Vremena goda Борисова Анна

Насущные задачи деятельности по профилактике болезни Альцгеймера

– Рыбка не спит.

На лицо древней старухи легла рука, ощутила трепет ресниц.

– Рыбка хочет сказку.

Шелест страниц.

Скрипучий голос без выражения, без интонаций, начинает монотонно читать – со второй строчки. Чтец всегда пропускает названия статей. Ему категорически не нравится крупный шрифт.

Дамы и господа, многоуважаемые спонсоры. В своем коротком выступлении я намерен суммировать факты, каждый из которых большинству из вас хорошо известен, а также обозначить направления нашей исследовательской деятельности, нуждающиеся в первоочередной поддержке.

Как вам известно, фонд, который я имею честь возглавлять, занимается изучением тяжелого дегенеративного заболевания мозга, которое впервые было описано в 1906 году немецким психиатром Алоисом Альцгеймером и с тех пор носит его имя. Как правило, эта болезнь обнаруживается у людей старше 65 лет, однако в редких случаях она начинается и в более раннем возрасте.

Вплоть до настоящего времени наукой не выявлены причины болезни и механизм ее развития. По сути дела то, чем занимается практическая медицина в этой области, сводится к аккумулированию и регистрации сведений о прохождении патологического процесса в каждом конкретном случае.

Известно, что в ходе болезни мозг пациентов подвергается микроскопическим изменениям: в нем образуются внеклеточные отложения протеина, так называемые амилоидные бляшки, и внутриклеточные волокнистые скопления протеина – нейрофибриллярные сплетения. Число нервных клеток уменьшается вследствие их отмирания, передача импульсов от клетки к клетке ослабевает и затем прекращается, поэтому мозг оказывается не в состоянии полноценно функционировать, что разрушительным образом сказывается на личности человека, его поведении и общем состоянии. При этом больше всего оказываются поражены височная и теменная области, а также лобная кора, то есть зоны, ответственные за обучение и память. Поскольку погибшие нервные клетки не регенерируются, болезнь причисляется к разряду неизлечимых. Всё, на что мы сегодня способны, это замедлить ее течение, о чем я скажу чуть подробнее дальше.

Сначала несколько слов о ходе заболевания.

Оно делится на четыре стадии.

Первая, так называемая «предеменция», прежде всего затрагивает свежие слои памяти и способность воспринимать новую информацию. Человек хуже соображает, утрачивает способность к абстрактному мышлению, делается рассеян и апатичен.

На второй стадии, стадии ранней деменции, способности памяти продолжают деградировать. Встречаются симптомы апраксии, то есть двигательных нарушений, и афазии, то есть нарушения связной речи. Однако больной еще помнит основные факты своей биографии и сохраняет остатки здравого смысла.

На третьей стадии – умеренной деменции – человек начинает путать слова, разучивается читать и писать, перестает узнавать хорошо знакомых людей. Нарушается координация тела. Характерны элементы бреда, ложной самоидентификации. Старики часто уходят из дома и потом не могут вернуться. Исчезают привычки, связанные с соблюдением гигиены и отправлением естественных надобностей.

Затем наступает четвертая стадия, этап тяжелой деменции. Речь теряется почти полностью. Наступает тотальная апатия, истощение. Способность к самостоятельным действиям, даже самым элементарным, постепенно утрачивается. Больной уже не встает с кровати. Смерть наступает не в силу развития самой болезни, а из-за посторонних факторов – чаще всего это вызванная неподвижностью пневмония или пролежни.

В среднем с момента постановки диагноза до кончины пациента проходит семь лет, хотя возможно и значительные отклонения в ту и другую стороны. Главным образом это зависит от состояния сердечно-сосудистой и дыхательной системы, ну и, конечно, от условий ухода.

Наш фонд уже много лет ищет и разрабатывает способы, если не излечения, то, по крайней мере, приостановки темпов развития этой тяжелой болезни. В ходе конференции наши специалисты расскажут вам, о том, что уже сделано и что еще предстоит сделать.

Сначала вы прослушаете доклад профессора Минотти, исследования которого дают основания предполагать, что течение болезни замедляется и смягчается, если пожилые люди своевременно переходят на так называемую средиземноморскую диету, построенную на правильном сочетании фруктов, овощей, оливкового масла, рыбы, крупяных продуктов и красного вина.

Профессор Лайонс провел впечатляющие исследования, в ходе которых было установлено, что люди, владеющие двумя и более языками, менее подвержены болезни. На этом основании профессор разработал систему стимулирования интеллектуальной деятельности пожилых людей: изучение языков, разгадывание шарад и кроссвордов, настольные игры. Для пациентов на стадии предеменции показаны музыкотерапия и арт-терапия, уход за домашними животными и некоторые другие виды общеукрепляющей активности, о которых вы узнаете из доклада.

Еще одному направлению наших поисков будет посвящено выступление профессора Ричардсона, занятого так называемой эмоциональной терапией. Она включает такие разделы, как симуляция присутствия родственников, сенсорная интеграция, аудио – и видеоактивизация воспоминаний, валидационные техники, поддерживающая психотерапия.

Мой соотечественник профессор Ито расскажет вам об использовании стволовых клеток. Как вам известно, эта методология произвела настоящую революцию в современной медицине. Стволовые клетки, иначе называемые «умными» клетками, аккумулируются в той части нашего тела, которая больше всего нуждается в помощи. Они как бы латают поврежденные ткани, то есть организм ремонтирует сам себя. Использование стволовых клеток для регенерации зон головного мозга – дело новое, оно только начинает развиваться, но мы все верим в его перспективность.

Присутствующих здесь представителей фармацевтических кампаний безусловно заинтересует сообщение профессора Кляйншмидта, много лет занимающегося производством гомеопатических препаратов, которые могли бы замедлить развитие болезни.

Однако в первую очередь я желал бы привлечь ваше внимание к продолжительным исследованиям, проведенным во Франции. Перед вами выступит профессор Менье, группа которого сосредоточила свои усилия на том направлении, которое на сегодняшний день представляется самым логичным: если мы не научились лечить болезнь Альцгеймера, давайте попробуем ее предупреждать посредством широкоохватного раннего диагностирования. Наши французские коллеги установили, что первые симптомы Альцгеймера могут быть выявлены за 10–12 лет до активного развития болезни, а это дает медицине шанс вовремя вмешаться. Разработаны специальные тесты: нейропсихологические, биохимические, метаболические. В будущем предлагается подвергать всё население в возрасте 65 лет тотальному тестированию. Эта программа, если внедрять ее в государственных масштабах, потребует колоссальных затрат, но, по моему личному убеждению, именно она сулит наиболее верные результаты.

Кто-то наверняка скажет, что эта идея отдает капитулянтством, что наука таким образом расписывается в своем бессилии перед загадочной болезнью. Что ж, в ходе дискуссий у вас будет возможность высказать критические замечания и, может быть, предложить что-то более конструктивное. Руководство нашего фонда прекрасно сознает трудновыполнимость тотального тестирования. Даже в условиях относительно небольшой страны с хорошо развитой системой социально-медицинского обслуживания и мощными волонтерскими организациями осуществление подобной программы потребует миллиардных вложений. Ни одно государство, даже самое богатое, с этой задачей сегодня справиться не в состоянии без поддержки частного спонсорства.

Но и затягивать кардинальное решение этой проблемы человечество не имеет права. В течение ближайших десятилетий болезнь Альцгеймера станет главной заботой стран, в населении которых стремительно увеличивается доля людей пожилого возраста – а это, собственно, все развитые страны планеты.

В настоящее время в них живет примерно миллиард триста миллионов человек, и альцгеймерных больных насчитывается около 28 миллионов. К 2040 году, то есть всего через тридцать лет, по расчету наших специалистов, эта печальная цифра превысит стомиллионный рубеж. Такова обратная сторона борьбы человечества за улучшение качества жизни – за прогресс социального обеспечения, за победу над сердечно-сосудистыми и онкологическими заболеваниями.

Дамы и господа, вы только вдумайтесь! Получается, что титанические усилия, которые наша цивилизация расходует на социальный и научный прогресс, фактически приводят к постоянному увеличению альцгеймерной популяции! Если сидеть сложа руки, наша цивилизация уже в двадцать первом веке рискует превратиться в огромный дом престарелых, где будут жить только выжившие из ума старики и обслуживающий их персонал, причем процент первых будет постоянно расти, а вторых сокращаться.

Позволю себе аргумент еще более сильный. Если угодно – личный. Я буду говорить не об абстрактном человечестве, а о тех, кто присутствует в этом зале. Да простят меня дамы за невежливость, но большинству из нас за пятьдесят. Это значит, что в 2040 году не кто-нибудь, а именно мы с вами имеем все шансы оказаться среди тех самых ста миллионов. Таким образом, борьба с болезнью Альцгеймера – наша с вами личная проблема. Никто ее за нас не решит. Благодарю за внимание.

Аплодисменты.

Председательствующий: Это был президент Международного фонда борьбы с болезнью Альцгеймера доктор Санада Сабуро.

Сандра. Начало пути

Пятницу я почти не слушаю. В речи медицинского функционера, которую монотонно читает мой ангел-тюремщик, для меня нет ничего интересного. Общие фразы, расхожие факты. Я начинаю задремывать. Не из упорядоченного хранилища памяти, а из мутного омута сновидений выплывают бессвязные, перепутанные образы. Харбин смешивается с Петроградом, Сунгари с Невой, мелькают расплывчатые лица, доносятся глухие звуки.

Вдруг сквозь невнятный гул отчетливо звучит японское имя: Сабуро. Я так и не поняла, откуда оно возникло. Может быть, его подбросила гаснущему сознанию память – как бросают хворост в затухающий огонь, чтоб он погорел еще. Мой мозг, кажется, не хочет расставаться с летом тридцать второго года. Ну что ж.

Потухший было свет оживает, сонные сумерки отступают. Я не дремлю. Я мысленно повторяю: Сабуро, Сабуро.

Это очень распространенное в Японии имя. Означает «третий сын» – не очень поэтично. Сабуров говорил, что у него отец человек военный, любит простоту. Старшего мальчика назвал Ичиро – «Первый Сын», следующего Джиро – «Второй Сын», ну а он, стало быть, зарегистрирован под номером 3.

Кроме как «Сабуровым» никто из русских его не называл. Он сам так представлялся. Был Сабуро-Сабуров для японца очень высок, с правильным, несколько холодноватым лицом, с не по-азиатски внушительным носом. Всегда вежливый, безукоризненно одетый, не тратящий слов попусту. На визитной карточке по-русски и по-английски написано: «Сабуро Ооэ, капитан генерального штаба императорской армии». Он мне объяснял, как переводится его фамилия, даже иероглифами писал, но я забыла. То ли «Большая Река», то ли «Большое Озеро» – в общем, что-то большое и мокрое. По-русски Сабуров говорил так, что ходили слухи, будто он не японец, а казанский татарин. Но я знала: он потомок старинного самурайского рода, а наш язык выучил еще в детстве. Его отец перед войной служил военным агентом в Петербурге, и Сабуров несколько лет отучился в «Петришуле», куда отдавали своих детей многие иностранные дипломаты.

Думаю, что я была в него почти влюблена, хоть и не хотела себе в этом признаваться. Он меня интриговал, мне нравилось его общество, но свой интерес к Сабурову я объясняла сугубо антропокультурными причинами. Он представлялся мне знаменательной личностью, прообразом будущего человечества: носитель японского духа, вооруженный европейским воспитанием и образованием; амфибия, одинаково свободно чувствующая себя на тверди Запада и в водной стихии Востока.

Я намеревалась стать такой же амфибией, для того и учила китайский. Мне нравилось воображать, что Сабуров ко мне неравнодушен и однажды сделает мне предложение. Я, пожалуй, согласилась бы стать его женой и произвести на свет некоторое количество представителей новой евроазиатской расы.

Теперь-то я очень хорошо понимаю, чем на самом деле импонировал Сандре японский офицер. Она наконец встретила мужчину, который не уступал ей силой характера.

Чем капитан Ооэ занимается по роду службы, я точно не знала. Военной формы он никогда не носил, общался преимущественно с русскими. Скорее всего, он состоял в оперативном или политическом отделе штаба Квантунской армии и ведал там связями с эмигрантскими кругами, которые могли оказаться полезны его стране. Во всяком случае, в Харбине он был фигурой весьма влиятельной и к тому же окруженной таинственностью. Меня эта аура притягивала и волновала. Еще очень льстило, что такой человек оказывает мне знаки внимания. Никаких ухаживаний или, того пуще, заигрываний Сабуров себе не позволял. Напротив, был всегда корректен и серьезен, но несколько раз я ловила на себе его интенсивный, словно испытующий взгляд, и мне казалось, что я читаю в нем тщательно скрываемую, сдержанную страсть. Возможно, я и ошибалась – у меня в таких вещах совсем не было опыта. Но несомненно одно: так доверительно, как со мной, он ни с кем из русских не разговаривал – ни с мужчинами, ни с женщинами. Я тоже бывала с ним откровенней, чем с кем бы то ни было.

Когда в моей жизни вновь появился Давид, я перестала гадать, что может означать взгляд, которым время от времени выстреливал в меня Сабуров. О совместном производстве представителей новой расы мечтать я перестала. Мне было удобней считать, что мы просто товарищи, относящиеся друг к другу с симпатией. А товарищ в моем состоянии был мне просто необходим.

Я все время думала о Давиде, и говорить мне хотелось только о нем. Но с кем? Не с мамой же?

Сабуров частенько заглядывал в редакцию. Мы пили кофе, обсуждали новости. И всякий раз получалось, что разговор заходит о Давиде Каннегисере. Сабуров, будто ненароком, спрашивал: «Как там ваш петроградский знакомый?» – и я охотно подхватывала тему.

Тот разговор начался так же. Мы сидели в редакции, возле вентилятора. Пили японский чай – Сабуров утверждал, что это самое лучшее средство от жары.

– Что ваш golden boy? – спросил он. – Всё еще не понял, что вы самая лучшая женщина в Маньчжоу-го?

– Нет, он туп и слеп. Предпочитает безмозглых вертихвосток. Боюсь, уплывут от меня миллионы.

Я всегда рассказывала о Давиде в комичном ключе, изображала из себя прожженную охотницу за богатым женихом. Мне казалось, что этой шутливостью я очень ловко маскирую свои истинные чувства. Сабуров посмеивался, участвовал в игре, давал советы – будто мы с ним сообщники в этих кознях и в случае успеха он рассчитывает на комиссионные.

– Во всем виноваты вы, – пожаловалась я. – Знакомство с этим субъектом я возобновила по вашей милости. Сколько денег я трачу на наряды, на косметику, и всё впустую. Вот заставлю вас возместить мои расходы!

Сабуров смиренно склонил голову:

– Представьте счет, и он будет оплачен.

– Зачем вы только заставили меня подойти к нему, – вздохнула я. Это прозвучало менее шутливо, чем мне хотелось бы.

Вдруг японец перестал улыбаться. Лицо, всегда такое спокойное, задергалось, отражая какую-то внутреннюю борьбу. Я замолчала, глядя на собеседника с удивлением. Таким я его никогда не видела.

– Всё, больше не могу. Стыдно, – отрывисто произнес Сабуров и опустил голову. – Мне часто приходится манипулировать людьми, использовать их в качестве слепых инструментов для достижения тех или иных целей. Но с вами, Сандра, я так поступать не хочу. Простите меня.

– Простить? Но за что?

[Я сама не заметила, как память переключилась в другой регистр. Я уже не вспоминаю разговор с Сабуровым – я перенеслась в прошлое. ] Жужжит вентилятор, волны нагретого воздуха шевелят мне челку. Желтоватая кожа японца чуть лоснится от испарины.

– Я нарочно спровоцировал вас вступить в контакт с Каннегисером, – говорит Сабуров. Его длинные пальцы нервно поглаживают поверхность стола. – Как только вы сказали, что давно знакомы с ним, включилась профессиональная хватка…

Он поднимает лицо, бросает на меня взгляд исподлобья – тот самый, прежний. Не могу сказать, что взгляд оставляет меня равнодушной. Внутри будто теплеет. Но не так как раньше – слабее. И потом, что такое «теплеет»? Я думаю, по инерции еще не выйдя из иронического настроения: «Если бы так посмотрел Давид, со мной случилось бы самовозгорание».

– Вы подтолкнули меня к Давиду специально? Я заметила, что вы все время о нем расспрашиваете… – На самом деле я только сейчас это припоминаю. – Зачем?

Сабуров долго молчит, отведя глаза. Потом, как это часто с ним бывает, начинает говорить о другом, будто я не задавала никакого вопроса. Но я знаю эту его манеру и слушаю очень внимательно.

– Нас скоро ждут большие перемены. Всех нас. – Он делает кругообразный жест. – Маньчжурию, Харбин, русских, меня. То, что я вам сейчас расскажу, относится к категории «совершенно секретно». Но я вам доверяю. Мы ведь единомышленники? – Дождавшись моего кивка, он продолжает. – Через месяц будет назначен новый командующий Квантунской армией, он же чрезвычайный и полномочный посол в Маньчжурии. Это генерал Муто, мой учитель, покровитель, благодетель – то, что по-японски называется онши. Его превосходительство – человек масштабного мышления и отличный знаток России. С таким начальником я смогу осуществить свои замыслы, имея мощную поддержку сверху…

– Рада за вас и вашу карьеру, – вставляю я, потому что Сабуров снова умолкает.

Нетерпеливый жест:

– Дело не в карьере. Тот, кто слишком заботится о продвижении по службе, высоко не поднимется. Меня интересует не карьера. Я хочу быть одним из тех, кто делает историю.

Это сказано так спокойно, с таким достоинством, что у меня замирает дыхание. На какое-то мгновение даже становится жалко, что я полюбила не Сабурова. Но сердцу, увы, не прикажешь.

– Какая связь между деланьем истории и Давидом Каннегисером? – тихо спрашиваю я. – Он ведь просто попрыгунья-стрекоза, как из басни Крылова.

Мне на ум приходит другой образ: уайльдовский Счастливый Принц, но я нарочно снижаю уровень аллюзии.

– Думаю, вы его не раскусили, он совсем не стрекоза. К тому же дело не в нем, а в его отце, Сауле Каннегисере. По нашим данным, этот банкир принадлежит к узкому кругу очень влиятельных лиц, с которыми нам нужно установить доверительный контакт. Единственный человек, кто может оказать на Саула Каннегисера эмоциональное воздействие, это его сын. Мне нужно было, чтобы вы подружились с Каннегисером-младшим, и вам это удалось. Теперь вы должны сделать так, чтобы он отнесся ко мне без предубеждения. Не как к представителю японской армии, а как к вашему другу. Мы ведь с вами не только единомышленники, но и друзья?

Сабуров улыбается – обаятельно, немного смущенно. «Милый, – думаю я. – Серьезный, масштабный и очень милый. Ну почему я такая дура?»

– Понимаете, Сандра, мне поручено дело огромного значения, выходящее далеко за рамки маньчжурского региона. Существует один проект, он носит кодовое название «План Фугу». Вы слышали про рыбу фугу? Она очень вкусна, но, если не уметь ее готовить, можно отравиться. Яд фугу смертелен, противоядия не существует. Ужаснее всего, что человек сохраняет ясное сознание до последнего мгновения, но ничего не может сделать. Происходит полный паралич всех мышц, смерть наступает от медленного удушья… Блюдо, которое мы хотим приготовить, такое же опасное. И такое же вкусное.

– Я не понимаю. О чем вы?

– О мировом еврействе, – отвечает Сабуров, в его узких глазах вспыхивают азартные огоньки.

Он говорит долго и увлеченно. Сначала я слушаю с недоверчивой улыбкой. Мне всё кажется, что Сабуров шутит, морочит мне голову.

[Переворачиваю эту страницу, не дочитав ее до конца. Всё равно на следующей будет повтор. Мне придется выслушать эту речь снова, и со второго раза она уже не покажется мне безумной. Сдержанная страстность, звучащая в голосе Сабурова, придает всей фантастической схеме какую-то поразительную убедительность. В конце концов, все по-настоящему грандиозные затеи в начале казались сумасшествием. ]

Следующий день. Летнее кафе на берегу Сунгари.

Мы втроем. Сабуров в русской рубашке с расшитым воротом. Давид в льняном костюме и элегантной белой панаме. Над нашими головами шелестят крылья огромного электрического веера-дракона, но всё равно очень жарко. Я в новом сарафане чудесного японского шелка. Мне приятно, что, несмотря на величественную серьезность беседы, мужчины поглядывают на мои загорелые плечи. Но это, конечно, ерунда и задевает лишь краешек моего сознания. Главное чувство, которое меня переполняет – гордость. Я присутствую при встрече, которая, возможно, станет исторической.

– …Один из нервных узлов нашего века – так называемый еврейский вопрос, – говорит Сабуров то, что я уже слышала вчера, но слова подбирает другие. Вероятно, делает коррекцию на главного слушателя. Обычно немногословный, японец может быть, если понадобится, весьма красноречивым. – Могущество еврейской компоненты в современной цивилизации продемонстрировано эпохальными событиями последних лет. Главная антисемитская держава Россия разрушена и сегодня слита с Коминтерном – организацией, в руководстве которой преобладают евреи. Финасово-промышленный капитал ведущей мировой экономики, американской, в значительной степени тоже еврейский. Но значит ли это, что ваш клан одержал окончательную победу?

Давид благовоспитанно внимает, на риторические вопросы вроде этого задумчиво сдвигает брови, а иногда, наоборот, приподнимает их в учтивом удивлении. Прямо юный лорд Фаунтлерой.

– Нет, не значит, – сам себе отвечает Сабуров. – В Германии ваша Веймарская республика терпит явный крах. Очень скоро к власти там придут ваши враги. Очень сильны антисемитские настроения и в большинстве других европейских стран. Наши аналитики утверждают, что еврейскому народу предстоят тяжелые испытания. Возможно даже новый экзодус. Куда же устремятся миллионы ашкеназов? Кто их примет? Кто придет им на помощь?

На лице Давида отражается приличествующая вопросу печаль. Он вздыхает, пожимает плечами.

– Такой народ есть, – торжественно объявляет Сабуров. – Это мы, японцы. У нас нет и никогда не было антисемитизма. А кроме того мы умеем быть благодарными. Это качество считается у нас главной человеческой добродетелью. Мы помним, как в трудную для нас годину, во время войны с Россией, еврейские магнаты Америки выделили нам кредит на двести миллионов долларов, помогли с оружием и снабжением. Великий император Мейджи наградил большого друга Японии мистера Якова Шиффа Орденом Священного Сокровища и Орденом Восходящего Солнца второго класса. Никогда еще иностранец не удостаивался такой чести. Мы уважаем евреев за стойкость, упорство, целеустремленность – это те самые качества, которые свойственны и нам, японцам.

Тут Давид слегка расправляет плечи, кидает на меня взгляд искоса. Как, мол, смотрюсь я стойким, упорным и целеустремленным? Я хмурюсь, призывая его быть посерьезнее. Неужели непонятно, до какой степени всё это важно?

Сабуров продолжает чуть охрипшим от волнения голосом:

– На кого еще надеяться евреям, когда у них начнутся проблемы в Европе? Американцы пустят к себе лишь горстку самых богатых. Англичане не позволят евреям переселиться в Палестину, это поссорит Британскую империю с арабами. Быть может, вы надеетесь на Советский Союз?

Давид решительно помотал головой.

– И правильно делаете. По нашим сведениям, в советской верхушке идет упорная борьба кавказской группировки с еврейской, и последняя проигрывает. Нам стало известно, что Сталин задумал переправить значительную часть еврейской популяции подальше из центра – на Дальний Восток, где будет учреждена специальная автономия с центром в Биробиджане. Но если уж отправляться на Дальний Восток, то лучше не на ту, а на эту сторону. Мы, японцы, только что создали новую страну Маньчжоу-го. Она богата ресурсами, землями, мало заселена. Возможности для инвестиций и развития безграничны. Мое правительство даст евреям гарантии и привилегии. Только представьте себе, какие перспективы откроются для ваших предпринимателей, если они создадут в этом регионе свою базу! Речь ведь идет не только о Маньчжурии. С этого плацдарма мы станем управлять Китаем, а впоследствии и всей восточной Азией. Без еврейского капитала такую махину нам не поднять. А вы без нашего покровительства обречены на тяжкие потери и жертвы. Твердость самурайского меча мы соединим с мягким путем еврейского экономического завоевания. «Всё куплю, – сказало злато. Всё возьму, – сказал булат». Вместе мы купим всё, что не сможем взять, и возьмем всё, что нельзя купить. Поговорите с отцом, господин Каннегисер. Подготовьте его. Я вылечу в Шанхай для встречи в любое удобное ему время. Точнее, мы с вами полетим вместе. Я предлагаю вам долгосрочный союз. На первом этапе без содействия вашего отца мы, конечно, не обойдемся. Но он стар, а мы с вами молоды. Завтрашний мир будет принадлежать не его поколению, а нашему.

Концовка речи особенно эффектна, она производит на меня сильное впечатление. Взволнованно смотрю я на Давида: что он скажет?

Но он молчит.

– Что вы об этом думаете? – спрашивает Сабуров после паузы. – Или вам нужно время для размышлений?

– А, так вы закончили? – Давид манит кельнера. – Нет, спасибо, времени для размышлений мне не нужно. Чушь это всё, господин Ооэ. Выкиньте из головы.

И подошедшему официанту, с лучезарной улыбкой:

– Как всегда. Белый мартини с содовой, ломтик лимона и четыре кусочка льда.

У Сабурова дергается угол рта. Один раз я уже видела эту мимическую гримасу – мое сердце съеживается от страха.

Это было весной. Я засиделась в редакции, сдавая номер. Мы с Сабуровым договорились вместе поужинать, но ему пришлось долго ждать. Когда мы наконец вышли на улицу, там уже почти не осталось прохожих.

Он сказал, что знает одну славную лапшевню, которая открыта допоздна, но это далековато, на самой набережной.

С Новогородной улицы, где находилась редакция, мы прошли до Полицейской. За универмагом «Марушо» свернули в переулок, где горели неоновые огни кабаков и красные фонари азиатских питейных заведений. Из одного, покачиваясь, вышли два здорово набравшихся японских унтер-офицера.

Первый уставился на меня снизу вверх, щелкнул языком и что-то сказал. Второй зашелся сиплым хохотом курильщика, перешедшим в кашель. Вероятно, шутка касалась моих статей и была похабная. Я догадалась об этом по реакции Сабурова.

Он произнес какую-то короткую, свистящую фразу. Военные презрительно оглядели штатского пижона в шляпе. Сиплый плюнул ему под ноги густой желтой слюной и замахнулся. У Сабурова коротко и бешено прыгнул край рта. Я даже толком не разглядела, что именно он сделал. Просто два раза дернулся, будто в судороге, и оба пьянчуги повалились – один ничком, другой навзничь.

– Идем отсюда! – вскрикнула я.

– Минуту…

Он наклонился над бесчувственными телами, порылся в карманах, вынул удостоверения личности.

– Мне очень жаль, Сандра, но я не смогу вас сопровождать, – мрачно сказал Сабуров, не глядя на меня. – Я должен сдать этих негодяев патрулю. Они позорят императорскую армию. Приношу свои извинения. Мне очень стыдно.

Вспомнив это инцидент, я жду, что оскорбленный небрежностью Давида, Сабуров сейчас на него накинется. Я даже приподнимаюсь на стуле, готовая броситься на защиту.

Но Сабуров – сама сдержанность.

– Чушь так чушь, – говорит он ровным голосом. – До свидания. Мне пора идти.

Встает, кланяется только мне. Поворачивается, уходит. Я накидываюсь на Давида:

– Ты с ума сошел?! С ним нельзя так разговаривать!

– А как еще с ним, идиотом, разговаривать? Ты тоже хороша. «Ах, капитан Ооэ, такой титанический ум, такой важный разговор!» Бред, белая горячка. – Давид пожимает плечами. – Начитались, стратеги японские, всякой белиберды. Знаешь, все, кто свихнулся на еврейской теме, неисправимые романтики. Что антисемиты, что сионисты, что талмудисты. Ах, евреи всех ужасней! Нет, евреи всех прекрасней! Они погубят мир! Нет, они спасут мир! А на самом деле евреи такие же болваны, как все остальные. Папочка им представляется членом всемогущего Синедриона! Ну не анекдот? Да он за лишний процент прибыли любого конкурента загрызет, будь тот хоть сто раз еврей. И все банкиры такие же – иначе не выживешь. Капитал, Сандрочка, национальности не имеет. Запиши мысль, дарю. – Он важно поднял палец и подмигнул. – А Якова Шиффа, который «священное сокровище», я в Нью-Йорке видел. Смешной такой старичок, всё хвастается, как он царю Николашке за кишиневский погром отомстил.

– Ты бы эту речь не мне, а капитану Ооэ произнес, – говорю я сердито. – Он совсем не идиот, он бы понял. А так только зря обидел человека.

– Какой он человек? Так, междометие одно. Ооооэ. Кожура от апельсина. Мерси.

(Последнее не мне – официанту, за принесенный коктейль.)

Я удивляюсь столь странному определению:

– Почему кожура?

– У японцев национальная болезнь: мундир так прирастает к коже, что заменяет ее. Нет мундира – нет человека. Ты можешь представить себе это твое междометие в отрыве от секретных заданий и капитанского звания, просто человеком? О том и речь. Кожура есть, а апельсина внутри нет…

Хочу возразить, заступиться за Сабурова, но молчу. А действительно, что он за человек – на самом деле? Понятия не имею.

[Такое потом случится еще не раз. Давид подчас умел видеть людей и события проще и сфокусированней, чем я. Его взгляд словно бы не отвлекался на второстепенности, различал главное. Эта способность была не рационального, а интуитивного свойства. Только что, сию минуту, мне пришла в голову мысль, которую я оставлю на потом, для долгого, обстоятельного обдумывания. Возможно, Давид был мужчиной с женским складом души, а я – женщина с психоэмоциональным устройством мужчины. Если так, это разъяснило бы многое. ]

Еще один важный день того лета.

Так и вижу перед собой страничку отрывного календаря харбинского издательства «Луч» – я только что оторвала предыдущую. На черно-белой картинке всадник с черным крестом на белой тунике.

26 июля, пятница. Годовщина основания крестоносцами Иерусалимского королевства. День поминовения священномучеников Панкратия и Кирилла.

Сегодня день рождения Давида, ему исполняется двадцать девять лет. Я приглашена на банкет в Яхт-клуб – с «джаз-раутом», лодочным катанием и барбекю (новая американская мода), вечером будет китайский фейерверк. В приглашении написано: «наряд неформальный, открытые плечи и спины у дам приветствуются, по случаю адова пекла рекомендуется захватить купальник».

Стою в новом белом купальнике перед зеркалом, мрачно себя разглядываю. У меня умопомрачительная фигура (я язвительно бормочу: «умо-по-мра-чительная»), я бо-жест-венно плаваю, фе-е-рически ныряю с вышки. На фоне худосочных, бледнокожих подружек Давида я буду смотреться богиней. В разговоре на всякую мало-мальски содержательную тему я любую из этих кукол заткну за пояс. И все же надеяться мне не на что. С половиной дамочек, которые придут его сегодня поздравить, он успел «прокрутить романчик» – легкий, взаимоприятный, без обязательств и обид. Я знаю это от самого Давида, он всё мне рассказывает. По-товарищески. Потому что у него, видите ли, «любовниц много, а настоящий друг только один». Когда он мне это повторяет, я готова разреветься. Или расцарапать его смазливую физиономию.

Вчера мы сидели в коктейль-баре гостиницы «Аркадия», и он вдруг говорит: «Слушай, Сандринелла, я никогда тебя не спрашиваю, а что у тебя с любовниками? Сейчас у тебя никого нет, это видно. А раньше? – Подмигнул. – Не удивлюсь, если ты девица. Признайся, самоуверенная Сандра, предводительница амазонок, ты нетронутый цветок? – Расхохотался, очень довольный моей реакцией. – Нет, право, это было бы комично! Признавайся, мы же друзья!»

Я изобразила презрительную усмешку:

– Шутишь? Мне двадцать семь лет. Просто, в отличие от тебя, я своими романами не хвастаюсь.

Очень кстати, что мы зашли выпить «мартини» именно в «Аркадии». Это дало мне возможность выразительно покоситься на обнаженную с луком.

– Ах да, я забыл про итальянского казанову, – хлопнул себя по лбу Давид и заговорил про другое.

Но я со вчерашнего дня хожу пришибленная и ужасно, невыносимо страдаю. Ночью я не почти не спала. Чертова девственность терзала меня, казалась постыдной инвалидностью. Будь у меня такая возможность, отдалась бы первому встречному!

Нет, в самом деле, какой позор! Мне уже двадцать семь лет, а не нашлось ни одного мужчины, который польстился бы на мои так называемые прелести…

[Никогда не понимала, как могут люди ностальгировать по своей молодости и умиляться ей. Вспоминая себя в том возрасте, я чаще всего чувствую досаду, а бывает, что и жгучий стыд. Такое ощущение, словно в тринадцать лет я – это еще не я, а десятая часть меня; в двадцать семь – максимум четвертинка. Даже пребывая в нынешнем беспомощном положении я лучше и больше, чем была двадцать, сорок или, того паче, восемьдесят лет назад. Иначе, по-моему, и не может быть. Чего стоит человек, если, двигаясь по жизни, он становится хуже, слабее, неинтересней?]

У меня идея. Такая шальная, сумасшедшая, что я от нее будто пьянею.

Не пойду я в Яхт-клуб любоваться, как он целуется со своими шалавами. Я сделаю ему отличный подарок ко дню рождения: избавлюсь от проклятого «цветка», который Давиду всё равно не нужен. Может быть, тогда во мне что-то изменится, Давид это почувствует, и у нас всё пойдет по-другому.

Есть человек, который относится ко мне всерьез – в том числе и как к женщине. Он-то мне и нужен.

Сабуров живет на углу Аптекарской, занимает номер «люкс» в гостинице «Токио», куда обычных постояльцев не селят – только важных гостей из Японии и Синьцзина, столицы Маньчжоу-го. У входа нужно сказать, к кому идешь. Но портье с выправкой кадрового военного меня хорошо знает. Да, говорит он, господин Ооэ у себя. Я вижу, как рука в белой перчатке тянется к телефонной трубке и быстро взбегаю на второй этаж. Хочу, чтобы мое появление стало для Сабурова сюрпризом.

Меня не удивляет, что поздним утром, в двенадцатом часу, он у себя. Гостиничный номер – его рабочее место: и кабинет, и приемная.

Когда, коротко, по-свойски, стукнув костяшками пальцев в дверь, я вхожу, капитан еще только тянет руку к трезвонящему телефону. Я знаю эту его привычку: он никогда не отвечает сразу, а некоторое время ждет, как если бы по сигналу можно было определить, кто именно его вызывает. Правда, аппаратов на столе два: черный и коричневый, и когда звонит коричневый, трубка снимается сразу. Я несколько раз при этом присутствовала, но разговор неизменно шел на японском. Черный телефон – обычный, гостиничный. Увидев меня, Сабуров опускает руку и перестает обращать на него внимание.

– Сандра? – говорит он, хмурясь. – Что-то случилось?

Голос официальный, но это меня не остановит. Просто Сабуров не один, у него посетитель. Некто с соломенными волосами, и того же цвета запорожскими усами, но глаза татарские – припухлые и раскосые. Странный тип, но я встречала здесь субъектов и почуднее.

Судя по поведению косоглазого запорожца, это невелика шишка. Сразу вскакивает, делает несколько шагов назад.

– После закончим, – роняет Сабуров, не повернув головы, и человек, поклонившись, моментально исчезает.

– Что это за Тарас Бульба? – спрашиваю я.

Знаю, что Сабуров ответит уклончиво, да мне, собственно, и нет дела до его таинственных агентов. Просто я тяну время. Мне вдруг становится страшно.

– О чем вы? Здесь никого не было. Вам померещилось.

Улыбается, но взгляд настороженный. Почувствовал во мне нечто особенное.

И я, как с десятиметровой вышки в воду, бросаюсь головой вниз.

– Слушайте, Сабуров. Не знаю как вам, а мне эти игры надоели. Хватит страстных взглядов исподтишка, недомолвок и недосказанностей. Мы живем не в девятнадцатом веке, я не тургеневская барышня. Я молода и красива. Вы тоже. Нас давно тянет друг к другу. Так, может быть, перестанем ханжить?

Как и в прыжке, страшно только в момент отрыва и в секунду полета. Потом обжигающее соприкосновение с водой и чувство облегчения, свободы.

Самое трудное позади. Всё сказано. Мне больше не стыдно. Я хочу только одного: чтобы с его лица исчезла настороженность, чтобы он сжал меня в объятьях, и всё уже поскорее произошло. Пусть я наконец стану настоящей женщиной. И тогда моя жизнь пойдет иначе.

Но Сабуров молчит, не сводя с меня глаз. Что-то в них мелькает. Но не страсть, что-то горькое и печальное.

– Неправда, – говорит он. – Вас ко мне больше не тянет. Вы влюбились в своего «золотого мальчика». А ко мне пришли, чтобы ему досадить. Наверное, поссорились или еще что-нибудь.

Невероятно – на ресницах несгибаемого самурая что-то блеснуло! Он сердито, кулаком, смахивает слезинку.

– Уходите, пожалуйста. Вы делаете мне больно.

И вот здесь стыд обрушивается на меня всею своей жаркой и влажной тяжестью. Всхлипнув, я поворачиваюсь и выбегаю.

«Дурак, какой дурак!» – бормочу я, спускаясь по лестнице.

Это я не про Сабурова, а про Давида. Сам ты кожура от апельсина! Пустая яркая погремушка. Вот Сабуров – это человек. Господи, почему я такая идиотка? Нет-нет, хватит. С ним нужно расставаться. Вопрос ребром. Нынче же. Пускай уж всё сразу…

Я решаю, что все-таки отправлюсь в Яхт-клуб и объяснюсь с Давидом начистоту. Благородство Сабурова меня не столько тронуло, сколько уязвило. Девственница malgr soi![16]

Мне хочется испить чашу унижения до дна. Сегодня самый позорный день моей жизни! Сердце рвется от жалости к себе. Даже нравится воображать, какая я буду отверженная, всеми изгнанная.

Зато честная. И свободная.

Я скажу Давиду всю правду! Если он пустышка, пусть катится к дьяволу. А если он оценит мою смелость, то…

Но об этом я себе думать не позволяю, чтобы не сбиться со стези мученичества.

[В самом деле, какая же я была идиотка! Вечно лезла напролом, припирала к стенке, требовала немедленного ответа. Слониха в фарфоровой лавке. И добро б крушила посуду, а то ведь сама вся изранилась острыми осколками.

И ничем дуре не поможешь, ничего не изменишь…]

В Яхт-клуб я приезжаю вечером, когда основное веселье уже позади. Мне нужно залучить именинника для разговора наедине, а для этого потребна темнота.

На набережной много зевак, которые пришли полюбоваться фейерверком, послушать джаз, поглазеть через ограду на танцующий бомонд.

Мое имя в списке приглашенных. Прохожу в ворота, провожаемая завистливыми взглядами. По белой дощатой дорожке ступаю, словно по эшафоту.

В небе с треском раскрывается многоцветный зонт, за ним второй, третий. Начинается фейерверк.

Отовсюду радостные крики. Поверхность реки вся в радужной ряби.

Вон он. Стоит с высоким бокалом, болтает сразу с тремя дамами. У одной к прическе приделан султан из перьев («как у цирковой лошади», думаю я). Другая с очень низким декольте. Третья стоит так, что я вижу только спину, обнаженную чуть не до ягодиц.

– Давид, могу я с тобой поговорить?

Вижу, что он слегка пьян. Счастливое у него свойство: быстро хмелеет, но потом, сколько ни пьет, остается на одном и том же градусе.

Мне он рад, это я чувствую.

– Наконец-то! Я уж думал, не придешь. В редакции застряла. А где подарок?

Он ведет меня под руку к берегу, где пришвартованы лодки и яхты.

Залпы салюта грохочут один за другим, и все ракеты разные, без повторов. Небо то желтеет, то зеленеет, то алеет. Иногда это россыпь звезд, иногда причудливый цветок, а то вдруг мерцающая змея.

– С подарком не вышло. Поставщик подвел… – криво улыбаюсь я. – Я хочу тебе сказать кое-что важное. Где бы нам уединиться, чтоб не мешали?

– Где-где – на воде, – весело отвечает он в рифму.