Взорвать прошлое! «Попаданец» ошибается один раз Рыбаков Артем

В 21.44 в одном из пакгаузов станции Минск-Товарная начался пожар, который продолжался более шести часов. Здание полностью выгорело с обрушением перекрытий. Причина пожара не выяснена, но не исключен поджог.

Еще один пожар случился на складе лесоматериалов около городского гетто. Начавшийся пожар был зафиксирован патрулем вспомогательной полиции примерно в 22 часа 17 минут. Из-за нерасторопности местной пожарной команды и отсутствия средств борьбы с огнем пожар распространился на значительной территории и продолжался около двух дней. Точное число пострадавших до сих пор не выяснено.

По поступившему в 22 часа 08 минут сигналу наряд орпо в сопровождении сотрудников местной вспомогательной полиции отправился по адресу: улица Садово-Набережная, дом 16. Местная жительница сообщила, что видела группу подозрительных мужчин, среди которых она узнала сотрудника райкома (местный руководящий орган партии большевиков), заходивших во двор этого дома. По прибытии на место наряд окружил дом, и старший наряда предложил преступникам сдаться. Когда после пятиминутного ожидания полицейские ворвались вовнутрь, в доме произошли два взрыва, после чего начался пожар. Погибли 3 сотрудника вспомогательной полиции, 2 сотрудника орпо[98] и 4 сотрудника вспомогательной полиции ранены.

Минск. 22 августа 1941 года. 18.35

— Ну, что скажешь, Клаус? — группенфюрер задумчиво почесал затылок и пристально посмотрел на сидевшего перед ним невзрачного мужчину в мятом цивильном костюме.

— Все сильно запутано… герр группенфюрер. — Было заметно, что человек чуть было не назвал собеседника по-другому. — Тот, кто учудил это, тщательно все спланировал, но «дьявол — в мелочах», сам знаешь, — говоривший снова сбился с официального тона.

— Клаус, я знаю — ты поговорить любишь, но сейчас не тяни кота за хвост, говори по существу. Все-таки не кого-нибудь, а моего шефа убили. И разрешаю называть меня по-старому, не при всех, конечно.

— Хорошо, Генрих. В общем, раскопал я тут одну бумажку. — И Клаус достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Один ревностный служака из саперов, проезжая по «нашей» дороге, обратил внимание, что ремонтируют неправильно. Ну и встрял.

— Интересно, — пробормотал Мюллер и протянул руку.

— Ребята-неумехи оказались из службы Гейдриха! Вежливо выслушали нашего лейтенанта и так же вежливо проводили восвояси.

— Черт! О чем-то подобном я думал! А из какой именно службы? Мы же тоже официально «его ребята».

— Из СД. Они предъявили жетон, не наш и не полевой полиции, а именно СД. Это еще не все, Генрих. Я нашел этого сапера, потому и говорю с такой уверенностью. Парень за это время далеко уехал, аж за Борисов. Даже русские самолеты один раз видел. — И Клаус усмехнулся.

— Так… Зная тебя, старый товарищ, могу быть уверен, что ты еще что-то раскопал! — Было заметно, что настроение группенфюрера значительно улучшилось.

— А как же, Генрих! Ты действительно меня хорошо знаешь. Я вытащил из этого сопляка словесные портреты! И даже приволок его сюда. Пусть с художниками поработает.

— Пока он еще поработает… Быстро перескажи!

— С этим дорожником общались двое: обершарфюрер и унтерштурмфюрер. Первый — атлетичный блондин среднего роста. По словам сапера — молчун, за весь разговор сказал едва пять слов. Из особых примет мне удалось выдавить из свидетеля только странные шрамы, — следователь заглянул в блокнот, — точнее, мозоли на тыльных сторонах кистей.

Мюллер наморщил лоб, словно силясь вспомнить что-то.

— Ганса Холеного помнишь? — после долгих раздумий спросил он.

— Это который держал девок на Борзиг-штрассе?

— Тот, верно. Мы когда его брали в двадцать восьмом, то у него телаш был, такой некрупный, но дрался как десяток чертей! Двух детективов вырубил и троих полицейских, пришлось пристрелить… Так у него похожие мозоли были. Ты спроси у этого лейтенанта. Должны быть вот тут и тут… — Мюллер показал на своей руке, — вроде бляшек костяных… Так, теперь про второго давай!

— Второй: тоже среднего роста, но уже брюнет. Лейтенант даже сказал, что на итальянца чем-то похож. Или на еврея. — И полицейский испытующе посмотрел на группенфюрера. Не заметив никакой реакции, следователь продолжил: — У этого офицера была сильная простуда, поэтому наверняка про говор наш лейтенант сказать ничего не смог.

— Не густо, конечно, но уж что поделать. Ладно, Клаус, иди, работай, а я пойду начальству докладываться…

— Можно подумать, Генрих, что у тебя много начальства, — хмыкнул сыщик.

— Хоть и немного, но есть, одна радость — далеко они и работать не мешают.

Москва, здание Сената, второй этаж.

15 августа 1941 года. 17.45

В этом кабинете он редко бывал при свете дня. Большой, шагов двадцать в длину, три высоких арочных окна, выходящих на Арсенал. Десятки, если не сотни раз он заходил сюда, но редко когда чувствовал себя так же неудобно.

— Ты, Лаврентий, головой-то не верти… — хозяин кабинета («Да что там кабинета, страны!» — мелькнула мысль.) остановился точно за спиной. — Можно подумать, ты эту писанину не видел? — В голосе Хозяина послышалась насмешка.

«Писанину» Лаврентий Павлович, безусловно, видел. Не мог не видеть, поскольку внизу листа, под машинописным текстом стояла его собственная подпись. Но видел он также и карандашные пометки на полях, как и подчеркнутые слова. Но угадать или понять причину сегодняшнего вызова он не мог. Последний раз его вызывали в этот кабинет больше трех недель назад, двадцатого июля. Нет, конечно, он и без этого встречался со Сталиным — заседания ГКО,[99] на которых он докладывал вождю, проходили каждый день.

Он еще раз вчитался в пометки: «Ха-ха!», «Подтверждение?», «Шапошников[100] в курсе?»

Вроде ничего необычного… «Так, а это что?»

«Если это сделали 10 человек, то почему не могут сделать 1000?» — гласила надпись в левом верхнем углу листа.

— Вот объясни мне, Лаврентий, почему у нас так выходит? Стоит человеку что-то начать делать лучше других, как сразу же у «компетентных органов» к нему появляются вопросы, а? — Берии очень не понравился тон, каким были произнесены слова «компетентных органов».

— Товарищ Сталин, если у органов не будет возникать вопросов, то, значит, мы построили коммунизм!

— Лаврентий, — Сталин сделал несколько шагов вдоль длинного стола, — демагогией сейчас не время заниматься. Лучше объясни мне, почему у тебя есть замечательная, можно даже сказать, выдающаяся группа борцов с немецкими захватчиками, а ты даже не знаешь, кто они? Как такое может быть?

— Иосиф Виссарионович, объективная ситуация не позволяет безоговорочно…

— Что, ты хочешь сказать «безоговорочно поверить» этим людям, так, Лаврентий? Направить их данные в Генштаб позволяет, перенацелить истребительные группы позволяет, а поверить не позволяет? И про объективность сейчас не надо! Ситуация тяжелейшая. Вон, на Юго-Западном фронте член Военного совета погиб, первый секретарь ЦК Украины… И до фронта далеко, а шальная бомба — и все, не уберегся Никита… Да приди ко мне сейчас Деникин с дивизией белогвардейцев, я бы его прямо на фронт отправил, а ты мне тут «не позволяет»! Это ты, Лаврентий, понимаешь?

«Интересно, это Судоплатов нажаловался или Хозяин сам раскопал?» — мелькнула у Берии мысль.

— Получается, — продолжил Генеральный секретарь, — что подчиненные доверяют, а начальник нет. А у нас, если ты, Лаврентий, не забыл, мнение коллектива всегда стоит над индивидуальными устремлениями. В общем, так… — Сталин рубанул воздух рукой. — Я понимаю, что у Судоплатова нет на такое полномочий, но прошу тебя как наркома изыскать возможность вывезти кого-нибудь из этой группы в Москву. Лучше, конечно же, всех…

«„Прошу“ не очень сочетается с предыдущей отповедью. Похоже, Хозяин почему-то заинтересовался этими людьми лично, без привязки к их боевой деятельности. Но почему?» — принялся анализировать просьбу (а это иногда похлеще приказа!) Берия.

— Что ты молчишь, как воды в рот набрал?!

— Да, я сегодня же отдам соответствующие распоряжения.

— Вот и хорошо, Лаврентий. Кстати, есть мнение, что за операцию по срыву снабжения противника, проведенную в конце июля, членов группы следует наградить.

— Я еще вчера дал указание Меркулову.

— Хорошо, можешь идти.