Vremena goda Борисова Анна

– А-а, вы про восстание тайпинов, – киваю я. – Да, конечно. Мы проходили в институте. Постойте, но не могли же вы лишиться зрения во время тайпинской войны? Насколько я помню, она закончилась в восьмое лето Тун-чжи-чао, то есть в 1868 году.

– Для меня она завершилась много раньше, вскоре после своего начала. – Иван Иванович беззвучно смеется, и я замечаю, что зубы у него белые, крепкие, здоровые. – Я старше, чем кажусь, Маленькая Тигрица, ибо по западному исчислению я родился в 1833 году от рождества Иисуса, старшего брата Хун Сюцюаня, и, стало быть, мне уже сравнялось девяносто девять лет.

(Слава богу, тут Сандра разинула рот и наконец заткнулась. Какое-то время я могу внимать рассказу Ивана Ивановича беспрепятственно.)

– Мне было восемнадцать лет, когда я поверил в Хун Сюцюаня и пошел за ним, то есть не за самим Хун Сюцюанем (он был большой человек, и я никогда его не видел), а за его соратниками, потому что они говорили свежие слова, никого не боялись и верили в победу Добра над Злом, а самое главное, что, когда я их слышал, мне становилось совершенно ясно, что такое Добро, и еще яснее, что такое Зло – ну, то есть, не «что», а «кто», люди ведь никогда не воюют с самим Злом, только с его воплощениями, найти которые очень легко: это были жадные чиновники, жирные помещики, жестокие стражники, и я пошел с ними говорить на языке Стали, я хотел овладеть этим наречием, и у меня очень хорошо получалось, ибо я был ловкий, сильный, не ведал страха, так что вскоре наш тысячный начальник Ман Сы, который потом стал князем, ставил меня остальным в пример, и я был очень горд.

Я слушаю вначале недоверчиво, мне трудно поверить, что Ивану Ивановичу с его упругими движениями и морщинистой, но совсем не увядшей кожей, считай, целых сто лет. Но сомневаться в правдивости рассказа невозможно, и я знаю: каждое слово – правда.

– …Первой большой победой нашего отряда было взятие уездного города – там, на юге. – Иван Иванович машет рукой в окно, и я соображаю, что он, действительно, показал в сторону юга. – Служителей Зла, кого не убили во время боя и кто не успел сбежать, всех заперли в рисовом складе, чтобы завтра на площади судить народным судом за все их преступления, а вместе со служителями Зла схватили их жен, детей и родителей, потому что в Китае сын за отца всегда ответчик и если кого-то карают за злодеяние, то вместе со всей семьей. Вечером, празднуя победу со своими товарищами и слушая их разговоры, я понял, что суда никакого не будет, никто не станет разбираться, кто виноват больше, кто виноват меньше, а кто, может быть, совсем не виноват – всех арестантов предадут смерти вместе с домочадцами, и тогда я пошел к тысячному начальнику Ман Сы, который потом стал князем, и спросил: «А как же христианская заповедь «не убий»? Ведь одно дело сразить врага сгоряча, в бою, и совсем другое – убивать его связанного, да еще с женой и детьми?» Ман Сы ответил мне: «Мы китайцы, у нас свое христианство, построенное на нашей мудрости. А мудрость учит: убив змею, раздави и змееныша, иначе он вырастет и ужалит тебя. Запомни это, Ван Ин. Ты молод и неопытен, тебе нужно многому научиться». Но я потому и стал тайпином, что не хотел учиться такой мудрости, ее у нас и до тайпинов хватало, поэтому я напросился в караул, охранявший пленников, и ночью потихоньку вынул из стены две доски, чтобы арестанты могли убежать, и они все убежали, а утром Ман Сы построил нас, одиннадцать человек, и спросил: «Кто это сделал? Пусть признается и объяснит, зачем он это сделал. Я не убью виновника, даю обещание. Вы меня знаете, слово у меня железное. Если это сделал скрытый враг нашего дела, я позволю ему уйти – пусть лучше сражается с нами в открытую, а не жалит исподтишка. Если же это сделал свой товарищ, я хочу понять, почему он так поступил». Еще Ман Сы сказал, что, если никто не признается, ему придется предать смерти нас всех ради собственного душевного спокойствия, потому что он отвечает за безопасность своего отряда и не может позволить предателю разгуливать на свободе, и после этих слов я, конечно, вышел, потому что терять мне было нечего, ну а кроме того мне действительно хотелось объяснить всем, не только начальнику, почему я отпустил пленников, именно поэтому я не ушел с арестантами, хотя, конечно, догадывался, чем всё закончится.

Иван Иванович улыбается тенью улыбки, в которой нет сожаления о сделанной когда-то глупости – лишь тень сожаления.

– Я вышел и сказал, что нельзя победить Зло, если воюешь с ним по его же законам, то есть я не совсем так сказал, потому что я был очень молод и еще не умел находить точных слов, и я не знаю, поняли ли меня мои товарищи, ведь они были невежественные крестьяне, не имевшие привычки мыслить отвлеченными понятиями, но Ман Сы был человек образованный и умный, он меня понял. «Мне следовало догадаться, Ван Ин, что это сделал ты, – сказал он мне с отеческой укоризной в голосе и злым блеском в глазах. – Ты не просто юн, ты еще и слеп. Ты не просто ничего не понимаешь, ты и не хочешь понимать. Прямо не знаю, что же мне с тобой делать?» Мне бы промолчать, но я был глуп и упрям, я сказал: «Ничего я не слеп! Нельзя проповедовать так, а поступать этак. Люди перестанут нам верить!» Но Ман Сы не внял предостережению юнца, а обрадовался, потому что я сам подсказал ему, как со мною поступить, чтобы это не выглядело нарушением данного слова. «Ты хочешь сказать, что я солгал, назвав тебя слепым? Но я никогда не лгу, и все это знают. Выколите ему глаза». Через несколько минут я ослеп, но Ман Сы проявил великодушие, он велел не вырезать и не выколоть мои глаза, а пронзить их иглой, чтобы они не вытекли, потому что, ты ведь знаешь, у китайцев считается большим несчастьем, если после смерти тело предают погребению неполным, и поэтому калека бережно засушивает утраченную конечность, а евнух – свою мужскую принадлежность, чтобы лечь в гроб таким же целыми, каким он появился на свет, но вытекший глаз засушить невозможно, вот Ман Сы и пожалел меня – и бойцам отряда его милосердие очень понравилось…

Я содрогаюсь, а Ивану Ивановичу смешно. Он издает легкий, квохчущий звук – тень хохота.

– Ну и всё случилось, как я говорил: тайпины проповедовали свободу и Добро, но заставляли людей быть хорошими насильно, а кто не соглашался или спорил, убивали, они убивали очень много, и их все боялись, а они одерживали всё новые и новые победы, но потом их начальники стали спорить между собой, кто из них самый справедливый и добрый, и начали убивать друг друга, и те, кто побеждал, объявляли себя князьями. Так продолжалось восемнадцать лет, пока все люди не отвернулись от тайпинов, и тогда старое Зло взяло верх над новым Злом, самая кровопролитная из войн закончилась, и всё в Китае сделалось, как раньше, до вещего сна Хун Сюцюаня, только китайцев стало на сто миллионов человек меньше, однако ничего этого я не видел – не потому что ослеп, а потому что много лет прожил в горной глуши, где меня научили видеть без глаз. Знаешь, Маленькая Тигрица, я благодарен Ман Сы, что он велел выколоть мне глаза, потому что, если бы я остался зрячим, я никогда не научился бы обослышать, то есть видеть по-настоящему, ведь от глаз больше вреда, чем помощи, так как они лишь скрывают истинную суть. Лишь ослепнув, я прозрел, и случилось это благодаря одному счастливому случаю…

– Вы начали рассказывать про золото, – напоминаю я, испугавшись, что рассказ опять свернет в сторону с темы, которая меня больше всего интересовала. (Вот этого я никогда себе не прощу. Так я и не узнаю, что за счастливый случай свел Ван Ина с человеком или людьми, которые приютили юного слепца в «горной глуши» и научили его «видеть без глаз».) Мне нужно убедиться, что золото существует на самом деле, а не только в фантазиях старика, и что я тащусь на край света не впустую.

– Вы сказали, что отправились на реку Мохэ с артелью старателей. Что было дальше?

Мой визави добродушно кивает. «Наверное, ему все равно, о чем рассказывать, – думаю я. – Лишь бы плыть себе по течению памяти». (А вот это не так глупо. Что если Иван Иванович тоже обладал ключом к тайнику эйдетической памяти? Это меня бы не удивило.)

– Реку Мохэ русские называли Желтугой, и скоро все стали ее так называть, потому что до русского берега Амура оттуда рукой подать, и бльшую часть старателей составляли русские, они шли туда со всей Сибири, они умели искать золото лучше, чем подданные нашего богдыхана, потому что в империи Цин искатели золота приравнивались к разбойникам и карались смертной казнью – правительство не хотело выпускать добычу драгоценного металла из своих рук, но правительство ничего не могло поделать с пришельцами. Хэйлунцзянский генерал-губернатор несколько раз посылал из Цицикара солдат, но путь был долгий и опасный, а русские и американцы (туда понаехало много людей из Калифорнии и Дакоты, где к тому времени золото уже закончилось) встречали стрельбой китайских солдат, и те разбегались, а многие сами становились старателями. Когда я пришел на Желтугу, а было это по западному счету осенью 1885 года, там жило десять, а то и пятнадцать тысяч человек, и называли они себя «Республика Амурская Калифорния»…

Он на некоторое время умолкает, на губах появляется недоверчивая улыбка, будто Иван Иванович сомневается, не вздумала ли собственная память с ним шутки шутить. Рассказ его и вправду звучит фантастически.

– Понимаешь, сначала там все жили, как хотели, радовались отсутствию всякой власти, и не было совсем никакого порядка, потому что сильные отнимали золото у слабых и отбирали богатые участки, и все ходили пьяные, и палили почем зря, но потом людям надоел хаос, и они поняли, что свободу нужно ограничить какими-то законами, иначе будет невозможно жить – это очень интересно, как за три года своего существования желтугинская республика прошла путь, на который человечеству понадобилось три тысячелетия. Первый закон, который они ввели, был законом управления, и это правильно, ибо без мозга управлять телом никак нельзя, а поскольку американцы единственные из всех знали, как превращать сброд бродяг в организованное общество, то поступили по-американски: разделили приисковую зону на пять «штатов», в каждом штате выбрали по два старосты или сенатора, и из них получилось Правление, а во главе республики поставили выборного правителя, которого русские называли «старшина», американцы «президент», а китайцы и корейцы «ван», сам же он говорил про себя «канцлер», потому что был родом из Австрийской империи, горный инженер по профессии, а по имени Карл Фоссе, человек очень суровый, но справедливый.

Второй закон был о налогах, то есть о кровоснабжении, без которого мозг не сможет существовать и руководить телом: каждый старатель должен был платить в общую казну за право разработки участка, каждый пришлый торговец вносить десятую часть стоимости своего товара, каждый постоянный торговец – десятину с оборота, и эти деньги шли на жалование правлению, на содержание стражи в сто пятьдесят человек и на общинную больницу, которая лечила бесплатно.

Третий закон был закон о собственности, потому что человек должен твердо знать, что в этом мире его, а что чужое, и главный золотоносный разрез, тянувшийся вдоль реки на шесть верст, поделили на шестисаженные участки, каждый из которых принадлежал одному собственнику или артели, а в окрестных лесах всяк мог рыть и мыть золото, где захочет, и там никакого права собственности не было, но отнимать добытое запрещалось под страхом кары, и для этого был принят четвертый закон – закон о наказаниях, потому что неразвитый человек подобен несмышленному ребенку и, если он не будет боятся наказания, то станет вести себя плохо и опасно. Президент Фос-се, который также был судьей, в один из первых же дней приказал повесить тридцать убийц, воров и насильников, и после этого на Желтуге перестали убивать, грабить и учинять плотское насилие над женщинами – правда, еще и потому, что приводить в республику женщин объявлялось тяжким преступлением…

– Но почему? – восклицаю я. До сего момента я слушала с одобрением и интересом, а тут возмутилась. – Что ж это у мужчин всегда и во всем женщины виноваты?

– Так же, как у женщин мужчины, – посмеивается Иван Иванович, – но президент Фоссе поступил разумно, и вовсе не из соображений нравственности – просто женщин в тех диких краях было так мало, что появление каждой вызывало непрекращающуюся череду ссор, скандалов и убийств, вот правление и постановило: кому охота потешиться – езжайте на тот берег Амура, в станицу Игнашино, там и кабаки, и продажные девки, а на Желтуге чтоб ни собачьих свадеб, ни пьянства не было, и спиртное тоже объявлялось под запретом, хотя, конечно, за это карали не смертью, а всего лишь розгами, но по водке мужчины сохнут больше, чем по бабам, и поэтому в окрестных лесах, рискуя жизнью, бродили «спиртоносы», тайком продавали за большие деньги «сулю», самогон из гаоляна, и «ханьшин», самогон из ячменя, и были эти спиртоносы, если им удавалось уцелеть, богаче любого старателя, но лучше всех, конечно, устроились жители станицы Игнашинской, потому что именно там желтугинцы прогуливали свою немалую добычу, а даже самый неопытный поденщик, наемная скотинка, намывал за смену не меньше 5–6 золотников песка, и каждый золотник выкупался артельщиком по три рубля с полтиной – в России, как я потом узнал, деревенский батрак столько получал за месяц работы. Зато и цены в Желтуге были, как нигде, так что фунт хлеба стоил впятеро против обычного, фабричное же вино продавали из-под полы за стократную цену, и достать его было трудно, а платили за всё не деньгами (потому что где ж было взять столько бумажек и монет) – считали на «штуки», и одна «штука» равнялась золотнику песка, либо четырем игральным картам, спрос на которые был очень велик, либо девяносто шести серным спичкам, которых тоже вечно не хватало, вот какая там ходила валюта…

Снова улыбка, похожая на воспоминание о смехе, раздвигает тонкие, почти бесцветные губы.

– Амурская Калифорния являла собою мир, каким он был бы, если бы на земле жили только мужчины без женщин: в одно и то же время очень страшный и очень смешной, как будто дети устроили свою жизнь без взрослых, договорились между собой жить по собственным правилам, и получилась вольница с некоторым количеством строгих запретов, как это бывает у детей – почему-то вдруг ни в коем случае нельзя делать какие-то вещи под страхом наказания, и наказания все ужасные, ведь дети существа жестокие. Дети любят яркие безделушки, громкие названия, непритязательные зрелища, любят объедаться лакомствами до расстройства желудка, играть в цветные стеклышки и фантики – было всё это и на Желтуге: главная улица пышно называлась Миллионная, хоть состояла из грубо сколоченных изб и фанз-времянок, где вместо стекол была промасленная бумага; постоялые дворы все назывались «отелями», и на каждом клоповнике красовалась вывеска «Марсель», «Калифорния», «Тайга», а еще было казино «Монте-Карло», где играл выписанный с запада оркестр и бородатые старатели кружились парами под венские вальсы, а еще там был цирк с фокусниками, акробатами и жонглерами, даже зверинец с диковинными животными, которых распорядился доставить чуть ли не из Америки один новоиспеченный миллионер, и там я впервые узнал льва, тигра, слона…

– Постойте, но как вы могли всё это видеть? – [встрепенулась глупая Сандра, вообразив, что поймала рассказчика на противоречии. ] – Вот всё это: дома, вывески, зверей? Вы же были слепым?

– Я не говорил, что я это видел, я всё это обослышал, а кое-что мне объясняли товарищи, среди которых я жил, и я, например, знаю по собственным ощущениям, что лев тяжелый, бесстрашный, лениво-медлительный со стальной пружиной внутри и еще такой… не сумею хорошо объяснить… безразличный, а от людей я знаю, что он грязно-желтый и на голове у него длинная шерсть, как распущенные волосы.

Вспыхнувшее было подозрение исчезает, я хочу слушать дальше.

– Ночевал я на прииске, среди людей, с которыми пришел на Мохэ, это всё были китайцы, мы жили в одном из пяти «штатов», который весь был китайским, русские нас звали «манзами» и дразнили за косу «девками», но это были храбрые и сильные мужчины, охотники за пантами и соболем, искатели женьшеня, беглые солдаты – всякие люди, в том числе и плохие, однако меня никто не обижал, а наоборот, почитали и хорошо кормили, потому что я мог вылеить больного или облегчить страдания раненого, я тогда уже кое-что умел, а жил я при лавке, торгующей тигровым жиром для заживления ран, тигриной желчью для храбрости и порошком из костей тигра – тоже для храбрости, но весь день я бродил по тайге – искал то, что нужно было найти, и, знаешь, Маленькая Тигрица, вскоре я обнаружил, что слепому в тайге гораздо удобнее и безопаснее, чем, скажем, в большом городе, потому что лес гораздо предсказуемее и яснее, все таящиеся в нем угрозы человеку опытному не страшны, особенно если он может обослышать масть, а со временем я начал ходить по тайге ночью, и тогда стало совсем легко, ведь дневной свет мне не был нужен, и в темноте любой разбойник (а разбойников вокруг приисков было много) ничего не видит.

– Так что же вы искали в тайге? – спрашиваю я. (Ну наконец-то!) – Тоже золото?

– Нет, золото я не искал, но я повсюду на него натыкался, потому что его там было много, причем, если в реке и по ее берегам преобладал золотой песок, то в тайге я несколько раз натыкался на россыпи самородков, они лежали совсем близко к поверхности, и я чувствовал эти места, потому что, хоть золото и неживое, но масть у него очень сильная, такая сильная, что ее обослышишь издалека, и это иногда мне очень мешало, ибо забивало масть вещи, которую мне нужно было найти, поэтому я начал убирать самые крупные самородки из этих скоплений, чтоб они меня не сбивали, и я складывал их в яму на берегу речки, и через несколько месяцев их там накопилось много, а найти мой тайник никто не смог бы, поэтому золото наверняка и сейчас там.

Всё, теперь я знаю главное: золото – не выдумка, оно существует на самом деле. Или существовало сорок с лишним лет назад… Мало ли что могло с ним случиться? Меня распирает от вопросов, но я уже поняла, что задавать их нужно осторожно, спрашивать только про самое существенное, иначе увязнешь в многоречивом ответе. Сначала – про непонятное.

– Почему же вы не унесли золото с собой?

Иван Иванович жмурится – вспомнил что-то приятное.

– Зимой, когда многие старатели перебрались на русский берег ждать весны и прогуливать золото, пришло известие, что цзяньцзюнь послал из Цицикара на Мохэ большое войско и всех подданных империи ждет смертная казнь, поэтому одни люди начали разбегаться, а другие, наоборот, кинулись мыть золото на опустевших участках, и таких было много, я же стал искать то, что требовалось найти, и днем, и ночью, я научился ходить на лыжах, спать в снегу, я уже знал, в каком углу тайги масть обослышится сильнее, и с каждым днем сужал круг, и в конце концов мне повезло: я нашел то, что искал, всего за день до того, как на Мохэ пришли каратели. Они пришли, а я ушел – на русскую сторону, потому что, если б я остался в Китае, мне отрубили бы голову, как всем остальным китайцам и маньчжурам, которых поймали, русским же и прочим иностранцам солдаты дали уйти за Амур. Ты спросила, почему я не взял с собой золото? Потому что по всей тайге нас подстерегали лихие люди – китайцы-хунхузы и русские-варнаки – нападали на бегущих с Желтуги, грабили их и убивали, и мало кому из старателей удалось вынести с собой добытое, а со слепого что возьмешь? Несколько раз обшарили да отпустили, а главное мое сокровище их не заинтересовало, потому что они искали только золото, и благодаря этому я остался жив, ушел в Россию, выучил русский язык и много лет прожил среди русских, потому что привык к ним, и хоть я иногда ездил странствовать по миру и подолгу жил в других краях, я всегда возвращался в Россию, а когда русские построили в Маньчжурии свой город, я стал жить здесь, где обе мои родины слились вместе.

– А вдруг все-таки ваш тайник обнаружен и золото украдено?

(Поразительно, она опять пропустила мимо ушей самое главное!)

– Это было бы плохо. Очень плохо, – с непривычной лаконичностью отвечает Иван Иванович, его лицо будто застывает.

– Но если золото пропало, мы зря потратим время! Давид погибнет! – вскрикиваю я.

Он тихо и опять очень коротко роняет:

– Не в золоте дело. Золото я тебе найду другое, его там много.

(Даже теперь я ничего не поняла, а ведь считала себя умной.)

– Ну да, конечно… – бормочу я упавшим голосом.

Мысли мои сумбурны и тревожны. Хуже то, что и лицо Ивана Ивановича, всегда безмятежное, тоже мрачно.

Только после рассказа Ивана Ивановича я узнала, куда именно мы направляемся. Накануне он лишь велел мне взять два билета до станции Якеши и продиктовал список вещей, которые понадобятся в дороге. Перечень был странен, но я безропотно всё исполнила. Хоть встреча с обитателем трущоб произвела на меня не слишком обнадеживающее впечатление, никакого другого шанса спасти Давида я не видела. Броситься хоть на край света, с кем угодно, только не сидеть без дела, не сходить с ума от беспомощности!

Я купила: крупу, бульонный концентрат, один накомарник, два комплекта охотничьей одежды, две пары сапог, спички в водонепроницаемой упаковке, кирку с лопатой, ведро и котелок, набор походной посуды, палатку и множество других вещей, так что пришлось доплачивать железной дороге за провоз багажа.

Итак, мы отправляемся в самый дальний угол Маньчжурии, в дикие и безлюдные места, далеко отстоящие от дорог и селений. Во время пятиминутной остановки поезда в Цицикаре я купила на станции карту северных провинций и справочник «Маньчжоу-го», только что выпущенный синьцзинским издательством.

Маршрут стал более или менее ясен. Наш путь лежал на территорию, принадлежащую Фын-Юаньской золотопромышленной компании, но справочник сообщал, что период добычи начинается только в конце августа, когда сузятся и обмелеют таежные реки, а до того времени на приисках Мохэ пустынно. Это известие было отрадным.

Зато дорога, которую предстояло проделать, оказалась еще длинней и трудней, чем я думала, отправляясь в путь.

В прежние времена добраться до Мохэ можно было в какие-нибудь два дня: доехать по КВЖД до пересечения с Транссибом, потом от станции Карымской до Ерофея Павловича, оттуда переправиться через Амур – и километрах в двадцати от российско-китайской границы уже начинался район приисков. Однако о проезде через советскую территорию нечего было и думать. Нам предстояло сойти с поезда в Якеши, а оттуда двинуться на север. Судя по справочнику и карте, дорог там нет, придется пятьсот километров идти через долины и горы Северного Хингана. Разве это под силу городской жительнице и слепому старику?

Нет, я не боялась трудностей и опасностей. Но я хотела быть уверенной, что всё это не бессмысленная авантюра.

Способ существовал лишь один: разъяснить моего спутника – понять, что он все-таки за человек и стоит ли ему доверять.

Бережно и с удовольствием раскрываю я страницу, где Сандра, пытаясь «разъяснить» Ивана Ивановича, задает ему вопросы и всё глубже погружается в туман.

Я вспоминаю кое-что из университетского факультатива по психологии, которой интересовалась как наукой, необходимой для будущей общественно-политической деятельности. Чтобы человек лучше раскрылся, лучше на время отойти от темы разговора, особенно если собеседнику хорошо понятна направленность вашего интереса и он может заранее предугадывать ваши вопросы.

Милым девичьим голосом спрашиваю:

– Послушайте, почему вы все время величаете меня Маленькой Тигрицей? Ну, про тигрицу вы объяснили, но какая же я маленькая? Я выше вас, метр семьдесят с хвостиком.

– Тигрица и должна быть с хвостиком. – Он смеется. Оказывается, на события, происходящие не в прошлом, а в данный момент, Иван Иванович может реагировать и настоящим смехом, а не тенью смеха. – Я называю тебя маленькой, потому что ты пока еще растешь.

– До каких же лет я буду расти?

– Если будешь правильно жить, лет до сорока или до пятидесяти.

Я делаю гримасу:

– Тогда уже и жить останется всего ничего. Не успеешь оглянуться – старость.

– Нет, Маленькая Тигрица, ты ошибаешься, – говорит он и больше не улыбается, – настоящая жизнь начнется только после того, как ты станешь совсем взрослой, и, если у тебя это получится (а стать взрослым мало у кого получается), ты будешь жить в полную силу еще лет семьдесят или даже сто, пока в тебе не иссякнет Жизнесвет, который китайцы называют «энергией ци», индийцы «праной», а европейцы никак не называют, потому что ошибочно верят в существование некоей личной души, а душа не личная, она всеобщая, и каждому из нас при рождении дается во временное пользование ее малая частица, а уж от человека зависит, сделать эту кроху большой и яркой или уморить.

Слушаю, снисходительно улыбаясь, благо он не может видеть моей улыбки. Магия, длившаяся во время его рассказа, ослабела, и я уже снова не очень-то верю, что этому говоруну девяносто девять лет. И это бы еще ладно, но не выдумал ли он и про золото?

– Ты недоверчиво улыбаешься, я знаю. – Иван Иванович тоже улыбается. Кажется, я его забавляю. – Ничего, я научу тебя, как стать из маленькой тигрицы большой и оставаться ею много-много лет, если ты, конечно, захочешь учиться.

– А как можно этому научиться?

– Как в школе – слушая учителя и делая домашние задания. Чем прилежней будешь учиться, тем быстрей и лучше всё усвоишь, ведь я только объясню тебе упражнения, как телу и духу увеличивать и долго сохранять силу, но сможешь ли ты эту науку усвоить и насколько хорошо ею воспользуешься, зависит только от тебя, и учти, пожалуйста, что сам я – не лучший образец правильно сохраненного Жизнесвета, потому что я не настоящий даос, прошедший полный курс обучения, я почти до всего доходил своим рассудком, а это одновременно хорошо и плохо, ибо, с одной стороны, развивает ум и позволяет придумывать новое, но с другой, вынуждает тратить много времени на открытия, которые давно уже кем-то сделаны.

– Что за упражнения? – перебиваю его я. Философствования мне неинтересны, а вот если Иван Иванович действительно владеет какими-то даосскими практиками, это может оказаться любопытным. Я много читала о невероятных способностях, которые развивают в себе горные отшельники и просветленные старцы.

– Суть их проста, – начинает объяснять Иван Иванович, – как просты все основные вещи, потому что сложными бывают только необязательные второстепенности…

(Слушай внимательно, бестолочь! Что ты пялишься в окно? Потом будешь жалеть, что половины не запомнила!)

– …Если хочешь жить долго, сохраняя внутреннюю силу, нужно научиться управлять своим кровотоком, ибо с ним по телу круговращается Жизнесвет, и потребность в нем не одинакова, она меняется в зависимости от того, что ты делаешь в данный миг: мыслишь, бежишь, работаешь, любишь или спишь, поэтому движение крови нужно ускорять или замедлять, направлять в некий участок тела или, наоборот, выводить оттуда – например, если ты ранен и хочешь остановить кровотечение или требуется унять острую боль… – Он вдруг делает паузу, вытягивает руку и с удивительной для слепца точностью щелкает меня по кончику носа. – Но ты слушаешь про Жизнесвет без интереса, поэтому я про него сейчас говорить не стану, и в любом случае ты еще слишком молода, чтобы это понять, тебе придется подождать осени…

(Я вздрагиваю – не тогда, а сейчас. Сандра слов про осень не поняла, сочла очередной восточной цветистостью. Но я-то знаю, что он имел в виду.)

– …поэтому делай упражнения, которым я тебя научу, и ни о чем не задумывайся, лишь бы только они вошли у тебя в привычку и стали естественной частью твоего дня, а к учебе можем приступить прямо сейчас, и если всю долгую дорогу через леса и горы до реки Мохэ, а потом обратно, ты тоже будешь упражняться, то я думаю, для основы этого хватит и дальше ты сможешь двигаться сама.

– Я готова. Мне записывать?

Я потянулась за блокнотом, но Иван Иванович меня остановил.

– Знаешь, из-за того что в юности я не любил учиться, а потом ослеп, я не прочитал за всю жизнь ни одной книги и от этого не привык полагаться на письменное слово. Если ты один раз понял суть, потом уже не забудешь, она сама запишется вот здесь. – Он показал себе на голову. (Интересно! Сандра о строении мозга имела самое смутное представление и не обратила внимания, куда именно ткнул своим сухим пальцем Иван Иванович, но я-то теперь вижу: он показал не просто на голову, а на височные доли, ответственные за накопление памяти.) – Так что довольно, если ты усвоишь главное: кровь в тебе должна перекатываться, подобно океанским приливам и отливам, что повинуются силе Луны, а Луной будет твой мозг, это он станет решать, какой части тела сейчас требуется приток крови: слуху, если ты прислушиваешься; зрению, если вглядываешься вдаль; сердцу, если нужно убыстрить движения, а со временем можно и усиливать либо ослаблять даже собственные чувства, если, конечно, ты захочешь ими управлять, потому что человек, хорошо владеющий своими чувствами, избавляется от душевной муки, но зато и лишает себя радости…

(Это он про осень, опять про осень!)

«Из-за того, что он не прочитал ни одной книги, в его рассуждениях столько тривиальных, даже банальных мыслей, – думаю я, не забывая вежливо поддакивать, – такова участь всякого домотканого философа, даже если это ум глубокий и незаурядный». (Что ж, по крайней мере Сандра уже сообразила, что имеет дело с человеком глубокого и незаурядного ума.)

– Многие даосы придают большое значение строгой диете, но мой опыт всех этих ограничений не подтверждает, и я всегда ел то, что мне нравится, следя лишь за тем, чтобы не брать в рот ничего недозрелого или умерщвленного, потому что Жизнесвет есть во всяком животном или растении, и он превращается в отраву, если его рост прерывается насильно.

– Но ведь не падалью же питаться!

– Вредно есть мясо, но можно молоко и всё молочное; нельзя есть курицу, но можно неоплодотворенные яйца, а плоды лучше есть те, что уже упали с дерева – цикл Жизнесвета в них завершился. Думаю, что точно так же питательно и полезно было бы мясо даоса, умершего после долгой и здоровой жизни, которая завершилась естественным путем, но только о даоса зубы сломаешь.

Я хихикаю, но не очень уверенно, потому что лицо Ивана Ивановича невозмутимо и я не сразу понимаю, что он пошутил. Или не пошутил?

– Упражнения и диета необходимы, однако есть еще одно мощное средство, способствующее развитию в человеке Жизнесвета, и я придумал для этого средства очень хорошее название – Точилка, ибо оно оттачивает мастерство управления кровотоком, как точилка заостряет кончик карандаша, – говорит Иван Иванович, явно гордясь своими словесными изобретениями, – а термин «Жизнесвет», кстати, тоже придумал я.

(Лингвистическую глухость Ивана Ивановича я уже поминала. Эта его дурацкая «Точилка», да и «Жизнесвет» – типичные примеры.)

– Начать нужно с самого легкого – с дыхания, и дышать я научу тебя быстро.

Теперь я смеюсь охотнее, штука дошла до меня сразу.

– Я умею дышать, все умеют дышать. Кто разучивается – умирает, – демонстрирую я, что у меня тоже есть чувство юмора.

– Нет, Маленькая Тигрица, дышать умеют очень немногие, а все остальные только надуваются и сдуваются, как лягушки, совершенно не понимая, что воздух – это не кислород и не топливо для легких, расходовать воздух попусту глупо, и чем скорей ты от этой дурной привычки отучишься, тем для тебя будет лучше. Во-первых, всегда следи, чтобы ритм твоего дыхания соответствовал твоему занятию: шагу, работе, пережевыванию, любви… – здесь я, кажется, от смущения моргаю, но он слепой, не замечает, – даже темпу мысли, но не один в один, конечно, шаг-вдох, шаг-выдох, а кратно движениям, например, во время еды сделал три жевательных движения – вдох, еще три жевательных – выдох, и это должно стать для тебя чем-то естественным, происходящим не по приказу сознания, а самопроизвольно…

Сандра слушает очень внимательно, для нее эта азбука цигуна внове, и неудивительно – лишь в шестидесятые годы миллионы западных людей открыли для себя науку правильного дыхания. Я помню, что лекция Ивана Ивановича была долгой, прерываемой демонстрациями, но всё это сейчас мне не слишком интересно.

Учение продлится всю дорогу до Якеши, с несколькими перерывами, продолжится оно и потом.

Я скольжу по страницам, не задерживаясь. Там, в двухместном купе первого класса, был разговор еще на одну тему, и я хочу до него добраться.

Вот старик и Сандра сидят напротив, сложив ноги крест накрест, и дышат сначала грудью, потом животом. Вот Иван Иванович показывает задержку дыхания, а Сандра, вытаращив глаза, следит за циферблатом. Еще картинка: он тычет себе иглой под ноготь и улыбается – кровоток в палец остановлен, совсем небольно. Сандра сострадающе морщится. Не то, не то. Стоп – вот оно.

Я покачиваюсь в такт покачиванию вагона, стараюсь дышать так, как мне показал Иван Иванович: глубокий медленный вдох на раз-два-три-четыре-пять-шесть, задержать воздух, который не воздух а энергия Вселенной в легких на раз-два-три, снова медленно выдохнуть на шесть тактов, и так всё время, при этом еще подлаживаясь под стук колес (что легко) и стараясь не думать о дыхании (что не получается). Снаружи темно. Мы вернулись в купе после ужина. Я хочу есть, потому что из всего меню «жизнесветной» диете соответствовали только сырники со сметаной, а чаю мне брать было не велено, потому что он из молодых листочков и пить можно какой-то другой, особенный, которого у буфетчика не оказалось.

Электричества я не зажигаю. Ивану Ивановичу свет не нужен, мне тоже. Я смотрю в черный квадрат окна и думаю о Давиде. Как он там сейчас? Понятно, что ужасно, но все-таки как? Ему голодно, страшно, его мучают бандиты, он не понимает, почему до сих пор не внесен выкуп, или, наоборот, знает про болезнь отца и впал в отчаяние? Я не могу себе представить принца израильского в унижении и ничтожестве. И не хочу этого представлять. Я тороплю колеса, чтобы они быстрей, еще быстрей мчали меня к цели. От этого дыхание мое учащается, сбивается с такта.

Неспешную речь своего спутника я почти не слушаю, меня даже немного раздражает говорливость Ивана Ивановича.

(Не мешай, глупая девчонка! Не заглушай его голос своими плаксивыми мыслями!)

– …То, что называют «старостью», на самом деле является зрелостью, и это самая лучшая, самая долгая пора жизни, но люди этого не понимают, они боятся стареть, потому что для них старость – это болезни, телесная слабость и угасание ума, но такою старость бывает только у людей, неправильно проживших свою жизнь. Ты скажешь, что все старики таковы, и будешь почти права – но лишь в том смысле, что почти все люди проживают жизнь неправильно. Болезни с возрастом развиваются от дурного обращения с собственным телом; дряхлость происходит оттого, что человек ослабляет, а не взращивает свой Жизнесвет; ум угасает у тех, кто мало пользовался мозгом и дурно с ним обходился. Всего этого можно избежать… – Он поворачивает ко мне голову, словно пытаясь понять, не уснула ли я.

– В самом деле? – рассеянно говорю я. До старости еще надо дожить, пока у меня и в молодости проблем хватает.

– Безусловно! Старость не обязательно сопровождается немощами – посмотри на меня, я совершенно здоров и никогда не болею. То, что называют «старческой слабостью», на самом деле – замедление круговращения Жизнесвета, его постепенное дозревание, и это не беда, а благо, потому что зрелому телу требуется меньше движения, оно меньше дергается и суетится, и от этого, если ты здоров, всё существо наполняется покоем и довольством. А против угасания разума есть свои средства – особые упражнения, которым я тебя со временем научу, и если ты будешь прилежно учиться, то когда-нибудь вырастешь из маленькой тигрицы в большую, и проживешь долго-долго, и уйдешь лишь тогда, когда будешь знать, что прожила свою жизнь счастливо и сполна, выпила ее сок до последней капли…

В этом месте я вынуждена остановить воспоминание, потому что в мою палату кто-то входит. Два человека, пожилых. Я их не знаю, эманации мне незнакомы.

Досадно, что я не дослушала речь Ивана Ивановича, адресованную не двадцатисемилетней девочке, а мне, мне!

Но, включив «обослух» и прочувствовав «масть» разговаривающей пары (словечки из лексикона Ивана Ивановича выскакивают, потому что во мне еще не затих его голос), я ощущаю уже не раздражение, а давно забытое чувство: зависть.

Вот отличная иллюстрация к панегирику старости, который Иван Иванович произнес перед своей невнимательной слушательницей.

Мои биорецепторы улавливают волну настоящего, беспримесного счастья, и я не успеваю вовремя остановить царапнувшую сердце мысль: «Если б я не побежала на звук трамвая, а оглянулась бы и остановилась… Если б я вернулась, мы могли бы стать такими же».