Ангел с небес Тополь Эдуард

Пачевский пожал плечами:

– Ничего. Мыши.

– К-какие м-мыши?! – изумилась Шура. – Под потолком?

– Ну, летучие мыши. Не знаешь? – сказал Пачевский.

– Папа, она же орала! – сказал старший сын.

– Не орала, а пищала. Мыши пищат. Идите спать, ребята. Спать! Спать!

Дети сонно пожали плечами и ушли в гостиную на свою двухэтажную кровать, а Шура веником осторожно ткнула мышеловку.

Но мышеловка уже никак не реагировала.

Хотя рядом с ней на полу были капли алой крови.

– Что это? – показала Шура на эту кровь.

– Ну что это? – сказал Пачевский. – Кровь. От летучей мыши…

Взяв мышеловку, он бросил ее в мусорное ведро под кухонной раковиной и – уже лежа в постели – сказал жене:

– И прекрати ты ставить мышеловки! А то еще не то поймаешь!

Утром в храме Христа Спасителя было светло, пустынно и торжественно.

Ангел с Небес подошла к иконе Николая Угодника, произнесла негромко:

– Помоги мне, Коля. Поможешь?

– А в чем твое дело? – спросил Николай, заспанно оживая в окладе.

– Он стал засматриваться на брюнеток.

– Опять ты за свое! Я ж тебе сказал: это у тебя претензии к Творцу. Он напортачил с мужской программой, сделал их полигамными, а вас моногамными.

– И что делать?

– А чё тут можно сделать? Это генетическая программа, ее даже Гейтс не переделает. Что у тебя с ногой?

– Да в мышеловку попала.

– Исцелить?

– Спасибо, я сама.

– Тут этот приходил, слепой один. Сказал: ты велела молиться.

– Ну?

– Ну, исцелил я его, конечно. Но я тебя прошу: больше не посылай их ко мне.

– Почему?

– По кочану!.. Тьфу, извини, набрался я от них этой лексики! Короче, приходить сюда нужно не через знакомства с тобой, а через покаяние. А они никогда не каются, ни в чем. А чуда требуют. Устал я с ними… – Николай стал опять устраиваться в окладе, но вспомнил: – А ты это, ты вообще крещеная?

– Не знаю… Не думаю…

– Вот именно! Давай я тебя хоть окрещу.

И – преобразилось пространство, и прямо под сводами храма Христа вдруг брызнуло яркое палестинское солнце, возникли органная музыка и не то купель, не то бассейн, не то воды реки Иордан, в которой Иоанн Креститель крестил первых христиан.

А на Ангеле с Небес вдруг появился тот самый белый наряд, в котором летала она над депутатами Думы, – с белыми, как крылья, рукавами. И в этом наряде Николай Угодник опустил ее с головой в воду, говоря при этом:

– Печать дара Святаго Духа, аминь…

Между тем именно в это время посреди Москвы случилось другое событие.

Как всегда, в типографии грузчики под завязку загрузили фургон пачками с книгами.

Как всегда, со двора издательства фургон выехал на Лесной бульвар.

Как всегда, подкатил к ближайшему светофору.

Только на этот раз на перекрестке стоял еще и регулировщик ГИБДД, полосатым жезлом он приказал водителю прижаться к тротуару.

– Блин, а чё ты сделал? – спросил Пачевский водителя, сидя рядом с ним в кабине фургона.

– А хрен его знает! – ответил тот и прижал фургон к тротуару.

Регулировщик подошел, козырнул:

– Инспектор Васильев, ваши документы.

Водитель подал ему свои права и техталон.

– Путевку, накладные на груз, – сказал инспектор.

– Командир, мы книги везем, вот отсюда, из издательства. – Пачевский, перегнувшись через колени водителя, показал милиционеру на окна издательства.

– Путевку, накладные на груз! – требовательно повторил милиционер.

Водитель отдал ему путевку, а Пачевский достал из портфеля накладные.

– Выйдите! – приказал мент. – Откройте фургон!

– Это еще зачем? – изумился Пачевский.

– Выполняйте, что сказано.

Пожав плечами, Пачевский и водитель вышли из машины, водитель обошел фургон, открыл замок на задней двери и распахнул ее.

– Да книги тут! Видишь? – сказал Пачевский милиционеру. – Ты думал, оружие, что ли?

И тут вдруг неизвестно откуда возник и с тыла подкатил к фургону милицейский «рафик». А из «рафика» вышли двое в милицейской форме, показали Пачевскому свои «корочки».

– МВД, Управление по борьбе с экономической преступностью.

Затем взяли у регулировщика накладные и приказали Пачевскому:

– Выгружайте книги! Пересчитаем.

И Пачевский все понял, посмотрел на окна издательства.

На двенадцатом этаже, в открытом окне стояла хозяйка издательства и спокойно смотрела на происходящее.

Милиционеры надели Пачевскому наручники, посадили в «рафик».

Когда «рафик» двинулся, через его зарешеченное заднее окно Пачевский видел удаляющееся здание издательства и фигуру хозяйки в окне двенадцатого этажа.

– Ну, что отпираться? – вздохнул Пачевский на допросе у районного прокурора. – Да, бес попутал – гнал левые тиражи…

Прокурору было не больше сорока, и он усмехнулся:

– А бес был в юбке?

Пачевский удивился:

– Откуда вы знаете?

– А бес всегда в юбке, – сказал прокурор и погладил себя по глубокой залысине, словно она свидетельствовала, что он большой эксперт в этом вопросе. Затем протянул Пачевскому протокол допроса: – Распишись в показаниях.

– А-а-а… а что мне светит? – с заминкой спросил Пачевский.

– Хищения в крупных размерах… – Прокурор достал из ящика и обтер об рукав большое красное яблоко. – Срок – от семи до двенадцати.

Пачевский в ужасе схватился за голову:

– Ёк-тать!..

– Но она-то хоть стоила этого? – поинтересовался прокурор и хрупко надкусил свое яблоко.

– Кто? – не понял Пачевский.

– Этот бес в юбке.

Пассажиры электрички вышли на платформу и, спасаясь от холодного сентябрьского дождя, бросились на привокзальную площадь в автобусы.

И только две женщины с тяжелыми сумками в руках растерянно топтались в грязи, вглядываясь сквозь дождь в замызганные надписи автобусных маршрутов.

Все-таки один из водителей оказался человеком и, трогая свой автобус, высунулся из окна:

– Эй, бабы! Вам в СИЗО?

– Нет, мне в следственный изолятор! – крикнула Ангел.

Шура посмотрела на нее как на недоразвитую, а водитель сказал:

– Так я ж и говорю: в СИЗО. Садитесь.

И открыл переднюю дверь автобуса.

С трудом подтянув свои тяжелые сумки, Ангел, а за ней и Шура забрались в автобус.

Колеса автобуса катили по грязной жиже проселочной дороги.

За окном дождь срывал с леса последние листья и швырял их в лужи.

В автобусе все места были заняты – их занимали два или три старика и не меньше тридцати женщин с такими же, как у Шуры и Ангела, тяжелыми кошелками.

Впрочем, Ангел с Небес уже потеряла свой ангельский вид – на ней было какое-то безразмерное, с чужого плеча не то пальто, не то плащ, стоптанные кроссовки, линялая косынка на голове. И только глаза – огромные голубые глаза – еще выделяли ее из общей массы…

Шура, стоя в проходе, смотрела на нее подозрительно, пытаясь вспомнить, где она могла видеть эту странную женщину.

А Ангел с Небес прислушивалась к разговору двух женщин, сидевших рядом.

– А чё Катя? – говорила брюнетка. – Катя дала прокурору и вытащила мужика.

– Совсем, что ли? – спросила вторая, рыжая.

– Ну! – подтвердила брюнетка. – Прокуроры что, не мужики, что ли?

– Извините, – наклонилась к ним Ангел. – Можно, я спрошу?

– Ну? – выжидающе сказала брюнетка.

– Эта Катя – она прокурору что дала-то?

Женщины изумленно уставились на нее.

– Ты больная? – сказала брюнетка.

– Цветочек она ему подарила! – объяснила рыжая.

За серым бетонным забором с колючей проволокой и сторожевыми вышками длинные тюремные бараки СИЗО были тоже накрыты мутным осенним дождем.

А возле железных ворот и проходной, в комнате с надписями «НЕ КУРИТЬ», «НЕ СОРИТЬ», «НА ПОЛ НЕ ПЛЕВАТЬ» и «ПРАВИЛА СВИДАНИЙ С ЗАКЛЮЧЕННЫМИ», женщины, стоя в очереди к узкому окошку приема передач, удивленно спрашивали друг друга:

– А куда делась эта, психическая?

Ангела с Небес среди них действительно не было.

– Да за цветочками пошла, для прокурора, – сострила рыжая.

Но Ангел с Небес была в этот миг совсем недалеко от них.

С усилием вытащив из бетонной стены свою сумку, она поставила эту сумку на цементный пол, отряхнула с плаща бетонную пыль и тяжело вздохнула:

– Господи, я совсем без сил осталась…

Затем подняла глаза.

Перед ней была мужская камера с двухъярусными нарами, зарешеченным окном и парашей в углу. На нарах густо, впритирку сидели и лежали зэки самого разного возраста. И среди них, на нижних нарах – Пачевский.

Ангел, снимая с головы косынку, осторожно улыбнулась:

– Боже мой! Сколько мужчин!

– Сука! Ты зачем пришла? – вдруг сказал ей Пачевский.

– Мужчина, – ответила она заискивающе, – я скучаю. Я принесла…

Но он вскочил и бросился на нее, крича и размахивая кулаками:

– Пошла отсюда! Вон! Проститутка! Тварь!..

Зэки, сидя на нарах, смотрели на него с интересом.

А он размахивал кулаками и орал на кого-то, незримого для них:

– Это я из-за тебя сел! На двенадцать лет! А у меня дети! Тварь! Паскуда! Вон отсюда!

Зэки все больше забавлялись этим зрелищем.

А Пачевский, схватив Ангела с Небес, продолжал что есть сил вбивать ее в бетонную стену, крича:

– Вали отсюда! Вали на свою Венеру, сука! Ангел ёманый!

– Та-ак… – врастяг произнес Пахан в камере. – Еще у одного крыша поехала…

Он спрыгнул с верхних нар, медвежьей походкой подошел сзади к Пачевскому, который продолжал безумно биться о бетонную стену, и несильно врезал ему сзади по уху.

Но от этого «несильного» удара Пачевский рухнул на пол как подкошенный.

Пахан на всякий случай добавил ему ботинком по ребрам. И сказал:

– Ты! Псих позорный! Еще раз базар устроишь, в психушку сдадим! Понял? Вали на место, тварь!

Пачевский послушно пополз к нарам.

А Пахан вдруг изумленно заморгал глазами – под бетонной стеной камеры лежала пыльная женская косынка и стояла открытая сумка, полная банок сгущенки.

– А это откуда? – сказал Пахан и посмотрел на бетонную стену.

Но стена было совершенно гладкая, без трещинки.

Хотя под ней на полу лежала свежая бетонная пыль.

Вечером прокурор вышел из здания районной прокуратуры. Он вышел в первую московскую метель, зябко повел плечами, поднял воротник своей меховой куртки, сел в свою запорошенную снегом машину «форд», завел ее и покатил домой. Впрочем, домой или не домой, это значения не имеет, и узнаем мы об этом чуть позже. А пока имеет значение то, что был уже излет осени и в Москве шел снег – густой и мокрый.

«Форд» вырулил из боковых улиц на один из центральных проспектов, проехал несколько светофоров и свернул на Садовое кольцо.

На Кольце, как обычно, какие-то прохожие периодически выскакивали с тротуара на мостовую и голосовали, поднимая руки. Но прокурор равнодушно проезжал мимо них.

Зато если впереди маячили зябкие, в укороченных плащиках фигурки юных проституток, он чуть притормаживал – присматривался.

Но ничего соответствующего его взыскательному вкусу не попадалось, и он опять прижимал педаль газа.

И вдруг справа от него женский голос сказал в темноте:

– Мужчина, здравствуйте.

Он вздрогнул, машина опасно вильнула, соседние машины грозно загудели, но прокурор был с прокурорскими нервами – он выровнял свой «форд» и взглянул на женскую фигуру справа от него, на пассажирском сиденье.

– Ты кто? – сказал он, слегка охрипнув.

– Это не важно, – ответила пассажирка, взявшаяся невесть откуда. – Скажите, господин прокурор, что я должна вам дать, чтобы вы отпустили моего любимого мужчину?

– А-а! – произнес он, усмехаясь и приходя в себя. – Вот в чем дело! Ну, это зависит…

– От чего?

– Ну мало ли! Я должен посмотреть…

– Куда?

– Не куда, а на что. Например, на тебя.

– Хорошо, смотрите…

В темноте женская рука протянулась к потолку машины, включила свет.

И теперь он увидел ее – огромные голубые глаза, влажные губы, высокая шея, бюстик торчком и осиная талия.

– Погасить? – спросила она после паузы.

– Нет. Ты кто?

– Я Ангел с Небес.

Он опять усмехнулся:

– Значит, бес в юбке. И за кого просишь?

– За своего мужчину. У него завтра суд, вы дали ему статью за книги, за левые тиражи.

– А-а, этот! Да, он получит двенадцать лет.

– А если… – И она повесила паузу.

– Если что? – спросил он, уже забавляясь своей властью над ней.

– Если я дам вам ночь любви?

– Ночь за год! – сказал он тут же.

Она потемнела лицом и как-то опала в плечах.

– Ну? – сказал он.

– Ночь за три года… – устало предложила она.

– Нет, – ответил он жестко. – Или ночь за год, или он получит двенадцать лет.

Она задумалась и только после паузы решительно – словно в отчаянии – встряхнула головой:

– Ладно! – И повернулась к нему. – А ты выдержишь?

Он снова усмехнулся:

– А ты?

Она положила руку ему на ширинку. И честно сказала:

– Не знаю. Но у меня два условия!

Он убрал с руля правую руку и положил ее ей под живот:

– Валяй!

– Первое, – сказала она, сглотнув. – Завтра утром ты переведешь его в нормальную камеру.

– Хорошо. А второе?

– Только с презервативом.

– Почему?

– Потому что у вас, прокуроров, карма порченая и злая. А мне еще детей рожать. Поворачивай!

– Куда?

– Тут близко. Я покажу…

И действительно, спустя несколько минут «форд» уже тормозил в знакомом для нас дворе…

И знакомый, похожий на кота Матроскина, парень все с той же ухмылкой на блудливом лице открыл им дверь.

– Проходите. В самый конец. Сто рублей в час.

Она открыла сумочку и протянула ему купюру в тысячу рублей.

В конце октября, в солнечный зимний день лязгнули, открываясь, стальные затворы тюремной проходной.

И вторые – штырями – лязгнули затворы.

И третьи.

И Пачевский вышел из проходной на свободу, на чистый и свежий снег.

– Папа!!! – крикнули сыновья и бросились к нему.

Он обнял детей.

А затем выпрямился и сказал жене:

– Меня оправдали.

– Я знаю, – ответила она. – Пошли. Автобус.

Под завистливыми взглядами женщин, толпившихся у проходной, Шура обняла мужа и вместе с детьми повела к автобусу.

А ночью, когда дети уснули, Пачевский, лежа в постели, жадно обнял жену, но она оттолкнула его:

– Подожди! Кто эта сука?

– Какая? – удивился он.

– Которая из-за тебя под прокурора легла.

– Что-о? – снова, но уже притворно, удивился он.

– Только не прикидывайся! Вся тюрьма знает!

– Что знает? Я понятия не имею!

Шура замолкла и лежала не двигаясь. Только слезы катились из глаз на подушку.