Канал имени Москвы Аноним

– Что ты имеешь в виду, дочка? – сипло спросил Щедрин.

Хардов смотрел на девушку, плотно сжав губы: в общем, чего уж тут скрывать, эта тишина вокруг и ему действовала на нервы.

– Я не знаю, что там, – наконец сказала Ева и снова неуверенно кивнула в сторону памятника, – но оно как бы… пока далеко. Не знаю… Но с каждым нашим крохотным шагом оно приближается намного быстрее.

«Ну, конечно, ведь мы туда идем», – хотел было возразить Хардов. Однако Ева не оставила ему такой возможности.

– Приближается – не совсем точное слово, – сказала девушка. – Оно там есть. Ну, да, становится ближе. Словно чует нас. Будто мы притягиваем его.

– Пробуждается? – вдруг спросил Щедрин.

– Может быть. – Ева удивленно уставилась на отца. Он, как и большинство ученых, законченный агностик, всегда твердил ей, что все феномены канала скорее психологического свойства. – Да, наверное.

«Оно никогда не спит», – подумал Хардов. Он прекрасно знал, о чем пыталась сказать девушка.

– Но оно идет. Из какого-то… очень плохого места. Но, наверное, немного времени у нас все же есть.

«Не совсем так, – мрачно усмехнулся про себя Хардов. – Оно там везде. И всегда было. Там все буквально пропитано им. Дела действительно намного сквернее, чем виделось вначале».

– Хардов, простите, пожалуйста, старика, я понимаю, что это может показаться смешным, но… – Голос Щедрина стал словно безжизненным, когда он закончил фразу. – Это то, о чем принято говорить Второй?

Хардов помолчал. Затем сложил руки и хрустнул пальцами. В сгустившейся тишине звук вышел довольно необычным, сухим, неприятным, будто сломали грифельный карандаш.

– Павел Прокофьевич, вы ведь ученый, – мягко улыбнулся гид, – стоит ли прислушиваться к разным байкам?

– Возможно, вы правы, Хардов, – вступилась за отца Ева, – но знаете… Страшный зверь в лесу назывался Бер. Тот, кто заберет, видимо. Он жил в своем темном логове, которое так и звалось – берлога. И древние лесные люди настолько боялись зверя, что предпочитали не произносить его имени, называя его описательно и по-иному – Тот, кто ведает про мед. Или Медведь.

– Я слышал об этой истории. Ева, – снова улыбнулся Хардов. – Еще ребенком.

– Несомненно, – кивнула девушка, и Хардов уловил в ее напоре еле сдерживаемый страх. – Но можете ли вы поклясться, что со… Вторым дела обстоят иначе?

Напряжение вокруг достигло своего пика, сменяясь какой-то липкой неподвижностью, словно дальше им придется двигаться сквозь слои ваты.

– Нет, Ева, не могу, – помолчав, наконец произнес гид несколько сухо. Он не собирался ее обижать, однако никаких истерик он не допустит даже в зародыше. – Но я поклялся тебя защищать, Ева, пока не доставлю в пункт назначения. И я сдержу слово, чего бы мне это ни стоило.

В этот момент пронеслась теплая волна, и в воздухе захлопали крылья. Ворон Мунир снова вернулся, и сковывающее всех тоскливое оцепенение развеялось. Хардов чуть выставил вперед руку. Ева смотрела, как ворон садится на приподнятый локоть гида, и ей почему-то вдруг подумалось, что Мунир, видимо, вообще довольно веселое создание. И от этого девушке стало чуть менее страшно.

– Идемте, – мягко позвал гид. – Не стоит нам красть свое собственное время.

И они пошли к пятну яркого света впереди – перекрестье мощных прожекторов выхватывало из тела ночи громаду каменного исполина, нависшего над берегом. Вход в канал должен был выглядеть торжественно в любое время, и самая большая из созданных когда-либо в мире статуй Ленина стояла здесь, как каменный страж, бдящий у ворот в сокровенный поток, хранивший дорогу, вдоль которой не угасала жизнь. Ева держалась теперь намного лучше, да и Павел Прокофьевич начал успокаиваться. Хардов посмотрел на перекрестье лучей света впереди, и это вечное ощущение обмана, которое всегда приходило к нему на этом месте и за которое когда-нибудь придется расплачиваться, вновь тупой иголкой кольнуло его сердце. Ленин не был подлинным стражем канала, хотя в Дубне любили этот памятник, да и во всех окрестных поселениях также, вплоть до Дмитрова. Молодожены со своими замочками и ключами клялись перед ним в вечной любви, вовсе не догадываясь, что каменная статуя давно уже глуха к их надеждам и обещаниям. Возможно, в отличие от того, что когда-то возвышалось на таком же огромном каменном пьедестале, только на другом берегу дамбы перед входом в канал. Хардов поймал себя на этой мысли, и она ему очень не понравилась.

– А ты знаешь, что за груз? – вдруг спросил Федор.

Капитан пристально взглянул на юношу, затем отрицательно тряхнул головой:

– О подобном спрашивать не принято, Тео. Нам платят не за это, а за доставку. Если наниматель захочет, он сам расскажет. За исключением тех случаев, когда груз опасен сам по себе.

– Какие-нибудь яды? Сатанинские грибы? Латентные мутанты?

– Разное бывает, – уклончиво ответил здоровяк. – Но если груз опасен, команда должна знать.

– А… я хотел еще спросить, – замялся Федор. – Голоса канала – что это? И правда ли, что их слышат лишь в шлюзах?

– Не стоит здесь об этом говорить, – хмуро промолвил здоровяк. – Потом спросишь у него, днем. Когда будем подальше отсюда. Он-то явно лучше расскажет.

– Кто?

– Хардов, – усмехнулся Матвей. – Я думаю, он знает побольше нас всех вместе взятых. Они все молчуны, гиды, но этого ты заинтересовал.

– C чего ты взял?!

– Вижу. Я уже давно хожу капитаном, Тео. И в серые, а бывало, и в черные рейсы, и кое-что в людях понимаю. О, сегодня Ленин освещен даже поярче обычного, будь они неладны с их фонарями.

Памятник выплыл из-за изгиба берега по левому борту, величественный, как и все, связанное с каналом, прекрасно сохранившийся, возможно, последний памятник в мире такого размера, на который не жалели электричества. А может, и нет. Ведь еще мальчишкой в Дубне Федор слышал странные рассказы о том, что жизнь сохранилась где-то и за пределами канала. Возможно. Где-то. Нужно лишь отыскать способ пройти сквозь туман. Федор тогда мечтал, что он обязательно сделает это. Отыщет путь, как червь, прогрызет стенки тумана и принесет спасение, найдет эти новые миры, островки жизни, отрезанные хищной мглой. Мечтал – и юноша чуть печально улыбнулся – вместе с Вероникой. Что случилось с ней? Куда делась та девочка? «Она просто выросла», – тихо шепнул ему в ночи тот самый насмешливый голос. Он не издевался и не глумился, просто предпочитал звучать отрезвляюще. «И мостик молодоженов с замочками и ключами от сердец». Но разве не для того он все это затеял, не для того пустился в путь, чтобы вернуть дорогу к этому мостику, вернуть мечту?

Федор смотрел на памятник. Еще в той же Дубне шутили, что скульптор поработал так, что левой рукой Ленин вроде как чешет попу. Похоже, так оно и было, только сейчас это не выглядело смешным. Убранный светом памятник внушал если не восторженный трепет, то что-то близкое к тому.

– Как красиво! – восхищенно протянул Федор. – Никогда не видел его с воды.

– Ну да, красиво, – непонятно буркнул Кальян. – А вот и Хардов. Похоже, с ним еще кто-то. Давай, правь к берегу, – бросил он рулевому, – за ступенями можно удобно пришвартоваться. Федор, бери канат и приготовься. – А потом голос здоровяка зазвучал глуше: – Я б не задерживался здесь надолго.

Взгляд Федора быстро пробежался по трем фигурам на берегу, укрытым тенью пьедестала. Значит, будут еще пассажиры? Один из них, в плаще с капюшоном, показался слишком уж худым, субтильным для гребца или гида, словно был переодетой женщиной.

«Или дохляк какой-то, или девчонка. Точно, баба в мужской одежде!» – мелькнула у юноши уверенная мысль. Но вот взгляд его уже приковал вожделенный мостик – ему тоже хватило частички света, – мостик с замочками молодоженов, ключи от которых покоились на дне канала. Федор машинально провел рукой по груди – его ключ висел на шнурке, и он сейчас ощутил его надежную твердость. И хоть Вероника посмеялась над ним и его предложением, юноша сумел незаметно подбросить замочек в ее сумочку перед тем, как она ушла. И теперь по обычаю Вероника должна была хранить этот знак помолвки не меньше девяти месяцев и либо лично вернуть замочек Федору, что освобождало ее от любых обязательств, либо принять его предложение. Ритуалы на канале соблюдались строго; значит, у них есть как минимум еще одна встреча, которая произойдет не раньше, чем Федор вернется из рейса, а к тому времени он предполагал превратиться в завидного и перспективного жениха.

Федор неожиданно тяжело вздохнул: почему она так обошлась с ним? Почему так грубо посмеялась, когда он открылся ей, обозвав глупым и нищим мальчишкой? Верно ли, что она стеснялась его общества в «Кролике» перед этими богатенькими купеческими детками, или показалось? И верны ли слухи, что к ней сватался сынок чуть ли не главы Гильдии Дмитровских купцов? Но, может, она ответила отказом и потому ничего не пересказала Федору? Ведь она же Вероника, его Вероника, и у них ведь любовь еще со школьной скамьи. Может, он сам виноват, что поторопил ее своим неожиданным и дурацким предложением? Конечно, он сам! Но вот он вернется из рейса и больше не будет глупым и уж тем более нищим. И, выбирая между скучной жизнью с богатеньким купеческим сынком, она, конечно же, предпочтет его! Потому что… он помнит их мечты. Пусть наивные и детские, но мечты иногда могут стать могущественными, если следовать им. Федор вернется… Юноша вдруг снова тяжело вздохнул. В принципе, существовал еще один способ освобождения молодых людей от их взаимных обязательств: для этого Федор просто должен был отдать ей ключ от замочка, тот самый ключ, что висит сейчас у него на груди. И если так надо будет поступить для ее счастья… Но прежде он вернется. Он докажет! У него есть еще девять месяцев. Докажет, что отправился навстречу приключениям, потому что… помнит их мечты и помнит о своем обещании когда-нибудь прославиться и разбогатеть. И когда она увидит, каким он стал… Возможно, даже таким, как… Хардов, только готовым сменить свой видавший виды, видавший жизнь и смерть пыльный плащ на уютный домик на берегу в тени деревьев…

– Ау, Тео проснись? Нашел время ворон считать. – Голос Кальяна вывел Федора из сладостных грез. – Бери канат, спрыгивай на берег, найди, за что пришвартоваться! Там должен быть старый кнехт. И давай быстро, пока я не пожалел, что взял тебя с собой!

«А вот и лодка, – подумал Хардов. – Что ж, пока все четко по графику». А потом его взгляд невольно вернулся к пустующему основанию памятника на противоположном берегу. Когда-то вход в канал венчали два каменных исполина. Потом по причинам, давно уже стершимся о время, второй памятник демонтировали, разбив вокруг пустующего основания симпатичный парк. Виды здесь действительно открывались раздольные, и, пока не пришел туман, правый берег канала и водохранилища был столь же хорошо обжит, как и левый. И паромная переправа еще не внушала ужаса живым, а была лишь простым и безопасным способом переправиться в Конаково, поселок по другую сторону. Воспоминания о тех счастливых деньках остались как рассказы о золотой эпохе. Но это знали все на канале. Как и то, что, когда демонтировали Второго, его каменная голова отвалилась и упала на дно, где лежит и по сей день. Хардов знал еще кое-что. Поэтому его взгляд все настойчивей возвращался к пустующему основанию. Тумана там не было. И не было пока ничего подозрительного. Лишь неприятное ощущение, отдающее все более гнетущим холодком в спине. Все инстинкты гида твердили, что игнорировать это ощущение больше невозможно. Ева права: их время почти на исходе. И если это начнется… «Это очень плохо, – мелькнуло в голове у Хардова, и лицо гида прочертила несколько мучительная, даже болезненная складка. – Но если это все же начнется, главное, чтобы он не успел увидеть нас. Иначе на рейсе можно ставить крест».

За то время, что они добирались сюда, успели набежать легкие облачка. Но когда луна открывалась, четкая половинка в виде буквы «D», на другой стороне можно было рассмотреть точно такие же ступени, спускающиеся к воде, и вакантное основание, о которое когда-то опирался каменный исполин. Второй вождь, Сталин, он и был подлинным строителем канала. И кости тех, кого согнала сюда его непреклонная воля и кто потом сгинул при строительстве великого пути, все еще перешептывались на гиблых болотах, лежащих у шлюза № 2. Их шепот сводил с ума каждого; даже сам Тихон, не ведавший страха, остерегался проходить болота ночью, потому что как-то встретился там кое с чем похуже шепота. К счастью, такое творилось не всегда. В основном днем, да и чаще всего ночью лежащие в болотах спали и, если их не тревожить, ничем не выказывали своего присутствия. Лишь в плохие, скверные ночи что-то пробуждало их. Проблема заключалась в том, что сегодняшняя ночь была как раз из таких. Хардов снова поморщился и негромко позвал:

– Павел Прокофьевич, пора. Это наша лодка.

Лишь бы старик не раскис в последний момент. Нравился ему Щедрин, чего уж тут говорить, очень нравился. Своей мягкой открытостью, доверчивостью и какой-то аристократической вежливостью старик напоминал ему о тех днях, когда мир еще не закончился. И когда каждый мог позволить себе такие качества. Да не каждый захотел! Наверное, гниение мира уже тогда стало необратимым. Атака хищной мглы, хоть и исподволь, уже началась. Только вот такие, как Щедрин, все еще оставались островками света, вокруг которых, если повезет, могли образовываться новые островки. В этом и заключалась их последняя надежда. Это все еще не давало вере Хардова окончательно угаснуть. Хардов в последнее время много думал о Еве. И о том, другом, конечно, тоже. Но что, если Тихон ошибается, что, если девушка все же главное? Хардов, человек, почти растерявший веру, кроме остатков того, что когда-то все они, юноши, полные надежд, гордо именовали Путем гида, да еще, быть может, веры в своего ворона Мунира, не имел права на сомнения. И он выполнит возложенное на него Тихоном, совершит самый странный, невероятный маршрут в своей жизни, хотя сам бы он поступил иначе. И хоть на сомнения в действиях у него права нет, его право на вопросы и эмоции никто не отбирал. Особенно на главный вопрос: Хардов поклялся защищать Еву, Тихон знает об этом. Но если для выполнения возложенного на него придется переступить через клятву, как он поступит? Хардов без колебаний, если потребуется, отдаст жизнь за Еву, но вопрос ведь не в его жизни. «Миссия невыполнима» – кажется, так назывался старый-старый фильм, который он смотрел когда-то в доме, полном света. И самым печальным во всем этом оставался старик, ничего обнадеживающего которому Хардов сказать сейчас не сможет. Если только не соврет.

Ева шагнула к отцу. Щедрин сразу как-то ссутулился, раскрыл объятья. Хардов деликатно отвернулся и сделал несколько шагов в сторону. Потому что голос старого ученого задрожал, а потом гид услышал исполненный невообразимой боли и нежности голос Евы:

– Папочка… Папа.

Хардов почему-то снова на миг вспомнил дом, полный света, и заставил себя ничего не слышать. Им надо попрощаться. У них нет другого выхода. У них у всех нет другого выхода. Он с трудом подавил в себе желание соврать, закричать: «Эй, да что вы?! Через пару месяцев встретитесь!» Вместо этого он даст им еще полминуты. Невзирая на то, что их время катастрофически убывает. Невзирая на то, что сейчас, в вязкой ночной мгле на другой стороне, слишком, до густоты черной, чтобы быть естественной, словно ее коснулись глянцевой краской, он успел различить кое-что. Там, над пустующим основанием… Хардов подумал, что пришла пора привинтить глушитель к его девятимиллиметровому ВСК–94 – хорошему многоцелевому оружию, которое могло быть и снайперской винтовкой, и штурмовым автоматом; жаль, что патроны к нему гораздо больший дефицит, чем калибр 7,62 к Калашникову. Еще жаль, что события могут принять такой оборот, только шуметь здесь Хардов не собирается. Но прежде всего – еще полминуты. Им надо дать попрощаться. Отцу и дочери, которым, возможно, никогда не суждено свидеться вновь. Лишь надежда будет жить в сердце каждого. Вместо тепла и объятий друг друга будет жить эта надежда. Та самая, которой для Хардова почти не осталось.

– Пора, – сказал гид. – Лодка не сможет ждать.

Старик держится. Он будет стоять здесь и махать им, пока они не войдут в канал и не скроются за воротами. И ничего плохого отсюда, с берега, он не увидит. Другое дело с воды…

– Павел Прокофьевич, конечно, просить вас не ждать, а отправляться домой бесполезно?

– Что вы, Хардов! – отмахнулся старик. – Я уж провожу вас.

Гид вздохнул. Старик чуть потупил взор. А вот щеки Евы блестят от слез, хотя она и накинула капюшон на половину лица.

– Тогда мне придется попросить вас хотя бы отойти подальше от памятника, – сказал Хардов. – Возможно, мне придется стрелять по фонарям прожекторов.

– Боже, Хардов, что за вандализм? – Рот Щедрина раскрылся в недоумении, но гид больше не мог позволить тратить драгоценное время. Ни им, ни себе. Он лишь взял Щедрину за руку, бросив ей: «Идем, Ева!», и быстро повел девушку к лодке. По дороге она все же обернулась к отцу, и тот было порывисто дернулся и прошептал что-то безмолвно, но Хардов только крепче сжал руку Евы. Затем, не оборачиваясь, он крикнул старику:

– Все, прощайте. И… ждите вестей, – гид постарался, чтобы его голос звучал если не излишне обнадеживающе, то хотя бы бодро, – хороших вестей!

Однако, когда они всходили на лодку и Кальян молча, без лишних вопросов подал Еве руку (вопросы будут потом, Хардов знал это, и его это не беспокоило), гид успел заметить кое-что. Как мальчишка, Федор пялился на Еву во все глаза, но когда их взгляды мельком встретились, ничего более умного, чем надменное равнодушие, граничащее с презрением, изобразить на лице не смог. Впрочем, Ева, скорее всего, даже не заметила его: мысли девушки были заняты другим. Она лишь кивнула им всем, вежливо поздоровавшись, и быстро скрылась в носовой каюте.

– Все. Уходим, – распорядился Хардов.

Он прекрасно понимал, какое смятение вызвало появление Евы в умах команды. По крайней мере той ее части, что была набрана из гребцов-контрабандистов. Никакого груза не было. А гонорар велик. Не надо быть гением, чтобы провести логический мостик и связать все воедино: баба в ночном рейсе! Значит, все самое ценное либо в ее багаже, в ее бауле, либо… она сама. Это Хардова также не беспокоило. Сейчас гораздо больше тревожило другое. То, что еще успел заметить Хардов. Как только нога Евы коснулась борта лодки, один из лучей прожекторов, освещавших памятник, еле заметно дрогнул.

«Возможно, совпадение, – подумал гид. – Но вряд ли. Скорее всего… Скорее всего, надежда войти в канал незамеченными не оправдалась».

– Капитан, – Хардов негромко обратился к Матвею, – сейчас парням придется подналечь.

– Я помню, – так же тихо отозвался Кальян. Голос его был спокоен. Почти. По крайней мере, он был тверд. – Команда проинструктирована. Никто не подведет.

Хардов кивнул. Гребцы действительно налегли на весла с удвоенной силой.

«Он хороший капитан, – подумал Хардов, не сводя пристального взгляда то с лучей прожекторов, то с пустующего основания на другом берегу. Теперь вокруг него сгустился туман, который подполз почти к самой воде, и Хардов прекрасно понимал, что это значит. – Такую скорость можно выдержать только на короткой дистанции. Как на соревнованиях, спринтерская гонка. Да вряд ли Тихон дал бы мне плохого».

Хардов обернулся в сторону входа в канал, куда шла лодка, – до двух каменных башенок по обоим берегам, обозначавших ворота для рукотворного русла, оставалось еще больше трехсот метров. «А ведь у нас и есть гонка, – подумалось гиду, – только вряд ли кто в лодке, кроме меня да, может, еще здоровяка-капитана, знает, сколь высока цена приза и цена поражения».

Гид стоял посреди лодки, держась за мачту, ворон Мунир сидел у него на плече. Кальян занял «весло капитана», крайнее по правому борту, и молча задавал ритм. Шуметь сейчас было нельзя. Не в этом месте. Но когда Хардов вновь повернулся к пустующему основанию на другом берегу, он понял, что все самые плохие предчувствия начинают сбываться прямо на глазах. А потом он услышал голос Федора:

– Посмотрите, что творится со светом.

Ева сидела в темноте каюты, прислушиваясь к звукам снаружи, и ее била мелкая дрожь. Она помнила о наставлениях Хардова не включать масляный светильник, пока лодка не войдет в канал, да она и не собиралась ослушаться гида, только с каждой секундой ей становилось все хуже. И девушка с трудом сдерживала себя, чтобы не закричать:

– Немедленно поворачивайте обратно! Нельзя сейчас быть на воде!

Ева все помнила о страхе и плохих эмоциях, которые делают их уязвимыми, как сигнальный маячок, открывают тем, кому не следует, – она помнила слова Хардова. В общем, она, наверное, разделяла подобную точку зрения и пыталась сейчас дышать, как учил ее гид. Да только это не особо помогало. Ведь вопрос не в дыхательной гимнастике и по большому счету даже не в том, что ей сейчас стоит успокоиться. Ведь так? Неужели они не понимают, что там, снаружи, все теперь переменилось?! Все стало намного хуже, чем когда они только направлялись к памятнику. То, о чем она говорила, чье приближение чувствовалось с каждым их шагом, теперь пришло. И оно там везде.

Ева не знала, что это, хищное, алчущее, пока еще слепое, но оно ищет их. И найдет очень скоро. Надо немедленно возвращаться на берег, на свою сторону, если еще не поздно. Возвращаться, потому что… Там, на воде, что-то очень скверное, и с каждым мгновением становится только хуже. Даже здесь, во тьме каюты, чье-то пока еще бесплотное щупальце холодным ветерком коснулось ее лица (или сердца?), и вслед за ним всю лодку за пределами ее убогого убежища залила ослепительная вспышка света. Только было в этом ярком свечении что-то неживое, чуждое. «Это плохой свет, – успела подумать Ева. – Он ищет нас. Но не только…»

«Вот и мальчишка увидел то, что я вижу уже некоторое время», – мелькнуло в голове у Хардова. В этой мысли было что-то ледяное, какой-то холодный металл, эмоция, которая требовала, наверное, спокойного преодоления и которой Хардов вряд ли станет когда-нибудь гордиться. Но в сложившихся обстоятельствах у гида не осталось времени для анализа эмоций. Челюсти его плотно сомкнулись, и взгляд все еще оставался прикован к тому, что творилось с прожекторами. Они больше не хотели освещать самое крупное в мире скульптурное изображение Ленина, словно чья-то немыслимая воля внесла разлад в исправно работающий механизм. «А может быть, эта воля и заставила нас установить здесь прожекторы для своих целей», – безмолвно усмехнулся Хардов, извлекая из-под плаща свой ВСК с уже прикрепленным цилиндром глушителя.

– Что бы ни случилось, капитан, не прекращайте грести. – Голос гида прозвучал хрипло. Он обернулся – до входа в канал оставалось не меньше двухсот пятидесяти метров. – Пока мы не пройдем ворота, не прекращайте грести. Там мы будем в безопасности.

Если некоторое время назад лучи света начали колыхаться, как будто где-то в мире существовал ветер, способный их раскачивать, то потом один из них отклонился от статуи и бесцельно устремился куда-то в темное небо. Потом к нему присоединились остальные, то перекрещиваясь в пустом пространстве, то столь же бессмысленно скользя по лесу, берегу и темной воде. Вот один из них поймал лодку, на миг ослепив всех, кто в ней находился, к нему присоединился другой, и Хардову пришло на ум, что они, как гончие псы, принюхиваются, но подлинная их цель вовсе не здесь. И вот та же невидимая рука стала разворачивать прожекторы и фокусировать их на противоположном берегу дамбы, где над пустующим прежде основанием творилось теперь много чего интересного.

«А тебе нужен свет, – несколько отстраненно подумал Хардов. – Там, в своей тьме, ты без света не сможешь». Его рука передернула затвор, досылая патрон, а затем гид услышал, как заскрипели его собственные зубы. Там, на другой стороне, творилось и правда много интересного. Создавалось впечатление, что клочья мглы несколько проредились, словно туман теперь отодвинулся от каменного основания бывшего памятника, расползался в стороны, уступая место чему-то другому. Эти все более набухающие в разных местах сгустки черного глянца, которые Хардов заприметил еще до посадки в лодку, сейчас прорвались, и в переливах бледного скользящего света проступили, а затем скрылись очертания чего-то огромного и бесформенного.

«Ну, вот и началось», – эта мысль накатила на Хардова вместе с волной какой-то прелой усталости. Пространство вокруг них словно сгустилось.

– Быстрее, капитан, – проговорил гид, прижимая приклад на изготовку, чтобы вести огонь. – Ради всего святого, быстрее!

Его слова, казалось, застревали в неподвижном, липком, как кисель, воздухе. И следом это ощущение невидимой злой воли стало нарастать, и что-то попыталось заставить Хардова опустить вскинутое было оружие. Гид не стал ждать, пока это нечто войдет в полную силу. Вся лодка была перед ним сейчас как на ладони. И время словн замедлилось, позволяя Хардову окинуть взглядом все, что было перед ним. Он видел, что гребцы начали ослаблять ритм и лодка теряет скорость, что человек на корме вот-вот бросит руль, потому что смотрит как завороженный на противоположный берег, и в его маслянистом взгляде ужас смешался с чем-то похожим на священный трепет; он слышал голос Кальяна, капитана, которого уже успел похвалить: «Федор, быстро на руль! С бородачом что-то не то… И держи крепко, парень!» Набирая дыхание, он успел заметить, что мальчишка и впрямь оказался проворным и держится не в пример лучше остальных. Это его не удивило, лишь легкая печаль кольнула сердце. Прицелившись, чтобы бить по первому прожектору, Хардов понял, что увидел еще кое-что: как на другом берегу прямо из тела ночи выступил исполинский каменный бок, как в некоторых местах камень еще не сделался непроницаемым и гигантская статуя словно парила над формирующимся пьедесталом. Там, на противоположном берегу, вопреки всем мыслимым прежде законам жизни, в перекрестье электрических лучей появлялся Второй.

– Он вышел прямо из темноты, – с несколько шальной усмешкой процедил Хардов. Это было давнее воспоминание. Впервые о своей встрече со Вторым ему рассказывал человек, чье сознание помутилось от увиденного. Он так и визжал, пока Тихон пытался бедолаге помочь: «Он вышел прямо из темноты! Огромный, каменный, но… живой! Жи-и-во-ой!» А Хардов почему-то вместо жалости испытывал что-то похожее на брезгливость. Да, это было давно…

А потом гид задержал дыхание, и весь внешний мир перестал существовать. Кроме оружия и цели, куда он сейчас пошлет пулю. Хардов нажал на спусковой крючок. С глухим хлопком, чуть более громким, чем звук выстрела, лопнул первый прожектор. И словно в ответ в плотной стене тумана, стоявшего на том берегу, гневно полыхнуло чем-то холодным, похожим на зарницы. Только это никакие не зарницы. У Хардова дернулась щека. Оружие уже было готово к следующему выстрелу. Эта черная воля, сковывающая всех, кто был в лодке, чуть ослабила хватку. Гид выстрелил. Второй фонарь прожектора разлетелся вдребезги. Оставался последний: теперь до другого берега добивал лишь одинокий луч. Дышать стало значительно легче. Хардов прислушался и ощутил, как по лбу пробежали капельки пота. Это его озадачило – напряжение оказалось большим, чем чувствовалось.

«Давайте, давайте, гребите, мои хорошие! – быстро подумал он. – Нам бы только успеть войти в канал». Хардов посмотрел на последний луч, связывавший оба берега, и он показался ему натянутым, как струна. И что-то еще… Звук, низкий и тихий, на грани слуха, похожий на треск статического электричества или гул электропроводов. Хардов снова прислушался, но ничего больше различить не смог. А потом выстрелил еще раз. И на несколько секунд единственным источником света вокруг них стала бледно-зеленая луна, плывущая в тревожном небе.

Федор почувствовал, что руль больше не вырывался из его рук: потребовалось совсем легкое усилие, чтобы вернуть лодку на прежний курс. О том, куда могло затянуть лодку,

(ты же знаешь куда! В туман, из которого нет выхода)

не хотелось даже думать. Сердцебиение постепенно приходило в норму, по крайней мере, в груди юноши больше так бешено не стучало. Хардов только что произвел выстрел, и последний луч за спиной Федора погас. Второй исчез, на его месте теперь зиял громадный, похожий на провал, бесформенный сгусток тьмы. И обруч, сдавливающий виски, ослаб.

(в туман, из которого нет…)

Федор крепче взялся за руль. И даже попробовал робко улыбнуться Кальяну. Капитан сидел лицом к нему и с молчаливой сосредоточенностью работал веслом. Мучительная складка, прочертившая лоб здоровяка, еще не разгладилась. Федор посмотрел на Хардова: гид по-прежнему стоял у мачты и к чему-то тревожно прислушивался. Мунир, взлетевший было, пока гид стрелял, вернулся на плечо хозяина. Сейчас ворон застыл и, забавно склонив голову, глядел на чужой берег. Федор глубоко вздохнул: он, наверное, с удовольствием бы посмеялся, только… Это ощущение плохого вовсе не ушло. Оно словно затаилось, притихло в темноте и теперь раздумывает.

Вот и Федор услышал этот низкий и какой-то пустотный звук. Мунир заволновался, расправляя крылья. И вдруг юноша отчетливо понял, что это еще не все, лишь короткая передышка. Там, за его спиной, где только что погасли прожекторы, снова что-то происходило. Это он почувствовал, когда мороз иголочками побежал от основания его позвоночника вверх, это увидел в отсветах взгляда Кальяна, когда тот надтреснуто прошептал:

– Не может быть… Они светятся!

А потом здоровяк не смог скрыть ноток паники, прокравшихся в его голос:

– Хардов, прожекторы снова светятся.

Павел Прокофьевич Щедрин видел, как лодка мирно удалялась по спокойной поверхности водохранилища в сторону входа в канал. По широкой водной глади в серебре весело переливалась лунная дорожка, а яркие фонари освещали мощными лучами памятник Ленину, о котором столько любили посудачить в городских трактирах. Напряжение, которое чувствовалось, пока они добирались сюда, с отходом лодки развеялось почти окончательно. Павлу Прокофьевичу даже показалось, что его лицо обдало легким ветерком. И он подумал, что, наверное, зря они беспокоились и все с Евой будет хорошо. Поэтому старый ученый был искренне изумлен, когда Хардов исполнил свое обещание и расстрелял прожекторы.

– Бог мой, ну зачем это? – промолвил Щедрин. В какой-то момент ему показалось, будто он различил что-то на том месте, где когда-то находился второй памятник, но именно что показалось: все было мирно, спокойно. И совсем скоро он пойдет домой и заварит травяного чаю, что так любили они с Евой за час до сна. Возьмет почитать старую книгу и лишь потом ощутит, как осиротел его дом.

– Я ее спасаю, – теперь уже с уверенностью прошептал Щедрин.

И, конечно, старый ученый не видел того, что творилось сейчас с уже мертвыми прожекторами. Того, что видела его дочь и все, кто находился в лодке.

Если бы Хардов вошел сейчас в носовую каюту, он бы, наверное, решил, что страх вызвал у гостьи его судна временное нервное расстройство. Хотя его вполне могла осенить и более темная догадка. Обняв себя руками, девушка сидела на койке с закрытыми глазами, но лицо ее было повернуто к узкому разрезу иллюминатора.

– Я прошу тебя, прошу, спаси нас, – шептала Ева, – защити от него и останься жив. Я отдам тебе часть своей любви, я смогу, но останься жив.

Однако Хардов стоял у мачты, и взгляд его был прикован к самому большому в миру скульптурному изображению Ленина. Памятник оказался не только самым большим. О нет, все не так просто. Впервые за очень много лет Хардов выглядел обескураженным. Правда, оценить этого было некому. Но ведь не в том дело, так? Есть вещи более любопытные. Например, когда только что разнесенные вами в пух и прах фонари оживают. Губы Хардова неожиданно высохли, и их пришлось облизать. От расстрелянных прожекторов исходило явное бледно-зеленое свечение, пока еще тусклое, похожее на болотные огни. Этот низкий пустотный звук, навевающий мысли о странных опытах с электричеством, повторился, но уже громче.

– Забавно, – прошептал Хардов.

Свечение не просто усилилось. Только что прямо на глазах гида из разбитых прожекторов вырвались первые лучи, не длиннее десятка метров. Слепо обшаривая пространство вокруг себя, они иногда скрещивались, что делало их похожими на световые мечи в руках невидимых сражающихся великанов. Мертвенное тусклое свечение набирало силу, лучи уплотнялись, а потом выстроились параллельно друг дружке, как будто встали на изготовку. И вот в небо ударили мощные столбы бледно-зеленого света. Лицо Хардова застыло. «Это мертвый свет», – пронеслась в его мозгу какая-то чужая мысль.

Лучи начали опускаться, кружа с каким-то игривым любопытством, словно их интересовала и пустота ночного неба, и далекая линия горизонта на чужом берегу. «Там нет линии горизонта, – сказал сам себе Хардов. – И когда взойдет солнце, на том берегу будет стоять лишь тума. – Гид с трудом подавил отчаянный, шальной смешок. – В этом мире посредником между землей и небом является стена густого тумана».

Хардов быстро обернулся – до спасительных ворот оставалось не больше сотни метров. Но лучи уже бежали по каменным ступеням на дальнем берегу дамбы, по которым когда-то поднимались древние строители канала к своему грозному идолу, неся ему всю свою безмерную любовь, преданность и весь свой страх. Лучи переместились выше и поймали в перекрестье черноту зияющего провала над пьедесталом. Хардову снова пришлось облизать губы: картинка качнулась, дрожа, будто с тем же пустотно-электрическим звуком она обжигалась о края привычной реальности. А затем мертвый свет выхватил из тьмы очертания исполинской статуи.

– Навались, парни! – закричал гид. Теперь необходимость соблюдать режим тишины отпала сама собой. – Гребите что есть сил!

«На голограмму, вот на что это было похоже, – вспомнил Хардов. – На чудовищную голограмму, нарисованную прямо в небе. Только ты знаешь, что это не так».

Монолитная громада памятника, охваченная бледно-зеленым светом, повисла в черноте неба, раскалывая пространство. Присутствие злой воли, всегда ощутимое в этом месте, сейчас сделалось неодолимым. Хардов подумал, что этот низкий пустотный звук становится объемней, наполняясь глубиной и силой; только звук не был просто странным, плохим – присутствовало в нем что-то невыразимо иное, словно он нащупывал внутри каждого камертон ужаса и прекрасно резонировал с ним. Гид видел, что лодку вот-вот затопит неконтролируемая животная паника. А потом Хардов услышал хлопанье крыльев: Мунир взлетел – и гид понял, что может прикусить губу до крови. «Второй… Вы не должны оказаться на линии его взгляда, – услышал на мгновение Хардов голос Тихона, – иначе все самое скверное и мерзкое на канале будет знать о вас. Если вы, конечно, выживете». Только это было старое воспоминание, когда он учил их, еще совсем желторотых юнцов.

– Нет, Мунир, я запрещаю тебе! – хрипло закричал гид, прекрасно понимая, что ворон никогда бы не ослушался его и что сейчас Мунир действовал, повинуясь подлинному, хоть и невысказанному, приказу Хардова.

«Вот еще одно существо, которое я люблю, готово погибнуть из-за тебя», – горько подумал он. И посмотрел на того, кого некоторое время назад, еще в безопасной Дубне, назвал Вторым. Лик каменного Сталина был обращен к луне, такой же бледно-зеленой, как и свет прожекторов, и это стало единственным маленьким подарочком, который судьба преподнесла сегодня Хардову. Если только не дразнила. Второй смотрел в другую сторону: грозный взор пустых каменных глаз был направлен на шлюз № 1, следя за теми, кто желал появиться оттуда и войти в канал без его ведома. Может, такое случилось просто потому, что луна стояла в той стороне, а может, они с Тихоном все верно рассчитали, но… Гид снова обернулся ко входу в канал – лодка продвигалась все медленнее, да и руль стал опять вырываться из рук мальчишки.

– Давайте, давайте, парни! – Хардов скосил взгляд на памятник и с трудом заставил себя говорить дальше. – Осталось чуть-чуть. Давай…

Голос гида все же сорвался. Может, лишь слегка запершило в горле, и возникла необходимость прокашляться. Хардов видел, что творилось в перекрестье бледно-зеленых лучей. Он подумал, что судьба, скорее всего, все же дразнила их. Камертон внутри звучал громче: леденящий кошмар прокрался в кровь, заставляя ее стыть в жилах.

– Давайте, парни!..

Прямо на глазах гида каменный Сталин начал медленно поворачиваться. Он оборачивал к ним лицо. Каменный вождь искал их.

(в туман, из которого нет…)

Федор всем телом навалился на руль, который вдруг ожил, налился огромной силой, направляя лодку прочь от входа в канал. Он слышал голос Хардова: «Давайте, парни!» – и еще он слышал поскуливание бородача-рулевого, который как-то странно привстал на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел на чужой берег.

«Прекрати! Перестань! Это все из-за тебя!» – хотел было закричать на него Федор и понял, что, наверное, уже поздно. Возможно, бородач-рулевой был действительно виноват, но только что с чужого берега пришло властное повеление бросить руль и взглянуть на Второго.

Федор, сопротивляясь, посмотрел на памятник. Голова каменного Сталина словно притянула его, сделалась огромной, а потом юноша почувствовал, что сон и явь соединились. Потому что пустые каменные глаза вождя стали открываться. И в них плескался холодный свет. Именно эту голову, лежащую на илистом дне под мутными слоями воды, Федор видел в своем страшном сне накануне бегства из дома. Именно этот мертвый свет был в открывшихся глазах, когда они искали его в липком ночном кошмаре. Свет становился все интенсивнее, наливаясь какой-то неведомой жуткой жизнью, и как только взгляд каменной головы упадет на их лодку…

(уже неважно, что будет потом. Безразлично)

Вдруг Федор почувствовал, как будто что-то вытащило его из липкой втягивающей воронки. Какая-то сильная рука. И что-то теплое и

(радостное?)

надежное словно коснулось его сердца. Этот мертвый свет, две горящие точки глаз, заметно потускнел. Словно между лодкой и чужим берегом встала легкая полупрозрачная пелена защиты. Федор поднял голову.

Над ним летел Мунир, ворон гида Хардова. Нет, не совсем так. Мунир парил в далекой вышине над лодкой, широко распахнув крылья. Слишком широко, и, наверное, никакая другая птица в мире не смогла бы сделать такое.

(Ты ведь знаешь, что Мунир не совсем птица)

(в туман, из которого нет…)

«Вот кто сейчас спасает нас», – подумал Федор. Каким-то странным образом юноша понял, что крылья Мунира и были этой полупрозрачной защитной пеленой. Они словно истончились, вытягиваясь в разные стороны, крылья росли, пока не заслонили часть неба. Сам ворон стал уже маленькой точкой высоко над ними, а крылья растягивались и продолжали увеличиваться, превращаясь в подобие огромного зонтика, концы их уже почти коснулись воды. И этими невероятными крыльями, этой охватывающей сферой ворон сейчас укрывал их. Мунир прятал лодку от ищущего взгляда Второго, заслонял ее собой от внешней злобы реки и злобы ночи, позволяя сердцам людей передохнуть, забыть на минутку о неодолимом страхе и биться ровнее. И что-то в этой полупрозрачной пелене…

«Это любовь, я вижу ее сияние!» – изумленно проговорил внутри Федора восторженный и испуганный мальчик.

«Это то, что все еще не дает этому миру сдохнуть», – произнес внутри него гораздо более зрелый голос.

– Боже, я, наверное, схожу с ума от страха, – уныло и протяжно, будто находясь внутри своего собственного замедлившегося времени, пролепетал Федор. – Во мне спорят голоса.

«Не будь ребенком, Тео, – одернул его зрелый голос. – Ты прекрасно знаешь, что не сходишь с ума. Ты прекрасно знаешь, что это».

Федор потряс головой. Никакие голоса внутри него не спорили. Была лишь эта странная надежная тишина, эфемерное и давно утраченное ощущение материнской колыбели. Лодка теперь бежала по темной воде значительно веселее, на лицах людей читался испуг, но и благодарность; гребцы ритмично работали веслами в такт какому-то новому звуку. Присутствовало в нем что-то очень интимное, и Федор вдруг сообразил, что слышит, как бьется сердце ворона. Крылья Мунира скрыли оба берега, и единственным ориентиром в полупрозрачной пелене оставались смутные очертания башенок, выплывающих из ночи. До входа в канал было теперь не больше тридцати метров. Федор снова посмотрел наверх – по внешней стороне укрывшего их купола слепо скользили два бледно-зеленых смазанных пятна. «Это его взгляд, – понял юноша. – Его глаза».

– Давайте, гребите! – неожиданно закричал Федор. – Быстрее, он ищет нас!

И тут же встретился с жарким взглядом Хардова. И сконфузился, не сразу определив, что прочитал в нем. Суровое удивление? Гнев? Возможно. Но и что-то еще, чего юноша никогда не встречал прежде. Все это было мимолетным, продолжалось не дольше секунды, а потом Хардов отвернулся, тревожно вглядываясь ввысь, в ту точку, которой стал его ворон.

– Гребите, гребите, – болезненно морщась, произнес он. – Теперь уже недалеко.

А Федор все еще пытался понять, действительно ли он видел эту невероятную смесь в глазах гида, смесь ненависти, боли и… какой-то неуловимой нежности. А потом сердце его сжалось, потому что в вышине над ними прозвучал мучительный и совсем не похожий на карканье крик ворона. И тихий стон сорвался с губ гида.

– Гребите! – прохрипел Хардов. – Гребите, сукины дети, мой ворон сейчас умирает за нас.

Два бледно-зеленых пятна, блуждающих по куполу, становились все ярче и все более походили на прорывающиеся огни. До ближайшей по своему, левому, берегу башни, отмечающей вход в канал, было чуть больше двадцати метров. Федор выдохнул, сосредоточенные лица гребцов блестели от пота. Но люди старались: расстояние до невидимой линии, соединяющей по воде оба берега, ворота канала, еще сократилось.

Девятнадцать метров – дружный взмах весел.

Семнадцать метров.

Не больше пятнадцати…

Мунир опять подал голос, и по телу Федора прошла судорожная дрожь, столько боли было в крике истязаемого существа, в крике, так похожем на плач маленького ребенка.

– Осталось десять метров! – отчаянно заорал юноша. У него всегда был хороший глазомер, и он знал, что сейчас не ошибается. И плевать, как там на него смотрит Хардов. – Девять. Восемь…

Плевать! Федор не задавался вопросом, с чего это ему вздумалось кричать и таким образом подбадривать команду. И уж тем более как это выглядит со стороны. Он набрал полные легкие воздуха, чтобы крикнуть «семь», и…

(Скремлин сейчас умрет. Взгляд Второго прожжет его)

осекся. С ним опять кто-то пытается говорить? Говорить о чем-то темном. Кто? И почему «скремлин»? Ворон Хардова – скремлин?!

– Шесть, – сдавленно выдавил юноша.

И увидел.

Два блуждающих пятна налились багрянцем, возможно, это все еще и мертвый свет, но он больше не был холодным. В нем кипела неутомимая ярость. Два блуждающих пятна начали буквально прожигать купол, а потом двинулись по нему, оставляя оплавленные полоски, как на ткани или на горелой бумаге. Мунир захлебывался в криках невыносимой боли.

– Пять, – сказал Федор и почему-то добавил: – Пожалуйста… Четыре. А ну, гребите! Не смейте бросать весла! Гребите…

Огни прорвались. Может быть, юноше это только показалось, но прямо перед собой он увидел стену мертвого огня, всполохи и багряные завихрения, плескавшиеся яростной злобой, и две горящие черные точки в глубине, которые заглянули внутрь него, в самое сокровенное и… на миг отпрянули.

– Не смейте, – произнес Федор, с трудом ворочая языком. – Три-и.

Стена огня начала заливать все, что находилось внутри купола. Столб пламени несся прямо на лодку.

– Два, – промелькнуло в голове Федора, но он не смог бы поручиться, что сказал это вслух. С какой-то странной апатией пришла мысль: «Нет, этот пламень не сожжет нас. И не убьет. Возможно, просто изменит. И, возможно, настолько, что мы станем завидовать мертвым». И одновременно в яркой вспышке юноша увидел фигуру Хардова, которая показалась ему гораздо более реальной, единственной реальной по сравнению со всем, что творилось вокруг. Гид стоял, вознеся к небу руки, и полы его плаща широко распахнулись.

– Мунир! Я здесь, – зычно прокричал Хардов, как будто происходящее не оказывало на него ни малейшего влияния. – Я здесь, старый друг.

В следующий миг то ли периферийным зрением, то ли краешком сознания Федор увидел Мунира, чье пике больше походило на неконтролируемое падение, и понял, что нос лодки только что пересек невидимую линию ворот.

«Как жаль, – отстраненно подумал юноша, – а ведь мы почти успели».

Федор сидел на самой корме, и поэтому ему открылось еще многое. Он видел, что лодка движется по инерции, и видел мертвый свет, который теперь, если ему суждено выжить, никогда не забудет, а еще лица команды, на которых запечатлелось что-то, что он, напротив, мечтал бы забыть навсегда. Он видел смеющегося бородача-рулевого, который так и остался на коленях, и видел (неожиданно!) глаза Евы, появившейся в проеме каюты: девушка что-то кричала. А потом Федор успел увидеть, как Хардов подхватил своего ворона, скорее всего умирающего, судорожно бьющего крыльями об воздух, и как прижал его к сердцу. И снова глаза Евы.

«Как удивительно», – мелькнула у Федора какая-то неоформившаяся мысль.

И все закончилось.

Послышался спокойный плеск воды о борт. Над ними стояла тихая звездная ночь. Лодка вошла в канал.