыграть свадьбу с ним — а потом, наверно, и любовь придет, как пришла к матери с отцом, которые тоже женились ради державных интересов, а потом жить не могли друг без друга.

Однако вслед за Ярополком неожиданно приехал его младший брат — киевский княжич Владимир вместе со своим дядей, богатырем и воеводой Добрыней. Все раздумья свои и решения забыла Рогнеда, как только взглянула на него. Был он так же красив, как и брат, но отчего-то сердце ее заколотилось и едва смогла она довести до конца беседу чинную, а его глаза огнем загорелись, когда он увидел ее, и стало ей от этого взгляда жарко и весело, и наполнилось сердце радостью… И с той поры куда бы ни шла, что бы ни делала, о чем бы ни думала — он стоял перед глазами, его видела во сне, о нем мечтала. И как руку ему подаст при всем народе, и как поедет с ним в далекий край…

Дни шли за днями. Рогволод привечал гостей, за дочерью наблюдал, долго молчал, долго думал. Но тянуть было нельзя, скоро пора была киевским княжичам ехать, и он наконец спросил прямо:

— Решилась ли ты уже, доченька, кого из двоих выбрать?

— Не знаю, батюшка, Владимир больше по нраву мне…

Рогволод тяжело вздохнул:

— Так и знал, по глазам видел. Больно мне слышать это. Неволить тебя не буду, как и обещал, но не торопись, доченька, рассуди по уму. Владимир что — не старший сын, к тому же — сын рабыни, Малуши, которую сама княгиня Ольга в деревню сослала, от князя Святослава подальше. Нужен ли нам позор такой, сама подумай. Добрыня, вестимо, знает, что делает, Владимиру, племяннику своему, дорогу мостит. А Ярополк на княжьем престоле в Киеве скоро сядет. С ним мы такой союз заключим — не страшны нам будут никакие враги, сила наша утроится. Всю власть возьмем себе русскую, править будем на земле нашей великой.

Это был день солнцестояния — праздник, который больше всего любила Рогнеда. Наряжалась на пир радостно, думая о гулянье великом. И тоненькой струйкой звенела в ней радость — и от того, что увидит женихов нареченных, и от того, что оба они думают сейчас о ней неотступно, и от того, что Ярополк так высок и красив, а взгляд Владимира столь пылок…

На княжьем дворе стоял шум — прибывали повозки с мехами и вином, дружинники хохотали, стоя под резными оконницами, девушки сновали туда-сюда, накрывая длинные, ломящиеся от яств столы, коими так славился Полоцк… В палатах тоже было шумно, гости прибывали и прибывали. Рогнеда сидела во главе стола рядом с отцом и матерью и встречала каждого скромной улыбкой и приветливым взглядом голубых глаз.

Вот вошли Ярополк и Владимир в сопровождении Добрыни. Поклонились, уселись. Не отводил глаз от нее Владимир, огнем жег.

— Ждем ответа от тебя, Рогволод, князь полоцкий. За кого из двоих

— Дочери мужа выбирать, ей и ответ держать, — сказал Рогволод.

— Скажи же, княжна, — обратился Добрыня к девушке, — кто из двоих молодцев тебе мил?

Минуту молчала Рогнеда.

— Не хочу робичича разувать, — промолвила она наконец, и каждое слово ее эхом отдавалось в высоких палатах. — Негоже сыну рабыни к княжне свататься.

Мертвая тишина воцарилась в покоях. Никто не двигался с места. Лишь через несколько мгновений Владимир резко встал, за ним Добрыня, и вместе они покинули княжеские палаты.

Рогволод поднял кубок, приветствуя Ярополка, и пир продолжился.

Не думала она, что все так обернется… Слишком силен был отец, слишком уверена она была в своей защищенности и в своем будущем…

Не ждали, не гадали, пришла беда лютая. Налетел черный вихрь, дружина Владимира, закружил по улицам Полоцка, сметая все на своем пути — и дружину, и мастеровых, и простой люд, и старых, и малых… Не щадил оскорбленный княжич никого, даже брата своего не пощадил… Запылал княжий терем, и взвились в небо вороны черные, и закричали на пожарище… И собралась дружина вражеская на площади, окружила ее со всех сторон. И сели в палатах Владимир с воеводой Добрыней, и стали суд свой чинить — суд киевский, суд княжеский, суд жестокий.

Грозен стоял перед Рогнедой Владимир. Страшным, яростным огнем полыхали его черные как уголь глаза.

— Значит, робичича не хочешь разувать? — спросил он спокойным голосом, только раздувались в гневе его тонкие ноздри. — Княжич киевский не ровня тебе?

Сердце упало… Защемило в груди Рогнеды… Остановилось время, замерло все вокруг.

— Не ровня, — сказала она. — Негоже тебе ко мне свататься.

Короткий сильный удар свалил ее на пол. Она металась и билась, борясь за себя, но Владимир был сильнее, намного сильнее, и скоро свет померк в ее глазах, и наступило мучительное, горькое, страшное забытье. А потом словно память отрезало, словно в голове помутилось. Не помнила ни того, как закрылись за ней навсегда ворота родного города, ни дороги дальней, ни киевских круч и хором — ничего…

Так и стала жить Рогнеда в стольном граде Киеве. Не так, думалось ей, сложится доля ее, не бранкой униженной мечталось ей быть, а вольной княгиней. Она редко выезжала в город, выходила к люду, почти все дни проводила в своих палатах, за беседами с учеными людьми, а если выезжала на киевские улицы, то привечала убогих и нищих и щедро подавала милостыню, и вскоре заговорили о ней как о мудрой и благородной правительнице, доброй сердцем и чистой душой. Ее не тешило это: корила себя за покорность князю, и хоть понимала, что так заведено, что она, как и многие женщины на Руси, — добыча княжеская ратная, но слишком строго судила сама себя.

Боль и горькая обида жгли ее изнутри. Но отчего же вздрагивала она от голоса его, и поглядывала украдкой, когда въезжал он на княжий двор на горячем коне, и ночами прислушивалась, как спокойно дышит он, отдыхая от полей бранных и державных дел, и места себе не находила, когда привозил он из походов пригожих полонянок, и таяла в руках его, когда приходил он к ней, и ждала бессонными ночами беззвездными, и томилась, и тосковала…

Потом родился Изяслав, и радости князя предела не было. Вспомнила она тогда прежнего Владимира, как приезжал к ней в Полоцк юношей, как чистый взгляд его горел, как сердце билось гордое, задорное и счастливое…

«А если бы промолчала тогда? Если бы не обидела его? — думала она иногда, глядя, как муж забавляется с маленьким сыном и оба хохочут от души. — Может, и не было бы ничего? Может, и счастливы бы мы были? Вон как Изяславушка любит его — не может душа совсем черной быть, если дитя так льнет… Неужто сама я долю свою изломала?»

Потом в душе снова поднимался гнев и затапливал ее всю. Не забыть страшного дня никогда… Она на земле в уборах разорванных… Отец и братья в растекающейся луже крови… Мать на смертном одре…

А потом вновь жаркие ласки Владимира и веселый смех Изяслава… Сколько она передумала, сколько мучилась, как изводилась, не зная, как жить дальше, и умереть не решаясь. Да и как умереть? Изяслав-то один останется…

А потом Владимир привез себе из похода новую наложницу — черноволосую и черноглазую дочь татарского хана, и забыл жену, и не привечал, а потом и вовсе отправил ее вместе с сыном в собственный терем, подальше от Киева, с глаз долой…

Княгиня вместе с наперсницей гуляла по берегу Лыбеди, посматривала на игравшего неподалеку четырехлетнего Изяслава, любовалась холмами зелеными, собирала цветы полевые.

— Красивый венок получится тебе, Забава, — улыбнулась она. — На игрищах ни у кого такого не будет.

— Полно вам, княгинюшка, — рассмеялась девушка. — Какие такие игрища? Мне бы всю работу переделать да княжича досмотреть…

— Вот тогда и игрища будут, — спокойно ответила Рогнеда, слегка улыбаясь. — Чай, парней красивых и славных и у нас много, и не только в палатах князя Владимира.

— Вот тебе, чудище страшное! — донесся громкий голос размахивавшего мечом Изяслава. — Умри, окаянное!

— Вон человек во весь опор скачет, — сказала Забава, прикрывая ладонью глаза от солнца и пытаясь разглядеть всадника. — Али случилось что? Посмотрите, княгиня, кто едет-то?

Рогнеда обернулась. Всадник летел во весь опор, за ним, словно огромные красные крылья, развевался плащ. Княгиня улыбнулась краешком губ — ей было приятно видеть молодого дружинника. Его нельзя было не узнать — ярко-красную накидку, трепещущую на ветру, знал весь Киев — вышивала ее статному храбрецу богатырю Алеше, отважному в сражении и лихому на пирах, своими руками любимая его нареченная, псковская красавица Алена, воеводина дочь.

Алешка на полном скаку подлетел, из-под копыт коня взметнулось облако пыли.

— Князь едет, княгинюшка! — молвил он, поклонившись. — На охоте был здесь, в ваших лесах. Велел передать, чтобы ждали.

Полные губы Рогнеды дрогнули, брови изогнулись.

— Ах вот как? — произнесла она, и ее глаза сверкнули гневом.

Дружинник терпеливо ждал ответа.

— Великий князь Владимир вспомнил о жене… Вспомнил… — горько повторила Рогнеда, словно про себя. — Не потому, что истосковался, а потому, что поблизости сейчас…

Она повернулась и медленно пошла по тропинке к терему.

Владимир приехал только поздно вечером. Соскочил с белого горячего коня, бросил поводья подоспевшему слуге, поспешил в терем. Рогнеда вышла навстречу, поклонилась. Маленького Изяслава было не удержать: он бросился к отцу и, когда тот подхватил его на руки и поднял высоко вверх, закричал от восторга.

Рогнеда чуть заметно улыбнулась. Было приятно смотреть на высокого, сильного Владимира, всемогущего киевского князя, играющего с ребенком.

Но к ее тихой радости примешивалось и беспокойство: Владимир приезжал к ним очень редко, и в последнее время ей все чаще казалось, что он охладел к сыну. Были у него в Киеве другие заботы, другие женщины, да что там — и другие дети от разных наложниц, а от законного сына он отвык, да к тому же и натянутые отношения с женой большой любви к сыну не способствовали.

— Ну полно, полно, — молвил Владимир, целуя ребенка. — Тебе уж спать пора, время позднее.

Мальчик все еще обвивал его шею ручонками, теснее прижимаясь к отцу, не желая отрываться от него, но Владимир решительно отстранился и передал ребенка жене.

«Истосковался по батюшке, — подумала Рогнеда, и сердце ее сжалось. — А Владимиру все равно… Разлюбил он его, видно…»

Молча пошла она за Владимиром в терем, пытаясь почувствовать, угадать его настроение, а он словно и не замечал ее. И только когда остались наедине в ее светлице и опустился он на ложе, протянул к ней руку, привлек к себе.

— Устал я сегодня… Как же устал я…

Владимир приник к ее губам, и Рогнеда медленно и нежно ответила на его поцелуй. Он оторвался от ее рта и провел губами по прекрасной белоснежной шее. Она глубоко вздохнула, отдаваясь наслаждению, и он покрыл поцелуями атласную кожу ее плеч и груди. Лицо его изменилось от страсти, он крепко, почти причиняя боль, сжал ее волосы, и она, не в силах более сдерживаться, испустила сладостный стон. Медленно, любовно он ласкал ее теплую грудь и живот, потом спустился ниже… Он еле слышно шептал ей ласковые слова, и Рогнеда могла только стонать, чувствуя, как внутри нарастает восхитительный жар.

Его ласки стали напористы, почти грубы, он обжигал ее, вызывая неистовый ответный огонь. Рогнеда задыхалась от страсти, его дыхание опаляло ее кожу, и она почти теряла сознание — опьяненная, ослепленная…

— Какая ты прекрасная, — выдохнул он, впившись губами в ее плечо, и Рогнеда выгнулась дугой и упала на спину, отдаваясь нахлынувшему наслаждению, пока не откинулась без сил рядом с ним, обмякшая и почти безжизненная…

Утомленная и счастливая, Рогнеда приникла к его плечу, вдыхая запах его кожи и наслаждаясь его близостью. Легко коснулась его мускулистой руки, провела пальцами по груди и животу, мягко рисуя ими круги, поцеловала в плечо…

— В следующий раз приеду не скоро, — услышала она в тишине спокойный голос Владимира. — И вы не приезжайте, тут живите.

— Но я и так не езжу в Киев…

— И не езди. Живите здесь до зимы. Зимой решу, что с вами делать.

Оскорбленная и униженная, Рогнеда никак не могла собраться с мыслями. Почему-то из всех чувств осталась только растерянность, а из всех мыслей — что зимой здесь очень холодно, дуют сильные ветры, и летний терем совсем не приспособлен для житья в морозы…

Владимир отвернулся к стене и мгновенно уснул. От него пахло жарким потом и, казалось, самой пылью дорог, которые доводилось топтать его дружине — от Киева до Новгорода и Вышгорода, Корсуня и Полоцка…

«Наверное, опять привез кого-то с собой. Или его татарка — уже хозяйка в палатах? Или еще кто? Говорят, у него наложницы во всех городах, числом до тысячи… А я уж подумала: все как прежде между нами… Так нежен был, так горяч… Нет мне счастья, нет доли хорошей… Всю жизнь он мне поломал…»

По щекам Рогнеды текли горячие слезы.

«Почему я смиряюсь с ним? Словно вымаливаю милости от него… Неужели совсем сломана гордость моя? Или я забыла батюшку с матушкой? Иль братья мои встали живыми? Или Полоцк, вотчину нашу, нежданно вернули сыну моему?»

Рогнеда повернула голову к мужу. Владимир, утомленный охотой и ласками, крепко спал. Он дышал ровно и спокойно, даже безмятежно, и ей вдруг нестерпимо захотелось погладить светлую прядь волос, упавшую на его лоб. Она протянула руку, но уже в следующий миг отдернула ее, словно от ядовитой змеи.

«Сама себя не узнаю… Ты ли это, светлая княжна Рогнеда Полоцкая?»

Боль нахлынула и сжала сердце, будто тисками. Рогнеда осторожно перевернулась на бок и встала с ложа. Неслышно сделала несколько шагов, поднялась на цыпочки и сняла со стены тяжелый меч. Еле удерживая его, вернулась к кровати — и занесла его над головой Владимира…

— Ах ты, змея подколодная!

Рывок, удар — и Рогнеда уже лежала навзничь на богатом покрывале, а над ней нависал разъяренный, с перекошенным злостью лицом Владимир.

— Вот что ты удумала! Жизни хотела лишить? Для того сюда заманивала, для того сладкими речами околдовывала? Говори, проклятая!

— Прости, прости, в помраченье я… Нашло что-то… Как сказал ты, что из Киева меня навсегда прогоняешь, в глазах потемнело…

— И ты добро все забыла? Всю любовь мою?

— Любовь?! Ты отца моего погубил. И братьев… Ты меня обесчестил… Мать в горе умерла…

— Вот как заговорила, значит! Забыла, как унижала меня, как насмехалась надо мною… Как матушку мою рабыней звала! А помнишь ли, как целовала меня, как обнимала… Сына мне родила!

Рогнеда вскинулась, изо всех сил оттолкнула Владимира и, придерживая на груди распахнутую сорочку, сверкая полными ярости и боли глазами, закричала исступленно, уже не желая и не имея сил сдерживаться, прямо ему в лицо:

— Целовала! Обнимала! А ты думал, что я из страха покорилась тебе? Что же делать, как жить мне, ежели хоть и погубил ты моих родных, хоть и отнял все, а люб ты мне… Люб ты мне, слышишь, проклятый! А ты… Где ты был? Ты все годы по войнам да по шатрам. У тебя наложниц не счесть, они тебе дороже и жены, и сына! Ты его, кровинушку свою, видел-то всего несколько раз! Простить не можешь ему, что он внук Рогволода? Что в нем кровь благородная и чистая? Что в нем моя кровь течет? Или своего брата, которого ты обидел и обманул, вспоминаешь, когда его видишь? Будь проклят ты во веки веков! Глаза бы мои на тебя не глядели!

Владимир молчал некоторое время, угрюмо мерил широкими шагами светлицу. Наконец повернулся, окинул жену тяжелым взглядом.

— Не глядели бы, говоришь? Знаешь ли ты, каков закон? Знаешь, какой ответ держать тебе?

Рогнеда молчала, и Владимир, больше ни слова не говоря, развернулся, чтобы уйти.

— Погоди, князь! — воскликнула Рогнеда, и Владимир, пораженный, остановился. Неужели дочь Рогволода Полоцкого будет молить о пощаде?

— Погоди, — повторила она тише. — Не иди ни к кому… Сам ведь говоришь о законе! Я княгиня киевская… Только ты можешь казнить меня!

— Вот ты о чем… Ну что ж… Таков закон, и такова воля… — Рогнеда смотрела на него огромными, полными муки глазами. — Знать, так тому и быть. Оденься как подобает и жди меня. Я буду скоро.

— Князь, никогда тебя не просила. Сейчас, перед смертью, прошу… Дозволь мне увидеться с Изяславом. Дозволь обнять его…

— Не дозволю. Негоже наследнику княжескому прощаться с матерью-убийцей, руку на его отца поднявшей!

— Помилуй, князь, не будь таким жестоким! Казни меня, я противиться не буду! Дозволь попрощаться с сыном!

— Я буду скоро, — повторил Владимир и вышел из светлицы.

Некоторое время Рогнеда сидела неподвижно, словно в оцепенении. Затем встала, подошла к огромному сундуку, обитому металлическими пластинами, с трудом подняла массивную крышку. С самого, казалось, дна извлекла платье тяжелое, парчовое, расшитое драгоценными камнями, серебром и золотом, — свое свадебное платье. Подняла руки — и простая льняная сорочка упала к ее ногам. Не спеша омыла себя прохладной чистой водой и облачилась в праздничный наряд. Надела уборы, из далеких земель привезенные, еще отцом даренные, — ожерелье, кольца, браслеты… Волосы убрала, на ноги — сапожки сафьяновые…

«Вот так, — промолвила, оглядывая свой последний наряд. — Сдается, хорошо, сдается, ладно. Но неужели я так и не увижу Изяслава? Нет, великий князь, тут не бывать твоей воле».

Она приоткрыла дверь и выскользнула наружу. В тереме было тихо и пусто. В этот предрассветный час даже челядь спала, и Рогнеду никто не видел, когда она, не привлекая к себе внимания, но и не таясь, шла в покои сына.

Изяслав крепко спал, и, похоже, ему снилось что-то хорошее. Его кожа порозовела, была теплой и мягкой. Он раскинулся на постели, длинные светлые волосы разметались, он улыбался во сне. Рогнеда склонилась к нему — она хотела только поцеловать его на прощанье и уйти, но не смогла и приникла к сыну, желая подольше остаться с ним, налюбоваться, насытиться последними минутами… Она плакала навзрыд, обнимая любимое маленькое тельце, и Изяслав, услышав ее плач, конечно же, проснулся.

— Матушка, что с тобой?

— Милый, милый мой Изяслав!

— Матушка, почему ты плачешь?

— Не плачу я, не плачу, мой родной…

— Как же не плачешь, матушка? — Изяслав обвил ручками ее шею и прижался к ее груди. — Ты пришла ночью, ты в слезах… Что случилось, матушка? Кто тебя обидел?

Рогнеда, не в силах сдержаться, разрыдалась еще сильнее.

— Ты уже большой, мой милый. Ты мужчина и воин. Я скажу тебе… Мне придется навсегда покинуть тебя. На рассвете придет мой смертный час. Я виновна перед отцом твоим и заплачу ему смертью лютою.

— Чем ты могла так прогневить отца, матушка? Он добрый, он не сможет такого сделать! Пойдем к нему! Я попрошу, и он простит тебя!

— Нет, нет, сынок… Не проси. Никогда не проси его — и никого другого. Помни своего деда Рогволода, помни, как он сражался и как любил его народ… И меня не забывай, сынок…

Окна в светлице были распахнуты настежь — Рогнеда хотела видеть свой последний рассвет. А он наступал — багровый, густой, растекался над широкой рекой, заливая светом окрестные луга. Над рекой поднимался туман, ветер пах свежестью и травой, и Рогнеда с наслаждением вдыхала прохладный утренний воздух. Закричали петухи, и в тот же миг раздались тяжелые шаги за дверью. Рогнеда даже не обернулась, она знала, что это был князь. Но что ей до того — в эти последние мгновения она хочет видеть не его, а бескрайнее небо и спокойную реку, медленно и величаво несущую воды к своему брату Днепру…

— Ты готова? — грозно спросил Владимир.

Она подняла на него взгляд и спокойно кивнула.

Князь занес меч, но вдруг за его спиной послышался шум, и перед глазами изумленного Владимира предстал четырехлетний княжич с мечом в руке. Глаза маленького Изяслава были полны решимости.

— Отец, остановись! Неужто мнишь, что ты тут один? Нет — я рядом с матерью! Убей, коль можешь, мать при сыне!

— Да кто же знал, что ты здесь… — пробормотал растерянный Владимир, и меч выпал у него из рук…

Клавдия Прокула. Мой Понтий Пилат

«В час сна, едва я склонила голову на подушку, как таинственные видения овладели моим воображением. Я видела Иисуса… Лик Его блистал как солнце, Он парил на крыльях Херувимов — пламенных исполнителей Воли Его… Он, казалось, был готов судить поколения народов, собранных у Его стоп. Мановением Своей десницы Он отделял добрых от злых; первые возносились к Нему, сияющие вечною юностью и божественною красотою, а вторые — низвергались в бездну огня. И Судия указывал им на раны, покрывавшие Его тело, говоря им громовым голосом: «Воздайте кровь, которую Я пролил за вас!» Тогда эти нечестивые просили у гор покрыть их, а землю, чтобы она поглотила их. И чувствовали они себя бессмертными для муки и бессмертными для отчаяния. О какой сон, какое откровение!»

Полуденное солнце заливало Рим горячими изнуряющими лучами. Многолюдные улицы опустели. Все стремились укрыться в прохладе уютных, утопающих в зелени портиков своих домов. Казалось, ничто живое не в силах выдержать такого зноя.

Понтий сегодня выпил столько воды, как никогда в жизни не пил, и осчастливил и озолотил, кажется, всех продавцов прохладительных напитков. Но облегчения это не принесло. Гораздо с большим удовольствием он бы сидел сейчас в покоях огромного отцовского дома или нежился в прохладной ванне, где красавицы рабыни зажгли бы благовония и своей лаской подарили бы ему расслабление, негу и блаженный отдых. Однако нужно было закончить дела, а значит, с негой придется подождать.

Понтий шел по улице, совершенно ослепший и оглохший от зноя, ничего не видя в ярком свете солнца, в котором стены домов казались ослепительно, до боли белыми. Он пытался забыть об усталости и сосредоточиться на обдумывании текущих дел, но это плохо получалось. Голова была словно залита расплавленным свинцом.

«Не помню такой страшной жары с самого своего рождения!» — думал он с досадой.

И вдруг словно светлое пятно мелькнуло навстречу.

Он не понял, что это, но остановился.

И с изумлением понял, что это идущая ему навстречу невероятной красоты девушка в длинной белой тунике, с красиво убранными в высокую прическу и украшенными жемчугом волосами. Девушка улыбалась своим мыслям и казалась свежим цветком среди этого выжженного, опаляемого беспощадным солнцем города.

А потом он сообразил, что знаком с ней, более того, что он давно уже искал этой встречи и почти перестал надеяться.

— Приветствую тебя, благородная Клавдия! — поздоровался он, и искренняя радость брызнула из его глаз.

— Приветствую и я тебя, Понтий, — скромно ответила она.

— Странно видеть тебя в такой час одну, без сопровождения отца или слуг. А также без паланкина, — добавил он, улыбаясь. — Сомневаюсь, чтобы еще хоть одна патрицианка решилась на такую пешую прогулку.

— Я была у своего наставника, а потом мне захотелось прогуляться, и я отослала паланкин, — лукаво улыбнулась Клавдия. — Слуги не посмели ослушаться. Ты знаешь, что отец не в большом восторге от этих моих прогулок, но это просто потому, что он беспокоится за меня.

— Почему же ты выбрала для прогулки такое время? Солнце не щадит никого и ничего.

— Мне нравится, когда оно такое яркое и так сияет в небе. Жара приятна. Не вижу ничего дурного в том, чтобы пройтись в такой час, если есть свободная минутка.

— Да устаешь ли ты когда-нибудь, прекрасная Клавдия? — рассмеялся юноша.

— Конечно, Понтий, — ответила девушка с ясной улыбкой. — Ведь я живой человек. Но сейчас уставать не от чего. Я просто доставила себе несколько приятных минут. Ты же, как видно, напротив, очень устал и потому не чувствуешь прелести этого дня. Если ты немного отдохнешь, силы вернутся к тебе.

— Благодарю тебя за заботу.

Девушка снова улыбнулась, на секунду прикрыв губы изящными пальцами, потом подняла голову и взглянула, как показалось Понтию, в самую глубину его души. А потом попрощалась и пошла своей дорогой, не промолвив больше ни слова.

Юноше оставалось только продолжить свой путь.

«Почему в ее присутствии я всегда теряю дар речи? Никогда я не встречал такой удивительной девушки… Говорят, что она очень образованна и так умна, что многие великие люди, которые бывают в доме ее отца, почитают за честь побеседовать с ней. Да что там говорить, ее голос — сладчайшая музыка, а слова — услада души. А еще она чиста душой и благородна, в ее сердце нет места низким устремлениям. А как же она красива…»

Молодой патриций Понтий был обуреваем честолюбивыми мечтами. Сын одного из богатейших людей Рима, он очень рано пресытился всеми удовольствиями, которые только могла подарить ему жизнь в величайшем городе мира. Он славился не только как сорвиголова и кутила, но и как прекрасный атлет, мастер боя на мечах, и очень умный юноша, который, как говорили, сможет преумножить славу своего отца. Ему прочили большое будущее, на него возлагали огромные надежды. Понтий был строен, высок, плечист, прекрасно сложен — настоящий римский легионер, образец мужественности, воли и силы. Не одна гордая римлянка украдкой поглядывала на него и втайне мечтала о его сильных руках и пылком взгляде. У него было много друзей — причем друзей настоящих, а не только приятелей, с которыми было принято поддерживать отношения в аристократическом кругу. Он держался всегда ровно и спокойно, и это притягивало к нему людей. Он был чрезвычайно приятным собеседником. Он был отважен, но не безрассуден, а хладнокровен и порой даже излишне расчетлив. Он превосходно ездил верхом и мог провести в седле несколько дней подряд. Он отличался недюжинным умом и благородством, его образование было всесторонним, воспитание — утонченным. Его семья была богата и влиятельна, он побывал во многих странах, знал толк в хорошей еде, дорогих винах, красивых рабынях, ученых беседах. Благодаря отцу он был знаком и состоял в дружеских отношениях со знатнейшими людьми Рима. Он привык ни в чем себе не отказывать и не любил ограничивать себя в желаниях, однако это не мешало ему оставаться смельчаком, сохранять честность и быть верным понятию чести, как подобало римскому юноше. Правда, мать, зная его буйный и порывистый нрав, несколько беспокоилась, что именно возьмет верх в его душе — зло или добро, — однако положилась на волю богов и уповала на то, что в ее сыне все же победит светлая сторона.

В какой-то момент ему надоела спокойная, размеренная и, в сущности, пустая жизнь, которую он вел. Его не привлекали больше распутные женщины, он перестал стремиться к праздным утехам. Его влекло — что? Он и сам не знал. Может быть, жажда подвигов, может быть, желание. Он стал всерьез задумываться, не поступить ли на военную службу и не сделать ли карьеру — почему бы и нет? — в качестве наместника какой-нибудь из колоний. Он подумывал даже о женитьбе — но это было настолько со скуки, что вызвало смех даже у него самого. Ему хотелось чего-то нового, неизведанного, в корне отличающегося от того, к чему он привык.

И именно тогда он встретил Клавдию. Она тоже происходила из древней уважаемой семьи, тоже всю жизнь прожила в Риме, вращалась в тех же кругах, что и он, но как же она отличалась от всех, кого он знал доселе!

Клавдия была очень красива — яркой, но при этом нежной красотой. Волосы цвета воронова крыла оттеняли высокий чистый лоб, а на нежном лице светились яркие черные глаза. Она для всех находила приветливое слово, славилась своей отзывчивостью и добротой, была горда, но при этом не заносчива. Высокомерия, свойственного римлянкам, в ней не было и в помине. При знакомстве это даже казалось странным, настолько контрастировало с общим обликом Вечного города с его надменностью, пышностью и презрением к беднякам, простолюдинам и чужакам.

Говорили, что ей явилось какое-то откровение во сне, но поскольку сама она об этом молчала, расспрашивать было не принято, а сплетни были такими разнообразными, что в них путались даже самые любопытные и умудренные пересудами матроны, то никто ничего толком не знал, а так как узнавать было негде, то вскоре горячий интерес к этому вопросу несколько угас.

Понтию же было любопытно, что такого открылось Клавдии и вообще правда ли это. Возможно, она, такая молодая, уже столь мудра, что ей открылась истина? Впрочем, этот интерес к ней вскоре был вытеснен другим, более свойственным его юному возрасту.

Он все чаще вспоминал ее прекрасные влажные глаза, и тонкий стан, и легкую тунику с длинными рукавами, ниспадавшую вокруг ее прекрасного тела, ее спокойный голос, ее добрые слова… А мимолетно встретившись еще несколько раз с Клавдией, он уже не спал ночами, вспоминая прекрасную патрицианку.

Иногда ему казалось, что и она задерживает на нем взгляд дольше, чем следовало бы по законам морали, но он тут же одергивал себя, приказывая себе опомниться: кто он такой, чтобы произвести впечатление на такую девушку… Хотя… Если бы только представился случай проявить себя…

Он всегда любил ездить верхом и в этот раз отправился на прогулку довольно поздно. Вечером прошел сильный летний дождь, жары уже не было, и он испытывал не сравнимое ни с чем наслаждение, когда все сильнее и сильнее пришпоривал коня и тот летел, казалось, быстрее свистевшего в ушах ветра. Мимо проносились распаханные поля и оливковые рощи, вдалеке виднелись горы, верхушки которых уже позолотило заходящее солнце.

Уже темнело, когда он, все еще не желая поворачивать коня, влетел в лес на склоне горы. Так далеко он давно не ездил, а ему хотелось сейчас уехать подальше от Рима. Он знал, что недалеко есть прекрасный водопад, и решил достичь его, искупаться в его прохладных струях и только после этого возвращаться домой.

Впереди он заметил еще одного всадника — он тоже летел как стрела, припадая к гриве гнедого коня. Вроде бы это был подросток, по крайней мере тонкая фигурка его казалась совсем юной. Казалось, всадника переполняет отчаянное веселье, так отчаянно и безудержно он гнал коня вперед, и во всем, что он делал, чувствовалось нечто созвучное настроению Пилата.

Они почти достигли тропинки, ведущей наверх, к горным пастбищам, как сбоку раздался оглушительный свист. Пораженный Пилат видел, как со всех сторон к маленькому всаднику бросились бородатые коренастые люди, вооруженные мечами. Конь преследуемого взвился на дыбы, но получил очередной удар по бокам и понесся вперед. Всадник в отчаянной попытке удрать от разбойников пришпоривал коня снова и снова, что-то отчаянно крича, но те настигали, и спасения уже не было.

Пилат изо всей силы хлестнул своего коня и полетел туда, где начиналась жестокая схватка. Не глядя, он вытащил из ножен короткий меч, с которым никогда не расставался, и кинулся в самую гущу врагов. Краем глаза он успел заметить бледное как мел лицо всадника и молнией обернулся, готовясь принять первый удар. Он не замедлил последовать, а потом удары стали сыпаться со всех сторон, и он только и успевал крутиться, отвешивая удары мечом то направо, то налево, отбиваясь от наседавших разбойников, и совсем не видел маленького всадника, и боялся только одного — что о нем все-таки вспомнят, схватят и уволокут в чащу леса.

Сердце билось так сильно, что, казалось, разорвется. Он старался сохранять холодную голову, но уже появилось опьянение боем. Он отбивался со страстью, бешено вращая мечом, и уже не один враг упал под копыта его коня, орошая траву своей кровью. И наконец последний из нападавших с коротким хриплым вскриком, словно кто-то тяжело выпустил из груди воздух, упал наземь, и он смог остановиться, тяжело переводя дух.

Воцарилась мертвая тишина.

Только маленький всадник испуганно жался к столетнему дубу на краю поляны, исподлобья поглядывая на своего спасителя.

Казалось, конь был напуган не меньше его.

— Испугался? — спросил Пилат, подойдя и потрепав мальчика по плечу. — Ничего, не волнуйся. Вырастешь и будешь готов к любой схватке. А что же ты не уехал?

Мальчик поднял голову:

— Я боялась за тебя, Пилат.

Изумленный, юноша замер. Перепуганный подросток оказался его Клавдией, его возлюбленной!

Ее волосы, прежде подобранные, теперь рассыпались по плечам. Огромные черные глаза горели на все еще бледном лице.

— Так ты узнала меня?

Она усмехнулась:

— Да, когда ты подлетел словно вихрь и начал всех крушить своим мечом. — Остановила на нем долгий взгляд и с невыразимой нежностью произнесла: — Спасибо тебе, Пилат. Ты настоящий храбрец. Я думала уже, что не спасусь, что они утащат меня с собой.

Он с трудом заставил себя оторвать от нее взгляд.

— Все кончилось. Они больше не представляют угрозы для тебя. Но ты бледна. Ты очень испугалась. Тебе пришлось сегодня многое пережить. Поехали. Тут недалеко есть озеро и водопад, мы сможем там помыться и отдохнуть.

— Поедем. Вода смывает все страхи и боль. И все плохое, что случается, — тихо ответила Клавдия. — Она обладает чудодейственной силой.

Понтий не мог отвести взгляда от тоненькой фигурки, нежащейся в струях водопада. Клавдия не слышала его, не заметила его присутствия, и он возблагодарил за это богов. Пусть они будут свидетелями, он всеми силами пытался уйти, но не мог заставить себя сделать это.

Серебряные струи обрушивались и обрушивались на нее, и Понтий едва не лишился рассудка, глядя на ее белоснежное тело и мокрые черные волосы, падавшие на талию и бедра, словно змеи.

«Она должна стать моей! Эту женщину великие олимпийские боги создали для меня! Нет в мире и не будет во веки веков женщины лучшее ее, красивее и мудрее!»

Она вышла из водопада, шагнула на огромный валун, нащупывая босой ногой безопасную дорогу, и он больше не мог сдерживать себя. Он вышел из-за дерева и направился к ней.

Увидев его, она вздрогнула, но не отступила, лишь прикрыла туникой обнаженное тело. Она не говорила ни слова, только жгла его взглядом своих огромных черных глаз.

Понтий шагнул к ней.

— Я люблю тебя, — сказал он, и глаза его говорили больше, чем самые красивые слова.

Она молчала и не двигалась с места, словно не понимая.