Инкогнито грешницы, или Небесное правосудие Крамер Марина

Выстрел. Хлопок. Пятно крови на белом листе бумаги – там, куда упало тело, пару секунд назад бывшее влиятельным человеком. Что-то подписывал – не успел. Скрепил кровью.

Последняя мысль кажется особенно удачной – «шутка юмора», можно даже кому-то рассказать как веселый каламбур. Убрать винтовку, аккуратно осмотреться – нет ли чего лишнего, не осталось ли следов пребывания на этом чердаке, и все – можно уходить. Дело сделано, деньги заработаны. Можно расслабиться и позволить себе что угодно – хоть бокал холодного пива с ярко-красными свежесваренными раками, хоть рюмку дорогого коньяка с ломтиком лимона. Деньги возносят на совершенно иную ступень, чем та, которую ты занимал прежде. «Из грязи в князи» – так мама говорила. Ну, в князи так в князи. А что молодой – так не страшно. Этот недостаток, как известно, проходит очень быстро. Кто-то раньше начинает, кто-то позже. У него вот вышло так, как вышло, и жалеть не о чем.

«Мама-мамочка, ты тоже поймешь и осознаешь, что это – самый лучший выбор. И жизнь у нас с тобой будет теперь такая, какой ты была достойна все эти годы. И я – я! – тебе ее обеспечу».

А тело… да оно и при жизни-то ничего хорошего никому не сделало, тело это. Пусть гниет, не жалко.

Бристоль

Хризантемы. Их столько, что невозможно посчитать, даже приблизительно невозможно представить, сколько их. Они только желтые, других нет – игольчатые, шаровидные, кустовые. Они лежат на кровати, на полу, на тумбочках. Они стоят в ведрах и вазах вниз по лестнице. Они умопомрачительно пахнут семечками – кажется, что где-то рядом поле подсолнухов с вызревшими уже семенами, одетыми в черную скорлупу, а внутри – молочная белая сердцевина. Этот запах – как связь с прошлым, все меняется, а это остается постоянным, некая константа, позволяющая не сойти с ума. Когда раз в году дом напоминает цветочный магазин, кажется, что ничего плохого не случилось. Да и как могло – когда вокруг столько цветов? Там, где есть цветы, не может быть горя. Хризантемы – маленькие персональные солнышки среди зимы, предназначенные только для нее. Для нее – единственной женщины на свете. И никакого труда нет в том, чтобы объехать все близлежащие городки, скупая эти хризантемы и бережно укладывая их сперва на сиденья, а потом в багажник джипа. И так почему-то радостно наблюдать за тем, как реагирует очередной цветочник на это хризантемовое безумие. А потом всю ночь расставлять, раскладывать цветы, чтобы утром увидеть счастливую улыбку и услышать фразу, ради которой все затевалось: «Спасибо тебе, родной»…

– Вставай, родная. Ну, вставай же… ты так проспишь все на свете.

От поцелуев хочется укрыться под одеялом и еще пару минут побыть в блаженном забытьи сна, там, где все всегда заканчивается хорошо. А что ждет ее тут, в реальном мире? Да ничего – один и тот же серый бристольский пейзаж за окном, шпиль собора, гуляющий с собакой сосед… Проклятая английская стабильность, от которой иногда хочется напиться.

Сегодня ей опять снился Егор – и потому пробуждение было особенно мучительным. Снова этот кошмар выбора между мертвым и живым. И от этого хочется волком завыть – ведь явно Женька старался и ездил за цветами, потому что она уже чувствует наполнивший квартиру запах хризантем. И надо открыть глаза, поцеловать мужа и сказать «спасибо, родной» – а сил нет. Нет сил – потому что во сне был он, единственный по-настоящему любимый человек. Муж. Егорушка. Малыш. Как же трудно постоянно жить прошлым, как невыносимо… И вроде он отпустил ее, не манил больше к себе – но она сама все еще иной раз возвращалась.

Взъерошив коротко остриженные платиновые волосы, женщина выбралась из-под одеяла, поправила сползшую бретельку ночной рубашки и села, прислонившись спиной к высоко поднятой подушке.

В ногах у нее полулежал широкоплечий мужчина в простой белой майке без рукавов и спортивных брюках. Улыбался и смотрел ласково, как на самое дорогое на свете:

– С днем рождения, любимая.

Она не успела ничего ответить – на пороге спальни возник рослый темноволосый мальчик лет восьми, одетый в форму одной из местных начальных школ. В руках у него – сверток в подарочной упаковке и белая роза на длинном толстом стебле. Огромная, с хороший мужской кулак, белая роза.

– Мамочка, с днем рождения! – Мальчик запрыгнул на постель к матери и обнял ее за шею, невольно оцарапав шипом розы. – Ты мой подарок первым посмотри, хорошо? А то я в школу опоздаю.

Она улыбнулась, стараясь скрыть, что шип цветка довольно сильно поцарапал кожу на шее, взяла сверток и низким хрипловатым голосом проговорила:

– Чувствую, ты постарался.

Мальчик с волнением наблюдал за тем, как тонкие пальцы женщины развязывают белую тесьму, потом разворачивают плотную бумагу, похожую на шахматную доску, и вот уже у нее в руках фотография в рамке – улыбающаяся именинница в обрамлении мелких хризантем, вылепленных из какого-то цветного материала явно вручную.

– Грег, ты что же – сам? – удивленно протянула женщина, рассматривая рамку и понимая, сколько кропотливого труда вложено в нее.

– Сам, – чуть покраснев от удовольствия, кивнул мальчик. – Это же твои любимые цветы. А фотография – моя любимая.

«В прошлой жизни я выглядела немного иначе», – произнесла она про себя, рассматривая снимок, на котором яркая длинноволосая брюнетка с чуть прищуренными глазами зажимает зубами дужку черных очков и лукаво улыбается, глядя в объектив.

– Все, мамуля, я побежал – там миссис Каллистер ждет!

Грег поцеловал мать в щеку, соскочил с кровати, хлопнул по плечу мужчину и выбежал из комнаты.

– Что это он взялся с Каллистерами ездить? – не совсем довольным тоном спросил мужчина, вставая и направляясь к окну, из которого был хорошо виден задний двор и калитка, у которой стоял припаркованный синий «Порш».

Женщина улыбнулась:

– А ты не знаешь? Ему очень нравится Анетт Каллистер.

– Ну и вкус, – покачал головой мужчина и отвернулся от окна, поправив штору. – Может, теперь и мне немного вашего драгоценного внимания перепадет, миссис Силва? – он присел на край кровати и выжидательно посмотрел на блондинку.

– Ой, Женька… – болезненно поморщилась она. – Давай хоть наедине без этого, а? Я так от этого всего устаю – зубы сводит.

– Марина, мы сто раз обсуждали… – начал было он, но тут же оказался поваленным на постель, а Марина уселась сверху и вкрадчиво спросила, пробегая длинными алыми ногтями по белой майке от шеи вниз:

– Ты хочешь спорить? Или хочешь… а чего, собственно, ты хочешь? – и в глазах у нее было столько чертовщины, что Женька не выдержал.

– Ты когда-нибудь угомонишься?

– Нет! – заверила она со смехом. – Грега не будет до пяти часов. И я заслужила в свой день рождения немного фантазий, правда, дорогой?

Женька со стоном поднял вверх руки, признавая поражение.

– Ты невыносимая.

– Но ведь за это ты меня и любишь, правда?

Кофе Женька варил отменный, все именно так, как Марина любила, – крепкий, немного корицы, молоко. Аромат заполнял кухню, вызывая странное ощущение счастья и покоя, – так всегда бывало. Свежий кофе почему-то вселял уверенность в том, что все в порядке, ничего не произойдет. Марина с мокрыми после душа волосами в черном шелковом кимоно сидела на высокой барной табуретке и держала в пальцах тонкую сигарету. Утренний ритуал, пусть и вынужденно сдвинувшийся сегодня больше чем на час. Пальцы Женьки, поставившего перед ней чашку кофе, все еще подрагивали – Марина по-прежнему выжимала из него в постели все по максимуму, но его это устраивало. Он очень боялся потерять ее, а потому старался соответствовать.

– Ну что, именинница, какие еще пожелания? – усаживаясь за барную стойку с другой стороны, спросил Женька.

Марина сделала вид, что задумалась, отпила кофе и, улыбнувшись, проговорила:

– Ты не хочешь прогуляться, пока Грегори в школе?

Женька осторожно перевел взгляд на окно – погода не баловала, было пасмурно, хмурые серые облака закрыли все небо, и вот-вот мог повалить снег, который не задержится долго, а моментально раскиснет и будет напоминать серую грязную кашу. Не самая подходящая для прогулок погода… Но отказать жене в ее капризе он не мог – чего бы этот каприз ни касался.

– Ну, одевайся, поедем.

Он тяжело поднялся с табурета и пошел в гардеробную.

Марина еще посидела в кухне с сигаретой и тоже стала собираться. Очень тянуло к любимым черным вещам, но вот уже довольно долгое время она запрещала себе делать то, что позволяла раньше, привыкая к новому образу и новому лицу. Это оказалось сложнее, чем она думала раньше. Ей казалось – ну, что такого, подумаешь, другой разрез глаз, другие губы, другие скулы и нос? Ведь главное, что внутри она не изменилась, осталась прежней, жесткой и тяжелой Мариной Коваль, которую знали и которую боялись. Но нет – каждое утро в зеркале отражалась совершенно другая женщина с более мягкими чертами, которой так не шло внутреннее «железо» несгибаемой Наковальни. Жить с этим несоответствием оказалось намного труднее. Марина старалась оттенить новый образ другими красками, попытаться хотя бы с помощью цвета смягчить тяжесть взгляда и скорбную складку, залегшую между бровей, но нет – этих ухищрений оказалось недостаточно. Даже манера разговаривать, курить, смотреть – во всем этом то и дело сквозила прежняя Коваль, никак не желавшая сдаваться.

Хохол молчал, глядя на все эти ухищрения, но Марина чувствовала – он не одобряет того, что она сделала, не может смириться, не хочет принять ее такую. Это неизбежно приводило к ссорам и долгим молчаливым вечерам. Маленький Грегори тоже никак не хотел смириться с новым обликом матери. Марина не могла без боли в сердце вспоминать первую встречу с сыном после возвращения из России. Это оказалось настолько тяжело и больно, что в какой-то момент Коваль устыдилась собственного эгоизма и нежелания выслушать чужую точку зрения. Ведь Хохол предупреждал ее еще до операции, что все может пойти именно так. Сын и его реакция были единственными аргументами, с помощью которых Женька пытался переубедить Марину и заставить отказаться от принятого решения. Но и это ее не удержало, не остановило.

Когда они вошли в дом, вернувшись из России, Грегори, бросившийся было к матери, вдруг замер на последней ступеньке лестницы, вцепившись побелевшими от напряжения пальчиками в перила. Марина раскинула руки, как делала всегда, вернувшись домой откуда-то, но сын не кинулся к ней в объятия, не повис на шее. Он стоял и смотрел на нее, как на чужую, и от этого чистого детского взгляда ей было стократ больнее, чем от любого удара. Грегори не узнал ее…

Развернувшись и не сказав ни слова, мальчик ушел к себе в комнату и там заперся, а Коваль без сил опустилась на пол, закрыла руками лицо.

– А чего ты ждала? – жестоко осведомился Хохол, присаживаясь на корточки и начиная расстегивать ее сапоги. – Ты выглядишь так, словно я женился второй раз на совершенной твоей противоположности. И как пацан должен реагировать? Он ребенок! Я-то едва узнал, скорее по запаху, по ощущению – а он? Ему что делать? Прекращай давай, поднимайся. Я поговорю с Грегом, объясню, совру – да что угодно. Мы ему и так всю душу вымотали своими разборками, скандалами и передрягами, а тут еще и ты – с таким лицом.

Говоря это, Женька продолжал раздевать ее, поставил на ноги, крепко встряхнул и, заглянув в глаза, велел:

– Иди к себе, полежи пока. Надо еще отца подготовить – слава богу, вертится, видно, в кухне, не услышал. Только инфаркта не хватало, он и так еле живой в последнее время.

Об этом она тоже не подумала – отец. Пожилому человеку такое потрясение ни к чему… И только Женька, все понимающий и прощающий Женька, готовый в любую секунду подставить плечо, взять на себя решение каких-то вопросов, думал, оказывается, и об этом тоже…

Воспоминания давались тяжело, Марина потрясла головой и решительно сдернула с полки гардеробной песочного цвета водолазку и такие же джинсы – внизу ждал Женька, нужно было использовать шанс побыть с ним вдвоем, поговорить, прижаться к его надежному плечу и почувствовать себя, как обычно, в полной безопасности.

Она старалась не водить здесь машину сама – никак не могла перестроиться под левостороннее движение, а навыки экстремального вождения только мешали, раззадоривая в ней желание утопить педаль газа в пол и рвануть мимо полисмена. Но Марина уговаривала себя сдерживаться и не вспоминать привычек из прежней жизни – так было намного безопаснее. Прошло более полугода с момента ее возвращения из России, но впечатления от поездки и отголоски ее до сих пор еще докатывались до тихого городка в Англии. Зажили рубцы после пластической операции, сделавшей Марину Коваль совершенно неузнаваемой, изменились какие-то жесты – но внутри она все равно оставалась той самой Наковальней, какой была долгие годы до переезда сюда. И то, что она устроила в родном городке, стараясь обезопасить себя и ребенка от нападок ставшего мэром родственника Гриши, вполне было в ее духе – разве что на этот раз пришлось загрести жар чужими руками. Но даже в этой ситуации она не утерпела и дала понять зарвавшемуся Бесу, что она причастна ко всему, что с ним происходило. Женька, конечно, орал и даже паспорт российский торжественно спалил в камине, но что это меняло? Ничего. Паспорт у нее был еще один, а будет нужда – найдется еще и еще. Дело в другом…

Марина вдруг поняла, что ей тесно в Англии, в этом уютном доме, в обустроенной и размеренной жизни, где каждый день словно День Сурка – ничего нового не происходит. Открытие не обрадовало…

Ей очень не хотелось огорчать Женьку, вложившего столько сил и нервов в этот переезд, напоминавший, скорее, спешную эвакуацию из района военных действий, в который превратился – его стараниями, кстати – небольшой уральский городок. Но здесь она задыхалась, впервые поняв, что спокойная жизнь – не ее удел. Как жить с этим дальше, Марина пока не знала. Возвращаться в Россию нельзя. Оставаться здесь просто невозможно – она так скоро с ума сойдет или начнет палить из окна по прохожим, как несколько лет назад сделал их тяжело больной сосед. Выхода не было.

– О чем ты думаешь, котенок? – ворвался в ее мысли голос Женьки, не отрывавшего глаз от дороги, но между тем остро чувствовавшего Маринино состояние.

– Давай на Кипр уедем, а? – внезапно проговорила Марина, и Хохол удивленно покосился на нее. – Хотя бы на полгода-год, а?

Женька не ответил, только плотно сжал челюсти, и Коваль увидела, как надулись вены на его шее, выдавая крайнюю степень напряжения и злости.

Он остановил машину на парковке, помог Марине выйти и повел в парк. Оба молчали. Коваль не понимала, почему Хохол, совсем недавно мечтавший уехать из Англии, сейчас вдруг так странно реагирует на ее предложение об отъезде. Он же никак не мог взять в толк, с чего бы такая резкая перемена в желаниях. Все его прежние разговоры разбивались о категорическое «нет» и железный аргумент – Грегори нужно учиться. Сейчас же и учеба Грегори перестала быть препятствием. И это наводило только на единственную мысль – Марина скрыла от него что-то. Что-то, произошедшее там, на родине, и в чем она безусловно, без вариантов завязла. Хохол вдруг понял, что по возвращении Марина отделалась какими-то общими фразами, не сказав ничего конкретного и не упомянув никаких имен, кроме Беса. А ведь вряд ли она смогла бы в одиночку справиться с ним, совсем без посторонней помощи. Выходит – обманула? Это было ново в их отношениях. Коваль могла быть какой угодно, но вот врать не была приучена, тем более – врать ему. Иной раз Хохлу даже хотелось, чтобы она умела делать это и не рассказывала ему о своих изменах, например.

Это нечаянное открытие неприятно поразило Женьку, но он постарался остудить себя – в конце концов, сам первый начал скрывать от нее что-то. Коваль до сих пор так и не узнала, какой кровью ему удалось вывезти ее из России. А уж чего-чего, но крови хватило. Хохол сам себе бывал противен, когда вспоминал, как вместе с парнями из бригады Матвея Комбарова превратил небольшой клуб-казино «Тропиканка» в филиал скотобойни и морга одновременно. Они без жалости вырезали всех, кто оказался в клубе в ту ночь, – а это были приближенные и родственники Реваза – того самого Реваза, что уложил Марину на больничную койку, мстя за брата Ашота. Клубок змей, мерзких и скользких, и Хохол, почуяв первую кровь, впал в неуправляемый гнев. Они не выпустили никого, а клуб подожгли. Завезенные предварительно в подвал клуба баллоны с кислородом, применяемые для сварки, сильно облегчили задачу, и к утру на месте «Тропиканки» осталось только огромное пепелище, скрывшее гору трупов, обращенных огнем в прах. Выездной филиал крематория, огромная братская могила, на которую никто никогда не установит памятника с табличкой. И только в воображении Жеки Хохла иной раз возникала и табличка, и надпись – «Это вам за Наковальню, суки». Он отомстил, как сумел, как смог, хотя все чаще становился от этого отвратителен сам себе.

Хохол никогда не рассказывал об этом Марине – он стыдился себя, тогдашнего, и боялся, что она начнет отстраняться. Да, он не впервые убил человека, но такое массовое убийство – это все-таки за гранью, и никакие чувства не могут служить оправданием. И он себя тоже не оправдывал. Хотел раньше, пытался – но так и не смог найти нужных аргументов, чтобы успокоить ноющую совесть.

Сейчас Хохол вдруг поймал себя на том, что они с Мариной бредут рука об руку по парку и молчат. И, очевидно, каждый крутит в голове какие-то свои думы. Знать бы еще, о чем конкретно думает Марина…

Он остановился посреди аллейки, развернул Коваль лицом к себе и поцеловал. Она, против обыкновения, не начала отстраняться, не уперлась руками в грудь, а, наоборот, крепко прижалась и обвила его руками.

– Трудно тебе со мной? – спросила, когда он оторвался от ее губ, и Женька даже не сразу понял, что она имеет в виду.

– Что?.. А… нет, котенок, ну что ты. Ты у меня единственное, что вообще есть на свете, – не выпуская ее из объятий, проговорил Хохол и снова прижал Марину к себе, чтобы она – не дай бог! – не увидела, как в его глазах заблестело что-то, похожее на слезы.

– Я не о том.

Хохол мысленно выругался и откинул голову, чтобы она все-таки не видела его лица.

– А о чем? – Ему очень не хотелось, чтобы сейчас она начала выпытывать, копаться в прошлом – потому что не готов был говорить правду, а снова врать уже стало невыносимо. – Я только о тебе…

Вот тут Марина отстранилась и поймала Хохла за подбородок пальцами, и сжала, заставив его зашипеть и опустить глаза.

– Женя… не крути, а? Ты ведь прекрасно понял, о чем я спросила. Зачем бесишь меня? Что опять стараешься скрыть?

– Мариш… пусти, больно ведь, – он попытался освободиться, но Коваль держала крепко.

– Ну, так отвечай – и свободен, – насмешливо протянула она.

– Я не понимаю, чего ты хочешь. Чтобы я в очередной раз прямо тут в грязь брюхом плюхнулся? – тоже начал заводиться Хохол, перехватив Маринину руку и надавив на запястье так, что Коваль охнула и разжала пальцы. – Опять на те же рельсы? Вспомнила прошлое, ага? Наковальня в тебе проснулась? Ну, так будь добра – со мной-то не демонстрируй!

Он развернулся и зашагал к стоянке, не понимая, что нашло на него и зачем он испортил любимой жене день рождения. Но повернуть назад он не мог. На стоянке, сев в машину, Женька закурил и решил: подождет минут пятнадцать – вдруг Марина придет. Но она не пришла ни через пятнадцать, ни через полчаса, и Хохол, окончательно разозлившись, поехал домой один.

По дороге он не отказал себе в удовольствии и заглянул в небольшой паб, где работал русский бармен Ваня, с которым у Хохла установились довольно приятельские отношения. Пить Женька не собирался – все-таки за рулем, но выкурить сигаретку, перевести дух и перекинуться парой слов с кем-то, кто, кроме Марины, владел русским языком, очень надеялся. Языковой барьер, который Хохол так и не мог преодолеть, делал его существование в Англии совершенно невыносимым. Хорошо еще, что тесть приезжал довольно часто, и тогда они долгие вечера проводили у камина за разговорами – Виктор Иванович писал очередную работу об изнанке русского криминала, а Хохол снабжал его «материалом». Да, тесть…

Женька часто вспоминал разговор, состоявшийся между ними сразу после возвращения Марины из России полгода назад. Шокированная реакцией сына на свое новое лицо, Коваль пребывала в состоянии прострации, послушно дала увести себя наверх и не выразила вообще никакого недовольства тем, что Женька распоряжается, командует. Ему это было только на руку…

Устроив Марину в ее спальне на кровати, он спустился в кухню, где суетился Виктор Иванович, готовивший завтрак. Старый журналист резво обернулся от плиты и ахнул:

– Женя! А когда вы… я даже не услышал! Грегори спустился? А Мариша где же?

– Она прилегла, – уклончиво ответил Хохол, пожимая протянутую для приветствия руку.

– Садись, я кофейку тебе… – Виктор Иванович снова повернулся к плите, но Хохол остановил его:

– Успеется с кофейком. Разговор есть. Присядем?

Виктор Иванович напрягся. Подобные фразы от зятя он слышал пару раз в жизни, и никогда ничего приятного за ними не следовало. Он сел напротив Женьки за барную стойку, сложил руки перед собой и сжал их в замок, чтобы не было видно, как вдруг задрожали пальцы.

– Что-то случилось?

Хохол молчал, собираясь с мыслями. Он еще не решил, как именно преподнесет тестю информацию об изменениях, произошедших в Марининой внешности. Но тянуть было уже некуда. Женька вздохнул.

– Виктор Иванович, дело в том… в общем… даже не знаю, как вы отнесетесь, только, пожалуйста, не волнуйтесь, ничего страшного…

– Женя! Не юли.

– В общем, Маринка лицо перекроила так, что от нее прежней вообще мало что осталось, – бухнул Хохол, чувствуя себя прыгуном в воду, которого заставили сигануть в пустой бассейн.

Тесть молчал, переваривая информацию. По его лицу пробежала тень, глаза наполнились влагой, которую Виктор Иванович неловко смахнул рукавом серой домашней кофты.

– Зачем? – вывернул он с трудом.

«А поди, сам спроси!» – рвалось у Женьки с языка, но он сдержался.

– Ну… захотела. Вы же знаете, что ее не переубедишь.

– Знаю. Но не понимаю – к чему, зачем ей эти сложности? Что с ней было не так?

– Это ее бабские штучки, – буркнул Хохол. – Я просто вас хотел предупредить, чтобы шока не было. Ее вон Грег не узнал, даже не подошел. Не знаю, что говорить, как объяснять…

Виктор Иванович тяжело вздохнул, и по выражению его лица Женька заключил: помощи не последует – тесть понятия не имел, как помочь ему в вопросе с Грегом.

– Что… с твоими руками? – словно только очнувшись, обратил внимание на его повязки Виктор Иванович, и Хохол тоже перевел глаза на перемотанные бинтами кисти.

– Это… а-а-а, так… Кислотой облился из аккумулятора.

Примерно это же он сказал Марине в аэропорту, не желая выдавать истинной причины – нелепой, почти детской попытки свести татуировки, много лет заставлявшие его в Англии прятать руки в перчатках в любое время года. Ожоги оказались глубокими, рубцы – безобразными, а левая кисть плохо слушалась и почти не разгибалась.

– Кислотой? – упорствовал тесть, и Женька кивнул.

– Помогал Машке аккумулятор поменять.

Машку, подругу Марины еще с незапамятных времен, Виктор Иванович знал. Однако что делал Женька, объявленный в розыск, в Сибири, где она жила? Взгляд тестя стал недоверчивым, и Хохол тоже вдруг понял, что слегка прокололся.

– Виктор Иванович, дела были… и с Маринкой повздорили крупно из-за этой ее операции… словом, не копайте глубже, а? – попросил он. – Врать не хочу, а правды сказать тоже пока не могу.

Старый журналист вздохнул. Дочь и зять вели такой образ жизни, при котором лучше действительно не задавать лишних вопросов.

– Что мне с пацаном делать, Виктор Иванович? – перевел разговор в более безопасное русло Женька, в самом деле обеспокоенный реакцией Грегори на новый облик матери. – Маринка с ума сходит, да что уж теперь… Раньше думать надо было. Но как Грегу объяснить?

– С Грегом я разберусь сама! – раздался в дверях голос Марины, и Хохол резко обернулся.

Она стояла, вцепившись пальцами в косяки, и ее чужое теперь лицо выглядело почти отталкивающим. Виктор Иванович охнул, прикрыв рукой рот, но сумел совладать с собой, приблизился к дочери и обнял ее. Марина так и не сдвинулась с места, и только побелевшие костяшки пальцев выдавали ее напряжение.

– Папа, если тебя что-то не устраивает в моей внешности, то придется смириться – по-другому уже никогда не будет, – сухо бросила она. – То, что я делаю с собой, касается только меня. И тебе придется принять это – или не принять, как хочешь. Но оправдываться я не буду.

– Да я же не прошу тебя оправдываться, – виновато проговорил отец, отстраняясь от нее. – Просто ты могла бы хоть иногда считаться и с нашими чувствами тоже – с Жениными вот, с моими… наконец, у тебя есть сын, который еще недостаточно взросл, чтобы понимать и принимать…

– Я же сказала – с Грегом я все решу сама! – отрезала Коваль и, развернувшись, ушла на второй этаж.

Виктор Иванович остался стоять у двери, чуть ссутулив прямые плечи и опустив голову. Хохол вздохнул – поведение жены иной раз ставило его в тупик. Марина вроде бы и любила отца, которого обрела уже во взрослом возрасте, вроде бы простила ему то, что провела детство так, как провела, – с пьющей матерью, а не в благополучной семье успешного журналиста. Но порой позволяла себе вот такой тон в разговоре, такие резкие слова и категоричные суждения, безапелляционные фразы и холод во взгляде, и от этого Виктор Иванович ощутимо терялся, сникал и старался как будто сделаться даже меньше ростом и не попадаться дочери на глаза. Хохол же в такие моменты чувствовал себя не в своей тарелке – возражать Марине он не мог, понимая, что у той есть некое право винить отца в каких-то своих детских обидах, но и позволять ей вести себя подобным образом тоже не хотел. Это несоответствие заставляло его злиться; Женька старался уйти в подвал, где был оборудован небольшой спортивный зал, и там долго колотил голыми руками макивару, чтобы сбросить злость и напряжение.

Сейчас он решил иначе.

– Пойду послушаю, о чем говорят, – пояснил тестю, поднимаясь со стула и направляясь следом за Коваль наверх.

Поднявшись на цыпочках по лестнице, Женька подошел к закрытой двери в комнату Грегори и осторожно прижался ухом. В комнате ничего не происходило, но чуткий Хохол слышал, как тяжело дышит Марина, привалившаяся спиной к двери с той стороны. Наконец она заговорила своим чуть хрипловатым голосом:

– Егор, сынок… я все тебе объясню, только повернись ко мне, пожалуйста. Я не могу разговаривать с твоей спиной.

Мальчик не ответил. Хохол старался пореже дышать, боялся обнаружить себя – не хотел, чтобы Марина разозлилась и обвинила его во вмешательстве в ее разговоры с сыном.

– Егор. Ты уже взрослый, ты должен меня понять, – говорила меж тем Коваль, и Женька понял: Грегори все-таки повернулся к ней лицом – иначе она не стала бы разговаривать. – Я уже не так молода, как раньше. Мне очень хочется, чтобы папа по-прежнему восхищался мной…

– Мой папа давно умер! – четко выговорил Грегори, и у Хохла мурашки побежали по спине. – Он не может видеть тебя!

– Егор! – чуть повысила голос Марина. – Мы сто раз обсуждали это. Твой отец – Женя, он воспитал тебя, вырастил. И ты должен проявлять уважение к нему. Он не сделал тебе ничего плохого, никогда ничего – ведь так?

– Он делал плохо тебе, – упрямо сказал мальчик.

– Это тебя не касается! Если уж на то пошло – то я сама была виновата. Но я люблю его, и он любит меня. И я хочу, чтобы так оставалось и дальше, ведь папа – самый родной человек и для меня, и для тебя тоже. И я хочу нравиться ему, понимаешь? Когда ты вырастешь, у тебя тоже будет жена, и ей тоже будет хотеться, чтобы ты смотрел всегда только на нее…

– И ради этого ты испортила себе лицо? – Хохол услышал в голосе Грегори сдерживаемые слезы, и сердце его сжалось от сочувствия – мальчику очень хотелось плакать, но он не мог позволить себе слез при матери. Она всегда говорила – мужики не рыдают, как девчонки.

– Испортила? – чуть удивленно протянула Коваль. – Ты считаешь, я стала хуже?

– Ты стала чужая! – выкрикнул Грегори. – Чужая! Ты теперь не моя мама, ты просто какая-то незнакомая тетка! И ты ради него… ради него… а как же я? Как же я? Почему ты не спросила у меня?

– Егор, что ты говоришь… зачем ты это говоришь? – простонала Марина, и Женька услышал, как она скользнула спиной по двери, опустившись на пол. Пора было вмешиваться…

Он решительно дернул ручку и вошел в комнату, стараясь на ходу придать лицу легкомысленное выражение, как будто не слышал ни слова из их разговора.

– Вы чего это тут?

Марина даже не повернулась, так и сидела на полу у его ног, обхватив руками голову, а Грегори… В прямом детском взгляде, устремленном на Хохла, он вдруг прочитал ненависть – настоящую ненависть и ревность. Две слезинки выкатились на щеки, но мальчик быстро смахнул их тыльной стороной ладошки и отвернулся.

– Это из-за тебя, – пробормотал он по-английски, прекрасно зная, что Хохол не понимает практически ничего.

Да, Женька не понял слов – но чутко уловил интонацию мальчика и заметил, как дернулась сидящая на полу Марина, однако решил оставить все, как есть. В конце концов, несерьезно взрослому мужику спорить с ребенком, даже если предмет спора – любимая обоими женщина.

– Мэриэнн…

Она подняла голову и негромко спросила по-русски:

– Какого хрена? Я просила!

Хохол опустился на корточки, привлек ее к себе и прошептал на ухо:

– Не знаю, что тут произошло, но прошу тебя – прекрати. Не дави на него сейчас, дай ему привыкнуть, присмотреться. Оставь хотя бы на ночь, вот увидишь – завтра все пойдет иначе. Идем.

Он заставил Марину встать и выйти из комнаты. Грегори даже не обернулся, не проводил их взглядом, так и сидел на кровати, поджав ноги и глядя в окно.

Коваль пролежала в спальне весь день, не вышла ни к обеду, ни к ужину, и Женька настрого запретил тестю подниматься к ней. И только поздно вечером, когда Виктор Иванович уже ушел к себе, Хохол вдруг услышал легкие детские шаги на втором этаже – это Грегори пробежал в родительскую спальню. Женька не стал мешать их разговору, ушел смотреть телевизор и так и задремал перед экраном, очнувшись только среди ночи. Поднявшись в спальню, он обнаружил, что Грегори спит рядом с Мариной, крепко держа ее за руку. Коваль же не спала, лежала на спине, уставившись в потолок. Она чуть повернула голову на звук открывшейся двери и улыбнулась Женьке почти прежней улыбкой. Хохол бережно поднял сына и унес его в комнату, укрыл одеялом и выключил ночник у кровати.

– Почему ты всегда знаешь наперед, как будет? – проговорила Коваль, когда он вернулся в спальню и сел на край кровати.

– Тут нечего знать, котенок, – привлекая ее к себе, вздохнул Женька. – Он еще слишком мал, чтобы понять твои закидоны. Я-то не каждый раз догадываюсь, а где уж пацаненку…

Марина спрятала лицо у него на груди и пробормотала:

– Хохол, что бы я делала без тебя, а?

– Жила бы, – улыбнулся он, но Марина дотянулась рукой до его губ и закрыла их, как запечатала.

– Не хочу об этом. Не хочу без тебя. Ты мой.

Она не увидела в темноте спальни, как Хохол пытается загнать внутрь рвущиеся эмоции. «Ты мой» – это звучало для него куда полновеснее, чем все слова о любви.

…В сизых клубах сигаретного дыма за стойкой в маленьком пабе Хохол снова и снова прокручивал в голове этот момент и эти слова. Наверное, в тот момент Марина именно так и чувствовала… Но куда все это делось сейчас, сегодня? Даже в собственный день рождения Коваль осталась верна себе и испортила все…

Оставшись на тропинке одна, Коваль медленно вынула пачку сигарет и зажигалку, закурила, натянула тонкие кожаные перчатки и двинулась по аллее дальше, как будто ничего не произошло. Вспышка ярости Хохла не вызвала у нее особых эмоций – Марина прекрасно понимала, что с возрастом ему все тяжелее становится удерживать себя в рамках, все труднее признавать ее главенство и тяжелее зависеть от нее в моральном плане. А его зависимость была очевидна. Неглупый по жизни, хоть и не имевший образования, Хохол и сам это понимал и оттого злился еще сильнее.

Марина не пошла к машине, решила не добивать мужа совсем – пусть поедет домой один, одумается, переварит все, что сказал. Она отлично знала – уже сейчас, сидя за рулем, он жалеет обо всем и готов просить прощения. Но она не была готова их принимать. Всему наступает предел, и, видимо, вот он и наступил – Марина чувствовала опустошение и совершеннейшее нежелание разговаривать с мужем и вообще видеть его.

«Надо же, до чего дошло, – грустно думала она, медленно шагая по аллее в глубину парка, – я думаю о Хохле, как о постороннем, не хочу видеть, устаю, раздражаюсь. Кто бы сказал мне раньше, что так будет, не поверила бы. Мне всегда казалось, что Женька – моя последняя любовь, единственный близкий человек. Ведь с возрастом все труднее открываться кому-то, труднее не замечать недостатки другого человека – они просто сами в глаза лезут. А мириться с этим я и в молодости-то не умела, а уж теперь… И вроде бы Женька в этом плане – самый идеальный вариант, а вот поди ж ты. Он меня раздражает…»

Сигарета потухла, Марина приостановилась, повертела ее и бросила в урну. Влажный зимний воздух окутывал, неприятно холодил лицо, забирался за воротник пальто. Коваль поежилась, сунула руки в карманы и двинулась дальше, не вполне понимая, куда идет и зачем.

Урал

Кудрявая блондинка в распахнутой голубой дубленке открыла дверку «Ауди» и, аккуратно опустив на покрытую снегом дорожку ноги в высоких кожаных сапогах на тонкой шпильке, капризно бросила замершему водителю:

– Не жди меня. Я вернусь домой с охраной, когда они сменятся. И не провожай! – предвосхитила она движение водителя. – Здесь вряд ли что может произойти – кругом расставлены сотрудники и наши люди тоже.

Хлопнув дверкой, она направилась к стеклянной двери с табличкой «Городская больница «Скорой помощи». Там, в холле, ее уже поджидал полный пожилой мужчина в белом халате – главный врач вышел лично встретить супругу раненого мэра города.

– Виола Викторовна, как спали? – учтиво спросил врач, приложившись губами к небрежно протянутой для поцелуя руке.

– Почти не спала, – буркнула блондинка, сбрасывая дубленку ему на руки. – Какой тут сон? Как Григорий Андреевич?

– Состояние тяжелое, не буду скрывать, – вздохнул главный врач. – Мы делаем все возможное, но вы должны понять… Ранение головы, задет мозг, а мы не боги…

«Ну, ты-то даже не его подмастерье», – брезгливо подумала Виола, прекрасно знавшая, что главный врач даже пальцем не прикоснулся к ее мужу – у него просто не было необходимой квалификации. Управлять – не оперировать.

– Вы проводите меня? Я сегодня не располагаю достаточным временем… – с намеком сказала она вслух. – Мне приходится разрываться между детским реабилитационным центром, где сын, и вашей больницей, где муж. А есть ведь еще и дом.

– Да-да, конечно, – заторопился главный врач. – Идемте, Виола Викторовна.

Они прошли длинным коридором к лифту, поднялись на второй этаж и оказались перед металлической дверью. Открыв ее, главный врач пропустил спутницу вперед, в небольшой закуток, где Виола сняла с вешалки одноразовый халат и нагнулась за бахилами. Однако главный тяжело присел на корточки и собственноручно натянул синие пакеты на ее сапоги. Виола про себя хмыкнула, но сдержалась. Она давно привыкла к тому, что ей, супруге мэра, часто оказываются услуги и почести явно сверх необходимых и определенных статусом. Раньше это льстило, со временем стало утомлять. Людское заискивание и подобострастие вызывали раздражение, угодливость злила, лесть выводила из себя.

Приняв помощь главврача с достоинством королевы, Виола толкнула вторую дверь и вошла в отделение реанимации. Резкий больничный запах ударил в нос, и тонкие ноздри дрогнули – она не выносила таких конкретных неприятных ароматов. До палаты, где лежал ее супруг, пришлось пройти через все отделение. За стеклянными створками дверей индивидуальных постов шумно дышали аппараты искусственной вентиляции легких, сновали медсестры и санитарки, в одной из палат слышались звуки падающих в лоток инструментов – шла перевязка. Виола поежилась – всякий раз, оказываясь в больнице, она испытывала напряжение и дискомфорт.

В палате, где лежал мэр города Григорий Андреевич Орлов, было тихо. У двери сидел охранник, при виде Виолы вскочивший, но она только отмахнулась. Голова Григория была окутана бинтами, только прорези для глаз и носа да еще трубка аппарата, помогавшего ему дышать.

– Повезло Григорию Андреевичу, – проговорил остановившийся позади Виолы главврач. – В рубашке родился, не иначе. Не пойму, как так вышло – пуля застряла в веществе мозга, повреждения обширные, а он жив.

– Толку-то, – с досадой проговорила Виола. – Прогноз все равно не слишком радужный.

– Виола Викторовна, но ведь он жив…

– А толку?! – развернувшись, повторила вопрос Виола, гневно глядя в лицо главврача прозрачными голубыми глазами. – Ну, выживет – а дальше? Будет лежать бревном и глазами хлопать? Вы бы себе такой жизни хотели, а?

Главврач отступил на шаг, удивленный и слегка напуганный такой речью мэрской жены.

– Но…

– Слушайте, а идите-ка вы отсюда, а? – вдруг тихим голосом проговорила она, устремив взгляд куда-то в переносицу врача, и он вдруг ощутил приближение гипертонического криза, которые случались с ним довольно редко.

Он повернулся и, слегка пошатнувшись, еле успел ухватиться за дверной косяк. Сидевшая за столом поста медсестра недоуменно наблюдала за тем, как главный врач неуверенной походкой продвигается к выходу из отделения.

Виола же, удовлетворенно улыбнувшись, мотнула головой, давая понять охраннику, что и он тут лишний. Когда за широкоплечим парнем закрылась дверь, Ветка приблизилась к лежащему на кровати мужу и внимательно оглядела его.

– Н-да, Гриня… – протянула она безо всякого сожаления в голосе, словно лежащий перед ней человек не приходился ей никем. – Это ж надо… Кому опять насолил-то? Неужели все-таки Маринке, а? Тогда ты совсем дурак. Странно только, что не наглухо тебя, значит, вряд ли от Маринки кто-то – она бы не продешевила, не сэкономила. И уже бы в городе киселек-то варили на поминки.

В какой-то момент Ветке показалось, что Григорий ее слышит и понимает, и даже пальцы лежащей поверх одеяла руки словно бы попытались сжаться в кулак. Но спустя секунду она поняла: это ей только почудилось, и муж недвижим и безмолвен, как и прежде.

Полученное мэром огнестрельное ранение в голову не давало покоя не только его жене. Старый приятель, превратившийся со временем в недруга, Михаил Ворон тоже гадал, кто это посмел поднять руку на его, Мишкину, курицу, в последнее время начавшую нести для него золотые яйца. Путем банального шантажа Ворон заставлял мэра плясать под свою дудку, и Григорий, неожиданно для себя оказавшийся в роли марионетки, вынужден был оказывать кое-какие услуги. Если бы не Наковальня! Если бы не она – то с ним, Вороном, Орлов разобрался бы в две секунды, но существовала еще и она – жена покойного двоюродного брата, некогда правая рука и самого Гриши Беса, помогавшая ему «воцариться» в регионе еще в конце девяностых. Марина Коваль-Малышева по кличке Наковальня. И именно у нее находилась вторая часть компрометировавших Беса документов. Ворон в который раз удивился прозорливости и хитрости этой женщины – все просчитала, все продумала. У Беса не хватит пороху убрать их обоих сразу, а поодиночке – нет смысла, потому что тут же выплывет оставшаяся часть документов.

Отодвинув в сторону газету, Ворон снял очки и развалился в кресле. Кабинет в клубе «Матросская тишина», где Ворон предпочитал вести дела, резко контрастировал с убранством самого клуба, оформленного почти в стилистике «зоны». Здесь же все было основательно, чуть старомодно и дорого. Ворон любил удобные большие кресла, мягкие диваны – никакой кожаной мебели не признавал, и этот кабинет удивительно гармонировал с его внешностью – лысеющий солидный мужчина с наметившимся брюшком, острыми карими глазами и прямым тонким носом смотрелся в нем естественно и на своем месте. Ворон любил хорошую музыку, обожал джаз и часто слушал его фоном во время работы. Вот и сейчас он дотянулся до пульта и чуть добавил громкости диску Луи Армстронга. Новомодные тенденции не трогали душу Ворона – только классика, только старые исполнители. Машинально прихлопывая по подлокотнику кресла в такт мелодии, он решил позвонить Наковальне – существовал у них теперь отдельный канал связи, отдельная сим-карта только для одного абонента. Мобильный с этим номером хранился у Ворона здесь же, в кабинете, во вмонтированном в подлокотник дивана тайничке. Вытащив его и включив, Мишка нажал кнопку «дозвон» и спустя пару минут услышал низкий, чуть хрипловатый голос Наковальни.

– Я тебя слушаю.

– Ты можешь говорить?

– Да, я одна. Что-то случилось?

– Случилось.

Она молчала, и в этом молчании Ворону вдруг почудилась какая-то недосказанность. Складывалось впечатление, что Марина в курсе произошедшего с Бесом, но старается скрыть это. Хотя… За Наковальней никогда не водилось такого греха, как любопытство и нетерпеливость, возможно, потому она и молчала, ожидая продолжения.

– Кто-то Беса выхлопнул – слыхала? – он потянулся к сигаретам.

– Откуда мне? – совершенно без эмоций поинтересовалась Марина, и это спокойствие и даже равнодушие тоже не понравились Ворону.

– Ну, так вот я тебе говорю. Прямо в кабинете мэрии и подстрелили.

– Наглухо?

– Удивишься – нет. В башке пуля застряла, вынули вроде, лежит он сейчас в больничке, чин-чинарем – охрана, все дела. Я вот думаю… – он многозначительно умолк, выдерживая паузу. Наковальня на том конце тоже молчала.

– Если думаешь, что это я, так не парься – нет, – произнесла она наконец, и Ворон испытал облегчение – по ее ровному тону ему показалось: хитрая баба не врет. – У меня нет причин, а за старое вроде как рассчитались.

– Ну так-то да, – протянул Ворон, докурив. – Тогда не знаю, что и думать.

– Вокруг посмотри. Мало ли кому Гришка дорогу перебежал? Он верткий, хваткий – а это не всем нравится.

Ворон услышал щелчок зажигалки – значит, тоже закурила. Если бы он не знал ее столько лет, решил бы, нервничает. Но нет – не похоже, что Наковальня в курсе событий, да и к чему ей такие сложности? Она и раньше-то всегда предпочитала держаться чуть в стороне от «мокрых» дел, и уж если решала свести с кем-то счеты подобным образом, то, во-первых, для этого имелись веские основания, а, во-вторых, дыма и огня было на весь регион. Она никогда не мелочилась в таких вопросах.

– У тебя самой-то как дела? – спросил Ворон, движимый едва ли не родственным чувством.

– Как обычно, – ровным тоном отозвалась Марина. – Я скучная английская домохозяйка – какие у меня могут быть дела?

Ворон лишь хмыкнул, но комментировать не стал. На том и простились. И только убрав трубку в тайник, Мишка вдруг глянул на календарь и вспомнил, что сегодня у Наковальни – день рождения.

Бристоль

Марина сунула телефон в карман и задумалась. Звонок Ворона заставил ее насторожиться – покушение на Беса не могло произойти ни с того ни с сего. Значит, было что-то, о чем она не знала.

«Интересно, Ветка тоже считает, будто это я?» – подумалось ей вдруг. Воспоминания о некогда лучшей подруге положительных эмоций к и без того испорченному настроению не добавили. Ветка, столько лет бывшая рядом, да что рядом – практически в одной постели, – вдруг предала ее. Этот поступок не особенно удивил тогда Марину, давно привыкшую к тому, что рано или поздно даже самые близкие люди оказываются перед выбором, и мало кто способен удержаться от соблазна. Уж даже если родной племянник не постеснялся – что говорить о подруге? И только Хохол, как бы его ни била жизнь, какие бы вопросы перед ним ни ставила, какими бы ни соблазняла чудесами, только он всегда оставался верен ей. Даже в ущерб себе.

«Куда он поехал? Домой? И почему вдруг так взбеленился? Вроде бы я ничего такого не сказала…»

На самом деле Марина прекрасно понимала мотивы поведения Женьки. Ему все тяжелее было сдерживать свои порывы, все труднее мириться с ее тяжелым характером, выносить ее фокусы и причуды. Он становился старше, чувствовал, как и без того весьма зыбкая их связь может вот-вот оборваться. Марина видела его ревность, его не прикрытую уже ничем ненависть к любому мужчине, оказывавшемуся в ее поле зрения, – будь то ее адвокат, управляющий рестораном или просто продавец в магазине. Неуверенность Хохла в себе достигла крайней точки, и Марина старалась давать ему как можно меньше поводов, однако настырный Женька находил их даже там, где, казалось бы, просто невозможно. Она чувствовала, как он из кожи вон лезет ночами в постели, стараясь дать ей все, на что способен, чтобы – не дай бог – Марина не решила, будто он стареет. Все чаще она ловила себя на том, что начала испытывать жалость к нему, а это всегда было плохим признаком. Из жалости у Коваль ничего никогда не рождалось – скорее, умирало.

«А что, если мы просто устали? – думала она, вышагивая по дорожке в сторону выхода из парка. – Может быть, это правда, что нужно иногда отдыхать друг от друга? Может, мне уехать? Просто собраться и уехать ненадолго? На месяц-два – и пусть он один побудет. Но Грег… как я снова объясню ему отъезд? Что я делаю с ребенком, господи? Как я его воспитываю? Я плохая мать…»

Такси остановилось почти моментально, стоило только Марине приподнять руку. Она назвала адрес и откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Домой совершенно не хотелось – предстоящий скандал с Хохлом был очевиден, и Марина не могла поручиться, что сдержится и не наговорит ему обидных вещей. Мысли о покушении на Беса тоже не добавляли оптимизма. Звонок Ворона настораживал – что-то в тоне разговора дало ей понять: Мишка подозревает ее в причастности, и никакие логические доводы его не убеждали. Да, он замолчал – но где гарантии, что поверил? И именно в этот момент позвонила Ветка. Марина долго колебалась, вглядываясь в горевшую на дисплее мобильного надпись, но потом решила все-таки ответить.

– Да, слушаю.

– Мэриэнн, не бросай трубку! – лихорадочно заговорила Ветка. – Я умоляю – только не бросай трубку, мне нужно с тобой поговорить!

– Ну, говори, – Коваль перешла на русский, чтобы водитель не мог понять сути.

– Гришка в больнице, у него огнестрельное в голову! – выпалила Виола, и Марина едва не проговорилась, что знает об этом, но вовремя поймала себя – нет, не надо, пусть Ветка говорит. – Прямо в кабинете подловили, в мэрии! Говорят, снайпер был на чердаке жилого дома наискосок…

– Ну, я еще когда сказала, что тот, кто проектировал вашу мэрию, просто идиот, – откликнулась Марина, прекрасно представлявшая себе расположение домов в районе, где возвели администрацию. – Или – как вариант – взял аванс за все предстоящие «заказухи». Там же снайперам «лёжек» – как ласточкам гнезд.