Новоросс. Секретные гаубицы Петра Великого Радов Константин

Досуги безместного генерала

Третий день просиживал я штаны в приемной. Унылое здание неподалеку от Адмиралтейства, отобранное у кого-то из опальных вельмож, кипело жизнью. Шуршали перьями копиисты, склонялись над бумагами аудиторы, получали предписания гевальдигеры и румормейстеры, сновали туда-сюда курьеры. Секретарь Светлейшего генерал-майор Волков привычно успокаивал: "Генералиссимус непременно будет. Ждите". Я уж пытался застать некоронованного властелина империи на дому, прогулявшись через понтонный мост на остров, им переименованный из Васильевского в Преображенский; но важный дворецкий заявил, что Его Светлости нет, да и принимать во дворце Его Светлость не изволит. Что ж, подождем. Если Меншиков пытается держать под своим непосредственным надзором все дела в империи, как когда-то Петр — то это дело гиблое. Одна Военная коллегия насчитывает ныне три с половиной сотни служителей: посему состоящие при ней канцелярии, экспедиции и конторы рассеяны по разным концам Петербурга. За рекой швейцарец Трезини пятый год строит общее здание для коллегий — но уже теперь видно, что имеющийся приказный люд в него не влезет, хоть сапогом утаптывай.

Чу! Конский топот на улице. Позолоченная карета шестериком, с короной на крыше. Приехал наконец! Все вытянулись по струнке и замерли. Лакеи в полную ширь распахнули двустворчатые двери. В блеске золота и бряцании шпор великолепной свиты князь прошагал в кабинет. Волков, исчезая в сем святилище, успокоительно покивал: дескать, не беспокойтесь, примет.

Тянулись минуты. Незнакомый гвардейский офицер выбежал от Светлейшего и вскоре вернулся обратно; донесся невнятный разговор… Вдруг вся золоченая орда вывалилась из дверей и покатилась обратно к выходу. Скользнул по мне исполненный величия равнодушный взор княжеских глаз. Видел. Узнал. Не снизошел.

Вежливый секретарь выразил сожаление о крайней занятости генералиссимуса государственными делами и посоветовал доложиться вице-президенту. Низко же меня уронили! По традиции полковники, бригадиры и генералы являются к президенту коллегии; ко второму лицу идут всяческие подполковники и секунд-майоры. Вот незадача: готовился противустать злобе Светлейшего — а он противника с трех шагов не видит, за мелкостью величины. Что ж, причины понятны. Без войны я здесь никому не нужен, без войск — не опасен.

С генерал-аншефом Минихом мы были едва знакомы, но заочно друг к другу расположены. Когда генерал Читтанов сидел в крепости, Миних торговался с русским послом о переходе на царскую службу и выторговал в контракте оговорку о приказаниях, несовместных с воинской честью. Возможно, сие послужило одной из маленьких гирек на весах судьбы, поднявших опального из бездны. Потом он как-то раз спросил дозволения осмотреть плотину в Тайболе и похвалил остроумный замысел. В свою очередь, мне внушали уважение его таланты строителя каналов. Мы оба повоевали в юности за испанское наследство (хотя и на разных сторонах). Он провел несколько лет в плену во Франции и прекрасно владел французским языком, для меня бывшим в числе родных. Конечно, я не забывал, что чин подполковника — последний, полученный Минихом на поле брани. Полковником ольденбуржец стал "за полонное терпение"; дальнейшие ступени прошел, не обнажая меча. Смерть Петра застала нас в равных чинах — однако по возвращении моем с войны столичный сиделец оказался выше.

Но вице-президент был хотя бы дельным инженером и трудолюбивым администратором. А сколько чинов, орденов и титулов раздали в дни коронаций, тезоименитств и даже новогодних праздников! Ян Казимир Сапега стал русским фельдмаршалом (за постельные подвиги своего сына). Конечно, ублажать стареющую Екатерину… Да, это требует особого рода геройства! Но лучше бы для такой службы ввести отдельные чины. Скажем, обер-…рь или генерал-фельд. ймейстер. И ордена соответствующие. Кстати, у Петра во Всешутейшем соборе нечто подобное имелось — истинно прозрение великого человека, незаслуженно забытое!

Мы побеседовали с немцем вполне дружески. Вспомянули старые и новые войны; повздыхали, что не хватает вакансий на всех произведенных генералов; Миних обещал сразу меня известить, как только откроется подходящее место.

Тепло попрощавшись, отправился наносить визиты. Я не обольщался притворным дружелюбием и понимал, что в окрестностях Петербурга мне под команду не дадут даже роты. Все назначения происходят через Меншикова, который тоже хочет спокойно спать. А человек без должности в Российской империи — никто.

Однако на армии свет клином не сошелся. Статскую службу он не опекает так плотно. Есть еще флот… Претендовать не стану: только одному человеку позволено числиться генералиссимусом и адмиралом одновременно, получая два жалованья, — но с Апраксиным помириться нужно. Нужно попытаться, по крайней мере. Он один из немногих, не согнувшихся перед Светлейшим. Еще год назад собрал родственников и со слезами на глазах заявил, что все начала Петра Великого исчезли бесследно. Кто там еще в Верховном Тайном Совете? Головкин? Не пойду! Герцог? Благодарю покорно! Толстой на Соловках; остаются Остерман и Дмитрий Михайлович Голицын. Будем пробовать!

Лакей вестфальца сообщил, что барон тяжко болен и не принимает. Ладно, не очень-то и надеялся. Известно, как он трепещет, когда требуется мужество в решениях: каждый раз сказывается чуть не при смерти. В Совет почти не ходит (как и Меншиков). Им обоим тайный советник Степанов носит дела на дом.

Генерал-адмирал являл собою величественную руину. Начал с обидою пенять за адмиралтейских служителей и капитанов, будто бы обиженных мною в Астрахани. Объяснения и оправдания были напрасны. В нем было что-то от матери, защищающей своих детей, не принимая никакого резона. Даже если дети — разбойники. Не споря слишком резко, чтоб не обижать старика, я с пронзительной остротою почувствовал: доброта — зло. Доброта большого начальника к подчиненным оборачивается страшной разнузданностью сих последних в отношении простолюдинов. Русских или персиян, все равно. Но внешне склонился перед ним и попросил прощения, движимый не столько расчетом интригана, сколько печатью близкой смерти, лежащей на челе адмирала. На днях умер Крюйс, которого наряду с Петром можно почитать создателем русского флота. Уйдет Апраксин, и будущность сего великого начинания скроется в тумане: растащат вечно недостаточные деньги на другие нужды. Девицам царских кровей в приданое или дворцовый штат умножить.

Князь Дмитрий Михайлович был строг и ясен. Он тоже не боялся Меншикова — однако не собирался с ним враждовать. По его мнению, Светлейший избрал верный путь, ставши на сторону законного наследника престола против бесчинно прижитых дочерей. Второй брак покойного государя Голицын совершенно не признавал законным, считая высшим пунктом и символом нашествия безродных невежд, омрачившего царствование Петра. Разделавшись со своими прежними сообщниками, вместе с ним посадившими на трон Екатерину, и лишившись собственной партии, Меншиков силою обстоятельств будет принужден идти и дальше в правильном направлении — или погибнуть. Не стоит ему мешать: сам придет и в ножки поклонится. Все это было высказано, конечно, в более изящной и деликатной форме: князь блестяще владел словом. Но суть одна. Голицыным я тоже не надобен.

Что прикажете делать в подобном положении? Стрелять в кого-то или кого-то взрывать бесполезно. Сие нисколько не улучшит моих обстоятельств. Не зря этот город выстроен на болоте. Болото и есть: начнешь барахтаться — скорей утонешь. В Англии вытесненный из правительственных кругов вельможа спокойно уходит в частную жизнь, занимается коммерцией или наукой. У нас иначе: не будучи при власти (либо не имея могущественных покровителей), крупные дела вести невозможно. На пустом месте явится бесчисленное множество непреодолимых препятствий; разоренный и брошенный компаньонами, ты скоро прекратишь тщетные попытки.

Не видя выигрышных ходов и рассудив, что время нынче переменчивое, я подал прошение об отпуске. По указам еще покойного государя, после трех лет в действующей армии офицеру или генералу дозволялось год проводить в имениях. Без жалованья, но для меня это не беда. Что дальше? Там видно будет. Светлейший и впрямь остался один, как… Знаете, меня всегда ставила в тупик русская поговорка "один, как перст". Разве перст бывает один? Тут явно что-то иное подразумевается.

Надлежало лишь обзавестись надежными якорями, чтобы внезапный административный шквал не выбросил на камни корабль моих начинаний. Один якорь — Голицыны. Князь Дмитрий Михайлович сейчас не нуждается во мне, но подержать в резерве отнюдь не откажется. Мало ли как в будущем обернется? Второй… Кто еще в силах противиться Меншикову? Герцог Голштинский — битая карта. Вот Рабутин — это старший козырь! Всемогущий цесарский министр, уже имевший случай вмешаться в мою судьбу, будет полезен. И непременно следует показаться при дворе! Каким бы бесправным существом ни был сейчас малолетний император — дети ведь растут очень быстро…

Княгиня Марфа Петровна охотно представила меня своему конфиденту, представлявшему высокий образец истинного аристократа. Внешность и манеры его были безукоризненны. Любезность превосходила всякое вероятие.

— Votre Excellence, я счастлив лицезреть знаменитого воина, слава которого гремит по всей Европе…

Возвращая собеседнику сдачу такими же преувеличенными и гладкими, как новенькие монеты, комплиментами, я с любопытством разглядывал сию незаурядную персону. Граф Игнаций Амадеус Рабутин происходил из старинного французского рода. Дедушка его, придворный "короля-солнца", имел неосторожность сие светило запятнать на страницах анонимной книжки под названием "Амурная история галлов". Выданный любовницею и просидевший в Бастилии семнадцать лет, легкомысленный сочинитель получил свободу — и предпочел перебраться в Вену. Ныне внучок старого сплетника, соединивший галльский апломб с германской основательностью, хозяйничал в Петербурге, словно при дворе какого-нибудь убогого княжества. Это он, имея поручение защищать интересы сирот царевича Алексея и принцессы Вольфенбюттельской, внушил Меншикову честолюбивый план породниться с царской фамилией. Потомство Екатерины, с прилипшими к нему голштинцами, отодвинули от престола. Толстой и Бутурлин сунулись неловко против движения — и оказались втоптаны в прах.

Ныне многие русские в поисках высокого чина или выгодного назначения стремились подружиться с сим иностранным послом, в силу родственных отношений Романовых с Габсбургами занявшим позицию негласного протектора юного Петра Второго. Перебрасываясь шаблонными фразами, словно играющие дети — мячом, мы с ним продолжали бессодержательную беседу. Наконец, удостоверившись в мастерстве партнера, ничуть не склонного уступить преимущество своей позиции, я вышел из-за редутов празднословия и достаточно внятно попросил о поддержке. Естественно, такая договоренность предполагала ответные обязательства: не определенные четко и простиравшиеся в неопределенное будущее, — и потому особенно раздражавшие. Одно дело краткий тактический союз, другое — долговременная зависимость. Хотя, конечно, титул графа Священной Римской империи изначально предполагает вассалитет императору: джентльменское соглашение с министром Карла Шестого было лишь вливанием молодого вина в старые мехи. При этом мои истинные чувства оказались достаточно хорошо скрыты. Настолько хорошо, что Рабутин поинтересовался, не думал ли генерал о переходе в цесарскую службу.

Здесь уж ничего изображать не пришлось: удивление было вполне естественным. Впрочем, еще один запасной выход не помешает. Ну, если Темнейший совсем отсюда выдавит…

— Нет. Однако не вижу препятствий таким размышлениям, если должные пропозиции будут сделаны. Вот только…

— Что, дорогой граф?

— Вена — прелестный город, но совершенно не подходящий для меня. Там нет моря!

— Ах да, вы же венецианец. Говорят, каждый человек считает идеальным тот ландшафт, в коем родился и вырос.

— Очень тонкое наблюдение. Задумываясь о доме, удобном для жизни — я представляю палаццо на берегу и волны, лижущие каменные ступени. В Санкт-Петербурге ужасный климат, и море холодное — но оно хотя бы здесь есть.

— Вам, конечно, известно, что Его Императорское Величество владеет и такими городами, как Фиуме или Неаполь. Или, к примеру, Остенде.

— Да, кстати об Остенде…

К сожалению, разговор о судьбе Остендской компании не получился: вопросы коммерции в глазах посла много уступали по важности вопросам династическим. Да и в глазах его суверена — тоже.

Пробиться ко двору игрушечного императора Всероссийского оказалось, как ни странно, трудней. Вначале это мнилось совсем невозможным, ибо Меншиков перевез мальчика в свой дом на острове и стерег пуще глаза от посторонних влияний. Но с наступлением теплых дней двор перебрался за город, в Петергоф, а князь очень кстати приболел. Камергер Левенвольде, брат которого был любовником покойной императрицы (и выпросил у нее для всей семьи графский титул), вечно нуждался в деньгах (и вообще брал все, что дают). С волками жить — по-волчьи выть. Я пригласил ливонского жиголо посмотреть коней, коих пригнал из Персии, и рассказал, что по черкесскому обычаю хозяин дарит гостю все, что последний у него похвалит. Но мы не черкесы, и я презентую ему только одного жеребца — по его выбору, любого. С разгоревшимися глазами камергер щупал добычу, как конский барышник. Услышав же о моем намерении сделать состоящие в персидских вещах подарки императору, великой княжне Наталье и цесаревнам, без стеснения попросил взаймы пару тысяч. Заранее было понятно, что займ без отдачи. Черт с ним, пусть подавится! Часть дал, остальное пообещал. Через несколько дней моя карета подкатила к летнему царскому дому (довольно скромному: дворцом не назовешь).

Если я видел нового императора раньше — то сущим младенцем, коий моего внимания ничем не привлек. Теперь мне предстал очень рослый для своего возраста отрок: не зная, что ему одиннадцать, за пятнадцатилетнего вполне примешь. Ростом и статью — явно в деда. Таким же гигантом будет: может, даже и перерастет. Лицом не похож. На сумрачного узколицего Алексея — тоже. Черты по-немецки правильные: в материнскую, вольфенбюттельскую породу. Поклонившись, преподнес ему персидскую саблю — и чуть не выругался от расстройства: чертов сопляк едва взглянул на нее и отдал слугам. Что должен сделать в такой ситуации нормальный мальчишка? Обнажить клинок и опробовать на какой-нибудь мебели! Булат был подлинно хорош: гвозди рубил, как лапшу. А этот вахлак даже на два пальца саблю из ножен не выдвинул! Что ж это будет за царь, если он к оружию равнодушен?!

Взяв себя в руки, оборотился к девчонкам. Слуги внесли восточные украшения и одежды: расшитые бисером шальвары, украшенные блестками кисейные туники. Совсем бесстыжие, по христианским понятиям. Объяснил, что сии наряды не для улицы, а для красования перед любезным супругом. Ну ладно, хоть тут без промаха. Девицы на блестящие камушки да на диковинные одеяния рты разевают непременно.

Слава Всевышнему, что саблей я не ограничился и прихватил пару чудесных жеребят: полуторагодовалых, арабской породы. Сии восхитительные создания отчасти загладили провал и обратили благодарность малолетнего императора на мою скромную персону. По пути в Петербург оставалось лишь ругать себя последними словами: глупая ошибка в выборе подарка была совершенно ясна. Рассказывали же мне о страсти Петра к охоте! На что ему сабля?! Раз он по склонности охотник, а не воин — что ж ему, зайцев саблей рубить? Хотя, по правде, дивное было бы зрелище. Не сходя с коня, на полном скаку… Зайцев — рубить в капусту!

Ружье надо было дарить! Кстати, сие никогда не поздно — и даже хорошо, если не будет связано с Персией. У меня тут полное преимущество перед любыми соперниками. Пару-тройку лучших мастеров из Тулы, не пожалев отступного Волконскому, перевести в Тайболу — и сотворить такое оружие, чтобы все ахнули!

Подарок царю — не то, что новоманерные фузеи. Цена не ограничивает. Тысяча рублей — не предел! Сложность конструкции — любая! А ежели потребуется к ружью особого мастера приставить, так это скорее достоинство: свой человек в царском окружении не помешает. Кто сказал, что на пятом десятке поздно учиться искусству придворной интриги? Оно тоже подвластно разуму, и ничуть не сложнее военной тактики или обозного дела.

Верховный Тайный Совет удовлетворил мое прошение. Отпустили, впрочем, не на год, а "впредь до указу". Едва дождавшись, выехал на завод. Тайболу еле узнал: целый город без меня вырос! На почве, щедро удобренной английским золотом, быстро и незаметно, без натуги. Сила денег действует иначе, нежели сила кнута. Встряхнуть кой-кого, конечно, требовалось. Люди обыкновенно ищут спокойствия и склонны к рутине: если возможна жизнь умеренно-зажиточная и без особых усилий, многие ли погонятся за журавлем в небе?

А журавли полетели косяком. Рак на горе свистнул. Бочка Данаид наполнилась. Прежде вся прибыль уходила на неотложные вложения, выкуп долей или погашение кредитов — теперь пришла пора собирать урожай. Пока не миллионы, как у Меншикова: воровать всегда выгоднее, чем трудиться, — но сотни тысяч свободные появились. Распределенные по нескольким банкам в Лондоне, Амстердаме и Генуе, они прямо-таки просились в дело. Только спешка нужна — известно, где. Рынок железа насыщен, дополнительное предложение может обвалить цены. Остендская компания без государственной опоры повисла в воздухе. Мои торговые начинания в Турции и Персии тоже остаются весьма рискованными. Да и в России всё настолько неустойчиво, что лучше повременить. К осени вернется из второго плавания в Китай Лука на "Святом Савватии" — вот тогда посмотрим. До той поры имеет смысл тратиться только на ресурс, который вечно в недостатке: на людей.

Беженцы, скупленные по дешевке в голодный год, давно уже все были при деле. Пополнение набиралось, в случае нужды, из числа сезонных лесорубов, пильщиков и возчиков, во множестве приходивших на заработки с пашпортами от земских комиссаров. Незадолго до смерти Петр издал указ, разрешающий оставлять при заводах любого работника даже без согласия владельца — заплатив помещику пятьдесят рублей за него. Очень дорого: не всякий мужик того стоит. Крестьянские парни, кто посмышленей, поступали в подмастерья на испытательный срок; если через год или два старший мастер говорил, что детина добр и хорошо науку приемлет, такому предлагался выкуп из холопского звания и контракт на семь лет. За этот срок пятьдесят рублей, обращенные в беспроцентную ссуду, гасились вычетами из жалованья; по окончании контракта мастеровой должен был становиться вольным. Должен был — потому что дорожку сию никто еще не успел пройти до конца. У меня не успел. А в британских колониях, откуда я позаимствовал (с необходимыми изменениями) эту систему, она хорошо работала.

Но вот беда: кроме мастеровых, в возрастающем числе требовались инженеры, навигаторы, приказчики со знанием двойной бухгалтерии и чужеземных языков — желательно доморощенные, которые не предадут и не убегут. Дорожка была накатана: у Магницкого в Москве моих воспитанников принимали, в лондонских коммерческих училищах — тоже; однако из крестьянских детей, прошедших цифирные школы, очень немногие годились в дальнейшую учебу.

Те, кто готов безоглядно отрешиться от образа жизни и чувствования, завещанного предками, составляют обычно слабое меньшинство. А добродушные селяне, если простейшую грамоту и счет все же (не без споров) признавали полезными, то более утонченные науки мыслили губительными для здравого рассудка и христианской души.

Может, поэтому — а может, с непривычки к отвлеченному мышлению, естественной у тех, кто рожден среди неграмотных, — слишком сложные предметы большинству учеников просто в голову не лезли. Одно-два поколения пропустить через школы — и препятствие исчезнет; но я не Бог, чтоб иметь столько времени и терпения. Идея пройти по стране широким бреднем в поиске годных опиралась на предположение, что умственные силы любого народа редко используются полностью. Взгляните на историю человечества: бывают кратковременные эпохи, когда таланты вылезают на поверхность, словно грибы после теплого дождя. Что же в иные времена — они не родятся? Думаю, что родятся. Но пропадают невостребованными. Такова одна из обыденных трагедий нашей жизни. Встретившись в Петербурге с Феофаном, я уговорил Преосвященного разослать по приходам отеческое циркулярное послание: священник, нашедший грамотного и желающего учиться (но не имеющего такой возможности) отрока, получит воздаяние деньгами, а упомянутый отрок пойдет моим коштом в Навигацкую школу. Буде таковой принадлежит к холопскому сословию — выкуплю. Особое предпочтение сиротам. После учебы — место в одной из торговых компаний, семилетний контракт, потом воля.

К случившемуся наплыву сирот мои служители оказались не готовы. По правде сказать, не все приемыши отвечали установленным критериям: многие даже букв не знали; были почти взрослые и совсем маленькие; однако я не велел никого отсылать. Поручил сортировку опытному учителю: кого в Москву, кого в цифирную школу, кого на завод учеником. Жить развели по семьям в заводском поселке. Которые не хотели принимать — тем пообещали черкесят. Эти сопливые разбойники уже успели пустить о себе громкую славу по всем моим владениям. Представьте коллизию: дети народа, считающего ловкую кражу доблестью — и крестьяне, не привыкшие запирать избы. Бывали случаи, когда воришка бросался с ножиком на хозяина, застигшего его с поличным. Впрочем, за полгода острые грани попритерлись: кто-то унялся, кто-то сбежал, кому-то свернули шею, как куренку. Русский мужик миролюбив — но только пока его не рассердят.

Пойманных беглецов на прежнее место не возвращали. Судя по рассказам, побуждением чаще всего служила крестьянская лапа, взявшая за шкирку: "ты, паря, исчезни отседова, чтоб нам греха на душу не брать!" Этим служила пристанищем штрафная команда при заводе. Некоторое время назад я злоупотребил генеральскими возможностями и перевел в заводскую стражу полторы дюжины старых солдат и унтеров — так что непокорных мог давить вполне по-армейски. Армия переламывает и перемалывает любого строптивца; это всего лишь вопрос времени. Но однажды мне просто жаль, по-человечеству, стало худых, оборванных, исхлестанных плетью подростков; надоело встречать их полные затаенной ненависти взгляды. Старость, наверно, постучалась в душу: если так дальше пойдет, с годами уподоблюсь Апраксину.

Приезжая в Петербург, я ночевал в апартаментах для иностранных купцов и капитанов при конторе железоторговой компании: там выстроили приличный особнячок в английском стиле, совсем не похожий на гостиницу. Летом он никогда не пустовал, а добрая половина обитателей была мне в различной степени знакома. Бристольский негоциант Джозеф Лонг, насколько помнилось, на паях с братом владел сахарной плантацией на Ямайке. Однажды мы встретились в общей гостиной.

— Скажите-ка, старина Джо, как дела в вашем заморском имении? Рабы хорошо слушаются?

Он даже вздрогнул: судя по всему, я прикоснулся к незаживающей ране. Как и намеревался.

— Если б вы только знали, Ваше Сиятельство, насколько дик и опасен этот народ! То и дело слышишь, что где-то негры взбунтовались, вырезали всю семью плантатора и убежали в горы. Надсмотрщиков хороших не найти. Среди кабальных слуг, прибывающих из метрополии, англичан совсем не стало: одни ирландцы, которые славятся лишь беспощадным истреблением рома.

— Я хочу сделать вам подарок. Из юных невольников, которых мне продали на Кавказе, часть оказалась принадлежащей к туземному дворянству. Работать, по сей причине, они не желают даже под кнутом — а негров гонять, полагаю, годятся.

— Ваше Сиятельство! У вас там, как рассказывают, почти дети. А на плантации у Вильяма?! Это же коромантинцы! Настоящие людоеды из диких джунглей! Их просто съедят!

— Да вы, мой дорогой, хотя бы попробуйте: увидим, кто кого съест. Хотите пари? Только на вашем месте я не поставил бы на людоедов из джунглей ни единого пенни.

Через неделю самые неукротимые потомки черкесских уорков отправились на Ямайку гонять негров — как белые люди, по временным индентуральным записям. Авось не пропадут: свирепство там пользуется спросом. Остальные смирились со своей судьбой.

Меня же в те дни беспокоила судьба другая. За состоянием здоровья Светлейшего в течение сорокадневной его болезни следил с замиранием сердца весь Петербург. Кашель, кровохаркание и сильная лихорадка заставили подозревать у него тот же недуг, что свел в могилу Екатерину; многие в мыслях уже похоронили генералиссимуса. Другие усердно молили Бога о ниспослании сей милости. Он и сам готовился к смерти: писал нравоучительные письма императору о долге перед Россией; писал Верховному Совету, поручая членам свою семью. Но с середины июля решительно пошел на поправку. История с голштинскими деньгами окончательно подтвердила, что князь выздоравливает и никому не уступит свое место.

По завещанию императрицы, каждой из ее дочерей надлежало "помалу" получить миллион наличными. Это сверх приданого в триста тысяч — так понимаю, что в качестве отступного за отказ от трона. Как наскрести подобные богатства в вечно пустой казне, сей документ не оговаривал, и цесаревна Елизавета, кажется, ничего сверх обычного своего тридцатитрехтысячного пенсиона не получила. Другое дело — старшая сестрица, имеющая немецкого мужа, цепкого до денег, как клещ. Его министр Бассевич упорными препирательствами добился, что Совет раскошелился на двести тысяч; остальное обещали выплатить в рассрочку на восемь лет. Однако знающие люди передавали шепотом, что не получить бы Карлу-Фридриху ни копейки, если б он не отдал тридцать процентов выдранной из казны суммы Меншикову. Герцог с герцогиней уехали к своим подданным, а Светлейший три дня спустя вышел в свет, несколько побледневший, но такой же властный и алчный, как был.

Внезапные переходы от надежды к отчаянию и обратно не позволяли мне строить дальние планы. Потери угрожали громадные. Лет пять назад мнилось возможным выстроить дело так, чтобы сердце его находилось в Англии, а в другие страны протягивались лишь загребущие хватательные конечности, — но сия конфигурация опиралась на ложные предположения. Британские филиалы действовали и давали приемлемую, по европейским меркам, прибыль. Однако рубль, вложенный в Тайболе, приносил вдесятеро больший доход, чем равноценные четыре шиллинга, вложенные в Уэльсе. Поэтому завод на ладожском берегу так и остался средоточием моих коммерций и главным бриллиантом сокровищницы. После выкупа казенной и полковой частей я владел примерно восемьюдесятью пятью процентами акций. Слишком много в столь шаткой ситуации. И деваться некуда. Тихие беседы с людьми, у которых предполагались свободные деньги, обнаружили их полное нежелание входить в долю или увеличивать оную. По крайней мере, за разумные деньги.

Зато в Петербурге появился Акинфий Демидов. Мы с ним вполне приятельски переговорили о делах — все-таки компаньоны в торговле железом; но его приезд имел тот же смысл, что круги грифа-стервятника над изнемогшим в пустыне странником. Чутье на случаи, позволяющие приобретать ценные активы почти даром, у Акинфия изумительное. Я не обижался: сам начинал с разграбления завода Виниуса. В политике и коммерции травоядные не выживают. Тут ежели кто выглядит невинным ягненком — значит, хорошо умеет прятать клыки.

Если придется уехать, завод с собой не утащишь. Продавать по смешной цене тоже не стану. Пусть заберут даром, беззаконным образом: в этом случае британский суд несомненно утвердит мое право на часть имущества компании, находящуюся в пределах королевства. Да и в России, хоть надежда на справедливость плоха, возможен в будущем оборот, который позволит заявить претензию. Запасы готового товара и корабли, перевозящие оный, я в меру возможности постарался удалить за море. Молодых мастеров и подмастерьев тоже послал на учебу гораздо больше обычного. Английский закон не признаёт право владельца над белыми людьми, даже если на родине они крепостные; но позволительно было надеяться на добровольную верность хотя бы части из них.

Самым сложным представлялось открыть новый источник изобильного и верного дохода. Если завод в Тайболе без меня не развалится (а в руках Акинфия он будет, скорее, процветать) — то, сидя в Европе, соперничать с ним не удастся. Работа с металлом не позволит впасть в нищету — но и только. Нужны иные коммерческие идеи. Памятуя, что наивысшая пропорция прибыли достигается в заморской торговле (в сочетании с наивысшими шансами всё потерять), я тщательно изучал добытые правдами и неправдами сведения по этой части.

Легко представить, с каким нетерпением встретил я верного Луку, прибывшего в Петербург на исходе августа. "Савватий" с большей частью команды остался в Остенде, ожидая постановки в док. По докладу капитана, второе путешествие прошло не так гладко, как предыдущее: на обратном пути свирепая буря чуть не погубила корабль. Сломанную фок-мачту пришлось заменить запасным рангоутным древом и ввиду сильной течи срочно искать место для кренгования на островах близ Африки. Часть груза оказалась подмочена. Что ж, на море случайности неизбежны. Единственный способ их победить — постоянно быть во всеоружии. Не зря в лондонской компании завели строгий порядок: все суда пропускают через док после возвращения из Индии, а сделавшие четыре плавания продают, считая годными лишь для прибрежных вод в тихую погоду. Надо и нам придерживаться этих правил.

На вопрос, может ли восточная торговля обойтись без покровительства кесаря или иной коронованной особы, Лука, не обинуясь, ответил утвердительно.

— Плаванию в Кантон, Ваше Сиятельство, никто из соперников помешать не в силе. Их военные корабли так далеко на восток не заходят. Китайские пираты против медитерранских — расшалившиеся дети. При нашем вооружении они не опасны — если, конечно, не зевать. Насчет Индии не скажу. Там, говорят, судов не меньше, чем в европейских водах, а побережье усеяно факториями, как эта сахарница — осами.

Потянувшись ложечкой, капитан осторожно похитил небольшой кусок у злобной полосатой стражи и опустил в чай (собственного привоза). Чуть отпил из чашки и продолжал:

— Но когда у "Савватия" будут новая мачта, крепкий такелаж и чистое днище — он даже с грузом уйдет от любого врага. Если не грузить лишнего, конечно. Прикажут директоры в Индию — пойду в Индию. Ничего экстраординарного. Что-то не так, Ваше Сиятельство?

— Видишь ли… Приостановка хартии меняет дело. Зачем нам компания, не защищенная имперским флагом? Фактории или торговых агентов на Востоке мы можем и сами завести. Денег на закупку товара хватит. Хорошо бы иметь промежуточные станции на пути, как у французов, англичан и голландцев, — но здесь мы с остендскими директорами одинаково неимущие. Или я неправ?

— Правы, Ваше Сиятельство. Кроме последнего: одна станция все-таки есть. Стать на якорь у островов Капо-Верде теперь вправе любое судно — и оставаться, сколько угодно капитану. Торговля вольная любым товаром, не говоря уж о корабельных припасах…

— Постой-ка. Это португальские владения? Там же всегда были самые тиранские и бесчеловечные правила: еще хуже, чем у испанцев.

— Были. До недавних времен. Раньше колония славилась богатством: все рабы в Бразилию через нее проходили. Потом стали негров возить напрямую, а в конце испанской войны французские приватиры сии острова ограбили догола. Такая настала нищета, что жители и сам коррехидор Антонио Виейра слезно умоляли короля о помощи. Жуан Пятый…

— Погоди, сам угадаю. Подданные просили денег, а самый богатый монарх Европы не дал ни гроша, но позволил промышлять чем угодно. Верно?

— Именно так.

— Потому он и самый богатый, что кошель открывать не любит. Бразильское золото, конечно, тоже способствует. Нет, король правильно сделал, что дал волю: теперь его подданных деньгами снабдят иностранные моряки. Говоришь, сколько угодно — столько и оставайся?

— Да, Ваше Сиятельство. Только незачем. Недели хватит для пополнения запасов и матросам на отдых. Самое большее — двух. Что касается провианта — хлеб там дорогой, быки мелкие; одни фрукты в избытке. Апельсины превосходны: почти как неаполитанские. Рыбы вокруг островов не очень много, если не считать китов…

— А китов много?

— Более чем. Иногда видны сразу по два-три фонтана.

— Прекрасно! Еще бы вблизи Капштадта иметь пристанище и на полпути от него к Кантону. Как скоро по выходе из порта начинается цинга?

— Больные появляются на второй месяц; умершие — к концу третьего. На берегу поветрие отступает.

— Отступает? Это многие замечали. Почему — неизвестно. Самая загадочная болезнь. Так просто ее избежать: неделя берега на каждый месяц моря, и все в порядке. Еще бы этот берег найти! Надо всем бесхозным островам, что на пути лежат, устроить ревизию.

— Полезное дело, Ваше Сиятельство. Но не обязательное. Можно и потерпеть.

— У тебя сколько умерших от болезней? В пропорции к команде?

— Десятка полтора из семидесяти трех. Немного для такого плавания.

— Да, по английским меркам — немного. Только я не английский король: у меня людей меньше. Особенно — опытных моряков. В Лондоне капитану достаточно прийти в портовый кабак, позвенеть мошной — и команда набрана. По миновании надобности матросов распускают. Они не свои: какой смысл их беречь?! А в России… Дело даже не в том, что крепостной человек денег стоит. Здесь каждый моряк, ходивший за двадцать тысяч верст — редкость и диковина. Того и гляди — уведут, как породистого коня. Не сочти за упрек в небрежении: ты достойно несешь службу, ни в чем не уступишь лучшим ост-индским капитанам. Но озаботиться сокращением потерь придется. В этом надо превзойти даже лучших, и превзойти значительно.

— Я понимаю. Вам нужны свои, верные люди на кораблях.

— Правильно понимаешь. Мы еще об этом поговорим. Ты отдыхать здесь предпочтешь или в Неаполе?

— Ну, если есть такая возможность…

— В Архангельске стоит новый корабль. Команда наполовину набрана. Есть груз в Ливорно и Неаполь. Капитана до тебя не ставил.

— Когда выезжать в Архангельск? Могу хоть завтра.

— Послезавтра. Оставь еще день на разговоры.

Контуры нового механизма для добычи Больших Денег начинали помалу проступать из тумана неведения. Детали требовали доработки; вся система выглядела кособокой и неуравновешенной, понеже китайцы не берут европейских товаров — только серебро. Но возможность сей механизм отладить и запустить не подлежала сомнению.

Лука укатил в Архангельск; а на санкт-петербургской сцене продолжал бесчинство Deus ex machina. Будь я автором этой пиесы — ей-Богу, постеснялся бы таких сюжетных ходов. Что за нелепость, когда лучший акробат, только что отхвативший серию умопомрачительных трюков, вдруг спотыкается на ровном месте и остается лежать со сломанной шеей? Но безумное лето двадцать седьмого года еще не окончилось. Самый могущественный после Меншикова человек в Петербурге — граф Игнаций Амадеус Рабутин — сидел, беседовал с дамой; вдруг схватился за грудь (свою, а не собеседницы), судорожно дернулся и умер. Министру еще не было сорока лет. Не успел я придумать, кем заменить потерянный в его лице противовес Светлейшему, как под тем тоже зашатались подмостки. За время болезни фаворита царедворцы успели отвыкнуть от беззаконного самовластия, утомившего всех. Отвык юный император, стал возражать и огрызаться. Чувствуя колебание почвы под ногами, Меншиков принялся искать дружбы Голицыных: просватал за своего сына дочь князя Михаила Михайловича и поспешил вызвать фельдмаршала с Украины. Но было поздно. Гнилая ткань власти расползалась быстрее, чем он сплетал новые нити. В одно прекрасное утро к нему явился майор гвардии генерал-лейтенант Семен Салтыков с объявлением ареста от императора. Князь упал в обморок, ему пустили кровь. По ехидству фортуны, злейшими врагами Светлейшего оказались те, кто вчера наиболее раболепствовал перед ним. Барон Остерман, князь Василий Лукич Долгоруков… Расставить на ключевые места ловких льстецов еще не значит окружить себя сторонниками.

При первом известии о сих событиях я бросился к князю Дмитрию Михайловичу. Надлежало действовать. Какая от этого польза, если великого казнокрада во главе империи заменит скопище мелких интриганов?!

Время перемен

Если бы внутренняя жизнь России подчинялась разуму и логике, после удаления Меншикова у руля империи непременно должны были встать Голицыны. Князь Дмитрий Михайлович бесспорно превосходил прочих сановников умом, образованностью и государственным опытом, при этом оставаясь в свои шестьдесят два года моложавым, бодрым и деятельным. Его младший брат, единственный (не считая Сапеги) русский фельдмаршал, занимал столь же исключительное положение в войске. Но…

В том-то и дело, что, опрометчиво полагаясь на разумность мира сего, непременно наткнешься на какое-нибудь "но".

Ниспровергатели Светлейшего действовали настолько косвенным и осторожным образом, что инициатива сей революции легла на детские плечи мальчика-императора, не достигшего еще двенадцати лет.

Действие, подобающее правящему государю, а не состоящей под опекой личинке монарха, поставило юного Петра в двусмысленное положение. По завещанию Екатерины, ему полагалось лишь присутствовать на заседаниях правящего страною Тайного Совета, не вступая в администрацию до совершенных лет. На самом же деле скучное заседание он посетил один раз (еще при Меншикове), а все важнейшие назначения производились если не им, то его именем. Самой приближенной фигурой сделался двадцатилетний оболтус Иван Долгоруков, подольстившийся к августейшему отроку тем, что приобщил его к взрослым развлечениям: вину, девкам и охоте. Все мальчики торопятся стать взрослее (или хотя бы казаться); новый фаворит умело играл на этой струне.

Бесчисленная и бессовестная родня кинулась пользоваться фавором развратного сопляка, в одночасье ставшего обер-камергером и генералом. Пожалуй, князь Василий Владимирович остался единственным из Долгоруковых, кто вел себя относительно прилично. Остальные… Как будто своекорыстный и честолюбивый дух Меншикова рассыпался на множество мелких душков, нашедших приют в сих персонах.

С ванькиной веселой компанией за влияние на императора боролся его официальный воспитатель, вице-канцлер барон Остерман. Столкновение казалось неизбежным; но мальчик еще раз проявил характер и дал понять, что намерен держать в равном приближении и друзей, и учителя.

Голицыны не могли сражаться на этом поле, не имея подходов к юному царю. Их достоинства были государственными, а не придворными. И даже в Верховном Тайном Совете они понесли чувствительную конфузию.

Среди множества неписаных правил и обычаев российской дипломатии одна традиция соблюдается с неизменным постоянством: канцлер и вице-канцлер всегда питают взаимную неприязнь. Головкин с Остерманом не составляли исключения; однако торжество партии Голицыных означало бы возвращение в иностранные дела Шафирова — и враги примирились на время для отражения этой угрозы. Склонив на свою сторону одряхлевшего Апраксина, они приобрели большинство в поредевшем от опал Совете. Поэтому ни Петра Павловича не удалось вернуть, ни меня провести в Военную коллегию на место отъехавшего к Украинской армии генерала Вейсбаха. Словно в насмешку, был подтвержден прежний указ Шафирову о китоловной компании. Избегая поездки в Колу, мой компаньон попросился в отставку по болезни.

Президентство в Коммерц-коллегии после него принял сам князь Дмитрий Михайлович. Канцлерская партия торжествовала, что удалось оттеснить столь крупную фигуру от важнейших позиций: эту коллегию считали второстепенной. Остерман еще при Екатерине добился сокращения ее прав в пользу порученной ему Комиссии о коммерции. "Милосердуя о купечестве, видя оное в слабом состоянии", сие учреждение взяло на себя подготовку новых узаконений о торговле, оставив коллежским служителям одни текущие дела. Однако Голицын не хуже вестфальца владел искусством тайной борьбы за передел полномочий и вполне разделял приказную мудрость, уверяющую, что не место красит человека, а совсем наоборот. На сем поприще таились огромные возможности, скрытые от поверхностного взгляда.

Оценив, сколько можно сделать пользы для государства (и для себя заодно), я сам напросился у князя в коллегию — даже не вице-президентом, как мог бы по чину, а всего лишь советником. Это менее обязывало, позволяя манкировать заседаниями, в коих не разбирали важных вопросов. Одновременно вошел членом в пресловутую комиссию: при моих заслугах перед Меркурием вице-канцлер не имел приличного способа отказать. Престиж генерала Читтанова в коммерческих кругах возвысился неимоверно. С устранением Светлейшего те, кто недавно отказывался от акций Тайболы, начали увиваться вокруг, накидывая вдвое и втрое против летних предложений. "Нет, господа: теперь это стоит дороже", - отвечал я и ломил вдесятеро. Озадаченные покупатели только кряхтели, как под непомерным грузом: им надобилось время свыкнуться с новыми реалиями.

В коммерции как в любви: счастье не бывает безоблачным. Торговля через турецкие владения под прикрытием архипелагских греков целых два года происходила столь успешно, что мои агенты совсем обнаглели от безнаказанности, перестав чувствовать разницу между османским правительством и, к примеру, английским. И вот однажды капудан-паша Каним-Мехмед обратил мимолетный взгляд на тихие воды Халича и вопросил: "а это что за судно?!" Слова могли быть иными, но не смысл. Корабль со стремительным удлиненным корпусом, высоченными мачтами и длинными реями мало походил на пузатых тихоходных "купцов". Его облик просто кричал о готовности потягаться быстротою с любым фрегатом. На палубе сиротливо ютились обычные для торговых судов четыре пушчонки — но кто его знает, что там в трюме?!

Подчиненные доложили, что корабль принадлежит какому-то греку с Самоса и называется "Ага Мемнон", в честь древнего греческого царя. Паша представил флотилию христианских разбойников (да покарает их Аллах!), состоящую из подобных красавцев — и закаленное в боях сердце сбилось с ритма. "Этот их древний ага — христианин?" "Нет, многобожник". Еще того не легче! Естественное отверстие в теле сановника судорожно сжалось, предчувствуя острие дубового кола. Не к добру вспомнили греки своих нечестивых царей! Приволокли капитана, поставили перед грозные очи: тот клялся пророком Исой, что владелец не он, а родственник с острова, купивший судно у английского негоцианта — купивший в долг и еще не расплатившийся с заимодавцами. "Ну, будет ему впредь наука, чтобы знал пределы дозволенного: такой корабль должен принадлежать султану". Каним-Мехмед славился справедливостью и приказал казначею заплатить неверным за их имущество: Аллах ведает, почему испуганному греку выдали столько кесе, что и гнилую фелюку на них не купишь.

Депеша от Марко Бастиани и Никодима Псароса из Константинополя привела меня в ярость. Не столько огорчали прямые убытки, сколько потерянные надежды. На убогих староманерных судах, с опаской и оглядкой, много не наторгуешь. Предел дозволенного указали не только греку-капитану. А если не ответить — и то, что имел, потеряю. На меня работают в османских владениях сотни людей, из коих только троим известно, кто за всем этим стоит. Остальные (и торговые партнеры вместе с ними) могут лишь предполагать. Что именно? Вероятно, разбогатевших неизвестным образом судовладельцев принимают за удачливых разбойников, перешедших от опасного промысла к более мирному. "Мирность" его относительна. Нравы на Востоке суровые. Один раз позволишь безнаказанно себя обобрать — пиши пропало. Желающих повторить набежит без счету.

Шифрованные письма умчались на юг, в Константинополь и Венецию. Франческо так долго и старательно подбирал асассинов, что главные претенденты на их услуги успели скрыться: один на тот свет, другой чуть поближе. Сколько трудов вложено! Жаль, если зря пропадут.

А в Петербурге доламывали остатки казенных монополий. Изрядную часть оных отменил еще Петр Великий, после второго путешествия по Европе. Остальные достались в наследство Петру Малому. Разногласий, нужны ли вообще дальнейшие шаги к утверждению вольной приватной коммерции, не обреталось. Споры шли, насколько далеко заходить, и какой походкой. Сильнейшим сторонником твердой государственной руки был Василий Татищев, тогда советник Берг-коллегии и член Монетной конторы. Его успешное правление на Урале, прекрасно устроенные казенные заводы и выигранное перед покойным государем дело против Демидовых придавали вес суждениям о необходимости тесного руководства частными промыслами со стороны коллегии и сибирского Берг-амта. Я возражал:

— Если б таких, как ты, Василий Никитич, в государстве хотя бы дюжина нашлась — тогда бы ладно. Но ведь у нас чем неусыпней попечение, тем больше поборы! Учреждения должны соответствовать нравам, нравы же среди приказных царят воровские. Лучше всего бы так устроить, чтобы сих злохищных волков вовсе на заводы не допускать. Счесть вышедший товар и на таможенном посту нетрудно.

Влияла ли на мои суждения личная корысть? Вполне возможно: это свойственно людям. Но могу поручиться, что в сем случае она не шла вразрез с государственной пользой. Промемория, зачитанная мною в Комиссии о коммерции, разделяла товары на произведения ума и рук человеческих и творения природы. Относительно первых предлагалась полная вольность, ограниченная лишь потребностью податного учета. Движение вторых надлежало тем или иным способом регулировать, смотря по изобилию оных: от лиценций на вывоз до монополии, которая вполне может быть уместна применительно к редкостям, могущим вовсе исчезнуть под напором алчных промышленников.

Больше всего разногласий породили два предмета: меха и оружие. Особенно последнее. Кроме того, что знатных людей до усёру пугала любая железка в руках простолюдинов (при Петре доходило до запрещения остроконечных ножей), в части экспорта со времен шведской войны продолжали действовать утратившие полезность указы. Вывезти за границу хоть один мушкет было возможно лишь по отдельному разрешению императора. Начальствуя над Низовым корпусом, я выхлопотал дозволение на продажу старых фузей союзным карабагским армянам — Господи помилуй, каких усилий это стоило!

В оружейном вопросе я не скрывал корысти, выступая с открытым забралом:

— Мои мастера придумали новый способ изготовления стволов. Обычно железную полосу гнут и сваривают кузнечным молотом на оправке; оказалось возможным это делать в фасонных валках. Подобным же образом, вкладывая внутрь металлический стержень. Преимущество в скорости и цене работы огромное. Поверхность изнутри и снаружи получается чище: если для Африки, то можно прямо так в дело пускать.

— А для войска? — Бывший сибирский губернатор Черкасский не меньше Татищева радел о государственной пользе.

— Для своих солдат, князь Алексей Михайлович, надо сверлить и шлифовать. Без этого меткости не будет. Главное же, не удается победить один недостаток: часть стволов трескается по сварке. Примерно впятеро больше, чем при обычной методе. Надеюсь, сие возможно устранить, но нужны опыты с большими партиями, в сотни и тысячи фузей.

— За чем же дело стало?

— Начни я эти опыты, куда прикажете девать остаток от них? Не те, что треснули, а уцелевшие из неудачных партий? Это будут многие тысячи ружей, для армии заведомо не годных. А для дикарей бы сошли, в самый раз. Кроме того, новым способом (если, конечно, все получится) делать по десять-пятнадцать тысяч стволов ежегодно, как в Туле, будет невыгодно. Впятеро больше или вдесятеро — это еще скромно.

— Куда же девать такую прорву, Александр Иванович?!

Сидящий левее пожилой член комиссии, барон Осип Соловьев, прикрыл ладонью губы, сами собой кривящиеся в усмешке на слова князя. Уж он бы нашел, куда девать! Бывши в юности, вместе с тремя братьями, доверенным холопом Льва Кирилловича Нарышкина, он вел от хозяина изрядную коммерцию. Петр его послал комиссаром в Голландию, торговать казенным товаром — но в семнадцатом году лично арестовал и велел учинить розыск, затем что под видом казенного братья-холопы везли за море и пускали в продажу собственный товар. Оборот сей контрабанды был миллионный. Должно почитать чудом, что Осип отделался лишь конфискацией имущества — и еще не выйдя из-под стражи, назначен был членом комиссии по составлению таможенного тарифа. За последующие труды Петр сделал его асессором Коммерц-коллегии, а Екатерина пожаловала баронский титул. С этим человеком работалось легко: мы часто понимали друг друга без слов, как волки в стае. Только шею не подставляй зубастому собрату, и все в порядке.

— Если вспомнить, дорогой князь, что по указам Петра Великого срок службы фузеи определен в пять лет, легко подсчитать, что потребность только регулярного войска в оружии вдвое превышает возможности всех наших заводов. Как результат, во многих полках солдаты вооружены совершенным хламом, из которого попадание даже с тридцати шагов сомнительно. Кроме того, мне случалось видеть и такое безобразие, когда в одном полку наличествуют фузеи трех разных калибров и фасонов — и даже более, до пяти! Поставляя ствольную заготовку в Тулу, Систербек и Липецк с одного стана, мы полностью устраним разнокалиберность и позволим тамошним мастерам умножить изготовление готовых ружей. Если же явится избыток — то слава Богу! Запас на случай войны заложим; шаху или армянам продадим; да просто любому, кто нам не враг и деньги платит! Африка бессчетно оружия поглощает. Возьмите хоть Марокко. Султан Мулай-Исмаил, прошлой весною умерший, оставил детям в наследство громадную армию. Полтораста тысяч черных рабов — и все вооружены французскими мушкетами! Что ж нам-то стесняться?!

— Магометан, берберийских разбойников вооружать? Здоров ли ты головою, любезный граф? Не сам ли, Александр Иванович, пострадал от таких же?

— Не печалься обо мне, Алексей Михайлович. Я в здравом уме и ничего не забыл. Но руководствуюсь не сантиментами, а расчетом. С берберийцами мы можем встретиться только в море — а там не мушкеты, там другие калибры решают. Ну, а если уж вспоминать старое — давайте вспомним, что этот самый Мулай воевал с турками в то самое время, когда Петр Великий брал Азов. Без трактата, но по сути — союзник. Хотя и магометанин. Барон Андрей Иванович, думаю, согласится, что против Порты дозволительно дружить с кем угодно.

Председательствующий в заседании Остерман покивал, расплываясь в улыбке. Отчасти моей целью в Комиссии было перекинуть мостик к нему от голицынской партии. Отодвинув малодеятельного Головкина, вестфальский попович сделался де-факто руководителем иностранной политики империи. Личность его вызывала много нареканий. Честолюбивый, бессердечный, коварный; лживый до такой степени, что способен придать блеск истины самой явной лжи; подозреваемый в безбожии, наконец — все это было правдой. Но знаете, что я вам скажу? Хотите погубить государство — поручите иностранные дела честному человеку. Во всем честному, безупречно. В сей сфере ложь считается не пороком, а повседневным оружием. Виртуозное владение оным составляет достоинство. Положим, сам я в дипломатическую службу не пойду — однако не стану осуждать ее неизбежные нравственные издержки, равным образом как нужники чистить не буду, не отрицая между тем полезность сего ремесла. В конце концов, военные хитрости — тоже обман; но никто их не отвергает, исключая помешанных на рыцарстве старомодных мечтателей.

У Остермана, при всех его многочисленных пороках, не было самого распространенного в России. Он не брал взяток. То есть совершенно не брал, ни в каком виде. И вообще сверх жалованья ничем не корыстовался. В свете смеялись, что у него лакеи одеты, как нищие; что серебряная посуда затерта и выглядит хуже оловянной; его это не трогало. Разительное отличие от алчной орды Долгоруковых. Наверно, тонким чутьем прирожденного дипломата барон понимал, что Большие Бояре нуждаются в тех, кто бы работал за них — а расхищать казну предпочитают сами; для этого им не надобен безродный немец.

Так что по службе вице-канцлер был на своем месте. Он высказывал разумное намерение покончить с авантюрами предыдущего царствования и добрым порядком, без потери репутации, освободиться от мекленбургских и голштинских обязательств. Это позволило бы возобновить согласие с датским и английским королями, сохраняя одновременно прежних союзников и не отказываясь от дружбы со всеми европейскими странами. Может, Остерман чуть перебарщивал с симпатиями к цесарскому двору — но при племяннике венской императрицы на русском троне сие представлялось неизбежным, да и полезным по отношениям к Порте. Мир и дружба в Европе — и подготовка к решительной схватке с турками. Так выразил бы я собственное кредо в части иностранных дел. Никаких противоречий с вице-канцлером.

Разрушить укоренившуюся традицию и получить карт-бланш на вывоз оружия (да еще и приватным порядком) с одного захода было, конечно, невозможно. Тут надлежало дейстовать по методе капли, которая, как известно, камень точит. Причем действовать не только в Комиссии, но и в Военной коллегии — а она, по несогласию партий, после ссылки Меншикова оставалась без президента. Трудные дела члены предпочитали откладывать. Поэтому задача разделялась на две: помочь князю Михаилу занять место, ему следующее по праву, и уломать фельдмаршала на смелое решение. То и другое пока не слишком удавалось.

Для доступа к рулю государства Голицыным и мне следовало всупить в коалицию либо с долгоруковской партией, либо с канцлерской. Оставляя в стороне вопрос о возможности первого варианта, могу сказать, что он категорически меня не устраивал. Вынужденная терпимость к злоупотреблениям сей фамилии слишком отяготила бы мою совесть. Второй путь представлялся приемлемым и возможным, но требовал устранения Шафирова. Петр Павлович в ожидании императорского указа об отставке не терял время даром: из Москвы доходили вести, что он ежедневно бывает в женском (не подумайте плохого) монастыре, где обретается инокиня Елена, бывшая Евдокия Лопухина — родная бабушка царствующего государя. О чем они беседовали, никто не ведал, но все понимали, что абшидное прошение недолго и назад забрать.

Будучи младше Головкина и Апраксина возрастом и чином, Остерман, тем не менее, представлял главную фигуру сего триумвирата. Вернее, не совсем так: это сановные старики были фигурами, а он — игроком. Рискнуть ли сесть с шулером на его сдаче? Я рискнул. Беседы о коммерции часто продолжались за порогом присутственых мест, где заседала Комиссия, и мне случилось однажды в виде абстрактного суждения высказать мысль, что управление крупными торговыми компаниями суть дело не менее важное и достойное, чем государственная служба, и способно без остатка поглотить силы даже самого незаурядного ума. Огонек понимания блеснул в глубине вице-канцлеровых глаз. Через неделю или две, совершенно без связи с прошлым разговором, всплыл какой-то вопрос, требующий мнения военных, и барон предложил спросить князя Михаила Михайловича. Непринужденно объехав Миниха с его коллегией, он ясно дал знать, кого считает будущим президентом оной. Негласный трактат был заключен. Станет ли другая сторона его выполнять? Вполне вероятно. Открытое столкновение — совершенно не в духе Остермана.

С Петром Павловичем мы поддерживали регулярную корреспонденцию. Теперь моя очередь была извещать приятеля о санкт-петербургских событиях. Выразив искреннее сожаление, что правительственные конъюнктуры совершенно не позволяют надеяться на его возвращение к службе, я пожаловался на чрезмерную обремененность свою коммерческими делами (святая истина!) и эпистолярно припал к его ногам с мольбою о помощи. Не соблаговолит ли дорогой друг принять на себя управление Персидской компанией? Чтобы вознаградить его в сих тяжких трудах и придать больше веса в правлении, готов уступить по изначальной цене половину своей доли, а буде потребно — и больше.

Шафиров недаром был умен. Понимая, что мешает продвижению голицынской партии к власти, он согласился на щедрое предложение. Трудно сказать точно (по редкости сделок), но процентов на тридцать выше номинала персидские акции стоили. Не страдая неуместной застенчивостью, барон написал, что для свободного распоряжения делами компании ему не помешает вся моя доля, которую согласен выкупить на вышесказанных условиях. Тогда уж у него точно не останется ни досуга, ни охоты служить. Напоследок Петр Павлович выражал надежду, что старые друзья не оставят его своим покровительством.

Я подумал немного — и согласился. Оговорил только право забрать часть компанейских приказчиков и матросов (раз уж совсем выхожу из персидской торговли). В глазах обеих партий сия продажа представлялась актом подвижничества и самоотречения во имя согласия. На самом деле — голый расчет. Во-первых, политическое обеспечение моих прожектов того стоило. Во-вторых, деньги планировалось вложить в дело, обещавшее более высокий доход. Наконец, китоловная компания, до которой не доехал Шафиров, так и осталась сиротой — а это тоже хорошо, ибо у меня имелись на нее виды.

Своевременная жертва фигуры обещала интересное продолжение. Ход был за Остерманом. Но партнер чуть не упустил нити управления из своих рук, затем что зрители начали вмешиваться в игру и подталкивать игроков под локти. Ближе к зиме среди офицеров и чиновников со скоростью пожара распространилась идея устроить коронацию молодого императора. В Москве, разумеется. Возражения о неуместности сего прежде совершеннолетия воспринимались почти как покушение на высочайшую особу. В Москву! Теплую, уютную, разношенную, как домашние туфли — из чуждого, сырого, продутого ветром Петербурга! Поближе к запустевшим без хозяев имениям, колокольному звону сорока сороков, блинам и водке! Последнее, как движимость, присутствовало и в северной столице, но как-то, знаете ли, аппетит был не тот. Не московский. Вернется ли двор и весь государственный корпус на невские берега, вызывало большие сомнения. Вице-канцлер в ужасе ожидал, что Россия обратится к дремотному допетровскому бытию, а немцев вознаградит пинком под зад.

Несведущие рассуждали о некой "русской партии" в лице Голицыных и Долгоруковых, возбудившей сии стремления — смею вас уверить, что это вздор. За Долгоруковых не поручусь, но думаю, что они тоже не вели толпу за собой, а были ведомы ею. Меня грядущий переезд скорее раздражал, чем пугал: управление обширными промыслами по почте давно вошло в привычку. Касательно будущего державы, я не видел катастрофы в том, что подданные скажут правителям, как Лежандр Кольберу: "Laissez-nous faire!" Удаление с балтийских берегов помогло бы некоторым персонам оторвать глаз от микроскопа, в котором шлезвигские и курляндские козявки представали гигантскими монстрами; с московского удаления они будут видны как есть, то бишь козявками. Может, удастся привлечь взоры к позабытому Черному морю? Когда в Коммерц-коллегии (во время перерыва) зашел спор, какой город лучше подходит для пребывания двора, Москва или Петербург, я ничтоже сумняшеся ответил: "Киев", и был вознагражден любезной улыбкой бывшего киевского генерал-губернатора. Обращая сказанное в шутку, добавил: "Но только на ближайшее столетие, пока Константинополь не наш".

Впрочем, бездонные хляби осенних русских дорог никуда не позволяли ехать, пока зима их не заморозит и не посыплет хорошенько снежком для мягкости. Продолжались текущие дела. По своему членству одновременно в голицынской коллегии и остермановской комиссии, я с общего молчаливого согласия присвоил роль интермедиатора, связующего оба важнейших учреждения по части коммерции: сие ставило меня в один уровень с главами оных. Разумею не формальный ранг, а возможность воплощения своих мнений в указы. Необходимое условие: вникать на всю глубину в такие предметы, о которых прежде имел одни поверхностные представления. Что ж, влез в оглобли — значит, тяни!

Важную бюджетную статью и казенную монополию от века составляли меха; теперь же заговорили об отдаче оных в вольную продажу с платежом пошлин. Меня терзали сомнения в разумности такой меры:

— У нас добытчиками служат ясачные инородцы; сейчас их грабят лишь те, кому по чину положено — а будут все желающие, повольно. Крепкий дом не выстроить на гнилом фундаменте.

Черкасский, как знаток предмета, в спорах о меховом торге побивал всех. Но у каждого Ахиллеса должна быть своя пята. Я пробовал крыть его аргументы ссылками на иностранные порядки, сопернику неведомые:

— Позвольте, господа, вам представить краткий экстракт о Гудзон-Бэйской компании. Мой приказчик в Англии Михайла Евстафьев прислал. Очень уж интересные у них цены.

Как вы знаете, англичане и французы с русскими на меховом рынке не соперничают: в Сибири царствует соболь; в Америке, где сей зверь не водится, главное место занимает бобр. Бобровой шкуре цена примерно восемь шиллингов, по-нашему два рубля. Так вот, в Йоркской фактории ружье меняется на четырнадцать шкур: для сравнения, у нас на заводе в Туле простая фузея стоит рубля полтора, нарезной штуцер — два с мелочью. Ну, пусть английское оружие дороже вдвое: все равно барыш сказочный! Ведро водки стоит двенадцать шкур; одеяло — семь; фунт табака — две! Гордые британцы по лесным дебрям не ездят: сидят преспокойно в своем остроге на берегу моря и ждут, пока туземцы сами привезут меха. Чтобы добраться до фактории и обменять добычу на европейский товар вдесятеро дешевле настоящей цены, простодушные дикари сотни верст проплывают по бурным рекам на утлых лодчонках.

На первый взгляд, русские порядки для казны прибыточней. Сибирские жители соболей отдают даром, в ясак. Но один умный француз давным-давно заметил, что дороже всего обходится бесплатное. Вспомните, сколько хлопот по сбору! Сколько трудов по усмирению! Европейские мехоторговцы расчетливей нас и хитрее. Горстка людей собирает шкуры с обширнейших пространств. Вооруженной силы держат немного: и в этом у них экономия.

— Сия экономия, Александр Иванович, до первого бунта или вражеского нападения. Охотники до чужого богатства на свете не переводятся. — Бывший сибирский губернатор смотрел, как всегда, в корень.

— Как сказать, князь Алексей Михайлович. Я мог бы взять все гудзоновские острожки двумя-тремя сотнями солдат. Но потом пришлось бы думать, как отбиться от метрополии. Вот смотри: французы в прошлую войну английские фактории знатно пограбили. Захватили все, кроме Олбанского форта. Всего лишь одним кораблем о сорока четырех пушках. Потом в силу мирного трактата назад вернули. Так что расчет у тамошних англичан простой: от европейцев их король защитит, а с дикими они сами справятся.

— Все равно английская метода для Сибири не годится. Ружья инородцам продавать опасно; водку служилые тоже до них не допустят: сами всю выпьют, а соболей так отнимут. И еще одно ты забыл: морем, как у них, возить товары для обмена мы не можем. У нас, пока довезешь, любая багатель золотой становится.

Практическому опыту князя Черкасского можно было противопоставить только свой такой же; но отправлять людей в глушь, в дикие земли мнилось неразумным. Богатство надо искать не в ледяных пустынях, а в коловращениях миллионных толп. Индия, Китай… Там точно есть деньги — это проверено. Сказать же русскому человеку: "я тебя отправлю соболей ловить" — означает совсем не обещание заработка.

Мне как-то сроднее были коммерции, сопряженные с металлами и минералами, нежели с животным и растительным царствами. Однако "звери рыбовидныя", сиречь киты, интересовали не сами по себе, а в связи с дальним мореплаванием. Еще весною, после московской беседы с Шафировым, я дал поручение своему архангелогородскому приказчику Степану Мошникову разведать под рукою, как обстоят дела в Кольской китоловной компании. Приехав по первопутку в Петербург, он доложил подробности:

— Ничего у них, Ваше Сиятельство, не выйдет. Управителем там поставлен бранденбургский торговый иноземец Соломон Вернизобер, только сей Соломон своему библейскому тезоименцу мудростью не равен. Служат у него русских человек сто, да семьдесят голландцев и гамбургцев. Сии последние сплошь пьяницы и неумехи, которых дома никто не наймывает. Получают же они против наших вдесятеро.

— Преувеличиваешь, поди.

— Нисколько, господин граф! Российскому матросу первой статьи жалованье назначили десять рублей восемьдесят копеек, второй статьи — семь рублей двадцать копеек в год; а иноземному за ту же службу — семьдесят два! Как есть вдесятеро. Те за такие деньжищи бездельничать рады; а русские, на немцев глядя, тем паче за свою-то плату шагу лишнего не ступят. Капитаны — один дела своего не знает, другой стар и глазами плох, третий от пьянства опух. В запрошлом году корабль "Грунланд-фордер" по пути из Архангельского города в Колу совсем разбился, другие два не без повреждений дошли. Пока чинились, промысла не было. Перезимовавши, стали охотиться: за всё лето ничего не добыли!

— Как, совсем ничего?!

— Совсем, Александр Иванович! А ведь китов у Мурманского берега много: иной раз даже в реки заходят. Еще корабль в Гамбурге купили, назвали "Архангел Михаил". Третий раз на промысел вышли. Двух китов поймали, третьего дохлого с мели сволокли. Ворвани на четыре тыщи рублей натопили. А годовой расход на одно жалованье — больше десяти! Это не считая постройки и содержания кораблей, амбаров, зимовных изб и прочего. Никто о том не печалится, понеже денежки получают исправно. Одно слово: казенная затея. Приватный владелец или бы разорился, или того Соломона с его шайкой выгнал поганой метлой. Совсем дело плохо!

— Хорошо, что плохо. Разумею, для нас хорошо: казна сию компанию уступит задешево. Только скажи сначала, годная ли там гавань. И что представляет Кольский острог?

— Острог, Ваше Сиятельство, деревянный: стены и башни — все из бревен. Строен при царе Петре Алексеевиче, в начале шведской войны. Пошто не каменный, не ведаю: камня кругом много, а лес издалека везли. Гарнизон в полтыщи солдат. Люди в гарнизоне привычные: обжились, треску ловят и зверя добывают. Церковь в остроге знатная, о девятнадцати главах и трех престолах. С севера — святому Георгию, с юга — Николе угоднику, а в середине — Воскресения Христова. Иконостас богатый, царские врата резные и вызолоченные…

— Слава Богу, что церковь хороша. Ты мне про гавань давай.

— Гавань суть протока за островом, шириною версту и длиною три. От ветра и волн со всех сторон укрыта; глубина у самого берега десять сажен, а в середине и того больше. Всем хороша, только вход узкий: не при всяком ветре из нее выйдешь.

— Это точно, Степа? Мне иное говорили.

— Точно, Ваше Сиятельство. На моих глазах судно "Вальфиш" буксировали шлюпками.

— А насчет зимней навигации что скажешь?

— Скажу с чужих слов, потому как не зимовал на Мурмане. Гавань иногда замерзает, но не всякую зиму. Только в сильные морозы, и то под самую весну. Бывает, до Масленицы стоит открытая вода, а Великим Постом лед. Пора на добычу идти, а промысловым шнякам и карбасам в море не выбраться. Да если б и не мерзла, зимою волны и ветер столь свирепы, что плыть никто не осмелится. Дует от веста и норд-веста: прийти с норвежской стороны еще можно, обратно же лавировать встречь ветру и поперек волны — дело безнадежное и смертно опасное.

Правила коммерческой интриги пришлось нарушить: я не мог ждать, пока Вернизобер истощит без остатка терпение президента Коммерц-коллегии. Заговорив о покупке сам, сразу уступаешь контрагенту выгодную позицию. К тому же Голицын-старший больше думал о борьбе партий, чем о деле. Он предложил либо назначить моего человека в казенную компанию, либо купить оную за всю сумму, вложенную в нее.

— Пойми, Александр Иванович: совершив сию сделку за меньшую плату, мы с тобою навлечем на себя упреки в злоупотреблениях. Враги наши не преминут воспользоваться и столь удобный случай не пропустят.

— Понимаю, Дмитрий Михайлович. Беда в том, что не стоит она столько. В казенных прожектах ведь как бывает? Треть ассигнований разворуют, другая пропадет от нерадения, на остаток что-нибудь слепят для показа начальству. Приказчика отдать не согласен, жалко. Послать молодого парня в такое место, где все привыкли лодырничать и воровать, означает подвергнуть его непосильному испытанию: один против многих не стянет. Могу только дать совет, как вывести китоловство в прибыль.

— Изволь. Если считаешь себя знатоком сего промысла.

— Ни в коей мере не считаю. Но когда золото рассыпано под ногами, грех за ним не нагнуться. Или другим не указать. В северных краях лето короткое: промысловый сезон много, если четыре месяца длится. Люди не столько времени трудятся, сколько на печи лежат. У берегов Африки есть место, где киты водятся в изобилии: если ходить туда на зиму, а летом возвращаться на Мурман, можно ловить сих монстров круглый год. За вычетом короткого промежутка на поправку судов и отдых людям.

— В Африку?! Тебе людей не жалко? Нападут пираты или дикари, корабль разобьет бурей, да мало ли что может случиться?! И никак не помочь: даль несусветная!

— На каповердианских островах живут христиане, подданные португальского короля. Они бедны, но гостеприимны. Расстояние ничуть не больше, чем до Иркутска или Нерчинска. Путешествовать на корабле быстрее и приятнее, чем по суше, во много раз. Легче морем до Африки добраться, чем от Москвы до Петербурга в распутицу. Я испытал то и другое: следственно, знаю, о чем говорю. Еще хотел бы напомнить, что сии острова знаменуют треть дороги от нас в Восточную Индию и четверть — в Китай.

— Александр Иванович, мне приятно знать, что начинания Петра Великого не заглохли, но своевременны ли они сейчас? Разве нет дел более близких и насущных? Здесь, в России?!

— В государстве столь бедном — что может быть насущней добывания денег?! И еще скажу, князь Дмитрий Михайлович: Россия велика, но… Мир Божий больше! И он человеку дарован Господом весь! Если благо Отечества потребует добраться на край света, малодушно было бы от сего отказываться. А оно требует! Требует настоятельно, и к делам коллегии, кою Ваше Высокопревосходительство имеет честь возглавлять, а я — состоять в оной, сие требование имеет прямое отношение.

Красноречие, расточаемое перед Голицыным, пропало даром. Среди русских людей можно встретить врожденный ум и благородство; у аристократов — даже образование (редко, конечно). Но им… Или нам? Сам-то я кто, в конце концов? Нам присущ некий провинциализм. Узость горизонтов. Географическая ограниченность: у кого-то в пределах родной деревни, у кого-то — страны. Петр Великий был непостижимым, невесть откуда взявшимся исключением: может, он тем и велик, что его ум границ не ведал, орлиным взором охватывая земные пространства.

Неудача относительно китоловной компании не слишком меня огорчила. С ней или без нее — близился день, когда мои коммерческие горизонты раздвинутся на полсвета.

Рискованные прожекты

История, произошедшая в Константинополе, имела последствия столь значительные, что ее долго еще вспоминали во многих европейских столицах. А началась она с того, что на рассвете над тихими водами городской гавани, турками именуемой Халич (что значит залив), а христианами — Золотой Рог, раздались крики: "пожар!" Корабль, отнятый капудан-пашой Каним-Мехмедом у неверных и обращенный во фрегат, окутался дымом. Сам глава оттоманского флота, вместе с толпою приближенных, не замедлил явиться: его сарай (дворец, по-турецки) располагался поблизости, недалеко от мечети Ени-Джами. Но паша оказался лишь бессильным зрителем того, как огонь пожирал совершенное творение рук человеческих: языки пламени вырвались сквозь прогоревшую палубу, в мгновение ока пережгли штаги и ванты, и горящие, потерявшие опору, мачты с грохотом рухнули, разбрасывая фейерверки искр. Каним-Мехмеду оставалось только проклинать злодеев, грозя им страшными карами: ясно, что поджог совершили греческие разбойники, прежние хозяева корабля. И это вместо благодарности: вот и обходись милосердно с таким народом! На кол! Не будет им легкой смерти, когда поймают! Он замер, сокрушенно глядя на догорающие останки, в которых что-то продолжало трещать и лопаться (слава Аллаху, порох не успели погрузить) — как вдруг чудовищной силы удар переломил турецкого адмирала пополам и бросил на стоящих за спиною слуг. Тяжелая, дюймового калибра, свинцовая пуля вошла ему в подвзошье и раздробила позвоночник.

Понадобился целый день, чтобы разобраться, откуда стреляли. Сначала каймакам перешерстил все суда, стоявшие поблизости — столь вздорным казалось предположение, будто пуля прилетела с галатского берега. Ширина Золотого Рога в этом месте четыреста шагов, до ближайших строений — почти пятьсот. Обыскали прибрежные дома на всякий случай — и нашли монструозное крепостное ружье, настил из досок и узкую бойницу в стене. Неведомый стрелок не выставлял оружие вовне, а палил из глубины помещения. Сим объяснилось, почему выстрел прозвучал глухо, и на него не обратили внимания за криками толпы и шумом пожара. Но это означало, что убийца заранее рассчитал, где будет стоять капудан-паша: скорее всего, и корабль подожгли, чтоб его выманить на берег. Злоумышленник оставил свое оружие, но изощренным образом испортил его, забивши медный гвоздик в запальное отверстие и налив купоросной кислоты в ствол.

Нашли владельца жилья; заикаясь от страха, он рассказал о купце-англичанине, которому недавно сдал дом в аренду. Посол граф Киннуль и консул от лондонской Левантийской компании, вызванные к великому визирю, растерянно разводили руками. Не имея никаких сведений об этом подданном Британского Величества, они предполагали обман и происки врагов. Ибрагим-паша склонен был скорее им поверить, чем заподозрить во лжи — но матросы и городская чернь рассудили иначе. Неверные убили капудан-пашу! Вспомнили действительные или мнимые грехи прежнего английского посла перед оттоманским флотом, кто-то крикнул о желании инглизов владеть всеми морями на свете — и больше доказательств не требовалось. Бей неверных! Французам и голландцам тоже досталось, за компанию, но англичанам — больше всего. Европейский квартал в Галате взяли под охрану и спасли от разгрома янычары (хотя на свирепых рожах дрожащие негоцианты читали те же чувства, что у разъяренной толпы), а оказавшиеся вне его испытали на себе турецкое зверство. Счастлив был тот, кого просто поколотили и ограбили: других забили насмерть, отрезали головы и носили страшные трофеи на пиках. Стоящий в гавани "генеральный" корабль Левантийской компании был разграблен и сожжен в отместку за турецкий фрегат. Раздавались крики, что надо бы наказать греков, которые тоже виноваты, что визирь изменник и потворствует христианам — но визирь нашел деньги, чтобы выплатить задержанное жалованье, и уговорил янычарских начальников навести порядок. Грабители разбежались; кто не успел — потерял голову.

Устрашенные англичане поспешили убраться домой на зафрахтованном судне. В пути выяснилось, что один из них перед событиями видел на берегу залива мнимого соотечественника, виновника их бедствий, и даже говорил с ним. Тот и впрямь бегло болтал по-английски, употребляя словечки, свойственные лондонцам; но легкий акцент выдавал иностранца, как и южная чернявость в обличьи. "Француз?" — спросили очевидца. "Скорее итальянец или еврей". Слушатели взревели. Итальянские евреи из Ливорно давно уже стали их главными врагами, перехитрив хитрых англичан и ловко обратив в свою пользу прореху в Навигационном Акте, оставленную по интригам Левантийской компании. Задолго до того, как берега Альбиона показались на горизонте, готова была петиция, призывающая разрушить, как Карфаген, тосканский вольный порт, даже если это означает войну с покровительствующим ему Карлом Шестым.

Жизнь в Англии устроена так, что каждого британца, от министра до простого работника, лучше кнута подхлестывает слышное за спиною дыхание соперников, желающих занять его место. Да что там министры: даже король от этого не свободен! Он вынужден обдумывать каждый шаг, чтоб не сыграть на руку претенденту. В торговле с Востоком вот уже больше ста лет состязаются между собою Ост-Индская компания и Левантийская, вгрызшиеся в этот сладкий пирог с разных сторон. Ост-индцы, удовлетворенные парижскими уступками императора, стояли за дальнейшие переговоры и плавный дипломатический нажим; воинственные "турецкие купцы" грозили испортить всю игру. У тех и других имелись сильные связи в парламенте. Прелесть, какая драка началась!

Тот, кто заварил эту кашу, смиренно сидел предо мною в позе скромного, но уверенного в хозяйском благоволении вассала.

— Выстрел прекрасный. И рикошет хорош. При первом Георге дружба с султаном была такая, что вот-вот с Сент-Джеймсских минаретов "Аллах акбар" закричат. Теперь друзья моментально стали "кровожадными варварами". Время пройдет, опять друзьями станут — но зарубка останется. Британца изображать трудно было?

— Нет, Eccellenza. Пять лет в Лондоне кое-что значат.

— А стрелял кто?

— Маттео Беллинцони. Он из Тичино.

— Швейцарец, значит. Наш Вильгельм Телль. Что ж, дело исполнено блестяще. Ваши акциденции я удвою. Имей в виду, что появляться в Англии тебе какое-то время не следует. В Константинополе — тоже.

— Невелика потеря, господин граф. Есть еще служба для меня?

— Пока отдыхай. Сильные лекарства надо применять в малых дозах. О местонахождении сообщай торговому агенту в Ливорно. Понадобишься — найду.